ГЛАВА 25

Глубокое и неповторимое чувство — возвращаться в родные бетонные казематы после самостоятельной вербовки.

Неделя отсутствия замечена всей нашей ордой, всей сворой. Если добывающий офицер отсутствует три дня — ясно, в обеспечении работал. А если больше недели? Где был? Всем ясно: на вербовке.

И вот я иду по коридору. Вся шпионская братия расступается и при моем приближении умолкает. А я губы кусаю, чтобы не улыбнуться. Не положено мне улыбаться до командирского поздравления, неприлично.

А они тоже традиции блюдут. Никто вопроса нескромного не задаст. Никто не улыбнется. Никто не поздравит. Не положено никого поздравлять до командирского поощрения. Никто, конечно, не знает, с чем меня поздравлять, но каждый понимает, что есть такая причина. Каждый каким-то внутренним чувством понимает, что я триумфатор сейчас. И серый мой мятый костюм — это мантия пурпурная. И каждый сейчас на моей голове сияющий венец в бриллиантах видит.

Знаю, что нет ни в ком сейчас зависти, но есть понимание, уважение есть, радость. И есть гордость и за меня, и за всех нас: вот идешь ты, Витька, по красному ковру прямо к генеральскому кабинету, и рады мы за тебя, и мы вот так же по этому ковру хаживали, а если нет, то обязательно вот так же гордо и сдержанно пойдем по нему.

Смотрит на меня шпионская братия, дорогу уступает. И как-то радостно всем и смешно, что вернулся я, и не попался, и не скрутили меня, не повязали, не затравили, словно медведя в лесу, не гнали собаками, как раненого волка.

Дверь командирского кабинета передо мной открывается. Сам Навигатор на пороге встречает. Просто все. Посторонился, пропуская в кабинет: заходи, Богданыч. Вроде ничего и не случилось, да только такое обращение совсем необычно. И оттого кто-то в глухой тишине так глубоко вздохнул, что командир в дверях обернулся и засмеялся.

И за командиром все засмеялись этому простодушному вздоху.

Инструкции ГРУ категорически запрещают сообщать одним офицерам что-либо о работе других, в том числе об их успехах или провалах. Навигаторы это правило свято блюдут. Понимают, что никто не должен знать больше, чем положено для выполнения своих функций. Но как же тогда поддерживать атмосферу жестокой конкуренции внутри тайной организации? И потому выдумывают командиры всяческие хитрости, чтобы запрет обойти и продемонстрировать всей своре свое персональное расположение к одним и недовольство другими. Находят командиры такие способы.

В моем случае сразу вслед за мной по коридору продефилировал шестой шифровальщик в белых перчатках с серебряным запотевшим ведерком и бутылкой шампанского в нем.

Ведерко со льдом да накрахмаленные салфетки братия дружным гулом одобрения встретила: лихо Батя устав обходит! А Витька Суворов, прохвост, эвон на какие высоты взлетел. На форсаже вверх идет. Молодые борзяги о моем взлете с блеском в глазах говорят. Старые мудрые варяги головами качают. Они знают, что в жизни добывающего офицера успех — самое тяжелое время. Успеху предшествует дикое напряжение сил, нечеловеческая концентрация внимания на каждом слове, на каждом шаге, на каждом дыхании. Вербующий разведчик собирает в кулак всю свою волю, весь свой характер, все знания и наносит удар по своей жертве, и в этот момент величайшего напряжения и концентрации воли против объекта вербовки он еще и обязан следить за всем происходящим вокруг него.

Успех — это расслабление. Внезапная разрядка может кончиться катастрофой, срывом, истерикой, глубочайшей депрессией, преступлением, самоубийством. Мудрые варяги знают это.

И Навигатор знает. И оттого он и радостен, и строг. Навигатор мне на какие-то несуществующие мои промахи указывает, дабы не взорвался я от ликования. А как не ликовать? Он согласен. Он взял деньги. Он взял список вопросов, которые должны быть отражены в книге (в издании на английском многие из этих деталей могут быть опущены). Получив десять процентов, он в наших лапах. 73 тысячи он растратит быстро, и ему захочется получить остальные. Опыт ГРУ говорит, что было множество людей, желавших получить десять процентов и ничего потом не делать. Но каждый из них, почувствовав вкус денег, за которые не надо много работать и не надо много рисковать, делал работу на совесть и получал остальное. Из этого правила не было исключений.

