Глава 7. КОЛЯ МАЛЕНЬКИЙ

Проснулся Костя поздно, и не оттого, что уже было поздно и давно пора вставать, а от острого чувства голода. В квартире было тихо — отец с матерью и дедушка давно на работе, — и лишь на кухне раздавалось знакомое пение и то и дело хлопала дверца холодильника. Костя ринулся на кухню и застал Леню на месте преступления. Он стоял на корточках у открытого холодильника и уничтожал вчерашний пирог. Он впихнул в рот такой кусище, что щеки его сильно растянулись, кончик носа был вымазан вареньем, а челюсти ритмично работали на полную мощность.

— Приятного аппетита! — гаркнул Костя, брат моргнул, хотел что-то объяснить, но этому мешал набитый рот и он, давясь и краснея, что-то невнятно прошамкал. — Ну-ну, не стесняйся, до конца заглатывай…

Наконец Леня прожевал пирог настолько, что смог произнести что-то более или менее членораздельное:

— И тебе остался пирог, не бойсь, я не весь…

— Премного благодарен, ты, как всегда, добрый и щедрый! — закричал Костя, с трудом удерживаясь, чтоб не дать Лене хорошего подзатыльника, и брат почувствовал это и на всякий случай отошел от Кости.

— Ты хоть кури меньше, от тебя так разило вчера… Я ведь мог сказать папе… — Крепкие и толстые, как яблоки, щеки его раздались от улыбки. — Когда вы ушли с Сапогом, он очень ругал тебя, говорил, что ты…

— Спасибо за информацию! — Костя не хотел слушать, что брат скажет дальше, потому что слушать означало бы одолжаться перед ним и как бы привлекать брата в свои единомышленники. — Мне все равно, что папа говорил про меня…

— Он бывает такой несправедливый, такой вредный, и я всегда тебя защища…

— Молчок, не ругай папу! Он самый справедливый и добрый! Заруби это на своем испачканном вареньем носу…

Леня чуть недоуменно и обиженно пожал плечами: он предлагал дружбу, полную откровенности и доверия, а что получил за это?

Костя быстро поел и, вспомнив вчерашнюю просьбу мамы, сказал:

— Будь добр, Леня, купи хлеба, колбасы и яиц… У меня дел сегодня много.

Никаких дел у него сегодня не было, просто не было настроения ходить по магазинам.

— А что дашь за это? — выражение обиды еще держалось на лице брата.

— А чего тебе надо?

— Полтинник. На самокат не хватает.

— Нет у меня лишнего. — Костя похлопал себя по карманам. — Мало тебе дает твой вредный и несправедливый папка?

— Не могу же я все время просить у него… — уныло признался Леня и вдруг загорелся: — Слушай, Кость, мне ничего не надо. Стукни Мишку Грязнова, если опять будет дразниться… Стукнешь?

— Ладно, стукну или поговорю… Беги.

Леня с авоськой убежал из дому, а Костя стал слоняться из угла в угол. Чем бы все-таки заняться? Пожалуй, надо почитать. Он взял книгу с пальмой и белым прибоем на обложке, книгу, которую вчера вечером предложила ему Люда. И вдруг Костя с необыкновенной остротой и волнением ощутил своими пальцами теплое прикосновение ее тонких длинных пальцев к черному корешку, к картону этой обложки, и тепло потекло в Костю, наполняя чем-то непривычно радостным. Он целиком отдался этому новому, незнакомому для него ощущению и какое-то время ничего не мог делать. Потом поудобней приладился с ногами в мягком кресле, раскрыл книгу, но все равно не читалось: уж слишком тихо было в квартире. И мешало это странное жжение внутри. Да еще собственные мысли; они, как иглы желтой акации, впивались в мозг: надо сходить к Сапожковым… Буквы разбегались, как муравьи, строчки сливались в пеструю муть. И нужно обязательно подарить Люде перо грифа; это было не просто огромное, темно-коричневое, слегка изогнутое перо самой большой птицы, населявшей их горы, а в то же время и шариковая ручка: в перо Костя вставил и закрепил медный стержень с пастой, и, когда приносил в класс, все, особенно девчонки, прямо помирали от зависти и восхищения. «Принесу и отдам ей: пиши!» — подумал Костя и уже увидел ее сверкнувшие от неожиданности глаза и эту радостно-капризную, удивительную морщинку на ее носу… Его мысли оборвал тоненький визгливый голос, долетевший с улицы, голос пенсионера Семена Викентьевича.

