Внеплановая поездка
Конечно, это была авантюра. Чистой воды. В душе она, Надя, с Аркадием была согласна. Но, конечно, не призналась бы ему в этом ни за что.
Уговаривала она его долго, почти две недели. Он все отказывался, и аргументы его, надо признать, были очень убедительны: дальняя дорога – почти триста верст в один конец, – плохое состояние старых «Жигулей» и деньги на бензин, которых, как всегда, не было. Да и погода давала о себе знать – вроде бы начало сентября, а бабьим летом и не пахло, вторую неделю плотной стеной стояли тягучие дожди. Но у Нади имелся свой аргумент: в их положении от наследства не отказываются. Хотя какое там наследство – смех один. Старый дом в три окна и огород десять соток, тети-Пашино имущество. Тверская область, деревня Юшки. А в деревне шесть домов, включая тети-Пашин. Последний довод перевесил: продадим дом и купим новую машину. Аркадий желчно усмехался: продадим, как же! Еще доплачивать придется. У нас по-другому не бывает! Это правда, дельцы из них еще те.
И все же в субботу двинулись. Выехали утром, в шесть часов. Не без скандала, конечно. Она взялась с утра жарить котлеты в дорогу и, как всегда, завозилась. Аркадий раздраженно хлопнул дверью, процедив сквозь зубы: «Ну, ты как обычно!» Наконец тронулись.
Зарядил мелкий холодный дождь, обещавший к полудню набрать полную силу. Надя укуталась в теплый платок, закрыла глаза и попыталась уснуть.
Аркадий включил радио. Она открыла глаза, укоризненно посмотрела на него, но ничего не сказала, хватило утреннего конфликта. На дороге машин все прибавлялось – спохватились слегка припоздавшие дачники. Ехали молча. Надя пыталась пару раз завести разговор, но Аркадий отвечал односложно, и она прекратила попытки и тоже замолчала.
Она опять закрыла глаза и начала вспоминать. Последний раз она была у Паши давно, лет тридцать назад. Да, точно, тридцать. Наде было тогда пятнадцать лет. Паша была родной сестрой ее рано умершего отца, старая дева. Правда, мама говорила, что имелся у Паши какой-то кавалер из соседнего села – тракторист или комбайнер, Надя точно не помнила. Вроде бы Паша от него даже забеременела, но ребенка не выносила – надорвалась, таская воду из реки в огород, выкинула. Ухажер ее тут же женился, а Паша навсегда осталась одна. После смерти отца мать еще несколько лет ездила к Паше, возила из города гостинцы – колбасу, конфеты, стиральный порошок. А потом ездить перестала – своих забот полон рот: надо было одной поднимать двоих детей: Надю и младшего Кольку, родившегося через месяц после смерти отца.
Паша писала матери короткие письма: приезжай, Тоня, побудешь с детьми на воздухе, увезешь с собой и картошки, и яблок, и огурцов! Но мать отправляла их с Колькой в лагерь на все лето – в профкоме ей, как вдове, давали две бесплатные путевки.
Надя помнила Пашу высокой худой старухой, в белой косынке, повязанной по самые глаза, с темным, морщинистым лицом и крупными руками, похожими на рачьи клешни. Паша все хлопотала: пекла сладкие, вязкие пироги с толстой коркой, жарила на сале картошку, вкусней которой Надя не ела нигде и никогда, варила густой суп из сухих грибов, висевших на толстой суровой нитке над печкой.
Паша вставала рано, ни свет ни заря. Гремела в сенях ведром – шла за водой. Разбуженная звуками Надя, тяжело вздыхая, переворачивалась на другой бок и тут же засыпала снова. Просыпалась окончательно, когда уже вкусно пахло яичницей или блинами, а Паша вовсю ворчала: «Вставайте, лежебоки! Белый день проспите!» Надя сбрасывала с себя одеяло, зевая, потягивалась и шла во двор умываться – помятый жестяной умывальник висел на яблоне, стоявшей почти у самого крыльца.
После завтрака Надя бежала на речку или в лес, а мать помогала Паше по хозяйству – кормила кур, полола огород, солила огурцы. Тетка ее останавливала:
– Отдыхай, Тоня!
А мать смеялась:
– Не умею я этого!
