Глава 12
EX UNGUE LEONEM

Алексей Илюхин уже вполне освоился с этим Городом. Нет, он не полюбил кривые улицы предместий и убого помпезные проспекты, в двух шагах от которых булькали вонючие сточные канавы. Ему совсем не нравились стандартные фасады, опирающиеся на внушительные, но какие-то деревенские булыжники фундаментов, все в косых штрихах плевков прохожих. Его по-прежнему напрягал взгляд каждого встречного легионера, под низким, увенчанным медным котелком лбом которого явно роился, не в силах вылупиться, единственный вопрос: «Ты, парень, из какого района?» Но зато Илюхин знал досконально, на каком рынке можно перележать ночь под телегой, позаимствовав немного сена, где после захода солнца повезет разжиться куском копченой свинины, пусть и зеленоватой, с истекшим сроком годности, где раньше всего начинают продавать вино, и главное, рабы какой виллы за умеренную подачку согласятся пронести его в паланкине через городские ворота, как какого-нибудь важного вельможу.

Сейчас, когда по улицам тек народ, жаждущий полюбоваться праздничным шествием, агент восставших рабов преспокойно сидел в харчевне Дионисия, которую называл про себя Интернет-кафе. Нет, здесь не светились на каждом липком от пролитого вина столе жидкокристаллические мониторы. Порносайты тут заменяли аппетитные невольницы, разносящие жареную дичь и собственные телеса. Отсутствие любимого «Квейка» компенсировалось перманентными кровавыми драками с поножовщиной. Но главное, это информация. Пробыв у Дионисия не больше получаса, вы узнавали новости о том, что творится в столице, на окраинах империи и далеко за ее пределами.

Вот сейчас несколько каменщиков за соседним столом жаловались друг другу, как их в предпраздничной лихорадке кидали с объекта на объект:

– Трубы туда! Трубы сюда! Траншея до Сучьего болота! Закопать траншею! Заменить трубы! А трубы-то, между прочим, горят…

– Дурят людей! Дурят! – втолковывал мастер-замазчик, самый старый и самый пьяный из всей компании. – Без птичьего помета стык держать все одно не будет! А трубы-то куда в результате ушли? На виллу сами знаете кого. Обновить, подремонтировать, использовать неликвиды! Только тс-с, братья, молчок!

Каменщики молча уткнулись в свои кружки, и стало слышно, как спорят плотники в дальнем углу:

– А я ему: да ведь телега на то, чтоб в ней ездить! А он одно заладил: хочу колосящиеся снопы… Будто я не видел, что такое наглядная агитация! Да я на агитации собаку съел! Да еще мой дед на агитации деда моей собаки съел! Факельное шествие под вечер, и весь разговор! Нет! Вечером люди пойдут в казино… Вот то-то и оно, что казино… Пока всякая зеленая неримская гомосексуальная сволочь у нас казино открывает, нормальные люди снопы к телегам приколачивают… Только тихо, братья, тс-с…

В двух шагах от столика, где под видом посыльного из сената тянул светлое пиво Илюхин, сидели два художника. Поставив к ногам мольберты, оба сосредоточенно и молча уничтожали жаркое, почти не обращая внимания на чаши с вином. Но вот оба последний раз брякнули ножами по глиняному блюду, синхронно вытерли губы, скрытые между густыми усами и редкими бородами, и, подняв кубки, вполголоса обменялись кратким тостом. В общем шуме закусочной прозвучало:

– Спартак спускается с Везувия.

Включив всю силу воли, Илюхин не стал оборачиваться на эти слова. Подумав, спросил у пробегающей полуголой девки серебряное зеркальце и принялся расчесывать спадающие на плечи светлые волосы. Это ни у кого не возбудит подозрений, хорошенькие юные посыльные в сенате зачастую очень дорожат особым вниманием почтенных сенаторов.

Оба отражающихся в зеркальце художника заросли, пожалуй, еще сильнее, чем скинхед. Большие добрые глаза под лохматыми бровями вполне соответствовали обычному занятию этих чудаков не от мира сего: бродить с мольбертом по окраинам Рима и делать углем наброски, которым не суждено пережить века, потонув в славе монументальных художеств античности и масляной живописи Ренессанса. Измазанные разноцветными пигментами рукава лежали на грязном столе, – правильно, людям искусства не до приличий.

Художники были, как и любые представители богемы вкупе с домохозяйками и поденщиками, жадными до военных переворотов, очистительных ветров революции и прочего социального прогресса, поскольку такие, как они, как правило, не участвуют в вооруженных столкновениях. В конце концов, художники вполне могли бы провозгласить тост за восставших. Только вот…

Добрые глаза одного из художников сощурились, когда зайчик света от карманного зеркальца скользнул по ним. Секунду он и Алексей Илюхин смотрели друг на друга в серебряном отражении. А потом вскочили сразу оба: один отбросил стол, другой, наоборот, побежал по столам.

Второму бородачу понадобилось лишь мгновение, чтобы сориентироваться в ситуации. Он припал на колени рядом со своим мольбертом, расстегивая деревянную бусину застежки, и через секунду уже встал в «коленную» стойку для стрельбы, имея в руках арбалет той конструкции, которой Фагорий нечаянно вооружил братство Деяниры. Но Илюхин, ступая в чьи-то салаты, разбивая вдребезги глиняные кувшины и оскальзываясь в похлебках, уже прыгнул с последнего столика в дверь, не касаясь семи ведущих в кабачок ступеней. И вылетел на улицу прежде, чем стрела в полтора локтя длиной, запев, затрепетала в дверном косяке.