— Я вам не угрожаю, а заявляю, что не потерплю этого в своем доме. Я против подобных беззаконий…

Костя выглянул в окно. Пенсионер — высокий, костлявый, в болтающемся измятом полотняном костюме и синтетической, в дырочках, шляпе, — вскинув вверх голову, пускал стальными зубами (обе челюсти у него были сплошь из этого нержавеющего металла) острые лучи и пререкался с кем-то в окне.

— Они только вчера поселились у меня, — услышал Костя голос Полозова, жившего на третьем этаже. — Еще не успел прописать…

— Не вчера, а позавчера! Зачем врешь? Этому тебя учат на работе? Скажи лучше, что налог с квартирантов платить не желаешь. Так-то вот! К легкой жизни тянет…

Семен Викентьевич заведовал конторой Госстраха, знал всех и вся на побережье, считался немалым начальством, общественником и активистом, ходил чинный, строгий, натянутый в сознании важности своей работы; недавно он вышел на пенсию и теперь, нигде не работая, еще больше отощал от забот и волнений, которые обрушил на него запущенный, по словам пенсионера, их дом. Он не мог жить без дела, снизить свою активность и совал свой нос во все щели: делал замечания жильцам, которые не очень аккуратно высыпали из ведер мусор в металлические баки за домом, постоянно сгонял мальчишек с шелковиц, росших неподалеку, грозил им костистыми кулаками, когда они чересчур громко кричали или смеялись, и при случае резко отчитывал соседских девчонок за слишком позднее возвращение домой… Все в доме старались не иметь с ним никаких дел, а вот отец, хотя особенно и не дружил с ним, но и не гнал от себя, и случалось даже, приглашал его на чай… Зачем? Не понимал, что он за человек? Вряд ли.

Опять со всех сторон набросились на Костю вопросы и сомнения: как быть, что думать?

— Знаешь, какой будет сегодня фильм? — спросил Леня, вернувшийся из магазина.

— Не знаю. — Костя подошел к висевшей на стене отцовской гитаре с яркой белокурой красоткой на корпусе. Тронул пальцем струну, и она басовито загудела, как шмель, влетевший в комнату. Сейчас у всех гитары — и у приезжих, и у местных, и раза два по просьбе девчонок Костя брал ее в школу, и даже спел однажды под нее, девчонки так расхвалили его, что больше ни разу не пел он на людях — стыдно было. А дома иногда баловался, и мама говорила: «Ты весь в отца, даже голосом…» Хорошо это или не очень? Вот был вчера кретином: послушался Петьку, вынес гитару.

Костя смазал гуталином и до блеска надраил бархоткой туфли, надел чистую светло-кремовую рубаху, вывел из чуланчика велосипед, пощупал шины и пошел к двери.

— Ты куда? — спросил его Леня.

— К обеду вернусь.

Вывел из подъезда, вскочил в седло и поехал. Понимал: нельзя так сразу, неловко, хоть и получил разрешение, чуть не с утра являться к Сашке. Да не мог он больше торчать дома. Он медленно нажимал на педали, объезжая людей, иногда негромко позванивал и все думал, все думал о Сашке с Людой.

