26
18.09 — 18.19

Этого не должно было случиться – но случилось. Защитные системы Башни одна за другой вступали в бой за ее спасение, но также одна за другой проигрывали битву и погибали в огне.

На контрольном пульте вначале горели сигналы, за которыми некому было следить, но, когда пропало напряжение, погасли и они.

Системы охлаждения, чьи тепловые предохранители плавились от жары, вступали в действие этаж за этажом. Но наибольший жар был внутри конструкции здания, где спринклеры были бессильны. А когда огонь прорывался в открытое пространство и жадно заглатывал свежий воздух, температура взлетала так быстро, что вода в подводящих трубопроводах превращалась в пар и трубы лопались. И еще одна вражеская атака достигала успеха.

В ядре здания вертикальные каналы, которых были сотни и тысячи, тут же превращались в вытяжные трубы, которые разносили огонь вверх и вниз и одновременно заглатывали свежий воздух, раздувавший и поддерживавший бешенное пламя.

Нагретый воздух поднимается вверх – таков закон природы, – а раскаленный воздух еще быстрее, чем теплый. Но температура передавалась и через конструкцию, через стальной каркас, быстро, через керамическую и деревянную облицовку стен и покрытия полов – медленнее, но так же неумолимо, а кроме, того еще и по трубам, кабелям, коробам и нишам заземления. И огонь, достаточно разгоревшись, начинает поддерживать себя сам, повышая температуру до уровня возгорания в результате чего материалы воспламеняются друг за другом. Таких случаев на совести Прометея предостаточно.

Башня была обречена.

Это гигантское здание, которое должно было оказаться в центре коммуникаций всего мира, было теперь предметом всемирного внимания в совершенно ином смысле.

О катастрофе знал весь мир, кое-где известие это воспринимали с удовлетворением, если не с радостью, от того, что в мирное время в самой богатой стране мира гибнет самое новое и самое высокое из когда-либо построенных человеком зданий и что «вся королевская рать» так же беспомощна, как и простые смертные.

Но это было не совсем верно.

То, что осталось от Гровера Фрэзи, прикрыли белой скатертью и оставили там, где он упал. Противопожарные двери снова закрыли, но всем в зале было ясно, что они могут служить только временной защитой. Когда придет время, они не удержат огонь. Разве что...

– Они пытаются локализовать огонь в нижних этажах, – сказал губернатор. Он уже снова влез на стул. – Это наша главная надежда. – Он чуть не сказал «единственная надежда».

Число его слушателей поредело. В противоположном конце зала из транзисторного радиоприемника неслись звуки рока.

С полдюжины людей танцевали, если это можно было так назвать.

«Ну, – подумал губернатор, – ты сам сказал, что лучше рок, чем псалмы и молитвы».

Он больше не обращал на них внимания.

– К сожалению, должен вам сообщить, что попытка с лифтом окончилась неудачей. – И после короткой паузы добавил: – Учитывая, чем закончился первый опыт, это возможно, и к лучшему.

«Боже мой, – подумал он, – я изрекаю одну банальность за другой».

Он с трудом заставил себя улыбнуться.

– Я не собираюсь утверждать, что все хорошо. Это не так. С другой стороны, нам здесь пока ничто не угрожает. И я, например, предпочитаю думать, что наши друзья, которые борются с огнем, подоспеют вовремя. – Он помолчал. – А теперь я намерен выпить. В конце концов, это же банкет.

Он слез со стула и взял под руку Бет:

– Пора выпить и найти уголок, где можно поговорить. Мне надоело скалиться все время, как идиоту, чтобы доказать, что я не отчаиваюсь.

«А со мной он чувствует, что притворяться ни к чему, – подумала Бет. – Чудесно».

Они подошли к бару и с бокалами забрались в опустевший угол. Губернатор придвинул друг к другу два кресла. Они сели вплотную, спинами к залу.

Первой молчание нарушила Бет:

– Какие мысли обуревают вас, Бент?

