Ярви Коскинен хорошо помнил те времена, когда он ездил в Петербург на русские святки – катать на санях горожан. Русские считали, что в святки непременно нужно хотя бы раз прокатиться на чухонском извозчике: в деревянном возке с резной спинкой, с расстеленными на дне тулупами, который тащила маленькая, но сильная чухонская лошадка с лентами в гриве.

В русской столице собиралось в те дни много извозчиков-чухонцев. Они хорошо зарабатывали на праздниках. Очень хорошо. Однако Ярви не смог бы сказать, что больше привлекало его в святочных катаниях – деньги или дети. Не меньше, чем подсчитывать ежедневную выручку, ему нравилось катать детей. Он любил детский восторг, просьбы «погладить лошадку», счастливые лица с красными «яблоками» на щеках. Для того чтобы дети выбирали именно его лошадку, он повесил на хомут колокольчики, а возок расписал цветными зверями, невообразимыми зверями, которых придумывал, когда водил кистью по бортам собственноручно сколоченных саней. Это были счастливые времена.

А потом мир сошел с ума. Ярви понял это, когда зимой восемнадцатого года увидел, что люди делают с людьми. Когда увидел трупы русских солдат и трупы финнов, уложенные на обочину дороги, чтобы наводить ужас. Когда увидел насажанные на колья головы с вырезанными на лбу звездами. Когда стали вырезать целые русские семьи, проживавшие с ним по соседству.

Ярви знал, что в мире не первый год идет война, но только когда она пришла в Суоми, ему стало ясно: мир неизлечимо болен. Слишком он перегружен людьми, вдобавок они не расселялись по земле равномерно, а скапливались в одних и тех же местах. Мир стал напоминать челн, в котором набралось больше пассажиров, чем он может выдержать, вдобавок они сгрудились кучей у одного борта, ругаются между собой и толкают друг друга. Челн раскачивается, черпает воду бортами и вот-вот должен перевернуться.

Тогда Ярви взял жену и дочь и перебрался из города в лес. Они зажили отшельниками на хуторе, от которого до ближайшего поселения было больше полусотни километров. Он строил, пахал, сажал, ухаживал за скотиной, огородом и садом. Он брал честную дань с леса: охотился, собирал ягоды и грибы. Он ловил рыбу в небольшом озере, формой похожем на блюдце, а чистотой – на младенческую слезу. Дни текли, как облака по тихому небу. Ярви опять был счастлив.

Потом дочь выросла и ушла к людям. В городе Кякисальми она нашла себе мужа и поселилась в его доме, с его семьей. Жена Ярви была у них на свадьбе, а Ярви остался на хуторе: кто-то же должен был следить за хозяйством. Свадьба дочери – единственный случай, когда Ярви хотел покинуть хутор, но не получилось. Жена – да, она иногда ездила на их лошади в ближайшее поселение кое-что продать и кое-что купить.

Они с женой остались вдвоем на лесном хуторе. Иногда, обычно раз в год на Рождество, дочь навещала их. Вскоре Ярви узнал, что у его дочери никогда не будет детей, а, значит, ему никогда не увидеть внуков. Не сразу, но Ярви примирился и с этим.

Потом жена умерла. Он похоронил ее над озером, там, где камни высоко поднимали землю, а сосны стояли плотной стеной, оберегая от ветров. Ярви навещал жену каждый день и разговаривал с ней подолгу, как никогда не разговаривал, когда она была жива. Ярви давно уже не был счастлив, он просто жил.

Потом дочь стала приезжать к нему чаще и задерживаться на хуторе на недели, а то и на месяцы. Он ни о чем не спрашивал ее, она ни о чем не говорила. Но ему и так было понятно, что дочери плохо живется с мужем. А однажды дочь сказала, что останется жить на хуторе. Ярви вытащил изо рта короткую трубку и кивнул:

– Хювя он.

Ярви продолжал охотиться, ловить рыбу, ухаживать за огородом, садом и скотиной. Теперь ему в этом помогала дочь.

