9
15.10 — 16.03

Постовой Барнс наблюдал за прибывающими гостями и толпой, пока еще стоявшей за барьерами. Оглядев размахивающих плакатами, степень их серьезности или намеренной абсурдности, он сказал:

– Безопасность! Слышал ли ты, Майк, это слово лет десять назад?

– Слово как слово, – ответил Шэннон, как будто эта фраза могла объяснить что угодно. Он знал о достоинствах своей крепкой мужской фигуры и не то чтобы красовался перед барьером, но и не старался быть незаметным.

– Ты, кстати, не только слишком много читаешь, Фрэнк но и слишком много думаешь.

– Прекратить бомбежки, – прочитал Барнс на ближайшем плакате. – Этот плакат я последний раз видел перед зданием ООН.

– При сегодняшних ценах, – сказал Шэннон, – каждый старается сэкономить на чем только можно. На стадионе от матча к матчу я вижу все те же лозунги.

– Ну, не совсем те же, – заметил Барнс. Он улыбался. Они с Майком Шэнноном хорошо подходили друг к другу, а если между ними существовал разрыв в образовании или даже в интеллекте, так что из того? Намного важнее взаимопонимание, доброта и товарищество.

– Ты когда-нибудь был там внутри, Майк?

Шэннон внутри не был. И не потому, что Башня была для него заурядным зданием, хотя такая мысль у него частенько мелькала, а скорее потому, что в городе столько домов и столько небоскребов, что если даже человек захочет все это осмотреть, то тут-то ему и придет конец. Лучше уж ограничиться своими, хорошо знакомыми местами. Он так и сказал:

– Тебя, Фрэнк, что-то стали привлекать слишком крупные особы. Это не к добру. Что там особенного внутри этой громадины? Что там не так, как везде? – Он помолчал и взглянул вверх, – Кроме того, что она так чертовски высока?

– Там есть центр обеспечения безопасности, – ответил Барнс. – Снова то же слово. Это центр управления, который связан со всеми этажами. Вычислительный центр, который контролирует температуру, влажность и бог весть что еще по всему зданию. Противопожарные двери на лестнице запираются электроникой, но если что-то случится, электроника же их отопрет. Там есть двухконтурная система пожарной сигнализации, которую можно привести в действие с любого этажа... – Он умолк и слегка улыбнулся.

– А что в этом смешного?

– Когда-то я слышал такой анекдот, – ответил Барнс.: – О самолете будущего. Он взлетает из аэропорта «Хитроу» в Лондоне, убирает шасси, перестраивает крыло для полета со сверхзвуковой скоростью, а потом из динамиков раздастся голос: – Приветствуем вас на борту, дамы и господа. Наш рейс – номер 101 «Лондон – Нью-Йорк». Полет будет проходить на высоте двадцати одной тысячи метров со скоростью тысяча пятьсот километров в час; прибытие в аэропорт имени Кеннеди точно в три часа пятьдесят пять минут по нью-йоркскому времени. Наш самолет – самый современный в мире. Все операции пилота поручены электронике, учтены все возможности, никакие отказы невозможны, невозможны,  невозможны...

Шэннон покачал головой:

– Откуда ты только берешь свои шуточки!

Гровер Фрэзи с гвоздикой в петлице и без шляпы, сияя улыбкой, встречал гостей у подножия лестницы, ведущей на трибуну, которую установили на Тауэр-плаза. На огороженном отрезке улицы останавливались один за другим автомобили, высаживая своих пассажиров. На всех лицах было выражение, рассчитанное на свадьбы, открытие сессий парламента или открытие памятников.

«Ах да, еще на похороны. Господи, с чего это пришло ему в голову? »

Он поспешил вперед с протянутой рукой и сказал:

– Очень любезно с вашей стороны, господин посол, что вы нашли время прийти!

– Я ни за что не пропустил бы такое событие, мистер Фрэзи. Такое огромное, прекрасное сооружение, символизирующее взаимопонимание между людьми... – Посол уважительно закивал головой.

Сенатор Джек Петерс и конгрессмен Кэрри Уайкофф ехали в такси из аэропорта «Ла Гардия». Они вместе летели из Вашингтона, и Кэрри Уайкофф все еще был под впечатлением разговора, который начался с совершенно невинных реплик при посадке в Вашингтоне.

