Глава 4

— Вот одного я никак не пойму, — Звенислав толкнул меня в бок.

— Чего? — я покосился на него.

— Почему ты не согласился принять помощь Кривого Руга? Сейчас бы не пришлось торчать здесь на холоде и ждать этих скотов, Матео и Гильома. Что если у нас ничего не получится?

— Справимся, — коротко ответил я.

Звенислав шмыгнул носом и слегка дрожащим голосом сказал:

— У головорезов Кривого Руга получилось бы лучше.

— Звенислав, свои проблемы решим сами. Я этого гада Матео, сколько себя помню, всегда ненавидел. Подумай про Сияну. Вспомни, как Матео тебя кнутом бил. А еще про могилки наших приютских, которые вдоль забора похоронены. Или забудешь, словно не было ничего?

— Не дави на меня, Пламен, я ничего не забыл, — пробурчал он. — И гада этого, не меньше твоего ненавижу, но сомневаюсь.

— Говорят, в первый раз всегда так…

— Кто говорит?

— Люди, кто же еще, собаки пока разговаривать не умеют.

Такой беспредметный разговор мы вели третий час подряд. Как обычно, Матео и Гильом, у которых сегодня выходной, отправились в кабак. Кстати, для заведения, где они обычно проводили время, даже это название слишком громкое. Правильней называть его шалманом или притоном для мелких воришек.

В общем, куда они отправятся и как проведут ночь, мы знали. Несколько раз во время своих ночных вылазок в город видели наших воспитателей. А случалось, что по приказу Матео приходилось забирать Гильома из того заведения и тащить в приют. Поэтому мы как обычно легли спать, и пару часов спокойно вздремнули. А проснувшись, покинули территорию приюта.

Неподалеку у нас был схрон, в котором мы прятали еду или что–то ценное на обмен. И в нем лежали два острых разделочных мясницких ножа. Эти свинорезы мы украли на рынке три недели назад у зазевавшегося мясника, и расставаться с ними не собирались. Как бы нам голодно ни было, но на воспитателей зуб давно имели. Поэтому предполагали, что ножи нам вскоре понадобятся.

Раскопав тайник, мы вооружились и двинулись к месту, которое определили для засады. Затаились в небольшом тупичке между двумя домами и, облокотившись на стены, стали ждать. Прошел час, за ним другой. А наших воспитателей, которых мы надеялись перехватить, все не было. То ли они крепко гуляли, то ли мы их упустили, то ли приятели решили отдыхать в другом месте. Последние варианты плохие, так как за ними не заржавеет. Сказали, что силой девчонку к себе потянут, так и сделают. При этом возмутиться не получится, и вдвоем с парой здоровенных откормленных бугаев в открытой драке мы не справимся. Нет в нас еще настоящей силы, тут Сияна права. И все, что у нас есть — ярость, злоба, обостренное чувство справедливости и желание выжить. Нас ведь всего трое таких на весь приют, которые сами что–то решить могут. Мы и Курбат–горбун, который сам по себе и держится в стороне. А остальные, как все. Куда их поведут, туда они и двинутся. Хоть насмерть их режь, на ремни распускай, а они только плакать будут, и защищать себя не станут.

— Светает уже, — шепнул друг. — Может, они другой дорогой пошли?

— Нет, всегда по этой улочке возвращались. Так ближе.

Звенислав прислушался и сказал:

— Кто–то идет.

Мы приготовились и, присев на корточки, высунули из тупичка головы. В моей руке широкий стальной нож и я готов убивать. Сомнений не было. Но почему так бешено стучит сердце, а рукоять скользит от пота? Это страх. Он есть, сидит глубоко внутри и нужно научиться справляться с ним. Иначе не выжить.

Шаги приближались, действительно, кто–то приближался.

В тумане мелькнула одинокая тень. Однако это не Матео и не Гильом. Потому что идущий по улице человек слишком невысок.

Нервы напряжены до предела. Меня немного колотило и от волнения я уронил нож на брусчатку. Сталь ударилась о камни. Звонкий звук разносится в тумане далеко и человек замер. Видимо, он хотел убежать, но не решился. Почему и кто этот человек?

— Парни, — неожиданно окликнул нас незнакомец. — Пламен, Звенислав? Это вы?

— Курбат, — облегченно выдохнул Звенислав.