Однажды зимним днем он колол перед домом дрова и сначала услышал гул, а потом увидел самолеты. Их было много. Они летели со стороны города, в который он когда-то ездил на святки катать детей. С тех пор самолеты появлялись каждый день. А скоро они с дочерью стали слышать, как бьет артиллерия. И ночью, и днем. Отдельные выстрелы, залпы и целые канонады. Звуки пальбы доносились с той стороны, где, по рассказам дочери, финские солдаты долгие годы возводили какие-то укрепления.

«Война», – понял Ярви. А он надеялся, что умрет раньше, чем в Финляндию придет новое кровопролитие. Но может быть, ему повезет и он умрет раньше, чем война доберется до их хутора?

Война добралась до их хутора быстро. Однажды ранним утром Ярви, собравшись проверить петли, которые ставил на зайцев, услышал в лесу голоса и решил дом не покидать. Он ходил от окна к окну и наконец увидел, как на поляну перед домом по проложенной им лыжне выкатываются один за другим люди в белых одеждах и при оружии.

Они не спросили разрешения войти, они вошли. Ярви не стал их пересчитывать, но их было около тридцати. Дом, привыкший к тишине, наполнился голосами, финской и шведской речью. Через сени стало не пройти от наваленных там лыж, и сильно пахло смолой от смазанных полозьев. По всем комнатам заскрипели половицы под ногами, обутыми в пьексы. Приклады стучали о пол, бряцало оружейное железо. Гости стаскивали белые куртки и штаны, вешали на печь и раскладывали возле нее на просушку. Туда же добавились, превратив печь в невиданного зверя (вроде тех, что Ярви рисовал когда-то на санях), перчатки, варежки, шарфы, лыжные шапки, подшлемники, ушанки и форменные кепи. К печным камням гости прислоняли пьексы, оставаясь в одних носках.

Ярви, который сперва решил, что к нему пожаловали солдаты, вскоре засомневался, увидев под снятыми белыми куртками и штанами самую разнообразную одежду. Кто-то был в меховых куртках, кто-то в полушубках, крытых сукном и нагольных, кто-то только в свитерах, а кто-то и в военных куртках мышино-серого цвета, сидевших мешковато. То же самое и со штанами: и суконные форменные бриджи, и ватные штаны, и лыжные спортивного покроя, и не пойми какие.

У многих из этих людей над левым локтем был пришит бело-синий щит с большой буквой S, увенчанной, как короной, тремя еловыми ветвями.

Вооруженные гости изумились, обнаружив на хуторе его обитателей.

– Почему вас не эвакуировали? – спрашивали у Ярви.

А он пожимал плечами. Что тут говорить, кто о них вспомнит, кому они нужны? Ярви ни тогда, ни после того, как гости ушли, не спросил у дочери, почему же ее муж не приехал забрать ее. Наверное, думал, что их эвакуируют власти, решил Ярви.

Гостей пришлось кормить. Ярви зарезал несколько кур, пока дочь варила уху из пойманной вчера рыбы.

За столом гости рассказали Ярви, что происходит в мире и в Финляндии, рассказали, когда началась война и кто в ней побеждает.

– Коммунисты слабы, – говорил курносый блондин в свитере с оленями. – Мы не пустим их в Суоми. Они уткнулись в линию Маннергейма и дальше им не пройти. Ты слышал о Маннергейме, старик? Это наш главнокомандующий. Великий человек. Он научил нас, как разбить коммунистов. Знаешь, как мы их бьем? Они топчутся у линии Маннергейма, а мы, такие отряды, как наш, заходим им в тыл и во фланг, наносим кинжальный удар в бок, – рассказчик поднял руки и с силой одной ладонью чиркнул по другой, – и тут же отходим, чтобы выскочить в другом месте. Они не могут нас преследовать, коммунисты не умеют ходить на лыжах. Еще мы разрезаем их войска на мотти и неторопливо отстреливаем, как уток из камышей. Мы не даем им подвозить снаряды и еду. Мы держим под нашими прицелами дороги. Я предлагаю выпить за нашего маршала! За нашего великого полководца!

Второй раз появилась над столом фляга в суконном чехле. У Ярви в доме не хватило посуды на всех нежданных гостей, и разбавленный водой спирт они пили по очереди, пуская по кругу флягу и один стакан. Дочь Ярви, накрыв стол, ушла в дальнюю комнату и оттуда не выходила.