Иногда, умаявшись, Надя ложилась днем с книжкой на раскладушку в сенях. Прочтя пару страниц, она засыпала и слышала сквозь сон, как мать извиняется за нее перед Пашей:
– Не сердись, что девка моя бездельничает.
– Что ты! – отвечала Паша. – Пусть побегает! Сколь еще в жизни пахать придется, сколь плакать!
Мать тяжело вздыхала:
– Такой бабий век.
И обе надолго замолкали.
Никогда Надя не чувствовала себя такой свободной и счастливой, как в то лето. Тогда она засыпала и просыпалась с дурацкой улыбкой на лице. Весь мир был перед ней. И вся жизнь. Она отчетливо, словно это было вчера, помнила, как однажды рано утром, когда не спалось, вышла на крыльцо. Ярко светило солнце, и пронзительно и отчаянно пели птицы. Она потянулась, глубоко вдохнула еще прохладный воздух и почему-то засмеялась – громко, в голос. Надя протянула руку и сорвала с дерева большое зеленое яблоко с ярким оранжевым бочком. Надкусила его крепкую, хрусткую плоть, и ей на подбородок брызнула тонкая струйка яблочного сока.
Больше она к Паше не ездила. Рано, в восемнадцать, выскочила замуж. Через год родила дочку, а еще через два – сына. У свекрови была дача, семь соток и щитовой домик под Клином. Лето Надя с детьми проводила там. К тетке в деревню тогда ездила мать – одна или с братом Колькой. Они привозили оттуда сухие грибы, огурцы, яблоки и картошку. Потом Колька ушел в армию. Служил в Молдавии – да там, в Бельцах, и остался, предварительно женившись на местной красавице с нежным именем Аурика. Матери теперь тоже было не до тетки, помогала Наде с ребятами, но каждый месяц она отсылала Паше по почте пять рублей. Говорила, что это для города мало, а для деревни «очень даже деньги».
Аркадий притормозил у обочины. Вышел, размялся и стал протирать лобовое стекло. Надя достала из багажника сумку, вынула термос, налила кофе и развернула фольгу с бутербродами. Аркадий съел бутерброд, выпил кофе, буркнул «спасибо» и сел в машину. Надя убрала остатки завтрака в сумку и села рядом. Опять молчали. Надя посмотрела на мужа. Чужой человек. Абсолютно чужой. Словно нет за плечами двадцати семи лет брака, двоих детей, радостей и горестей, счастливых и тревожных дней, общих забот и общих праздников. В молодости она, наивная, думала: все пополам, все поровну. Глупая! Все оказалось совсем не так, а как в песне поется: «Сладку ягоду рвали вместе, горьку ягоду – я одна». И она свою «горьку ягоду» собирала и ела пригоршнями. Наелась досыта, до отрыжки. Спасибо самому близкому человеку – родному мужу, отцу собственных детей. Она с обидой посмотрела на его отстраненное и раздраженное лицо и в который раз подумала: «Вот ведь мерзавец какой! Сам нагадил больше лошади, сам все сломал и разрушил, а ведет себя так, словно я одна во всем виновата!»
Тогда, пять лет назад, Аркадий загулял. Да не просто загулял, а сделал это паскудно и грязно. Спелся с женой своего племянника, Стелкой-рыжей. Племянник Славик привез эту лахудру из Вологды, ездил туда в командировку. В семье ее сразу невзлюбили. Наглая, спесивая, хамоватая. Одевается вызывающе: черные колготки в сетку, юбка до пупа, декольте – все наружу, напоказ. На морде косметики тонна. Надя помнила, как ее поразили Стелкины ногти – длиннющие, кроваво-красные, с каким-то рисунком и стразами.
– Как же ты с хозяйством управляешься? – удивилась тогда Надя.
А Стелка хмыкнула и посмотрела на Надю с таким презрением, что та смутилась.
– С каким еще хозяйством? Я к себе, знаете ли, с уважением отношусь.
И с мерзкой улыбочкой оглядела Надю с головы до ног.
Надя увидела себя со стороны: волосы плохо прокрашены, маникюра нет, на ногах тапки. Что уж говорить про лишний вес после двух родов? Значит, Стелка к себе с уважением, а она, Надя… Что ж, все правильно. Эта рыжая хамка права.