Не знаю почему, но успех не радует меня. Правы, наверное, люди, которые говорят, что счастье можно испытывать, лишь карабкаясь к успеху. А как только успеха достигнешь, то уже не ощущаешь себя счастливым. Среди тех, кто добился успеха, мало счастливых людей. Среди оборванных, грязных, голодных бродяг гораздо больше счастливых, чем среди звезд экрана или министров. И самоубийства среди всемирно признанных писателей и поэтов случаются чаще, чем среди дворников и мусорщиков.

Мне плохо. Не знаю почему. Сейчас я готов на все. Почему, интересно, нас никто не вербует? Вот если бы сейчас подошел ко мне американский дипломат и сказал: "Эй, ты, давай завербую!" Не вру, согласился бы. Он бы удивлялся, зная повадки ГРУ. "Эх ты, дурак, — сказал бы мой американский коллега, — ты соображаешь, что тебя ждет в случае провала?" "Соображаю", — радостно ответил бы я. Ну, вербуй меня, проклятый капиталист! Я на тебя без денег работать буду. То, что американская разведка мне передавать будет, клади в свой карман! Я просто так хочу головой рисковать. Разве не упоительно по краю пропасти походить? Разве не интересно со смертью поиграть? Ведь находятся же идиоты, которые на мустангах диких скачут или перед бычьими рогами танцуют. Не ради денег. Удовольствия ради.

Ну, вербуйте меня, враги, я согласен!

Что же молчите?

Проверки, проверки, снова проверки. Совсем замучили проверки, надоели.

Завербованных нами "друзей" проверять легко. Всех их постоянно контролирует служба информации ГРУ — конечно, не зная ни их имен, ни их биографий, ни занимаемых постов. Один и тот же вопрос можно освещать, находясь в тысячах километров от интересующего ГРУ объекта: во время Второй мировой войны информация о планах германских стратегов поступала из Женевы, из Токио, даже из Никосии. И ни один источник не может знать о существовании других и об их возможностях. Если данные одного источника резко отличаются от других, значит, что-то неладно с этим источником. Но может быть и наоборот: что-то неладно со всеми другими источниками — они заглатывают дезу, и лишь один глаголет истину.

Во всяком случае, если с разных концов света поступают экземпляры одного и того же аппарата, который вдобавок ко всему при копировании дает положительные результаты и разрешает проблемы армии, то можно пока не беспокоиться. Пусть даже наши "поставщики" перевербованы. Пусть они стали двойными агентами. Не беда. Давал бы материальчик. Если полиция и контрразведка готовы так дорого платить только за то, чтобы поиграть с нами, пусть платят. Мы и такие подарки принимаем. А как только подарки окажутся негодного качества, с гнильцой, Служба информация нам об этом немедленно сообщит.

Но Аквариум проверяет не только наших "друзей", но и нас самих. Проверяет часто, утомительно, придирчиво. Против нас другой метод используется — провокация. За время учебы и работы каждый из нас множество раз попадает под проверки — то есть под провокации Аквариума. Начальники наши беспокоятся, как мы на ту или иную ситуацию реагировать будем.

Я пока всегда правильно реагировал: обо всем, что со мной приключается, что с друзьями моими случается, немедленно и точно своему командиру докладываю. Увидел в лесу своего товарища — командиру доложи. Если с товарищем после этого ничего не случилось, значит, он на операции в том лесу был, а может, он там просто так находился, чтобы командир проверить мог: увижу ли я его, доложу ли вовремя. Меня все время проверить пытаются: кто для меня дороже — Аквариум или товарищ. Конечно. Аквариум! И попробуй не доложи! Вот и конец всему, вот ты уже и на конвейере.

Впрочем, в последнее время мне доверять больше стали. Я теперь сам постоянно в проверках участвую. Вот и сейчас, темной ночью, бросив машину подальше, шлепаю по лужам в темноте. Ногам холодно и мокро. Когда вернусь домой, обязательно в ванну залезу на целый час, попарюсь.

В кармане у меня пакет, в пакете — Библия. Книжечка маленькая совсем, на тоненькой бумаге отпечатана. Это их всякие религиозные общества в таком виде специально выпускают, чтобы удобнее в Союз провозить можно было. Библию эту я в почтовый ящик брошу.