Лохматый подросток, одетый как посыльный из сената, бежал по тротуару, мимо которого пылило праздничное шествие. Покачивались на телегах колосящиеся снопы, крутилось декоративное рулеточное колесо с надписью «Сегодня вечером и всю ночь», а на последней телеге какой-то не дошедший до Везувия гладиатор, переодетый каменщиком, колошматил по голове декоративным молотом в форме водопроводной трубы жуткое чучело с надписью «Сальмонеллез». А посланец, шпион и единомышленник Анатолия Белаша бежал в противоположном направлении, громко при этом крича:

– Подстава! Провокация!

– Ура! – подхватывала его крик праздничная толпа. – Кесарь – это мы! Мы – это кесарь! Рим, Рим, Рим не-по-бе-дим! – Толпа смело вопила запретное в персонифицированных беседах слово «Рим», на то она и толпа. Так свора гопников, выпендриваясь друг перед другом, набрасывается на припаркованный «жигуль» и опрокидывает его колесами вверх.

Святослав Хромин тоскливо оглядел залу, облицованную зеленым камнем, название которого он не знал, и еще раз вытер ноги. Не такие уж и комья грязи налипли на его сандалии, просто ему очень не хотелось входить, тем более что из-за двери слышался плеск воды и разговор.

– Я не пойду на праздник, – тяжело, с одышкой переводя дыхание, говорил Лулла. – Прочитай, Внутринний, приветствие от моего имени. Ну, знаешь сам. Сегодня мы едины, как никогда, враги не смогут расколоть… Этот понос меня доконал…

Послышалось бульканье, диктатор, как и всегда при плохом самочувствии, плавал в серебряной ванне с горячей водой.

– Не волнуйся, Великий, – спокойно отвечал голос Внутринния. – Я сделаю все, что нужно. Отбрось сомнения, разработанный нами план действует как нельзя лучше. Сегодня Геварий просил меня передать тебе привет и запеченного в тесте бекаса по случаю праздника. Бекаса я выкинул от греха подальше, но в целом это добрый знак. Оппозиция медленно превращается в верных государству чиновников. А капля долбит камень…

– Долбит… – Лулла перевернулся на спину и подумал вслух: – Бекасика бы сейчас неплохо, если бы желудок так не резало, Ладно, иди и позови этого… Как его… Чего он там ноги вытирает, дыру протрет…

Внутринний отдернул штору и указал на скамеечку рядом с серебряной ванной:

– Войди, гражданин.

Доцент Хромин вошел, но сесть не решился.

– Вызывали? – спросил он, не зная, куда девать руки. Вид голого, плавающего в ванной правителя половины цивилизованного мира, конечно, смутил его.

– Я вроде тут один, – недовольно проворчал диктатор, брассом подплывая к золоченому поручню. – Хотя у вас там, должно быть, принято обращение во множественном лице.

– У нас? – робко улыбнулся доцент.

– У вас, у вас! – грубовато оборвал диктатор. – Вождь бунтовщиков Спартак, философ Семипедис, эта твоя девчонка в немыслимом наряде – все одна шайка. Да ты не бледней, ты на скамейку сядь, посиди. И не надо жаловаться на самочувствие. Мне самому с утра два раза желудок промывали.

Хромин покорно сел.

– Откуда знаю? – переспросил незаданный вопрос Лулла, болезненно морщась, как от изжоги. – А ниоткуда. Ты скажешь: интуиция, а я скажу: интуиция – та же логика. Много мелких наблюдений стоят одного непреложного факта. Да на морду твою посмотреть, сразу видно, никакой ты не римлянин и не варвар. Они мне говорят: с севера. А я вам говорю, что нет такого севера, где лучше нас сочиняют стихи и знают причины болезней, где развлечения такие, что петухи на рынках бледнеют, а девчонки одеваются так, что на Плюща смотреть не хочется. «Приемы неведомой борьбы, – передразнил он, – неизвестное доселе оружие». И все с севера!

– И кто же мы, по-вашему? – осторожно спросил Хромин-младший.

– По-твоему! По-твоему! – погрозил ему кулаком из ванны Лулла. – У меня, слава Геркулесу, пока еще нет раздвоения личности, я тут один. Если честно, то мне плевать, откуда вы. Скажешь, что сошли с Олимпа или вылезли из Аида, не удивлюсь, право слово, хотя, честно говоря, бог из тебя тот еще… Была у меня одна мыслишка. Птолемей-то дурак, а, как считаешь?

Растерянность, появившуюся на лице доцента, вполне можно было принять за раскаяние.

– Вы не боги! – уставил на него мокрый палец властитель Рима и вдруг охнул, схватился за левое подреберье, но продолжал мычать сквозь зубы: – Вы не боги, вы не Марс, не Юпитер и не Венера. Но может быть, вы с Марса, Юпитера и с Венеры, с этих шариков, ползающих по небу. А если прав досточтимый Фагорий, то… – Он опустил лицо в горячую воду и некоторое время держал его так, с открытыми, выпученными глазами. Потом, смахнув воду с лица ладонями, убрал с глаз прилипшие седые пряди и с трудом перевел дыхание. – Сегодня что-то хуже, чем вчера.

– Может, вам водички? – предложил доцент.

– Угу, – одышливо согласился диктатор, – там в золотом тазе вода холодная. Мне, честно говоря, все равно, – повторил он в промежутке между гулкими глотками, – хоть и не к добру свалились вы на нашу голову. Каждому своя ванна, а вы залезли в чужую. Но раз уж ты здесь, не в тюрьме, заметь, не на Везувии и не на прокладке акведуков, не ответишь ли на пару вопросов?