– Были времена, – сказал сенатор, застегивая привязной ремень, – когда человек должен был ездить поездом или сидеть дома. Еще перед войной... Вы-то этого уже не помните.

Кэрри Уайкофф не помнил. Ему было тридцать четыре года, он был избран в конгресс на второй срок и не попал на войну ни в Корее, ни тем более на вторую мировую, которую видимо, имел в виду Джек Петерс.

– Вы намекаете, что я слишком молод? – спросил Кэрри.

Сенатор ухмыльнулся:

– Обычная зависть. Я был бы счастлив иметь ваши года и начинать все снова.

– Тогда, – спросил Кэрри, – или теперь?

Он никогда еще не оценивал проблемы с этой стороны. Зависть к новому поколению – это ностальгия или просто желание продлить жизнь, видеть, что будет дальше? Обычный эгоизм или интеллектуальная любознательность?

– Теперь, – твердо ответил сенатор, – я не испытываю тоски по прошлому. Я приехал в Вашингтон в тридцать шестом. Сегодня «великая депрессия» – только термин, тогда же это была язва общества, и хотя все часто повторяли,что лечение идет успешно, на самом деле мы просто кормили пациента аспирином, меняли повязки на гноящихся ранах и молили Бога, чтобы больной не умер у нас на руках.

Слушая подобные речи престарелых политиков, Кэри всегда ощущал потребость возразить.

– Сегодня тоже хватает проблем, – сказал он. – Думаю, вы это не будете отрицать.

— Да бросьте, какого черта! Разница в том, что сегодня у нас есть средства поправить положение. В нашем распоряжении знания, капиталы, производство, снабжение, связь – и связь прежде всего, – а тогда не было ничего, кроме истерии и отчаяния.

– Знания? – возразил Кэрри. – Мне кажется...

– Я вполне сознательно употребил это слово, – резко ответил сенатор. – Знаний хватает, вопрос в том, хватит ли нам ума, чтобы суметь их использовать. Именно потому я хотел бы снова быть молодым, как вы, хотел бы начать все снова, но в мире, который мог бы стать лучшим с той поры, как Ева дала Адаму яблоко. Только я сомневаюсь, что это было яблоко. И никогда не слышал, что в Месопотамии, где был райский сад, росли яблоки. Вам это никогда не приходило в голову?

Кэрри это в голову не приходило. Но теперь его заинтересовал не сам вопрос, а скорее та ловкость, с которой сенатор использовал его, чтобы сменить тему разговора.

Джек Петерс был личностью уникальной: он говорил как типичный рабочий, в его речи все еще мелькали слова «намедни», «нынче», «ложить», но его эрудиция в самых невероятных областях просто потрясала. Как могли подтвердить его многолетние коллеги в сенате, каждому полемизировавшему с Джеком Петерсом следовало свою домашнюю заготовку продумать до последней буквы.

Сенатор уже сменил тему.

– Не знаю как вы, а я сегодня почти ничего не ел. – Он улыбнулся. – У тебя, парень, когда-нибудь бывают предчувствия?

Этого у Кэрри Уайкоффа хватало, но признаваться не хотелось.

– Но вы все-таки здесь, сенатор, – сказал он.

– Я все же не ясновидец, – улыбаясь, продолжал сенатор. – Я очень давно знаком с Бентом Армитейджем и знаю, что для него это очень важно.

Он помолчал. Улыбка погасла.

– По крайней мере, мне так кажется. Я его никогда не спрашивал.

–  Я бы сказал, – заметил Кэрри Уайкофф, – что это важно для многих. Новое здание означает новые рабочие места, новые фирмы, которые оно привлечет в город, большие налоги...

– Вы все видите в черно-белом варианте? – вмешался сенатор. Удар пришелся по больному месту. Кэрри Уайкофф по своим воззрениям и политической позиции считался либералом, но часто, к его великому огорчению, ему приходилось слышать упреки в узости позиции и неспособности к диалектическому подходу, и он не знал, как их опровергнуть.

– Я не отрицаю права на иную точку зрения, сенатор, – сказал он и добавил: – Как некоторые.