Почтовый ящик Вовке Фомичёву принадлежит — он капитан, помощник военного атташе, наш то есть парень, из Аквариума, недавно прибыл. Догадывается он или нет, но ему сейчас Аквариум серию гадостей подбрасывает. Этим сейчас занимаюсь я лично. Библию он завтра утром из своего почтового ящика достанет — всякие религиозные общины и организации их нам постоянно подбрасывают. Вряд ли он знать будет, что на этот раз мы в его ящик пакет опускаем. Может, книжечка его заинтересует, может, он ее ради бизнеса сохранить попытается: в Союзе народ с ума посходил, за такие книжечки уйму денег платит, не скупится. Завтра — выходной, на работу идти не надо. Вот и полюбуемся: прибежит он утром с докладом или до понедельника подождет, а может, и вообще не доложит — сохранит книжку или тайно выбросит ее, чтобы лишних неприятностей не было. Но любой из этих вариантов, кроме первого, кроме немедленного рапорта, для него конец означает. Конвейер то есть.

Холодно, мокро. Листья ветер по тротуару гонит. А как попадет листок в лужу, вот и все. Влип. Больше не летает. Его теперь мусорная метла подхватит. Заметет.

Никого на улицах. Лишь я — одинокий шпион великой системы. Я своего собрата сейчас проверяю. Впрочем, трудно сказать, кто кого проверяет на самом деле. Вовка Фомичёв мне друг. Мы с ним уже дважды на операции совместные выходили. Работает он мастерски и уверенно. Но черт его знает — прибыл он недавно и, может быть, со спецзаданием. Может быть, с его помощью меня сейчас проверяют? То-то он ко мне в друзья мостится. Опыта якобы желает набраться! Может быть, это меня вновь проверяют: вдруг брошу я пакет в его ящик, а сам его по-дружески предупредить попытаюсь, чтоб бегом докладывать бежал. Тут мне и конец. Тут уж меня на конвейер поставят: неужели товарищ тебе дороже доблестной советской военной разведки?

Дом Вовки Фомичёва — большой, нарядный, в нем множество дипломатов живет всяких наций и стран. Дом, конечно же, под контролем полиции, во всяком случае — парадные двери. Может быть, и нет, но лучше предполагать, что да, и на основе такого предположения строить свои планы. Поэтому я не через парадный вход иду: темными задними дворами, мимо аккуратных мусорных ящиков, — в подземный гараж. Ключи у нас есть от очень многих гаражей и подъездов домов, в которых обычно дипломаты живут. В любой отель Вены я тоже без труда пройду. У нас громадный шкаф с ключами. И где наши собратья из Аквариума ни пройдут, они везде копии ключей снимают. Главное — установить точный порядок учета и хранения, чтоб вовремя нужный ключик найти. Сегодня у меня в кармане три ключа. Если надо, я к Вовке и в квартиру войти могу. Откуда ему знать, что три года назад в этой квартире его неудачливый предшественник жил, который и сделал для ГРУ копии ключей? К сожалению, ни на что более героическое у него сил не хватило, и он был с позором эвакуирован и тут же изгнан из Генерального штаба.

От мусорного ящика коты в разные стороны метнулись с воем душераздирающим. Это хорошая примета: значит, тут поблизости других людей нет. Может, телекамера скрытая? Света нет — экономят. Зачем на заднем дворе свет? Но телекамера может работать и в инфракрасных лучах. Поэтому пальто у меня расстегнуто так, чтобы зажим на галстуке был виден. На вид он совсем обычный, но покрыт особой краской, и если в темноте меня облучат инфракрасными лучами, то он будет светиться. Повернувшись вокруг, я и направление обзора скрытой камеры могу определить. Если за мной следят, малую нужду меж мусорных ящиков справлю, да и побреду дальше. Но зажим не светится — наблюдения нет.

Достаю ключ и осторожно вставляю в замочную скважину. Дверь гаража тихо скользит в сторону. В огромном гараже сотни машин.

Ступаю осторожно. Но моя походка не должна быть крадущейся, а взгляд — вороватым. Пусть думают, что я только что приехал, оставил в парке свою машину и иду домой. Стальную дверь, ведущую из гаража к лифту, открываю другим ключом. На лифте поднимаюсь на самый верхний этаж и жду там несколько минут, внимательно прислушиваясь. Дом спит. Не скрипят двери, не скользит в шахте лифт. Смотрю на часы. Если за мной и следят, мое посещение должно остаться непонятным. Может, я к американскому дипломату на встречу пришел, может, меня женщина ждет. Если за мной следят, то даже истинная моя цель — бросить Библию в почтовый ящик — может им показаться маскировкой, а над истинной целью им придется голову поломать: слишком долго я оставался наверху.