– Я… – Хромин облизал пересохшие губы, хотел отпить из драгоценного кубка и, только в последний момент сообразив, что этого делать не следует, пожал плечами. – Почему я?

– Я уже говорил с Семипедисом, – глаза диктатора на грубом простодушном лице смотрели прямо и проникали, казалось, в самые потаенные тайники души, в самый гипофиз, – являющимся, к слову сказать, твоим старшим братом. Я спросил его, что будет со мной и со всем этим несчастным Городом. Он порекомендовал обратиться к тебе.

– Я не прорицатель, – попытался загородиться ладонями Святослав Васильевич.

– Зато ты историк, – жестко сказал Лулла. – Зато ты доцент исторической кафедры Института водного транспорта Санкт-Петербурга, хоть я и ни слова не понимаю в этой проклятой абракадабре. И ты скажешь мне – слышишь, я клянусь Ураном и Сатурном, пожирателем детей – скажешь, что произойдет в этом Городе. Я чую заговор! Откуда? Геварий ест у меня из рук, оппозиция обезглавлена. Спартаку, как доносят мои шпионы, нужна вовсе не власть в Риме, а какая-то славянская Чудь – мне не жалко, мы объединим легионы и завоюем ее вместе. Философа, злоумышлявшего против меня последние двадцать лет, прирезали в этрусском капище, а перстень его на пальце твоего брата, только и помышляющего, как хлорировать воду в водопроводе. На улице праздник, учрежденный моим отцом, так почему же мне тревожно, почему мучают проклятые колики, что бывает всегда перед тем, как придется проводить массовые казни? Кто будет назван кесарем после меня?

Он тряс Славу Хромина за плечо, мало-помалу стаскивая его за собой в ванну. На губах диктатора стала выступать неприятная на вид пена, а глаза вытаращивались все больше. Изо рта воняло чесноком.

– Все… что… я… могу тебе сказать, – отрывисто, в такт рывкам мощной, несмотря на очевидно подступающее безумие, руки властителя отвечал Хромин по возможности спокойным академическим тоном, – что история, и даже ближайшее будущее непредсказуемы… Даже спустя века, имея на руках и документы, и книги, и твой портрет в мраморе, мы будем спорить: существовал ли ты, или диктатор Лулла – просто выдумка, подчистка на странице хроник, мистификация хитрых монахов… И мы не придем к единому мнению о том, кто сел на трон после тебя, вовсе нет… И мы не узнаем даже даты твоей смерти, их будет указано две или три разных…

– Я пока не собираюсь умирать! – хрипло возразил Лулла. Внимательно вгляделся в глаза доцента и произнес медленно: – Ты, наверное, хочешь сказать, что умирать не собирается никто, однако же такое случается? Тьфу ты, во рту – будто гвоздей наелся… Это к заговору, я знаю… Кто? Геварий? Семипедис? Ученый Фагорий?

– Это всегда кто-то, о ком не подумали. Вспомни, как начиналось твое правление. Где-то там, пока ты был в ванне, перебили друг друга две правящие элиты, и за тобой пришли. Ты был рядом.

– Внутринний? – лихорадочно зашептал, перебирая в памяти знакомые имена, Лулла. – Или эта хитрющая баба Пульхерия, переспавшая со всей оппозицией, кроме рабов и немощных? Или мой верный Плющ?

– Ты не угадаешь! – развел руками Хромин и заметил, что ладони у него все в песке, ибо, борясь с властелином, чтобы не сверзиться в бассейн, пришлось опереться о край ванны обеими руками. – Потому что нет никакого единого заговора, каждый плетет свой, и того, кто уже занес над тобой нож, скорее всего, долбанет предназначенная тебе же арбалетная стрела. Останется кто-то один. Может быть, ты. Может быть, я. Но скорее всего, тот, о ком не подумали дерущиеся. Третий.

– Tertium gaudens, – задумчиво сказал Лулла. Боль в желудке вроде бы отпустила, и он позволил себе усмехнуться: – Хорошее название для романа. А Город? Что будет с ним?

– Можешь не беспокоиться, – улыбнулся в ответ и Хромин. – Город бессмертен. Иногда кажется, что все уже, окончательные кранты наступили. Что после очередной битвы над руинами не взойдет ничего, кроме травы. Но это только кажется. Жизнь коротка, но Рим вечен.

– Ты бог? – осторожно спросил диктатор. Хромин скромно потупился.

– Не я это сказал, – тактично заметил он. – А руки тут помыть можно?

– В жемчужной ванне, – кивнул куда-то вбок диктатор.

Хромин вымыл руки, потом ополоснул лицо, потом подставил ладонь под серебристый ручеек, вытекающий из мраморной раковины с настоящими жемчужинами, и утолил жажду. Каждая собака в петербургском Институте водного транспорта знала, что больше всего на свете доцент Хромин боится именно лекций на общие темы. Мигом возвращалось вылеченное в детстве заикание и изжитое было косноязычие, стоило лишь подняться на выкрашенную масляной краской кафедру и поглядеть в глаза аудитории.