Точно, Курбат–горбун. Как же я его не угадал? Хотя не мудрено. Туман все искажает и если не присматриваться, кажется, что никакого горба у Курбата нет.

— Да, — ответил я. — Это мы. Иди сюда.

Он подошел и я спросил:

— Что здесь делаешь? — его лицо в полутьме не разглядеть, но мне показалось, что он улыбнулся.

— Я понял, куда вы пошли. Зачем, тоже догадался. Вы что же думаете, у вас одних к этим ублюдкам счеты? Нет, я с вами.

— А ты готов? — изображая бывалого, ухмыльнулся Звенислав.

— Я точно готов, а вы, по–моему, нет, — он ногой пододвинул ко мне упавший нож.

Сказать нечего, Курбат прав. Еще до дела не дошло, а руки уже затряслись. Поэтому возражать не стал. Поднял свинорез, обтер его об дерюгу, которую накинул как защиту от утренней сырости, и уточнил:

— Так ты с нами?

— Да, — подтвердил он.

— А где раньше был?

— Ходил к шалману, и через щели в крыше видел, что Гильом уже валяется под столами, а Матео просил хозяина налить в долг.

— Значит скоро домой пойдут.

— Угу, — Курбат кивнул и прикоснулся к накинутой на мои плечи дерюге. — Это вы правильно придумали, поверх одежды что–то накинуть. Кровушкой точно запачкаетесь, а стираться негде. После дела сразу в приют придется бежать, чтобы на подъем успеть.

— А у тебя как, есть что–то из оружия?

Молча, он вытащил из–за пояса толстый и остро заточенный вертел для жарки поросят.

— Нормально, — я удовлетворенно кивнул, и мы вновь замолчали, ждем.

Курбат в помощь это хорошо. Даже странно, что мы не додумались его сами позвать. Он хоть и горбун, но сильный и жилистый. А про его ненависть к воспитателям и говорить ничего не надо. Все понятно без лишних слов.

— Поет вроде кто, — нарушая тишину, сказал Звенислав.

Мы прислушались и, действительно, дальше по улице слышны пьяные голоса и кто–то выводит песню про распутную мельникову жену. Кстати, это любимая песня Матео, когда он находится в подпитии. А вот уже и шаги слышны, и вскоре мы увидели тех, кого ждали. Воспитатели шли, обнявшись, и в разнобой орали песню. Секунда, две, три. Они тянулись так долго. Но, наконец, Матео и Гильом прошли тупичок, в котором мы затаились.

Курбат толкнул меня в бок и шепнул:

— Ну… давай же… Другого шанса не будет…

Как и положено вожаку, я первым вышел из полной тьмы тупика в сумерки улицы, сделал шаг и перешел на бег.

Нож в руке тускло блестел, и я увидел перед собой ненавистного Матео. Пора! Словно кошка, я прыгнул на спину врага и со всей силы вогнал клинок между плечом и шеей.

Я не промазал и смог сделать, что задумал. Он упал лицом вниз, а я навалился на него сверху, вытащил нож и снова ударил, в то же самое место. Видимо, перерубил какую–то вену. Он захрипел и его кровь, рисуя на заплесневевшей и осклизлой стене дома неровные зигзаги, струей устремилась вправо.

Рядом кто–то хрипел, и что–то сильно толкнуло меня в бок. Поэтому я обернулся и разглядел Гильома, который в предсмертной агонии дрыгал ногами. А над ним стояли Звенислав и Курбат, которые размеренно и как–то механически, отстранившись от происходящего, наносили удары.

Матео подо мной уже не хрипел, затих, а Гильом все еще дергался и пытался встать. Однако раз за разом широкий свинорез бил его в живот, а толстый вертел пробивал грудную клетку в районе сердца, и вскоре он тоже замер.

— Пошли, — поднимаясь, устало сказал я. — Хватит.

Но товарищи меня не слышали. Они с хеканьем наносили удары в тело своего давнего мучителя, и совсем не замечали, что он уже мертв.

— Хватит, — уже громче повторил я и по очереди дернул их за плечи.

Звенислав оторвался от своего занятия и смахнул выступивший на лбу пот, а Курбат переместился к Матео и нанес ему еще один удар. Штырь пробил спину воспитателя и застрял. А Курбат не смог его выдернуть и, сплюнув на грязную мостовую, стал выворачивать нашим жертвам карманы.