Впрочем, лифты так и замерли в шахтах, и по лестницам никто не ходит, полная тишина.

Теперь осторожно спускаюсь вниз по лестнице. Ступаю не на носки и не на всю площадь подошвы. Касаюсь пола только внешними рантами ботинок, как клоун, искривив ноги колесом. Подошвы у меня мягкие. Не скрипят. Но все же лучше идти так, как учили. Так никогда не слышно шагов. Вот нижний этаж. В мраморном вестибюле — десятки почтовых ящиков. Я знаю, который мне нужен, но останавливаюсь у многих, разглядывая надписи с именами владельцев. Всем телом прилегаю к блоку ящиков и незаметно бросаю пакет в нужную щель. Если бы мне в спину смотрели, то вряд ли точно определили, какой ящик интересовал меня и что именно я сделал.

Со скучающим видом, не обнаружив ничего интересного, спускаюсь по лестнице вниз, в подземный гараж. Тот, кто использует один и тот же путь для входа и для выхода, демонстрирует отсутствие вкуса к конспиративной работе. Этот вкус не похож ни на вкус вина, ни на вкус любви, ни на вкус борьбы. Вкус конспиративной жизни не похож ни на какой другой. Тешу себя мыслью, что этот вкус у меня есть. И не отсутствие вкуса вновь гонит меня в темный гараж. Просто нет у меня лучшего пути отхода.

У меня вновь недосып. А когда выспишься? Глаза воспалены. Рано утром я в "забое" появляюсь, хоть сегодня и выходной. Я Вовку жду. Если бы он появился еще раньше меня, это было бы великолепно. Но только Коля-Аэрофлот в углу зевает. У него глаза тоже красные. Он, наверное, тоже каверзы кому-то устраивал, — может быть, даже мне. Он тоже, наверное, ждет кого-то, кто должен прибежать, запыхавшись. Он передо мной оправдывается: нужно срочно финансовый отчет закончить. Я, конечно, понимаю, что это правда, но не вся. В шесть утра в воскресенье его в "забой" другая нужда пригнала. Я ему говорю, что у меня к следующей почте три отчета об операциях еще не отпечатаны. Это действительно так. Но только и он понимает, что это не единственная причина, заставившая меня появиться так рано.

Он вид делает, что работает, а сам на часы поглядывает. Я тоже на часы поглядываю, но украдкой. Документы на рабочем столе разложил, а сам в стенку смотрю. Жаль, окошек нам не положено иметь в рабочих помещениях.

В десять утра Младший лидер приглашает Колю-Азрофлота в свой кабинет. Теперь в большом рабочем зале я один.

В 11:32 появляется Навигатор.

— Ну что?

— Товарищ генерал, я подарок вложил без происшествий. Но он еще не отреагировал.

По выражению лица Навигатора я понимаю, что это не меня проверяли, а Вовку Фомичёва. Элементарная провокация. Он клюнул. По какой-то причине, найдя Библию в почтовом ящике, он не доложил руководству немедленно. А если с ним что-то серьезное случится, доложит ли он тогда или нет? Ясно, что он опасен для нашей тайной организации и для всей советской системы.

— Виктор Богданович, иди домой, отдыхай. Вернешься в шесть вечера.

— Есть.

У всех нормальных людей есть выходные дни. Дни, когда никто на работу не ходит. Советские дипломаты по два таких дня в неделю имеют. Суббота и воскресенье. Но офицеры ГРУ, работающие под дипломатическим прикрытием, не имеют выходных дней. И офицеры КГБ тоже. И вот представим себе картину: в каждый выходной часть дипломатов в посольство не ходит, а другая, большая часть — ходит. Все сразу ясно станет — кто чистый дипломат, а кто не очень.

Дабы этого не случилось, много всяких хитростей придумано, чтобы чистого дипломата в выходной день в посольство завлечь, чтобы его широкой дружеской улыбкой загородиться, чтобы активность резидентур скрыть. Советское посольство в выходной день — словно муравейник, и неспроста. В выходные, и только в выходные, почту из Союза выдают. Письма да газеты. Всем "Известия" нужны. Там курсы валют публикуются. Каждый вычислениями занят: сейчас менять валюту на сертификаты или подождать, пока курс валюты скачет. Какова позиция советского Госбанка через неделю будет, известно только дьяволу в аду, но никому другому, даже председателю Госбанка СССР.