«Ну– с, -начинал он и слышал смешки со всех рядов. – Мнэ-э, приступим… – А у прохода уже какой-то молодой очкастый студент складывает самолетик, который минутой позже полетит в доску над головой доцента и который надо будет не заметить. – Исторический период характеризуется…» И вот, маяча на кафедре, сбегая с нее к столу и вновь взбегая, когда студентки в передних рядах, насмешливо поглядывая, начинают поигрывать ногами а-ля Шерон Стоун, несчастный преподаватель излагал исторические причины того или иного трагического поворота в истории, независимо от исторического периода вскоре сползая на происки иноверцев, инородцев, иностранцев и иноходцев. Выразительно при этом поглядывая на очкарика, готовящего уже четвертый самолетик.

Удовольствие от такой преподавательской работы не поддается описанию и сравнимо с ощущениями импотента, мучительно ждущего, когда откроют метро и свалит с его дивана неизвестно зачем там оказавшаяся ночная бабочка, к утру смахивающая на ночную бабушку.

Думал ли доцент, что когда-нибудь будет читать лекцию не о древнеримском диктаторе, а древнеримскому диктатору? Предполагал ли он, какие доходчивые и вместе с тем всеобъемлющие сравнения придут в голову, без единой, причем, ссылки на масонский заговор? Допускал ли хоть на минуту, что не склонит головы именно тогда, когда урок запросто может завершиться ее потерей, и голос не дрогнет именно тогда, когда рука безумия уже почти затянет его в глубины диалектического небытия?

«Если когда-нибудь мне суждено вернуться с чужбины на отчизну, – твердо подумал доцент, – то первое, куда я побегу, это в лекционный зал. Пусть там даже никого не будет. Пусть меня туда даже не пустят. Все равно побегу».

Прилив бодрости, граничащей со смелостью, вливался в Вячеслава Васильевича с каждым новым глотком. Он поглядел на свое отражение в жемчужной воде, пригладил бороду и пожалел, что так поспешно отказался от звания бога, сейчас ему это придало бы дополнительной уверенности в себе. Вот еще немного, только перестанут дрожать колени, и он вернется к серебряной ванне и голосом вежливым, но настойчивым предложит некоторые исторически обусловленные решения.

Во– первых, выпустить лейтенанта Федеральной службы безопасности из тюрьмы и поручить ему арест Анатолия Белаша. Во-вторых, и главных, вернуть казино «Олимпус» его первоначальный вид. А в первую очередь убрать оттуда эту зеленую мартышку, вернее, вашего уважаемого протеже, который уже второй день грозится набить морду Айшат и пытается лапать самого доцента. И, кстати, пора ему уже бежать, скоро закончится шествие, народ валом попрет в «Олимпус», а Айшатка там одна.

Хромин твердым и уверенным шагом вернулся к серебряной ванне и бодро сказал:

– У истории свои планы и законы, богоподобный, а у нас свои. Выход единственный, делай, что должен, и будь, что будет, как сказал неизвестный тебе мудрец древности по имени Дукалис. Поэтому давай договоримся так…

Ни договориться, ни даже договорить ему не удалось. Диктатор смотрел на него по-прежнему прямо и исподлобья, но чем-то этот взгляд показался нехорош, возможно, за счет преломления света водой, под которой полностью уже скрылось тело богоподобного Луллы. Раскинув руки в виде креста и запрокинув голову, диктатор продолжал медленно, миллиметр за миллиметром, погружаться на дно серебряной ванны с горячей водой. Несколько крошечных пузырьков вынырнули из его приоткрытого рта, воздуха в легких, очевидно, уже не было, они заполнились водой сразу после того, как властитель Рима умер и, отпустив золоченые поручни, опрокинулся затылком в воду, как заправский аквалангист.

Губы у Хромина-младшего мгновенно снова пересохли. Он огляделся и прислушался. В рабочем кабинете великого Луллы было тихо, только тикал какой-то прибор, забытый Фагорием возле философской ванны. Снаружи, издали, еле слышно, как телевизор за стеной у соседей, доносился рев ликующей толпы, скандирующей патриотические лозунги, декларирующие любовь к только что почившему кесарю. И никого кругом во всей огромной зале и за многочисленными занавесками. Только человек и труп.

– Мама! – прошептал доцент Института водного транспорта, разом утратив с таким трудом приобретенные смелость и кураж. Немного сориентировался в ситуации и позвал во второй раз: – Дима!

Дмитрий Васильевич Хромин с трудом отпросился с торжественного митинга, где Внутринний Делл должен был зачитать обращение к гражданам Рима богоподобного Луллы. Больше всех возмущался Геварий:

– Куда ты пойдешь, объясни, пожалуйста, когда у меня верных людей наперечет?

– Не поднимем же мы восстание прямо сейчас, – резонно возражал Деметриус Семипедис, поглядывая на солнечные часы под фонтаном посреди площади.

– Какое, к Эребу, восстание!? – озираясь, зашипел Геварий. – Не про восстание речь. У нас колонна виноградарей потерялась, у нас на две подводы хлеба для бесплатного угощения меньше, чем надо. У нас чучело Сальмонеллеза упало вместе с повозкой на статую Кибелы! Твое, кстати, чучело! Меня эти жрецы-кастраты растерзают! А ты куда собрался?

– В казино, блин! – огрызнулся санинспектор. – Ты понимаешь, что сейчас Делл заявит о праздничном пуске водопровода, а у меня в Сучьем болоте давление на холмах падает? Гидростатика хороша в теории, а на практике надо следить, чтобы стыки были промазаны. Так что иду я сейчас прямиком в казино!

– Ладно, не кипятись, – буркнул пожилой бунтарь. – Просто жара, нервы… И Нистия опять дома не ночевала. Ума не приложу, где она может шляться…

– Не у меня! – с редкой для него искренностью сказал Хромин. Он был искренне рад, что Геварий не задал этого вопроса вчера.