– Ты здесь сидишь, как филин в дупле, и не знаешь, сколько великих побед одержала наша маленькая Суоми, – выпив и закусив тыквенной кашей с сушеными грибами, продолжал говорить блондин в «оленьем» свитере. – Мы уничтожаем коммунистов целыми дивизиями. Полковник Талвела начал сражение у Толвоярви и за два дня отогнал коммунистов к Аиттойоки, захватывая танки, машины и оружие, заставляя их солдат разбегаться по лесам и там замерзать. У нас теперь есть танковые батальоны из русских танков. О, ты же не слышал, старик, о победе у Суомуссалми! Мы захватили полсотни танков и еще больше орудий. В лесах вокруг Суомуссалми ты на каждом шагу будешь натыкаться на замерзшего насмерть русского.

Довольно скоро Ярви определил, кто у них за старшего. Лет тридцати, высоченный, под два метра, курчавый здоровяк в военной куртке с темно-зелеными петлицами в золотистой рамке, в центре которой размещалась небольшая розочка. У тех же, кто тоже был в военных куртках, петлицы были пустые. Но чина старшего Ярви так и не узнал, потому что другие обращались к нему по прозвищу – Лось.

Лось много ел, улыбался, общался жестами и не проронил за столом ни слова. Шведы, а их в нагрянувшем на хутор отряде было ровно половина, сидели вместе и переговаривались между собой на шведском.

Зато курносый блондин в свитере с оленями говорил охотно, больше всех.

– А недалеко от тебя, тоже на хуторе… как его… там четыре дома…

– Я знаю, – сказал Ярви, выпуская дым из короткой трубки. Он знал об этом хуторе по рассказам жены: она ездила туда за табаком, солью, мукой, тканями и другими товарами, а отвозила на обмен шкуры и мясо.

– Там сейчас в нашем кольце их крупная танковая мотти. Вопрос дней, старик. Танки будут наши. Их машины, их пулеметы будут наши. Мы тоже участвовали в окружении этой мотти, старик. Давай, выпей с нами, старик, за победу финского оружия!

Ярви выпил. Он не стал объяснять этим молодым людям, что оружие победу принести не может. У оружия два ствола, оно убивает и того, кто стреляет. Победой может считаться только излечение от всеобщего кровавого безумия, от которого Ярви так и не смог надежно спрятаться.

Переночевав, наутро они ушли. На прощанье сказали, что могут прийти еще. И действительно пришли. Этим же вечером. Худшим вечером в жизни Ярви…

Ярви не ждал нападения, не мог ждать. Его застали врасплох, и он ничего не сумел сделать…

Его вчерашние гости вернулись затемно. Вернулись радостно возбужденные. Они обсуждали подробности нападения на коммунистов. Как смог понять Ярви, отряд, которым командовал человек по прозвищу Лось, напал на русскую колонну, подкараулив ее на дороге и взорвав мост через реку. «Вот она, война, подумал Ярви, мост строили не один месяц, выкладывая камень к камню, досочка к досочке, а меньше чем за минуту его не стало. Так же и с людьми. Человека рожали, оберегали, отдавали ему все из души и из кошелька, может быть, катали на моих санях, учили его, а не стало человека с одного выстрела. Не стало коммуниста или финна, или шведа».

Но шведам повезло почему-то больше. Вчера вечером и сегодня утром Ярви не пересчитывал гостей, но приблизительно их было около тридцати. Сегодня же он подсчитал, потому что это стало проще сделать. Шестнадцать. И девять из них – шведы. Воюют они лучше или, наоборот, прячутся, когда финны ведут бой? Ярви не стал искать отгадку. Ему безразличны были подробности убийства под названием «война». Он не задал ни единого вопроса.

А гости продолжали свое возбужденное обсуждение. Они говорили о сотнях погибших коммунистов, об упавшем в реку танке и жалели, что взорвали мост с опозданием и не уничтожили второй танк. Они говорили, что отряду какого-то Ангела не повезло, а ведь могло бы не повезти им.

У одного из шведов была прострелена кисть. Рану тут же принялись обрабатывать и перевязывать. Молодого курносого блондина, который так любил поговорить, среди вернувшихся не было.

– Накрывай на стол, старик, – к Ярви подошел двухметровый командир в сером мундире с зелеными петлицами.