– Хмурые и невеселые, – губернатор признательно улыбнулся. – Думаю обо всех этих несчастьях. Мне так жаль. И я так зол. В душе я грожу кулаком небесам. Чисто детское бессилие.

Она понимала и даже разделяла его чувства. Но предпочла отставить их в сторону.

– Когда я была маленькой, – начала она, – и меня за шалости запирали в комнате, – она попыталась улыбнуться, – то я всегда старалась думать о том, что бы я хотела в это время делать, и пыталась на этом сосредоточиться. Чего бы вы хотели, Бент?

Медленно, едва заметно спадало охватившее его напряжение. Улыбка смягчилась и погасла.

– Бросил бы политику, – сказал он наконец. – У меня хватает денег, и я сыт всем по горло. Мое ранчо в Нью-Мехико...

– И все, Бент? Только это?

Он не спешил с ответом. Наконец покачал головой.

– Нет. Вы заставляете меня поверить мои истинные мысли. Совсем уйти на покой я бы не хотел. – Снова та же признательная улыбка. – Я адвокат. Хотел бы убедиться, насколько я в этом деле хорош.

– Вы будете хороши в любом деле, за что ни возьметесь.

– Но мне всегда оставалась бы рыбалка, – продолжал губернатор, как будто не заметив ее слов. – И я бы постарался, чтобы на нее оставалось время. – Он помолчал. – И раз уж я вам тут рисую утопические картины, то рядом со мной были бы вы.

Все ее существо затопила теплая волна:

– Это предложение?

Он ответил не раздумывая:

– Да.

– Тогда, – не спеша ответила Бет, – я его с радостью принимаю.

Нат вышел из трейлера на площадь и уставился на огромное несчастное здание. Пока Патти не заговорила, он не замечал, что она идет за ним.

– Что за люди, – заметила Патти.

Нат взглянул, на густую толпу за барьерами.

– Таймс-сквер под Рождество, – сказал он. Голос его дрожал от гнева. – Проклятые гиены. Мы могли бы публично поджаривать людей на вертеле и загребать миллионы на продаже билетов.

Патти молчала.

– Мы все виновны, – продолжал Нат. – Это главное. Я рад, что Берт не узнал об этом.

– Спасибо. – И через минуту: – Но не забудьте, что в этом не только ваша вина. И моего отца тоже. В этом виновны все, не только вы. Понимаете?

Нату удалось улыбнуться:

– Вы умеете внушить оптимизм.

«В отличие от Зиб, которая, как сегодня модно, предпочитала все видеть в черном свете. Еще одна характерная черта людей большого города, которая ему не нравится: твердое убеждение, что все не такое, как кажется. Человек никогда не бывает «за», только «против», и постоянная поза «меня никому не одурачить», которая, как изгородь из колючей проволоки, должна компенсировать внутреннюю неуверенность. И все для того, чтобы казалось, что человек принадлежит к интеллектуальной элите; элите – возможно, но интеллектуальной – тут уж позвольте... »

– Что станет с теми людьми, Нат? – В голосе Патти чувствовалось напряжение. – Неужели они...

Наверх прокладывают шланги, – ответил Нат, – с этажа на этаж. Каждый шаг дается с боем. Нужно одолеть сто двадцать пять этажей...

– Но я так и не понимаю, что там горит?

– Все. Некоторые помещения уже сданы. Мебель, ковры, внутренние двери, бумага – все это вспыхивает первым. От этого температура поднимается и достигает точки, когда горят краски, плитка и растекается обшивка, и от этого температура, возрастает еще больше, пока не загораются такие вещества, о которых человек никогда и не думал, что они горючи.

Нат вздохнул:

– Я не специалист по части пожаров, но все выглядит примерно так.

– Что, если бы все это произошло, когда Башня уже была бы в эксплуатации? – продолжала Патти, – ведь там были бы тысячи людей. – И добавила: – Хотя дело не в количестве, да? Будь там только один человек, все равно это была бы трагедия.

«Посреди собственной беды, посреди горя от смерти отца, – сказал себе Нат, – она еще может думать о других. Но, возможно, это именно потому, что у нее умер отец, что несчастье сближает людей».