У ступеней, ведущих в бывшее обиталище весталок, пока никого не было, только хлопал на горячем ветру плакат «В течение праздничной ночи скидка на напитки для играющих на сумму более шестисот сестерциев». Хромин отворил тяжелую дверь и вошел в холл.

Искусственный мальчик с указкой терпеливо полз вверх по циферблату, чтобы ровно в полдень снова съехать вниз и вновь начать свое сизифово восхождение, отмечая часы, дни, годы и века. Вода текла, акведук работал. Хромин поднялся по мраморной лестнице и постучал в дверь игрового зала. Постучал снова, но его, судя по всему, не слышали. Внутри происходил скандал.

– А я тебе говорю – скажешь! – разорялся тонкий зеленоватый голос. – «Не велел говорить», скажите, пожалуйста, какой трибун республики выискался! Я должен знать, куда деваются мои сотрудники в рабочее время с рабочих мест! На кассе-то никого? Никого! Вот сейчас я возьму оттуда, сколько надо, и все, и не будет у твоего дядюшки никакого жалованья. Вот, честно, сейчас так и сделаю! Ну! Что за нужда такая срочная?

– Его вызвали! – твердо сказала Айшат.

– Это я уже слышал! А куда! Кто? Кто вообще имеет право вызывать куда-то сотрудника учреждения, находящегося под патронажем Великого Луллы?

– Ну, Великий Лулла, например, – улыбнулась Айшат.

Возникла пауза, можно было подумать даже, что директор игорного дома успокоился. Но он перешел на визг.

– Ты врешь, девка! – заорал он так, что стекла бы задрожали в окнах, будь они там. – Нужен больно Великому Лулле твой бородатый… Твой усатый… Твой линялый… – Нешуточная обида в голосе Плюща отдавала такой ревностью, что Дмитрий поспешил войти без приглашения, и вовремя: одной рукой ухватив девушку за ухо, пальцами другой Плющ тянулся к ее зажмуренным глазам.

– Прекратить, – негромко велел Хромин. – Отпусти девушку, ублюдок гнойный!

Айшат высвободилась из ослабевших пальцев начальника и тут же, потирая ухо, направилась к посетителю, щурясь, против дневного света.

– Vale! Ты у нас первый сегодня, гражданин… – весело сказала она. – На кассе никого пока нет, но это ничего, я сама тебе дам… – тут она запнулась, но только для того, чтобы обрадоваться еще больше: – Димка!

Плющ с трудом разжал тонкие пальцы, сжатые в изящные кулаки:

– Не знаю, что тебя может здесь интересовать, Деметриус, – напряженно выговорил он. – Подметено чисто, водопровод работает, крыс нет…

– По-моему, одна все-таки есть, – мрачно возразил Хромин.

– Ну-ну, – пожал плечами Плющ. – Я, конечно, могу и уйти… Но только знаешь, я всегда возвращаюсь в самый неподходящий момент. Спроси у своего дружка, который работал тут до меня.

Повернулся на высоких каблуках сандалий и вышел.

– Не обращай ты на него внимания, – махнула рукой Айшат. Ухо у нее было малиновое и оттопыривалось, но сама она не выглядела обиженной, скорее наоборот, напоминала зайца, весело вслушивающегося в весну. – У него, знаешь, проблемы с позвоночником.

– Больно? – спросил Хромин, протягивая руку.

– Да нет, пустяки… Ой… Ну ты что? Мне сейчас работать…

– Нам всем сейчас работать… – прошептал будущий сенатор, а вернее, просто сенатор, ведь акведук проложен успешно, а если будущее рассчитано со стопроцентной вероятностью, то, согласно Платону и Виноградову, нет смысла различать настоящее и будущее. Он прижал девушку к себе, она обхватила его руками.

– Ну, чего ты так долго-то не приходил? – с веселой укоризной спросила Айшат.

– Понимаешь, – объяснял Хромин, усадив ее на игровой стол и потихоньку расстегивая блузку. – То одно, то другое. Акведуки эти долбаные. Потом, на Андрюху много времени уходит. Пока ничего не обещали, но камера у него отдельная, и Внутринний посулил разобраться побыстрее.

– Может, я… – предложила Айшат, не зная, что следует предпринимать для освобождения политзаключенных в Древнем Риме. – Может, подписать что-нибудь или засвидетельствовать?

– Да нет вроде, – озабоченно нахмурился Хромин. – Хотя черт его знает. Внутринний говорит, в доносе написано, что заговорщики прятали оружие и документы. Как думаешь, что имеется в виду…

– Да ничего он не прятал. – Чтобы лучше вспомнить, Айшат прикрыла глаза, а когда открыла, даже вскрикнула: – Ты с ума сошел вообще, да? Сейчас там речь дочитают, сюда побегут, а я в каком виде перед патрициями?

– А что это у тебя? – спросил Хромин неожиданно заинтересованным голосом. Он глядел на черный шелковый шнурок, скрывающийся под комбинацией девушки. – Что там, на шнурочке-то?

Айшат зарделась и потупилась:

– Это кулон… Как бы брошка… древнее произведение искусства, тут в подвале лежало.

– Ого, – сказал Дмитрий Васильевич, кладя ладонь ей на грудь и прослеживая путь шнурка. – Да это не кулон, а целый ключ от церковных врат.

– Зато необычно, – пожала плечами Айшат.