Поначалу, конечно, Надя ничего не замечала, как, наверное, все наивные жены. Только удивлялась: то Аркадий тонкие ботинки надевает вместо теплых сапог, и это среди зимы, в самый мороз, а кальсоны носить и вовсе перестал. То в баню в воскресенье собирается. Какая баня? Он туда сроду не ходил. Вместо теплой зимней ушанки щеголяет в модной клетчатой кепочке с козырьком. В туалете с телефонной трубкой запирается – говорит, по делу. Какие дела? Сроду у него после работы никаких дел не было. А однажды Надя нашла у него в кармане пиджака ключ – собиралась пиджак в химчистку отнести. Вечером у него спросила, а он как-то растерялся, разнервничался. Орал, что она по карманам шурует. Надя тогда расплакалась и полночи не спала. И опять ей, дуре наивной, невдомек.
Глаза открыла ей сестра Аркадия, Стелкина свекровь. Обложила Надю трехэтажным: мол, дура ты, Надька! Все уже знают, только тебе невдомек! Оказывается, знали действительно все, даже Надины дети. Господи, какой позор, стыдоба! Надя тогда бросила дочери: «Как ты могла? Как смолчала?» А у той – своя правда: «Я тебя, мама, жалела».
Вечером скандал. Она кричала ему: «Уходи!» Громко, в голос кричала. А он молчал. Ни слова. Взял подушку и ушел в комнату к сыну. С того дня обстановка в доме стала невыносимая. Все молчат, едят врозь. Дочь говорила:
– Да прости ты его, мам! Сколько мужиков гуляет, да еще всю жизнь! А этот дурак один раз дал левака и сразу прокололся – по неопытности. В общем, кризис среднего возраста.
Но Надя ничего слышать не хотела – ни про неопытность, ни про кризис. Считала мужа предателем. Включала в ванной воду и выла, как собака по покойнику. Похудела тогда на двенадцать килограммов – здравствуй, стройность, но не таким же путем, господи! Стало болеть сердце – пошла к врачу. Врач сказал: невроз, уберите причину. Хороший совет. По делу. А причина кто? Аркадий? Или его поступок? И то, и другое. Только вот убрать не получается. Ни забыть, ни простить… И сам Аркадий каждый день на глазах – утром и вечером. А в выходные?
В субботу Надя уезжала к маме – на два дня. Мама тоже все свое:
– Прости его, дочка. С кем не бывает. У них, у мужиков, все по-другому. Думаешь, легко одной по жизни?
Надя плакала и качала головой:
– Ничего не будет как прежде. А по-другому мне не надо.
Это ей сначала так казалось. Первые месяцы, когда сердце еще рвалось на части. А потом и вправду боль слегка притупилась, совсем чуть-чуть, правда. И почему-то стала его жалеть. Господи, какая дура! Он почти не ест, телевизор не смотрит, сидит, уставившись в одну точку. А она думает: это он по той гадине тоскует или за семью переживает?
А змею Стелку Славик, не будь дураком, как все узнал, так сразу из дома выгнал. И через полгода женился на хорошей девочке. У них, у молодых, все быстро. Про Стелку говорили, что она помаялась, помаялась, но пристроиться не смогла. Никому такое добро не нужно. В общем, укатила на малую родину – там дураков искать.
Дочка в тот год вышла замуж. Хотя какое там «замуж»! Жили, как нелюди, в гражданском браке. Просто сняли квартиру и съехались. Надя не одобряла. Говорила, не по-людски. А дочка ей в ответ: «А у тебя с отцом все по-людски?» Тут Надя и замолкала. А что тут скажешь? Хоть жестокие они, молодые, а все правда. Живут как чужие. Соседи и те больше общаются.
Осенью, через год после этих веселых событий, ушел в армию сын. И остались они один на один. Два чужих страдающих человека в опустевшей и затихшей квартире. Замкнутые друг на друге – куда деваться? Волей-неволей приходилось общаться. Односложно, «привет» – «привет». «Ужинать будешь?» «Постирай, пожалуйста, брюки». «Погладь рубашку». «Вынеси мусор». Вот и все общение. В спальню Аркадий так и не вернулся – ночевал в комнате сына. Прощения не попросил, такой характер. Надя тоже первых шагов к примирению не делала – была еще слишком сильна обида. Жить в такой обстановке было тяжело, что говорить, но, как известно, человек ко всему привыкает.