А еще по выходным дням в посольствах советских по всему миру особые магазины работают, с ценами удивительными; вся советская колония в магазин валом валит. В воскресенье лекции читают. Все тоже валом валят. Но не потому, что лекции любят. Там на лекциях всем крестики ставят: был, не был. Вообще-то никого не заставляют на лекции ходить, дело твое. Но если вдруг покажется кому-то, что Иван Никанорович, к примеру, апатию проявляет и политикой родной Коммунистической партии не особенно интересуется, то ему — эвакуация. Внезапно ночью в дверь позвонят: папаша ваш не в себе, проститься желает. И конвой к Ивану Никаноровичу приставят: хочешь прощаться с родителем, не хочешь, а пошли к самолету.

Еще по субботам и воскресеньям в советских посольствах фильмы показывают. Новые и не очень новые. Тоже народ валом валит. Массовость посещения — признак высокой сознательности, нерасторжимой связи с социалистической родиной.

Много народа по выходным в посольстве. Машину поставить негде. Но я поставил. У меня на этот случай место особое зарезервировано.

Мы с Навигатором по парку гуляем. Парк огромный. Беседуем. На ворота издали поглядываем. Тут же Пётр Егорович Дунаец, вице-консул, да Николай Тарасович Мороз, первый секретарь посольства. Прогуливаются. Нас они вроде не замечают. Но не зря они тут гуляют. Готовится эвакуация. Помощник советского военного атташе в Вене капитан ГРУ Владимир Дмитриевич Фомичёв ненадежен. Самолет уже вызван. В эвакуации участвует ограниченное число людей: Навигатор (это его решение), я (потому что в проверке участвовал и знаю о ненадежности Фомичёва), полковники Дунаец и Мороз (заместитель и первый заместитель резидента).

Вот серый "форд" Фомичёва плавно проплыл через ворота. В кино помощник военного атташе приехал с супругой. Отчего же ты, Володя, утром не прибежал, высунув язык? Отчего ты Библию с собой не принес? Зачем ее спрятал? Ну зачем она тебе нужна? Бога нет, усвоить пора. Выдумки про Бога — гнусная антисоветская стряпня. Рай не после смерти. Рай на земле сейчас нужно строить. Если ты думаешь, что рай после смерти наступит, то этим самым самоустраняешься от активного строительства рая на земле. Это бабкам неграмотным простят. Тебе — нет. На конвейер пойдешь. Из тебя правду сумеют вырвать. Зачем Библию прятал? Может, ты ее и не прятал вовсе. Может, ты боялся неприятностей и потому взял и выбросил ее в мусорный ящик, думал, никто не узнает. А мы все знаем. Обо всем, что с тобой случается, ты обязан докладывать. Молчания тебе ГРУ не простит.

Заместитель командира медленно (гуляет!) побрел к воротам. Войти в посольство можно только одним путем, но и выйти можно только им. Путь этот для помощника военного атташе уже отрезан. У ворот охрана. Она ничего не знает. Охрана так ничего и не узнает, если помощник военного атташе не попытается бежать. А если попытается, то мышеловка захлопнется перед самым его носом. Командир и Младший лидер к библиотеке бредут. Не спешат. Они тоже гуляют. Там, возле библиотеки, запасной вход в бункер.

Я немного еще тут подожду.

Вот Боря, третий шифровальщик, на парковку спешит. Боря в эту тайну не посвящен. Его задача — подойти, поздороваться и сказать: "Владимир Дмитриевич, вам шифровка".

Я издалека наблюдаю.

Вот Боря около машины. Вот Фомичёв из нее выходит. Выражения лица не видно. Вот он что-то жене говорит. Вот он ее целует в щечку. Вот она одна пошла к кинозалу. Эх, не знаешь ты, капитан, что тебя ждет! Преступник ты. Не доложил командиру, что буржуазный мир тебя совратить пытается, сбить с правильного пути. Тебя, капитан, конечно, не расстреляют, но в тюрьму посадят — за попытку обмануть резидента. А в тюрьме тебе еще срок добавят. Там таким, как ты, добавляют обязательно. Если ты когда-нибудь из тюрьмы выйдешь (у нас особая тюрьма есть), то жена с тобой вряд ли встретиться пожелает. Она тебя бросит. Я ее лицо видел однажды на дипломатическом приеме близко совсем. Бросит наверняка.