Среди странностей женской психологии следует отметить, что женщину всегда задевает, если самая прекрасная и оригинальная вещица, навешенная ею на себя, чересчур отвлекает чей-нибудь взгляд от красоты самой обладательницы. А Хромин буквально не отрываясь смотрел на плоский металлический предмет с прорезью, куда был продет шелковый шнурок. В жизни он не видел в менее подобающем месте обойму от пистолета Макарова.

– Пружинка, – прошептал Хромин, – пружинка.

– Что? – Айшат попыталась притянуть к себе его желтоволосую голову, но супруг отступил на шаг и поглядел так, словно снова очнулся на пыльной римской дороге и напрочь не понимает, кто эта полуголая девушка, норовящая его поцеловать.

– А куда, – осторожно, словно корнет Оболенский в присутствии поручика Ржевского, спросил он, – куда ты засунула ту пружинку, которую Плющ, помнишь, выудил из клепсидры внизу?

– Обратно кинула, – рассмеялась девушка, – часы идут, а что там внутри, его не касается. Может, так надо. Там еще разные железяки…

– Железяки! – воскликнул Хромин патетически. – Слушай, а пойдем-ка поглядим на эти железяки, Айшатка. Да ничего, не одевайся, мы мигом…

Как выяснилось, последние полтора часа они лезли на подземный утес, не утес даже, а целый пласт горной породы, вставший косо и образовавший пещеру, к которой примыкали и перед которой бледнели катакомбы, получившиеся из старых каменоломен. Андрей невольно подумал, что в такую пустоту может запросто рухнуть целый квартал Города, и в будущем римским строителям наверняка нелегко придется с постройкой многоэтажек и метро. Шутки стихли примерно на первой трети пути, весталки уже не мечтали вслух о сладости мести всему наземному миру вообще и его мужской половине в частности. Они лезли.

И хотя их бицепсы и квадрицепсы поражали силой и гибкостью, очень скоро то одна, то другая начинала тихо сопеть, как потерявшаяся в лесу девочка, размышляющая, реветь ли, если все равно никто не услышит. Не имеющие специальной спелеологической подготовки девочки стали уставать, а потом еще блондинка поглядела вниз и сказала: «Ой».

– Вниз не глядеть! – заорала тренерша и для убедительности рванула веревку, обмотанную вокруг шеи Андрея наподобие поводка.

– Вот ты мне позвоночник сломаешь, – без тени вежливости пообещал Андрей, – вот я вниз полечу вместе с тобой и со всем этим стадом, которое за нами лезет.

Примерно на половине дороги цепляющаяся за край какого-то карниза тренерша, стараясь не глядеть на Андрея, вытащила свободной рукой нож и перерезала сначала поводок, а потом и путы, оплетающие ему руки. Теперь он мог ползти по едва заметной тропинке сам, а вернее, с тем грузом, который навьючили ему на плечи. Вниз, если честно, смотреть не хотелось уже никому.

– Excelsior! – кричала где-то наверху Пульхерия. – Захватим город, три дня гуляем, вся косметика и мужики – ваши!

Рыжая весталка невесело усмехнулась Андрею и тут же, утратив бдительность, заскользила ногами вперед по кварцевому булыжнику с добрый грузовик величиной. Когда она проезжала мимо, Теменев вытянул руку и поймал ее за кожаный ремень.

– А-а-ст-а-а-рожнее! – попросила рыжая девушка, цепляясь за неровности почвы ногтями.

– Некуда! – рявкнул Андрей, чувствуя, что сам начинает скользить. Пошарив у того, что осталось отворота, нашел какие-то гужи, приторочившие его к рюкзаку, и оперативно развязал узел.

Рюкзак помедлил секунду, отделился от спины и ухнул вниз. Секунд десять Андрей прижимался к скале и с замиранием сердца ждал, не окажется ли, что был еще один ремешок, подлиннее, и набравшая скорость кладь сдернет его с этого насеста. Потом внизу грохнул взрыв. Весталки, растянувшиеся на узкой тропе, кто завизжал, кто ахнул, кто застонал.

– Все в порядке! – прокричал Андрей с ожесточением, и подземное эхо многократно повторило его слова. – Без паники! Просто этот козел-мужик уронил ваш рюкзак с селитрой и бертолетовой солью! Что возьмешь с убогого?

Дальше передвигались молча, время от времени то одна, то другая весталка протягивала руку, и Андрей затаскивал их на очередной уступ.

Наконец выбрались на наклонный, словно стол без ножки, каменный параллелепипед, который вдавался в глухую стену. Должно быть, когда-то здесь располагался целый подземный дворец, но в один сейсмически неблагополучный день рядом ухнули в недра мегатонны горной породы, прихватив с собой и половину зала для приемов. Оставшийся от зала пол съехал набок единым куском и повис над пропастью.

– Отсюда прямой путь на поверхность, – бодро сказала Пульхерия, разглядывая обрывок полуистлевшего пергамента. – Здесь крестик и написано «дверь».

Те, кто не лежали пластом, поглядели вокруг.

– Здесь не одна дверь, – заметил Андрей, пытаясь пересчитать все дверцы, калитки, решетки и изъеденные дубовым червем створки. – Как говаривал один эстонец: «Не имей сто рублей, а имей сто дверей».

– Если бы кто-то не уронил селитру, – заметила Феминистия, подергав несколько дверных ручек, и все с одинаковым успехом, – взорвать двери было бы проще простого.

Если бы у кого-то была нормальная карта, – возразил Андрей, – не пришлось бы взрывать все двери подряд. Это же явный подземный коллектор. Сюда идут коридоры со всего Города. Мы что же, все сто будем проверять?