— Зачем? У них нет ничего, — сказал Звенислав горбуну.

— Пусть на уличных грабителей подумают, — ответил он. — За них беспокоиться и горевать некому. Поэтому концов искать не будут. Или на воров Папаши Бро подумают, или на кого из заезжих бандюганов.

Дело сделано, мы покинули место преступления и, обмывшись в речке, в которую скинули окровавленные дерюги, вернулись в приют.

Все тихо, нас никто не искал. Но когда мы входили в барак, заметили Сияну, которая сидела на табуретке рядом с дверью и, с надеждой в голосе, спросила:

— Ну, что?

Звенислав собирался ответить, но я его опередил:

— Воспитателей ночные разбойники ночью остановили. Матео, наверное, в драку полез, и бандиты их убили. Мы не знаем ничего, и ты молчи, про что у нас разговор был. Поняла?

Девчонка согласно кивнула и, не знаю почему, снова стала плакать. Вот же, не разберешь ее. Радоваться надо, что воспитателей–мучителей больше нет, а она плачет. Впрочем, может быть, это слезы радости?

Сияна ушла, а мы упали на свои нары. После чего, так и не заснув, постоянно прокручивая в голове то, что мы совершили, пролежали до подъема.

Сегодня старшим был немногословный Джузеппе, который вошел в барак и выкрикнул только одно слово:

— Подъем!

Приютские воспитанники выбежали во двор, построились и я увидел то, чего давно уже не видел. Помимо воспитателей на крыльце их домика стояла обеспокоенная мадам Эра, она же директор сиротского попечительского приюта, госпожа Эрмина Хайлер.

Видимо, произошло что–то серьезное, и мы с другом переглянулись. Не мертвые ли воспитатели тому причиной? Но нет, все как обычно, о воспитателях, которые не появились, ни слова. Вот только на хозработы в пределах территории приюта времени отводилось меньше чем обычно. Потом завтрак. Суп, в котором, о чудо, плавали куриные крылышки. Настоящий наваристый бульон. Прямо праздник какой–то. На сердце и так неспокойно, а тут такие перемены. Определенно, намечалось какое–то необычное событие. А затем стали происходить чудеса — нам выдали новенькие рубахи и штаны, а девчонкам строгие серые платья. Все быстро переоделись, на работу в город никого не отправили, и нас снова построили во дворе перед крыльцом воспитательского домика.

Ждем. Что дальше?

Вышла мадам Эра, которая произнесла проникновенную речь:

— Воспитанники, дети мои, вы все для меня как родные и я хочу поделиться с вами печальной новостью. Сегодня на рассвете умер наш покровитель, заступник и защитник, герцог Конрад Третий — да покоится он с миром. И нам будет оказана огромная честь. Сам верховный жрец Белгора, достопочтенный Хайнтли Дортрас, проведет с нами поминальную службу. Цените это, дети мои, ибо сказано — нет для доброго и справедливого бога Белгора первых и последних. Пред ним, — она подняла свой ярко накрашенный красной краской ноготь, — все равны.

Мы прониклись печалью, как и положено, а сами радовались. Сегодня работ нет и завтрак как у людей. А если еще и жрец чего–нибудь от щедрот своих подкинет, совсем замечательно будет. Впрочем, мадам Эра продолжила свою речь, и пришлось сосредоточиться.

— Запомните, дети, — голос мадам стал суров, словно зимние морозы, — если кто–то из жрецов или сам достопочтенный Хайнтли Дортрас будут вас спрашивать, как мы здесь живем, отвечайте, что все хорошо. А если кто–то из вас, поганцев, сболтнет лишнего, до утра не доживет, вы меня знаете. Свободны, всем в учебный класс.

Понятно, приехала проверка, и мадам Эра замазывала глаза. Такое случалось всего один раз, когда еще была жива жена Конрада Третьего. Хоть и давно это было, но тот момент я не забыл. Больная и усталая женщина бродила как тень между нами, гладила мальчишек по голове, а некоторых девчонок целовала в висок. Угнетающее воспоминание, мне потом неделю кошмары снились. До тех пор, пока эта женщина не умерла. Тогда даже мадам Эра загрустила, и я слышал ее жалобы Матео, который в то время был ее постоянным любовником. Мол, беда, такая щедрая покровительница умерла, и ей жаль.