– Что вы будете делать, Нат?

Вопрос застал его врасплох.

– Я как раз об этом и думаю.

– Я имею в виду не сейчас, – голос Патти звучал теперь нежно, – а когда все это будет позади.

Нат молча покачал головой.

– Снова займетесь архитектурой?

До этого момента он не задумывался, но ответил твердо и решительно:

– Думаю, нет. – Пауза. – Как раз сегодня утром Колдуэлл говорил о Фаросе, маяке, который стоял в устье Нила. «Он стоял там тысячу лет», – сказал Бен Колдуэлл. То же самое он думал об этом здании.

Нат покачал головой:

– Как это называется? Человеческая гордыня, вызов богам. В некоторых странах Среднего Востока ни одно здание никогда не завершают полностью. Всегда оставляют несколько кирпичей или реек, – он улыбнулся Патти, – потому что совершенное произведение подобно богохульству. Человек должен стремиться к совершенству, но никогда не должен его достигать.

– Это мне нравится, – сказала Патти.

 – Я не уверен, нравится ли мне это, но хотя бы понимаю. Когда-то кто-то сказал мне, что неплохо, если человек пару раз получит по шапке... – Он задумался. – Идемте внутрь.

– Вы что-то придумали?

– Нет, – Нат колебался. – Но, как и вы, я не умею стоять в стороне.

Тут ему в голову пришла новая мысль:

– Что, если бы вы не были дочерью Берта, но замужем за кем-то, имеющим отношение к Башне?

– То есть за вами? – Хрупкая, твердая, готовая взглянуть в лицо любой возможности. – Была бы я сейчас здесь? – Патти решительно кивнула. – Была бы. Старалась бы не мешать, но была бы рядом.

– Я тоже так думал, – ответил Нат и удивился неожиданной радости, которую вызвало в нем это признание.

В трейлере у рации сидел один из командиров пожарных. Слышен был только его голос:

– А вы не можете определить, как далеко тянется пожар над вами?

Голос, отвечавший ему, был хриплым от усталости:

– Я же вам говорю, что нет!

Командир с яростью прокричал:

– А под вами?

Тишина.

– Тед! Говорите же! Что творится под вами?

Голос, наконец, отозвался; на этот раз в нем прорывалась истерика.

– Что все это значит, мы что, играем в вопросы и ответы? Мы идем вниз. Если прорвемся, то расскажу, что там за пожар, ясно? Сейчас мы на пятидесятом этаже...

– А если внутрь? – спросил командир. – Туда нельзя? Вы могли бы высадить двери...

– Эти проклятые двери раскалились настолько, что к ним не притронуться. Вот такие дела внутри. Говорю вам, мы идем вниз. Другого пути нет.

Браун взял микрофон.

– Говорит Тим Браун, – сказал он. – Желаю удачи.

– Спасибо.

– Мы на связи, если понадобится.

– Ладно, – и в сторону, – давай пошевеливайся.

Рация щелкнула и умолкла.

Оба командира замерли, глядя в пустоту. Патти заметила, что губы Тима Брауна беззвучно шевелятся. Молится? Гиддингс, сморщившись, гневно сверкал глазами. Взглянул на Ната и тихонько, почти незаметно покачал головой. Нат также незаметно кивнул. Патти закрыла глаза.

«Это невозможно, – подумала она, но знала, что возможно. – Это не сон, не ночной кошмар. Не будет внезапного пробуждения, не будет внезапного облегчения, что ужас исчез с лучами рассвета». Ей захотелось отвернуться и бежать прочь. «Куда? К отцу? Как бежала к нему сегодня днем за утешением, за помощью, за сочувствием? Но отец... »

Переносная рация в руке Брауна вдруг ожила, из нее вырвался сдавленный вопль, потом еще один, потом наступила милосердная тишина. В трейлере не раздавалось ни звука.

Первым разорвал оцепенение Браун. Он подошел к чертежному столу, осторожно поставил на него рацию и выключил ее. Ни на кого не глядя, он медленно, монотонно начал проклинать всех и вся.