– А если свечку? – робко спросила рыжая весталка, но блондинка потянула ее за ремень – молчи, мол, когда взрослые ругаются.

Пульхерия со все большим раздражением шагала от одной замшелой калитки к другой, отрывала ручки вместе с болтами и пинала покрытый плесенью металл сандалиями.

– Потому что кто-то очень любит запирать замки! – заводилась она с каждой новой дверью все больше и больше. – Потому что в мире, где правят насилие и похоть, все принято запирать на ключ!

– Нет, это потому, – объяснил Андрей, массируя шею, изрядно натертую поводком, – что запирай, не запирай, обязательно приходит добрая душа, которая собирается подарить миру любовь и чистоту, и приходит она с бертолетовой солью!

– А если свечку? – повторила рыжая погромче, глядя, что тренерша уже потянулась за кетменем, дабы ударить наглеца, осмелившегося перечить самой Феминистии.

На бедную девушку накинулись сразу все трое:

– Что – свечку? Какую еще свечку? Ты вообще думаешь, когда говоришь?

– Если свечку к двери. И если там есть куда… Тогда сквозняк… И видно будет…

Наступила пауза.

– Ну, как тебе женская логика? – торжествующе спросила Феминистия Андрея.

Тот молча высыпал из карманов десятка три неказистых, но вполне годных для освещения свечей, красных и желтых, которыми в достатке запаслись в подземелье.

– И так будет всегда? – с мрачной усмешкой пробормотал он, расставляя их перед дверцами и створками. Хватило как раз на все. – Давайте сюда лом, – потребовал Андрей, поглядев, как трепещет огненный язычок у перекошенной ржавой решетки.

Да, такого праздника Рим еще не видел. Все улицы запружены народом, площади подобны водоворотам, засасывающим к центру, где на возвышении спокойно стоит какой-нибудь легат и плавными жестами рук в перчатках развлекает толпу. Все ворота Города открыты, но никакой угрозы в этом не чувствуется: довольно взглянуть на многолюдную, горластую, доброжелательно улыбающуюся людскую массу, как становится ясно, что никакой супостат извне не только не причинит этим людям вреда, он просто не сможет сделать тут ни шагу, а его самого и не заметят, разве что похлопают по плечу, угостят пивом и вином, и вот нет врага, а есть гость Города.

Снопы, бывшие на повозках процессии, пошли по рукам, их передают друг другу над головами, крестьяне кивают друг другу, хотя не всегда понимают наречие чужой провинции, козы блеют, когда их подкидывают высоко в воздух, чтобы похвалиться густотой шерсти, упитанностью, размером вымени. А над улицей, перекинутая с крыши храма на фронтон библиотеки, колышется полоса парусины с надписью киноварью по белому: PRO CAESAR, PRO LIBERTATE, PRO PATRIA CERTAMUS!

Саня стоял, прислонясь спиной к какому-то монументу. Пока что с трибуны выступал Феодор, точнее сказать, он милостиво улыбался и поощряюще кивал, внимательно наблюдая, как несколько дюжих легионеров вспарывали мечами туго набитые мешки с мелкой разменной монетой и, зачерпывая ладонями, как воду, разбрасывали над головами близстоящих, стараясь не обидеть и оцепление. Народ рукоплескал щедрости нелюбимого богатея, хотя кое-кто и посвистывал, и кричал из задних рядов, что серебра маловато. Но Феодор не обижался и особенно крепко пожимал сам себе руку над головой, обращаясь к тем, кто стоял в отдалении.

Но вот все расступились, кто-то – почувствовав плечом древко копья, кто-то бессознательно, по привычке. В образовавшийся проход вступил невозмутимый Внутринний, держа высоко над головой запечатанный с обеих сторон свиток с посланием Луллы. Справа и слева от Делла шествовали личные телохранители, единственные, наверное, люди на площади, лишенные праздничных улыбок. Толпа качнулась к ним, от них и выдохнула единой грудью:

– ЛУ!

«Хоть бы скорее все это закончилось», – подумал вдруг Саня. Больше всего эти кривые улицы, забитые пьяными колхозниками, напоминали ему даже не демонстрацию на Седьмое ноября, а долгий и мучительный путь футбольного болельщика, петляющий между металлическими переносными заборами и кордонами биороботов в бронежилетах, когда уже видишь стадион и твоя трибуна уже практически над головой, но тут все шарахаются в сторону, потому что милицейские канарейки, отчаянно сигналя, врезаются где-то там в толпу, давая проезд для автобуса с враждебной командой «Локомотив». Ну а площадь для чистой публики, судя по всему самая большая и красивая в городе, по размеру точно соответствовала пятачку у ворот стадиона, тому самому, где происходят самые знаменитые побоища фанатов и, бывает, переворачивают автомобили.

Саня на секунду даже представил себе, как все эти патриции с плебеями валят с постамента триумфальную колонну и таранят ею закрытые сейчас двери библиотеки, и ему стало нехорошо. Он зажмурился и сказал себе: здесь античность, здесь люди культурные и этого не бывает.

– К вам обращается кесарь! – прокричал Внутринний. С учетом его всегдашнего спокойствия это был крик, на самом же деле говорил он не так громко, но, как и всегда, на площади воцарилась тишина. – Кесарь поздравляет вас с праздником Плодородия. Пока нивы наши наливаются, а стада тучны…

Он говорил про врагов, которым нас не сломить, про нравственность, про неусыпное око Великого Луллы и про санитарное благополучие. Весть о пуске водопровода вызвала взрыв восторга, тем более, подчеркнул Внутринний, что благодаря неусыпному контролю власти за науками и искусством теперь не надо будет строить эти треклятые арки. «Ура!» заорали все, даже каменотесы Цертелия. Задудели жестяные дудки, два раза, потом три, четыре и снова два. Саня вскинул голову и прислушался.