– Еды мало, а зиму жить, – сказал хозяин хутора.

Командир по прозвищу Лось навис над Ярви.

– Ты должен был эвакуироваться. Ты не выполнил приказа правительства. Значит, ты должен понести наказание. Хотя бы жратвой. Так что шевелись!

Ярви не понравилось, как разговаривает с ним этот молокосос, которому едва ли было намного больше тридцати лет. А Ярви прожил на свете уже шестьдесят один год, у него дочь старше, чем этот парень, его дочери уже скоро будет сорок. Но Ярви ничего не стал говорить, он покачал головой, закурил свою короткую трубку и пошел резать кур.

За столом сегодня было свободнее. Зато больше, чем вчера, вливалось в глотки спирта.

– Надо помянуть павших товарищей, – сказал Лось и после этого появилась первая фляга в суконном чехле. Потом еще и еще.

Ярви не стал ждать, сколько будет этих фляг. Из вежливости выпив за павших товарищей, он встал, чтобы уйти.

– А где твоя дочь, старик? – ухватил его за рукав Лось.

– Ей нездоровится, – ответил Ярви.

Его дочь не вышла из своей комнаты, услышав голоса вчерашних гостей. Она была здорова, когда отправлялась в свою комнату, а раз не вышла, значит, так считает нужным. Он, Ярви, сам сделает всю работу.

Ярви отошел от стола и перебрался в угол этой же комнаты, отгороженный ширмой. Он засел за работу, от которой его оторвали гости, которых не прогонишь. Он сел на лавку, взял в одну руку пууко, в другую – заготовку и продолжил вырезать деревянные игрушечные сани.

Со стороны стола доносились голоса, становящиеся все пьянее. Говорили и по-фински, и по-шведски, и на ломаном финском. Иногда Ярви отрывался от работы и вслушивался, но ему быстро надоедало. Перебивая друг друга, гости вспоминали свои попадания, переходили к обсуждению войны на всех фронтах, хвалили Маннергейма, говорили о планах на завтра (собирались где-то пополнить запасы и устроить коммунистам веселую ночь), потом пошли анекдоты и песни. Ярви качал головой и возвращался к санкам.

Никаких часовых они выставлять не собирались. Впрочем, и вправду, откуда тут взяться кому-то! Ярви годами не видел здесь чужих людей. А столько гостей разом как вчера и сегодня, – никогда.

Гости между тем сильно напились и шатались по дому, налетая на стены. Ширму отдернули и Ярви увидел Лося.

– О, какая вещь. – Двухметровый командир протянул руку и вынул из ладоней старика его поделку, в которой уже можно было угадать сани. – Развлекаешься? Правильно. Ты можешь продавать их, старик.

Лось вернул хозяину деревянную игрушку. Ярви хотел сказать, что это не на продажу, но тут…

О том, что гигант в серой куртке нараспашку с короткого размаха всадил свой увесистый кулак ему в затылок, Ярви понял уже потом. Уже после того, как пришел в сознание…

Выплыв из темноты – это напоминало подъем со дна к поверхности озера – Ярви сначала понял, что не может открыть глаза. Он пытался это сделать, но голова разрывалась всполохами боли, а в глазницы словно сыпали угли из печи. Рот распирала тряпка, вонявшая маслом. Он попытался вытолкать ее языком, но не получилось. Языком – потому что руки и ноги оказались связанными. Лодыжки и запястья были перетянуты ремнями (не иначе, взяли вожжи, висевшие у двери) и вдобавок связаны между собой за спиной.

Наконец Ярви удалось ненадолго распахнуть веки и увидеть, что он лежит в небольшом закутке между двумя деревянными перегородками – местечко неподалеку от входа, здесь он держал лыжи, силки, сети, веревки и прочие вещи, которыми часто пользовался. Отсюда он не мог видеть обеденный стол, не мог видеть комнату – мешала ширма.

Серп! Здесь должен быть серп.

Ярви заворочался, пытаясь определить, что он может сделать в таком положении, до чего способен дотянуться…

И получил чувствительный пинок ногой под ребра.