– Если вы думаете, что дали мне под дых, – беззаботно ответил сенатор, – то ошибаетесь.

В молодом Уайкоффе, как и во многих других конгрессменах и даже некоторых кандидатах на пост президента, чувствовалась упрямая убежденность в своей абсолютной правоте, сродни убежденности проповедников в воскресной проповеди и сенатор уже давно пришел к выводу, что с таким людом спорить бесполезно. Человек, который абсолютно уверен в своей правоте, в любых других взглядах видит только кощунство.

– Если человек верит в то, о чем говорит или что делает, – продолжал Уайкофф, – то, по-моему, он должен иметь право...

– На что? На насилие? Или на уничтожение списков призывников? Или подкладывать бомбы?

Сенатор заметил, что Уайкофф заколебался.

 — Наша революция, – наконец сказал Кэрри, – была насильственным выражением недовольства, не так ли?

– Была, – согласился сенатор. – Но если бы ее организаторы и участники не выиграли, а проиграли, им бы пришлось нести ответственность, какие бы благородные мысли не воплощались бы в Декларации независимости. Они рисковали головами и знали это.

– Так что же, моральная оценка зависит от того, выиграет человек или проиграет? Вы так считаете? – В голосе Кэрри звучало недоумение.

– Об этом люди спорят давным-давно, – ответил сенатор, – и я не буду притворяться, что знаю ответ, – Он улыбнулся: – Но я знаю, что если кто-то возьмет законность в свои руки, а кто-то другой при этом пострадает, то я не буду требовать всеобщей амнистии.

– Вы не верите, что человек должен подставить и другую щеку? – Кэрри был убежден, что завоевал в споре победное очко.

 – Я знал случаи, когда такой подход наградил человека двумя фонарями вместо одного, и все равно ему пришлось продолжать драку. – Сенатор наклонился и протянул руку с деньгами через плечо таксиста. – Предчувствие, не предчувствие, но мы на месте.

Они вышли из такси и прошли между барьерами к трибуне. Флаги развевались, плакаты покачивались, несколько голосов запело что-то невразумительное.

– Да здесь одни полицейские, – сказал Кэрри Уайкофф. – Можно подумать, что-то будет.

– Я так и знал, что вы ляпнете какую-нибудь глупость, – ответил сенатор и продолжал: – Гровер, вы выбрали чудесный день!

– Рад вас видеть, Джек, – ответил Фрэзи. И вас, Кэрри. Вы пришли вовремя. Мы как раз собрались заводить шарманку.

Все трое рассмеялись.

– Бегом на трибуну, занимайте места, – продолжал Фрэзи. – Я сейчас.

– Вы, конечно, рассчитываете, – сказал сенатор, – на короткий спич о Боге, патриотизме и будущем человечества, без низких политических материй, да?

Фрэзи снова улыбнулся:

– Вот именно.

Башня была оборудована автономной телевизионной системой, которая контролировала все этажи, включая ярусы подвала. Но в этот день, когда в здание еще не было доступа посетителей, у контрольных мониторов никого не было, и телевизионная система отдыхала.

Этот вопрос дебатировался, но верх одержали соображения экономии. Было сказано, что «Башня мира» – это не Форт-Нокс с неисчислимыми грудами золота, которые могут украсть. По крайней мере, сейчас. Когда она будет заселена и полностью сдана в аренду (при этой мысли Гровер Фрэзи содрогнулся), безопасность превратится в серьезную проблему, как и во всех крупных зданиях, и расходы на охрану Башни будут считаться сами собой разумеющимися. Тогда у всех контрольных мониторов днем и ночью будет идти дежурство, и замкнутый телевизионный контур превратится в неусыпного стража. Но пока это не так. По крайней мере, не сегодня.

Но и сегодня, как и все месяцы с того момента, когда стальной скелет здания начал обрастать мясом и кожей, шло дежурство у компьютера за диспетчерским пультом. Его можно было сравнить с сердцем, которое бьется у эмбриона задолго до рождения, обеспечивая энергией развивающийся организм.

За полукруглым пультом, вглядываясь в мигающие индикаторы, дрожащие стрелки и ряды цифр на шкалах приборов, сидел человек и следил за здоровьем гигантского сооружения.