Аркадий остановился у обочины и открыл карту.
– Еще двенадцать верст, – сказал он. – Сейчас уже на местную сворачивать. Там веселье и начнется.
Свернули на проселочную – ухабы на ухабах, впрочем, как обычно. Аркадий вздохнул и выразительно посмотрел на Надю. Она виновато пожала плечами и отвернулась к окну.
Наконец показалась деревня – одна улица, семь домиков в ряд. Поднимая за собой столб пыли, остановились у крайнего дома, темного и покосившегося.
– По-моему, этот, – неуверенно сказала Надя. – Был вроде крайний.
– «Вроде», – усмехнулся Аркадий.
Они подошли к калитке, висевшей на одной петле, и в растерянности остановились.
– Ну и чего ждем? – недовольно спросил муж. Оглядел дом и заросший бурьяном участок и с усмешкой заметил: – Ну, чувствую, здесь мы сказочно обогатимся. Просто вырвемся из лап нищеты.
Надя беспомощно оглянулась вокруг, не решаясь зайти во двор, и увидела старушку, семенившую к ним из соседнего дома. Надя обрадовалась и махнула старушке рукой. Наконец та подошла к ним – крошечного росточка, в темной юбке, резиновых сапогах и светлой косынке на голове.
– Здравствуйте! – обрадовалась Надя.
– Ну наконец-то! – ответила старушка. – А мы-то вас ждали на Пашины похороны.
– Телеграмма поздно пришла. Поняли, что не поспеем.
Старушка кивнула.
– Не боись, похоронили мы Пашу правильно. Как положено похоронили.
Надя закивала.
– Да-да, конечно! Мы и не сомневались, спасибо вам за все.
– Да что ты, девка! Мы с Пашей всю жизнь рядом прожили. Вместе родителей хоронили, вместе горе мыкали. Что ж, я свою подружку родную не похороню по-людски? А вы чего в дом не идете? Устали небось с дороги.
Надя кивнула и толкнула калитку рукой. Дверь в избу разбухла и поддалась с трудом. Зашли, в нос ударил запах затхлости и сырости.
– Окна открывайте, – велела старушка. – Год не топлено. А так дом у Паши теплый был. Без щелей. Вдвоем с ней мхом все щелки прошли. И оконца на зиму тряпками затыкали. И печка у Паши хорошая была. Крепкая. Еще отец ее с братом клали. С умом клали, для себя.
Аркадий курил на крыльце. Надя с трудом раскрыла рассохшиеся рамы. В дом ворвался свежий осенний воздух, пахнувший прелой травой.
– Иди, милок, – позвала старушка. – В сарае дрова поколи малость. Надо печь растопить. Колун там же, в сарае.
– Да мы ненадолго, – ответил Аркадий. – Скоро поедем.
Старушка всплеснула руками.
– Как так? Такой путь проехали, и без ночевки?
Она посмотрела на Надю. Та растерянно пожала плечами.
– Оставайтесь! Я вам баньку истоплю. В лес утром сходите – уже опята пошли. Целыми наволочками носим.
Аркадий пожал плечом и пошел к сараю.
– А ты устраивайся, дочка.
Старушка махнула рукой и пошла к двери.
– Спасибо! – крикнула вслед Надя.
Она выглянула в окно: Аркадий, сняв куртку, здоровенным колуном колол темные, короткие столбики бревен. Надя огляделась. На металлической кровати с панцирной сеткой лежала свернутая перина. В углу у печки стояла метла с совком. Надя подняла плетеные коврики с пола и вынесла на крыльцо. Потом начала мести избу. В окно крикнула Аркадию: «Принеси воды!» – и вынесла из сеней два ведра с отбившейся кое-где эмалью.
Нашла кусок мешковины, вымыла полы, вытерла мокрой тряпкой пыль с буфета, стола и подоконников, перемыла нехитрую теткину посуду – пару грубых тарелок, чашек и алюминиевых ложек с вилками.