– Мы не знаем, что будет с каждым из нас завтра, – зачитывал свиток далее советник по безопасности, и казалось, что слышится глуховатый голос самого Луллы. – Но твердо верим, что наш Город, наш родной Город, имени которого не называю только затем, чтобы не навлечь гнев богов…

– Ри… – выдохнула толпа.

– Пребудет во веки веков и никогда не будет повержен…

– Рим – город мой! – закричал зычный голос в толпе. – Римушка родной!

И снова грянули жестяные дудки, и толпа подхватила. В криках не было угрозы, скорее наоборот – восторг, какая-то глуповатая нежность, с которой говорятся очевидные вещи. Но советник по безопасности осекся на полуслове. Он уже однажды слышал эти ритмические речевки. Это было в Колизее в тот день, когда восстали рабы.

– Мы любим Рим! – скандировали собравшиеся на площади. – Мы навеки с ним!

Внутринний вдруг пожалел, что оставил руководство общественной безопасностью на помощников. Пожалуй, это безответственно, все-таки столько народу. Надо быстро покончить с казенными словесами и идти туда, где он нужен своему Городу. Делл быстро пробежал глазами оставшиеся строчки свитка, не обнаружил там ничего принципиально важного и скороговоркой дочитал:

– Поэтому веселитесь, пойте на улицах и площадях, как год и сто лет назад, и да пребудет праздник с вами всегда. Государственный игорный дом «Олимпус» по случаю праздника открыт круглосуточно… С каждым из вас душою, великий император и кесарь, подобный богам и овеянный славой…

– Танцы – музыка – вино!

– И – до ночи в казино! – рявкнула толпа, светясь тысячами улыбок как одной. – Раз-два-три – Римушка, дави!

Кого именно предлагалось давить великому Городу, или, если верить уменьшительному суффиксу, – великонькому городку, в речевке не уточнялось. Патриции и плебеи качнулись еще раз, да так, что, казалось, площадь затрещала по швам, как гроб, где заворочался граф Дракула. Словно фотографическая вспышка сверкнула в глазах Внутринния Делла, когда в толпе мелькнуло на короткий миг одно, другое лицо из тех, которые до сих пор родовитые и богатые римляне видели только на арене, когда рукоплескали победителям и тыкали вниз пальцами – «отстой», – требуя гибели побежденных гладиаторов.

Спартак вовсе не собирался брать Город штурмом в прямом смысле этого слова, бросая штурмовые крючья на стены, откуда льют кипяток. Не хотел он и уличных боев, когда из-за баррикады поперек улицы летят копья и дротики, уменьшая атакующий отряд вдвое еще даже до прямого контакта клинков. Гладиаторы влились в праздничную толпу не затем, чтобы потихоньку резать горожан, которых все равно числом не одолеть. И сейчас эта масса, мятежники и поработители, палачи и жертвы, в едином порыве дудела в жестяные трубки, чтобы через час от полноты чувств поджечь Город.

Внутринний бросился с трибуны в толпу, будто пловец в бурное море, сложив руки над головой. Телохранители метнулись следом, и какое-то время Саня с Феодором наблюдали, как три человека в блестящих латах расталкивают празднично одетых горожан со своего пути, отшвыривают тех, кто лезет с объятьями, и замахиваются мечами на братающихся. Но вот один телохранитель скрылся в толпе, и она сомкнулась над ним, вот другого подняли десяток рук, покрутили медленно над головами, не спеша переломили и втянули в чрево толпы.

Советник по безопасности все бежал, прокладывая путь ножнами, продолжал бежать, даже почувствовав, что ступает по воздуху, летит, потом парит, как кленовый лист над вытянутыми руками, которые без всякого труда, легким движением пальцев придают направление его телу, словно брошенной без руля и весел лодчонке. Вот его, как триумфатора, несут по узкой улице, вот его кидают от края до края широкого проспекта. Вот ему даже начали петь славу:

– Если враг поседел, виноват Внутринний Делл! Если вор похудел, это сделал Славный Делл! Раз-два-три, Внутринния лови!

И с нарастающей скоростью он пролетает под объявлением о скидках в казино «Олимпус», вопреки законам природы мчится вверх по лестнице, его передают те, кто медленно, шаг за шагом, запрудив вестибюль и опрокинув клепсидру, пытаются войти в игровой зал. Вошли – а здесь не продохнуть, все три рулетки крутятся одновременно и беспрерывно, их вращают, просто забавы ради, десятки рук. Вот на одну из них и падает почти бесчувственное тело силового министра покойного диктатора Луллы, и некоторое время вращается к вящему восторгу всех присутствующих. Но потом толпа расступается, как расступилась она полчаса назад перед самим Внутриннием, и рослый варвар с наголо бритой головой и круглой бородой, в белоснежной домотканой рубахе щерится в зловеще приветливой усмешке.

В одной руке у варвара фляга с изображением лося, в другой – короткий, но тяжелый меч. Запрокинув голову и двигая кадыком, он выливает коньяк в свое горло и, высоко занеся над головой меч, пригвождает советника по безопасности к барабану рулетки, разом застопорив его:

– Горе побежденным!