Пора и мне.

Стальная дверь. Коридор. Лестница вниз. Еще дверь. Это та дверь, что с черепом и костями. Снова вниз. В бункер. В "забой". Большой рабочий зал. Коридор. Малый рабочий зал. Еще коридор. Двери направо и налево. Он сейчас в комнате Младшего лидера. Жму на звонок. Лицо Младшего лидера появляется из-за двери. Дверью он, как щитом, прикрывается. Что внутри кабинета — не разглядишь.

— Чего тебе?

— Помощь нужна?

— Да нет. Иди, Богданыч, кино смотри. Сами справимся.

— До свидания, Николай Тарасович.

— До свидания.

По коридору. По лестницам вверх. Вот малый рабочий зал…

— Витя! — Младший лидер за мной спешит.

— Слушаю вас.

— Витя, совсем забыл. Дождешься конца фильма. Встретишь его жену Валентину, скажешь, что муж ее на срочном задании на два дня. Пусть не волнуется. Секретное задание, скажешь. Скажешь так, чтобы она ничего не заподозрила. И домой ее отвезешь. А пока машину его с парковки убери. В подземный гараж спрячь, вот ключи. Все. До завтра.

— До свидания, Николай Тарасович.

Валя Фомичёва — женщина особая. На таких оборачиваются, таким вслед смотрят. Она небольшая совсем, стрижена, как мальчишка. Глаза огромные, чарующие. Улыбка чуть капризная. В уголках рта что-то блудливое витает. Но это только если присмотреться внимательно. Что-то в ней дьявольское есть, несомненно. Но не скажешь, что именно. Может быть, вся красота ее дьявольская. Зачем ты, Володя, себе такую жену выбрал? Красивая жена — чужая жена. Кто на нее в посольстве только не смотрит! Все смотрят. И в городе тоже. Особенно южные мужчины, французы да итальянцы, высокие, плотные, с легкой сединой. Им эта стройная фигурка покоя не дает. Едем в машине, останавливаемся на перекрестке — взгляды упрекающие меня сверлят: зачем тебе, плюгавый, такая красивая женщина?

А она вовсе и не моя. Я ее домой везу, ибо муж ее уже на конвейере, уже показания дает. Из него еще тут, в Вене, вырвут нужные признания. А потом он в Аквариум попадет, в огромное здание на Хорошёвском шоссе.

Валя, его жена, об этом пока не догадывается. Ушел в ночь, в обеспечение. Ее это не волнует, привыкла. Она мне о новых блестящих плащах рассказывает, вся Вена такие сейчас носит. Плащи золотом отливают, и вправду красивые. Ей такой плащ очень пойдет. Как Снежная королева, будешь ломать наш покой своим холодным надменным взглядом. Сколько власти в ее сжатых узких ладонях. Несомненно, она повелевает любым, кто встретится на ее пути. Если сжать ее, раздавишь, как хрустальную вазу. С такой женщиной можно провести только одну ночь, а после этого бросать и уходить. В противном случае — закабалит, подчинит, согнет, поставит на колени.

Глуп ты, капитан, что за такой пошел. Наверняка знаю, что она смеялась тебе в лицо, а ты, ревнивец, следил за ней из-за угла. А потом, повинуясь мимолетному капризу, она согласилась стать твоей женой. Ты и сейчас, на конвейере, только о ней думаешь. Тебе один вопрос покоя не дает: кто ее сейчас домой везет? Успокойся, капитан, это я, Витя Суворов. Не нужна она мне, обхожу таких стороной. Да и не в Вене этими вещами заниматься. Слишком строго мы друг друга судим, слишком пристально друг за другом следим.

— Суворов, ты почему никогда мне не улыбаешься?

— Разве я один?

— Да. Мне все улыбаются. Боишься меня?

— Нет.

— Боишься, Суворов. Но я заставлю тебя улыбаться.

— Угрожаешь?

— Обещаю.

Остаток пути мы молчим. Я знаю, что это не провокация ГРУ. Такие женщины только так и говорят. Да и не может сейчас ГРУ следить за мной. Операции ГРУ отточены и изящны. Операции ГРУ отличаются от операций любых других разведок простотой. ГРУ никогда не гоняется за двумя зайцами одновременно. И оттого ГРУ столь успешно.

— Надеюсь, Суворов, ты не бросишь меня возле дома. Я красивая женщина, меня на лестнице изнасиловать могут, а отвечать ты будешь.