Аркадий зашел с улицы с охапкой дров. Присел у печки и открыл вьюшку.
– Умеешь? – удивилась Надя.
– Был опыт, – кивнул он, вздохнув, – в годы молодые.
Надя внимательно посмотрела на мужа. В избу зашла соседка. Поставила на стол миску с яйцами и солеными огурцами.
– А банька будет часа через два готова. – Оглядела избу, заметила: – А у вас здесь уже красота! Вот бы Панечка порадовалась!
Надя присела на табуретку.
– Спасибо вам за все! – А потом смущенно спросила: – А звать-то вас как?
– Тетя Нюра я. Ты не помнишь меня совсем?
Надя покачала головой:
– Нет, извините.
– Идем, девка, картошки тебе дам, – махнула рукой соседка. – Самой в подпол тяжко лезть.
Надя накинула ветровку и вышла за Нюрой. Нюрин домик стоял рядом с Пашиным. Такой же темный и заваленный на один бок, только во дворе был порядок: метеные дорожки и последние астры у крыльца – фиолетовые и розовые. В доме было тепло, и «плакали» запотевшие окна. Надя полезла в подпол и набрала картошки.
– Как же вы одна управляетесь? – удивилась она.
– Почему одна? У меня сын в Питере. Сноха, внучка. Приезжают в августе, картошку копают, капусту снимают. Продукты привозят, лекарства. Сын еще среди зимы ездит. И весной. Это раньше было тяжело, когда скотину держала – корову, поросенка. А сейчас чего? Одни куры. Какая с ними возня?
Надя чмокнула Нюру в сморщенную щеку.
– Спасибо вам!
– В баню-то приходите! – крикнула ей вслед Нюра.
Аркадий сидел на маленькой скамеечке у печки и подбрасывал дрова. Дом уже начал набирать тепло. Надя почистила картошку и стала накрывать на стол.
– Проголодался? – спросила она мужа. Он кивнул.
– Но поедим после бани. Перед баней оно неправильно.
Надя открыла гардероб и вынула оттуда две ветхие, залатанные простыни.
Нюрина баня стояла за домом, на краю огорода. Крошечная, кривобокая, с одним подслеповатым оконцем, но топилась по-белому. Соседка дала кусок мыла и жесткую льняную тряпицу вместо мочалки.
В маленьком предбаннике Надя разделась и, замотавшись в простыню, зашла в парилку. Аркадий стоял у печки и ковшом поддавал воду на камни в жерле. Испаряясь, вода яростно шипела и вырывалась густым, тяжелым и плотным паром. У Нади перехватило дыхание, и она закашлялась.
– Садись на полати! – крикнул Аркадий. Потом уселся рядом и крякнул: – Хорошо!
Напарившись, они выскочили в предбанник. Аркадий скомандовал:
– Снимай простыню! Я тебя окачу!
Надя замотала головой. Муж пожал плечами и вылил на нее ведро холодной воды.
Потом они снова пошли в парилку. Там было уже совсем жарко и трудно дышать, а Аркадий все удивлялся, какая у Нюры замечательная баня.
Нюра постучала в дверь и поставила на табуретку крынку холодного яблочного компота.
Потом они мылись в предбаннике, и Надя терла себя жесткой тряпицей до красноты.
– Давай потру спину, – предложил Аркадий.
– Справлюсь, – ответила Надя.
Потом, усталые, сидели на лавочке у Нюриного дома и отдыхали. К вечеру стало прохладней, и Аркадий набросил Наде на плечи свою куртку. Он сидел, курил и смотрел вдаль, на темный и густой лес на краю поля, прямо за Нюриным домом.
– Господи! Хорошо-то как!
Надя кивнула. Потом спросила у Нюры, что та думает насчет продажи дома. Нюра ответила, что желающие есть. Не москвичи, конечно, от Москвы далековато, а вот тверские, бывает, заезжают, интересуются. Но проехать в деревню можно только посуху, до дождей.
– Продавать надумали? – удивилась Нюра. – А зря. Летом здесь красота – ягод полно, грибов. Завтра сами в лес пойдете, увидите. А речка какая! Мелкая, правда, но чистая. Вода прозрачная. И карась водится, и раки. – И грустно добавила: – А Паша мечтала, что вы здесь хоть летом будете. С детьми, с внучками.