– А ты прыткий старик, – раздался над ним знакомый голос. – Почему же ты не показывал свою прыть русским, а? Из-за таких, как ты, русские и думают, что могут победить нас. Из-за тех, кто хочет отсидеться в своих норах, пока другие умирают. Кому все равно, под какой властью быть. Такие твари, как ты, думают так – власть все равно не доберется до моей глуши.

В голосе Лося звучала неподдельная злоба.

– Мои люди сегодня жертвовали собой, умирали, теряли своих боевых товарищей. Они заслужили награду как честные солдаты. Они захотели твою дочь и они ее получат. Им завтра снова в бой и кто-то из них не вернется. Так пусть этой ночью кто-то из них получит последнюю радость в жизни. Так я решил. Я оставлю вас в живых. Но будешь дергаться, старик, убью тебя и дочь. Учти, я всегда держу слово. И запомни, ты сам виноват во всем, хуторянин.

Ярви услышал тяжелый, удаляющийся скрип половиц: Лось возвращался к своему пьяному отряду. А потом он услышал другие звуки, страшные. Кричала его дочь. Она, конечно же, отбивалась, она звала на помощь. Она надеялась на своего отца – на кого же еще ей надеяться тут? – но он ничем не мог ей помочь.

Будь все проклято, будь все проклято! Слезы текли уже не от рези в глазах. «Господи, – взмолился Ярви, – сделай так, чтобы я снова потерял сознание, чтобы я не слышал этих криков, если все равно я ничего не могу сделать». Но господь не мог сотворить для Ярви даже такую малость…

Крики дочери перешли в мычание – конечно, это ей тоже заткнули рот кляпом.

– Не дергайся, сука, а то будет хуже! – Донесся злобный окрик на ломанном финском. Это кричат его дочери, кричит один из шведов.

Что же делать, что же делать?

От бессилия заныло сердце… сердце, которое его никогда не подводило. И безостановочно текли из глаз слезы.

И тут вдруг Ярви сквозь пелену сознания отчетливо расслышал скрип. И то был скрип двери его дома, от которой он сейчас был недалеко.

Разве он мог перепутать? Много-много лет он безвылазно жил на этом хуторе и знал голоса всех предметов на хуторе. Да много ли их здесь, этих предметов?

Ветер открыть дверь не мог, на улице полное безветрие. А часовых они не выставляли. Или же кто-то выходил, пока он валялся в беспамятстве? Тогда почему дверь открыли так осторожно, а не распахнули уверенно, нагло, по-хозяйски? Почему не топают, как кабаны, а крадутся?

Да, крадутся! Ярви расслышал тихое поскрипывание половиц. Шаги – и без того чуткий слух лесного жителя обострился до предела – приближались к нему. А потом…

А потом из-за деревянной перегородки выступил человек, которого Ярви не видел в отряде Лося. Да и вообще никогда в жизни не видел. К тому же и одет был человек весьма странно, вроде бы в военную форму, но только чья эта форма? Ни финская, ни русская, ни шведская, ни немецкая (последнюю Ярви видел на фотографиях).

Незнакомец пробежался взглядом по Ярви, с удивлением покачал головой. Прислушался к шуму и возне, доносящимися с той, скрытой от глаз ширмой, части дома. Наморщил лоб, задумавшись. Потом кивнул каким-то своим мыслям. И – показал Ярви открытую ладонь. Этот жест Ярви помнил по своим поездкам в Петербург: так русские (обычно те, кто выпил лишку) показывают, мол, все нормально, чухонец, все будет путем.

Незнакомец быстро стянул с себя толстую куртку с меховым воротником. Странную куртку, раскрашенную под цвета леса. Под курткой оказалась полосатая рубашка, какую носят моряки (у Ярви вдруг всплыло в памяти вроде забытое им навсегда русское слово «тельняшка»), ее крест-накрест пересекали ремни, на них под мышками висели кобуры с пистолетами, а на поясе – гранаты. Незнакомец снял с пояса одну из гранат. Подмигнул Ярви и улыбнулся.

Что он задумал? Он хочет бросить гранату туда, где среди пьяных негодяев находится и его дочь? Нельзя!

Ярви замычал и задергался, извиваясь, насколько позволяли путы.