На шестьдесят пятом этаже северо-восточной стороны увеличился расход охлажденного воздуха – возможно, где-то возникло отверстие, пропускающее жару снаружи. Завтра нужно проверить, а пока необходимо увеличить приток очищенного и охлажденного воздуха по северо-восточной магистрали.

На сто двадцать пятом этаже, в банкетном зале, ожидается наплыв гостей, каждый из которых, придя на прием, принесет свою дозу тепла, поэтому зал уже охлажден на два градуса ниже нормы.

Энергопотребление по линии от «Кон Эдиссон» остается постоянным. Оно будет уменьшаться или возрастать по мере подключения и отключения автоматических систем.

Выходное напряжение понижающих трансформаторов в пределах нормы.

Местный лифт номер тридцать пять между сорок четвертым и пятьдесят четвертым этажами неисправен и требует ремонта: судя по пульту, он не движется.

В подвалах работает автоматика, тихо гудят моторы, терпеливо ждут своей очереди трансформаторы.

Все оборудование работает нормально. Неисправностей нет. Человек во вращающемся кресле за огромным пультом мог отдохнуть и даже слегка вздремнуть.

Его звали Генри Барбер. Он жил с женой Хелен, тремя детьми – десятилетней Анной, семилетним Джоди и трехлетним Питом – и с пятидесятичетырехлетней тещей в квартале Вашингтон-Хайтис. Барбер имел диплом инженера электрика, полученный в Колумбийском университете. Его коньком были шахматы, профессиональный футбол и старые фильмы, которые показывали в Музее современного искусства. Было ему тридцать шесть лет.

Старше он так никогда и не стал.

Он так и не узнал, что явилось причиной его гибели: удар восемнадцатидюймового ломика размозжил ему череп, так что он был убит на месте и избежал ужаса всего происшедшего позднее.

Джон Коннорс немного постоял, разглядывая мигающие лампочки на пульте, потом вышел из комнаты и сбежал по лестнице в подвал, где проходили высоковольтные кабели. Там, за закрытыми дверьми, в безопасном укрытии, где никто не мог ему помешать, он спокойно ждал, время от времени поглядывая на часы.

У него в голове все еще вертелся вопрос, который он задавал себе и раньше, но на который теперь он знал убедительный ответ. Он с наслаждением повторял его снова и снова, изучая толстые электрические кабели и гудящие трансформаторы: «Надо, бить прямо в ворота».

– Всего один удар, – прошептал он, – но такой удар, что и сетка навылет.

Оркестр на площади играл «Звездно-полосатый флаг», и плакаты демонстрантов раскачивались в его ритме.

Раввин Штейн совершил молебен, чтобы Башня своими огромными возможностями послужила миру между народами.

На краю площади надежно окруженная несколькими полицейскими смешанная группа арабов и неарабов скандировала что-то про справедливость для Палестины.

Епископ О’ Тул благословил Башню.

Плакаты, призывающие к ограничению рождаемости и легализации абортов, расцвели, как крокусы по весне.

Преподобный Артур Уильям Уильямс призывал благословение небес, мир и благополучие.

Появились плакаты, требующие обложения налогами церковного имущества.

Преподобный Джо Уилл Томас попытался взобраться по ступеням к микрофонам, но был задержан. Слетев с лестницы, он потерял молитвенник.

Гровер Фрэзи руководил ходом церемонии.

Вначале говорил губернатор – похвалил замысел Башни.

Мэр в своей речи выступал за братство всех людей.

Сенатор Джек Петерс прославлял прогресс.

Конгрессмен Кэрри Уайкофф говорил о выгодах, которые здание принесет городу.

Телекамеры и фотоаппараты прекрасно поработали, запечатлевая перерезание ленты, протянутой поперек одной из дверей парадного входа. Когда вдруг оказалось, что телекомпания Эн-Би-Си прозевала этот момент, срочно доставили другую ленту, и процедуру повторили.

Приглашенные гости потекли через вход в вестибюль к двум автоматическим скоростным лифтам, чтобы после двухминутного путешествия оказаться на самом верхнем этаже самого высокого в мире здания, где уже готовы столы, зажжены свечи, расставлены закуски, приготовлено охлажденное шампанское и стоят в ожидании бармены и официанты.