– Нет у нас еще внучков, – усмехнулся Аркадий.
– Так будут! – подхватила Нюра. – Это дело наживное. А дом еще крепкий, сто лет простоит. Если подправить чуток. Отец Пашин на года строил, без халтуры. Для себя, для семьи.
Надя спросила, далеко ли погост и можно ли сходить завтра к Паше. Нюра махнула рукой – погост прямо за лесом, идти полчаса. Потом они пошли в Пашин дом, и Надя накрыла на стол: дымящаяся, рассыпчатая картошка, огурцы, хлеб. Пригодились и котлеты, привезенные из дома. Пришла Нюра, принесла поллитровку самогонки.
– Своя, – похвастала она. – Из картошки гоним.
Нюра рассказала, что в деревне осталось две бабки – Зина и Катя. Но Зина сейчас в больнице в поселке, мается с давлением, а Катя гостит у дочки в городе – внучка замуж собралась, поехала на свадьбу. Был еще дед вдовый, Еремеич, но того тоже схоронили, через месяц после Паши. А летом москвичи приезжают – муж и жена, художники. Купили здесь дом лет пять назад. Живут долго, с мая по октябрь. А в этом году раньше съехали – ремонт в квартире решили делать.
– Так вы здесь одна? – удивилась Надя. – И не страшно?
– А кого бояться? – рассмеялась Нюра. – Волков у нас нет. А потом, скоро Катя приедет. Лавка продуктовая раз в неделю приезжает. Хлеб привозит, пряники, конфеты. Зимой дел нету – ложимся рано.
Еще раз выпили, закусили, и Нюра засобиралась домой. Надя нагрела воды и в тазу помыла посуду. Потом вышла на крыльцо и села – почувствовала, как устала.
«Какой длинный день! – подумала она. – И такой странный!»
На крыльцо вышел Аркадий. Сел рядом и закурил.
– Хорошо! – сказал он и вздохнул, крепко затянувшись сигаретой.
– Хорошо, – кивнула Надя. И добавила: – Давно так на душе спокойно не было.
Он кивнул. Потом они долго сидели и молчали, и это было совсем не тягостно, а даже наоборот, как будто думали они об одном и том же.
– Какие же мы болваны! – вдруг огорченно воскликнула Надя. – Приехать в деревню и не привезти гостинцев! Совсем голова не варит.
– Не волнуйся, – сказал Аркадий. – Завтра съездим в поселок и все возьмем. И сыру, и сладкого, и колбасы.
Надя кивнула. Опять замолчали.
– А в лес? – испуганно спросила Надя.
– После, – ответил он. Но продолжил: – В лес – обязательно! Сколько лет мы не были в лесу!
Господи, как ей хотелось придвинуться к нему поближе, обнять рукой за шею и положить голову ему на плечо! Но она заставила себя встать и пойти в избу.
Она развернула Пашину перину, все еще пышную и уже теплую, расстелила простыню, взбила подушку и растерянно замерла – кровать в Пашиной избе была всего одна.
Надя достала из гардероба два одеяла – одно стеганое, ватное, тяжелое, а второе верблюжье, совсем ветхое и вытертое. Надела колготки и майку, легла у стенки и покрылась верблюжьим. На стене у кровати, прибитый гвоздями, висел плюшевый, синий, с желтыми оленями, коврик. Надю сморило сразу. Она слышала, как вошел муж, как он пытался плотнее закрыть рассохшуюся дверь, долго возился у печки и пил воду из ведра. Потом заскрипела кровать, и Надя придвинулась ближе к стене.
Утром ее разбудил грохот в сенях. Она поняла, что Аркадий принес со двора дрова. Муж вошел в избу и сказал:
– Вставай, лежебока! Такое утро – просто сказка какая-то! И грибы все проспим.
Он подошел и потрогал Надин нос.
– Замерзла? Печка уже выстудилась.
Вылезать из-под одеяла и вправду не хотелось. Но она, конечно, встала, оделась и побежала во двор. В помятом жестяном умывальнике оказалась свежая и холодная вода. Надя вернулась в избу и принялась готовить завтрак – ой, как пригодились Нюрины яйца! Со сковородки они ели яичницу с яркими, почти оранжевыми, желтками и пили крепкий чай. В сарае Аркадий нашел две корзины под грибы, одну, совсем большую, глубокую, – для себя, другую, маленькую, – для Нади.