Незнакомец сделал успокаивающий жест, после приставил палец к губе, как бы призывая к молчанию, повернулся, направился к ширме. При этом вроде бы что-то выдернул из гранаты. Спокойно вышел из-за ширмы, постоял недолго, водя головой, словно пересчитывая людей и запоминая, кто где находится. И – метнул гранату.

А потом резко повернулся и… закрыл глаза, крепко сжав веки.

Раздался хлопок, будто в доме лопнул огромный воздушный шар. И тут же – у Ярви в глазах разорвалось солнце.

Ослепленный Ярви вспомнил уличных фотографов и приспособление в их руках, с помощью которого они производили вспышки. Вот словно такая вспышка сейчас полыхнула прямо у него перед глазами.

А в доме началась и не смолкала пальба. Говорили пока только два ствола. Бах, бах, бах – с равными и очень короткими промежутками. Но вот в ответ огрызнулось другое оружие и еще одно… Но больше эти голоса не звучали. Зато продолжали звучать те первых два ствола. Они затихли всего лишь на миг, чтобы снова заговорить столь же уверенно.

А потом все стихло. К этому времени радужные круги в глазах улеглись, зрение вернулось, и Ярви увидел над собой блестящий металл длинного и широкого, похожего на охотничий, с загнутым острием клинка. Нож держал в руке тот самый незнакомец в тельняшке.

– Очухался, папаша? Проморгался? – «моряк» легко, демонстрируя силу рук, перевернул Ярви на живот. – Это тебе не хлопушка на Новый год, это светошумовая граната. Понимать надо. У вас, поди, таких еще нет.

Ярви узнал язык. Русский. Он узнавал отдельные слова. Правда, понять, что ему пытается сказать русский моряк, был не в силах.

– Полтора часа плутал по вашей тайге, как олень. – Русский резал путы на ногах и руках Ярви и продолжал о чем-то говорить. – А тур-то взял всего на два часа, прикидываешь, папаша. Андестэнд? Ну а тут форменная засада. Сплошняком леса и сугробы, ни хрена не видно. Потом углядел огонек твоей хаты. Зашибись, думаю, все-таки не зря смотался. И тебе тоже подфартило, чухня, вовремя я подвалил. Впрочем, ты все равно ни хрена не понимаешь. Откуда тебе…

Русский распрямился, привычным движением вогнал нож в ножны на поясе. Ярви тоже поднялся, растирая затекшие запястья. Он хотел сказать незнакомцу «спасибо» на русском языке, но пока вспоминал позабытое слово, русский уже успел отойти. Ярви двинулся следом.

Обогнув ширму, Ярви замер. По всему дому валялись убитые финны и шведы из отряда Лося. В самых разных позах. На полу, под лавками, навалившись на стол. Одетые и полуодетые. Кто-то сжимал оружие в руках… Все шестнадцать бойцов сводного финско-шведского отряда были мертвы. Как же русский сумел их так легко перебить и остаться целым и невредимым? Впрочем, Ярви тут же нашел ответ. Вспышка гранаты ослепила не только его, но и всех остальных в доме. Их даже сильнее, ведь граната упала прямо рядом с ними. Кто-то из них сумел на ощупь выхватить оружие, но стрелял наугад. И не попал.

Странные, противоречивые ощущения охватили Ярви, он путался в них, как рыба в сети. А вроде бы должен сейчас испытывать радость, одну только радость избавления. Ведь русский спас их от… если не от смерти то от жгучего позора, от раны на всю оставшуюся жизнь, раны, которая зачастую хуже самой смерти. Но это же русский, а они, финны, сейчас воюют против них. Нет, Ярви не воюет, но как объяснишь это русскому? Даже если поймет, поверит ли? Даже если поверит, нужны ли ему эти объяснения? Что у него на уме, у этого русского?

Тем временем русский моряк перешагнул труп человека, который носил при жизни прозвище Лось, и подошел к столу. Без малейшей брезгливости взял в руки флягу в суконном чехле, поболтал, положил на место. Взял другую. А вот в этой что-то оставалось, русский обтер рукавом тельняшки горло фляги, приложился к ней. Заходил кадык, голова запрокидывалась все дальше. Наконец моряк оторвался от фляги, крякнул смачно, поднес рукав тельняшки к носу и шумно втянул воздух ноздрями.