Нас запустили в учебный класс — аккуратный барак, который все время был на замке. Приютские расселись за партами, которые были нам малы. А Джузеппе, который исполнял обязанности учителя, раскидал на каждое место по куску дешевого пергамента, и мы замерли в ожидании Хайнтли Дортраса.

Прошло немного времени, и важный гость, высокий мужчина с окладистой седой бородой, прибыл. Выслушав доклад мадам Эры, он сразу же прошел в класс и остановился на середине барака, в том месте, где должен стоять учитель и делиться с учениками книжной премудростью.

Тишина. Жрец, молча, ни слова ни говоря, медленно пошел вдоль рядов, при этом пристально всматриваясь в лицо каждого. Его молчание подавляло и угнетало, но никто пикнуть не смел, все застыли, словно каменные изваяния. А когда Хайнтли Дортрас посмотрел на меня, то показалось, что сейчас жрец узнает все мои самые сокровенные тайны, докопается до того, что мы совершили минувшей ночью, и прикажет воспитателям запороть меня до смерти. Но ничего не произошло. Он отвел взгляд и, пройдя меж рядов, вновь остановился. После чего густым басом запел поминальную молитву в честь умершего герцога Конрада Третьего Штангордского.

Мы встали и, по мере наших знаний, стали повторять за ним. Разумеется, молитву я не знал и только открывал рот, пытаясь попасть в такт с другими и так мы простояли четверть часа. Жрец окончил поминовение, благословил нас, распрощался на выходе с мадам Эрой и отбыл.

Наш отдых продолжался до полудня, а потом случилось то, чего я все время ждал. В сопровождении стражников пришли городские мортусы, которые доставили уже начавшие пованивать тела Матео и Гильома.

Не могу сказать, что кто–то горевал о наших воспитателях, ибо не было такого. Вот разве что мадам Эра, но она сожалела лишь о проверенных временем надежных работниках, но никак не о людях.

Мертвецов сгрузили возле нашего барака и, по иронии судьбы, хоронить их выпало мне, Звениславу и Курбату. Как самым крепким.

Покидав тела воспитателей на строительные носилки, мы оттянули их к забору. А потом вырыли две ямы и, скинув туда трупы, закопали.

До вечера просидели в кустах, на импровизированном приютском кладбище. Не столько перемывая косточки Матео и Гильому, сколько вспоминая тех, кто был похоронен с ними рядом.

— А я говорю, — доказывал свое Звенислав, указывая на куст дикой смородины, — что здесь Вышата похоронен, которого на стройке балкой придавило.

— Нет, — Курбат был немногословен, — то Дива, точно знаю, сам ее хоронил.

— А где тогда Вышата? — не успокаивался Звенислав.

— Он правее, где черемуха.

— Где черемуха, там Ясна, — мой друг поник головой, вспомнив родную сестру.

— Хватит, — прервал я товарищей. — Здесь на одном месте по три–четыре человека схоронено. Сначала хоронили тех, кто в первую зиму от голода помер. Потом через три года холода большие случились, опять всех тут клали. А затем уже тех, кто за остатние шесть лет преставился.

Курбат пожал плечами и его горб забавно качнулся. Смешно мне не было, но какую–то неловкость я почувствовал. Горбун, который пока разговаривал, забывал о своем увечье, видимо, почуяв смену моего настроения, нахмурился и засобирался.

— Пойду, — пробурчал он.

— Погоди, — остановил я его.

Он исподлобья посмотрел на нас и спросил:

— Чего еще?

— Ты как, теперь всегда с нами или опять сам по себе?

Горбун задумался, крепко так, серьезно и сосредоточенно. Так из всех наших, только он умел.

— До конца? — уточнил он.

— Да. До самого последнего часа.

— Пусть будет так, — поддержал меня Звенислав.

— Тогда в полночь встретимся на этом месте, дело будет, — отозвался Курбат и улыбнулся, как и должен улыбаться четырнадцатилетний парень, а затем развернулся и направился к баракам.

Чуть погодя, вслед за ним из кустов вышли и мы. Потолкались по двору, никто нас никуда не гнал и, воспользовавшись этим, мы завалились спать. Если все будет как обычно, то этой ночью нас ждут новые приключения.