В лесу было зябко, но солнце уже начинало сильно припекать – день обещал быть теплым. Пахло хвоей и прелой листвой. Пошли по кромке, боясь углубляться. Но и на краю леса, на пнях и поваленных деревьях, было полно опят. Большие, переросшие, с бледно-коричневыми шляпками с желтым кружком посередине, и совсем маленькие, молодые и свежие, они грудились, как всегда, семействами. Аркадий срезал их ножом, осторожно и бережно. Корзины набрали быстро, за час. Потом прошли немного, и Надя увидела калину, усыпанную яркими, почти прозрачными ягодами. Срезали несколько крупных и тяжелых гроздей. Сели на поваленное дерево отдохнуть.
Солнце сильно припекало, и стало почти жарко. Надя сняла с головы платок. Аркадий вдохнул, закурил и сказал:
– Уезжать совсем не хочется! Правда? А может, действительно не будем продавать, а, Надюх?
От «Надюх» у нее перехватило дыхание. Господи! Сколько лет она не слышала этого от него!
– Правда здорово. И воздух такой! И лес! – согласилась она.
Аркадий кивнул:
– Крышу поправим, двери там, рамы. Делов-то!
Надя подхватила:
– Да-да, посуду новую купим, белье, занавески. Обживемся!
– Это ты умеешь, – улыбнулся он.
Они пошли к дому, и Аркадий вполголоса мурлыкал какую-то мелодию. Потом поехали в поселок и накупили Нюре всего – и колбасы, и сосисок, и печенья, и вафель, и конфет. Нюра подаркам обрадовалась и сильно смутилась. Помогала Наде с грибами – чистить, мыть, варить. К обеду была готова огромная чугунная сковорода, полная жаренных с картошкой и луком грибов.
После обеда пошли на кладбище, к Паше, Нюра срезала в саду последние астры. На погосте стояла звенящая тишина, лишь изредка тревожно вскрикивала в кустах какая-то птица. На могиле у Паши стоял простой деревянный крест и маленькая скамеечка. Ограды не было, какая ограда на деревенском кладбище? Нюра что-то зашептала подруге, наклоняясь к кресту. Надя положила цветы на уже оплывший холмик. В деревню возвращались молча, только Нюра тихо всхлипывала, утирая глаза краем косынки.
– Ну что, будем собираться? – спросила мужа Надя.
– А может, завтра, а, Надь? – ответил он. – Выспимся, отдохнем. Жалко уезжать!
Надя с радостью кивнула.
Вечером долго пили чай с пряниками и Нюриным смородиновым вареньем, а Аркадий обстоятельно обсуждал с Нюрой хозяйственные вопросы.
Спать легли не поздно, наутро надо было рано вставать. Надя опять забилась под одеяло и уткнулась носом в плюшевого оленя. Аркадий долго курил на крыльце, потом осторожно лег рядом, и под ним опять заворчали пружины.
– Надь, – позвал он шепотом. – Иди ко мне! – И, помолчав, добавил: – Я так соскучился!
Утром Надя проснулась рано – от крика Нюриного петуха. Осторожно, чтобы не разбудить мужа, выбралась из кровати, накинула куртку и вышла на крыльцо. Она глубоко вздохнула, воздух был прозрачный и звенящий, почему-то улыбнулась и подумала: какая красота – излет короткого, пусть прохладного, но все же «бабьего лета». Она потянулась к дереву и сорвала большое, зеленое, с оранжевым бочком яблоко. Надкусила – и яблоко брызнуло прохладным и сладким соком.
Надя смотрела на чистое, без единого облачка, голубое небо, на пожелтевшее поле на краю деревни, на темный малахитовый лес и думала, что жизнь, как говорилось в известном фильме, оказывается, начинается не только в сорок лет, а даже и в сорок пять. Когда почти совсем перестаешь в это верить. И так, как выяснилось, бывает. Кто бы мог подумать?
Потом спохватилась и бросилась в дом – готовить мужу завтрак. Как ни крути, а скоро надо уезжать.