Потом передернул плечами:

– Эх, хороша, зараза! Спиртяга знатная.

Он вновь вытащил свой устрашающего вида нож, отхватил им кусок лосятины, положил его на ломоть хлеба.

– Это кто ж такие-то? – заговорил он с набитым ртом. – Горячие финские партизаны? А чего своих тогда терроризируют? Или типа махновцев что-то? – русский стащил с головы вязаную шапку (он оказался светловолосым, коротко стриженным), утер ею лицо и шею, бросил на лавку. – Кстати, девчонка твоя, папаша, в комнату умотала. Плакать, переживать. Понял, чучело? Гёрл нах хауз гоу-гоу.

По взмахам руки незнакомца Ярви догадался, что тот хочет сказать. Что дочь убежала к себе в дальнюю комнату. Конечно, пусть придет в себя. Ярви и сам чувствовал дрожь в коленях. Чувствовал и даже слышал, как колотится до сих пор его сердце.

Он всегда успокаивал себя трубкой. И сейчас прибег к испытанному средству. Достал из кармана свою любимую короткую трубку, набил и раскурил ее.

– Ух ты! – воскликнул русский, оторвавшись от поедания вареной картошки с солеными грибами и взглянув на наручные часы. – Мать честная, минута всего осталась! Даже перекусить не успеваю. Вот вроде плотно покушал перед отправкой, а проголодался. Ноги выдергивать из ваших сугробов и снова в них втыкать – тот еще фитнесс-шмитнесс.

Русский еще отхлебнул из фляги, утер губы ладонью.

– Ну все, пора. Не буду вас тут пугать колдовскими штуками. У вас и без того на сегодня впечатлений до хрена.

И двинулся к двери. Подобрал куртку, закинул, не надевая, на плечо. Вдруг остановился, хлопнул себя по лбу.

– Блин, опять назад с пустыми карманами, что ли! Не, на этот раз сувенир прихвачу. Охотничий, блин, трофей.

Русский закрутил головой вокруг себя. «Что-то потерял, обронил?» – подумал Ярви.

Незнакомец задержал взгляд на на Ярви. Потом шагнул к нему, вырвал изо рта дымящуюся трубку. И быстрым шагом направился к двери. У двери остановился, вскинул согнутую в локте руку со сжатым кулаком:

– Сколково форева, папаша! Ферштейн?

И быстро вышел на улицу, хлопнув дверью.

– Куда пошел этот русский, отец? – Совершенно опешивший Ярви не сразу сообразил, что рядом с ним стоит дочь. – Ночью? Один? В мороз? Папа, смотри, он ушел без шапки!

Дочь протянула ему шапку русского. «Да-да, конечно. Надо догнать, сказать, что он может остаться ночевать. Я вспомню русские слова, я объясню. Если откажется, то надо просто отдать ему шапку».

Ярви бросился к выходу. Открыл дверь, шагнул на крыльцо. Лицо обдало морозом. И сегодняшняя ночь тоже обжигает холодом. И вообще эта зима выдалась жутко холодной, словно природа обиделась на людей за развязанную войну… Лица Ярви коснулась снежинка. Со вчерашнего вечера шел снег. Как обычно бывает в морозы – мелкий, колючий и жесткий.

От крыльца, отлично видимая в лунном свете на свежевыпавшем снегу, тянулась цепочка следов и… обрывалась в нескольких метрах от дома. Слева и справа – нетронутая снежная целина.

«Куда же делся русский? Пятился назад, точно ступая по своим следам? Но он бы сейчас все равно был во дворе. Я же сразу побежал за ним! Не взлетел же он птицей!»

Ярви опустил взгляд на шапку, что сжимал в руках. «Очень плотная вязка, не ручная», – отметил он машинально. Потом заметил, что на шапке выведено какое-то словно. Он распрямил шапку…

Написано было не русскими буквами. А буквами латинскими. Слово было незнакомым, ни о чем Ярви не говорило. Но он его запомнил. И теперь – он знал это точно – всегда сможет воспроизвести эти пять букв в любое время дня и ночи: ZENIT.

– Эге-гей! – закричал Ярви, приложив ладонь ко рту рупором. И еще раз: – Эге-гей!

Но молчанием ответили ему хвойные леса Суоми…