— В Вене этого не бывает.

— Все равно, я боюсь одна.

В этой жизни она ничего не боится, я знаю таких: зверь в юбке.

В лифте мы одни, она смеется:

— Ты уверен, что Володя ночью не вернется?

— Он на задании.

— А ты не боишься меня одну ночью оставлять? Меня украсть могут.

Лифт плавно остановился. Выходим. Она дверь квартиры ключом отпирает.

— Ты что сегодня ночью делаешь?

— Сплю.

— С кем же ты спишь, Суворов?

— Один.

— И я одна, — вздыхает она.

Она переступает порог и вдруг оборачивается ко мне. Глаза жгучие. Лицо чистенькой девочки-отличницы. Это самая коварная порода женщин. Ненавижу таких.

Эвакуация всегда производится только самолетом. Потому как быстро, и полицейский контроль только один раз. Эвакуация всегда производится днем: ночью полиция более подозрительна, а утром новая смена — свежие силы. Днем свежая утренняя смена уже устала немного, бдительность ее притупилась. И расписания рейсов "Аэрофлота" в Москву из большинства стран составлены так, чтобы самолет уходил днем. Не везде это возможно, но где возможно, сделано именно так. Не каждым рейсом "Аэрофлота" людей эвакуируют. Но если потребуется эвакуация, все предусмотрено заранее.

Бывший капитан ГРУ, бывший помощник военного атташе сидит на табуретке. Голова на груди. Он не связан. Он просто сидит. Но у него больше нет желания кричать и буянить. Он уже прошел первую стадию конвейера. Он признался: да, была Библия в почтовом ящике. Нет, религией не интересовался. Да, проявил халатность. Да, бросил в мусорный ящик. Тот, который третий слева.

Библия уже на столе лежит. Нашли ее. Это доказательство! Библия в целлофановом пакете.

Пока я твою жену возил, из тебя, капитан, первый слой показаний извлекали. Да, обманывал Навигатора и раньше. Посещал проституток четыре раза. Нет, с западными разведками не связан. Вербовочных предложений от них не получал. Нет, секретных сведений им не передавал.

Эвакуация.

— Спирт.

Вместо медицинского спирта мы обычно джин "Гордон" используем. Из командирского бара.

— Шприц.

Шприц одноразовый. Точно как в частях СпН. Но это не "Блаженная смерть", это просто "Блаженство".

Место укола надо тщательно протереть проспиртованной ваткой, чтобы не было заражения.

Аэропорт. Грохот двигателей. Блестящие полы. Сувениры. Много сувениров. Куклы в национальных нарядах. Зажигалки "Ронсон". Проверка билетов.

— Багаж?

— Нет багажа. Краткосрочная командировка.

— Предъявите паспорта!

Наши паспорта зеленого цвета. "Именем Союза Советских Социалистических Республик… Министр иностранных дел Союза ССР…"

Проходим.

Нас трое. Бывший капитан. Я. Вице-консул.

Бывший капитан путешествует. Мы — провожающие лица. Якобы. На самом деле мы — прямое обеспечение. А вон там, у киоска с бутылками — Генеральный консул СССР. Общее обеспечение. Оградить! Предотвратить! Отмазать!

Теперь к самолету. "Дипломатическая почта" — это про нас.

Проходим.

Через поле — к самолету. Совсем недалеко, даже автобуса не надо. Ту-134. Два трапа. Задний — для всех. Передний — для особо важных персон и для дипломатической почты, для нас то есть. У трапа стюардесса. Чего зубы скалишь, чему радуешься?

Но откуда ей, серой, знать, что бывший капитан уже не особо важная персона! Откуда ей знать, что улыбается он просто потому, что ему "Блаженство" вкололи!

У трапа — дипломатические курьеры. Двое. Крупные. Они знают, что за груз у них сегодня. Они вооружены и не скрывают этого. Такова международная дипломатическая практика. Таковы правила, установленные еще Венским конгрессом 1815 года.

Они помогают бывшему капитану подняться по трапу. У бывшего капитана почему-то ноги на ступени трапа не попадают. Тащатся ноги. Ну, это ничего. Поможем. У двери два больших человека чуть развернули бывшего капитана боком: втроем в дверь не войдешь. Я вновь вижу их лица. Бывший советский военный дипломат улыбается тихой доброй улыбкой. Кому улыбается? Может быть, даже мне.

И я улыбаюсь ему.