Вдруг раздался пронзительный свист. Костя вскинул голову. На башне дота сидели его дружки. И вопили, и свистали, сунув в рот пальцы. Гришка даже сигарету бросил на землю, так хотелось ему освистать его. Петька в той же, еще больше измятой белой рубахе, осклабленный, с черной брешью в зубах, спрыгнул с башни, что-то поднял и замахнулся. И почти в тот же миг Костя почувствовал сильный обжигающий удар в бок. Сжал от боли зубы, пригнул к рулю голову, изо всех сил нажал на педали и промчался мимо них. Вот гады! Будто он что-то отобрал у них, что-то должен им!

Остановиться бы, подойти бы к Петьке и двинуть в зубы, чтобы прибавить еще одну брешь. Живописней стал бы! Но сейчас нельзя. Да и вряд ли остальные дружки будут стоять и наблюдать, как избивают их главаря… Костя мчался дальше, все еще слыша за спиной свист и вопли: уж слов-то они не жалели, в выражениях не стеснялись.

Он все время звонил, лавировал между людьми и все-таки зазевался — не заметил! — и стукнул колесом в край тележки с Колей Маленьким. Он был в синей затрапезной фланелевке и замусоленной бескозырке, на которой ничего уже нельзя было прочесть, и одна ленточка с якорьком была наполовину оторвана — неужели сохранил свою форму с военных лет? Конечно, ту форму он давно износил и где-то достал другую. Он двигался, отталкиваясь от асфальта особыми деревяшками, за которые держался кожаными перчатками с продранными пальцами. Тележка его на шарикоподшипниках от столкновения дернулась в сторону и на Костю обрушился плотный заряд моряцкой ругани. Вдобавок к брани дружков. Костя, еще ниже пригнув к рулю голову, мчался дальше, чтоб Коля Маленький не узнал его. Они ведь хорошо знакомы: в прошлом году, осенью, Костя случайно нашел в луже возле одной забегаловки его медаль «За отвагу» с выдавленным танком — тяжелую, серебряную, с ушком, за которое она прикрепляется к планке, и сразу подумал: не Колина ли? Отдал, и тот благодарил его и при встречах называл братишкой и Калугиным-младшим. Коле было за сорок, а все звали его Колей Маленьким, словно был он мальчишкой или парнем. Мотоколяску — маленький удобный автомобильчик, который ему выдали даром как инвалиду первой группы и кавалеру ордена Отечественной войны 2-й степени и нескольких медалей — он вроде бы кому-то продал, деньги пропил и стал ездить на этой низенькой тележке. Отец рассказывал, что его устраивали на разные работы — не удерживался, пробовали лечить — мало помогало. Обносился, размяк, и в Скалистом давно привыкли к его осипшему голосу у цистерн с вином или у кафе. Многие организации занимались им: в райсобес вызывали, в военкомате стыдили; давал слово, что изменится и даже уезжал из города, но ненадолго, возвращался: «Не могу жить в другом месте, здесь я изувеченный был, здесь и концы отдам!» И все продолжалось по-старому. Правда, несколько последних месяцев он работал в сапожной мастерской и, говорят, очень неплохо, только вот с трудовой дисциплиной был не в ладу, да ему многое прощали…

Сейчас Костя мчался от Коли Маленького и не хотел, чтоб тот его узнал, и не потому, что нечаянно стукнул колесом в край тележки — удар был ерундовый, а потому, что стал избегать Колю Маленького после случая зимой, о котором Костя не хотел рассказывать ни Сашке и никому другому. Отец встретил Колю Маленького, сильно пьяного, полузамерзшего, в одном из городков их побережья, посадил в машину, привез в Скалистый и, к большому неудовольствию мамы, принес его, обхватив обеими руками, вместе с тележкой в квартиру, и это была для них бессонная ночь. Колю Маленького устроили на дедушкиной раскладушке, и бывший моряк шумел, ругался, хрипел и, выкрикивая слова команды, шел в атаку, несколько раз падал с раскладушки, куда его снова укладывали, а утром, проснувшись, он плотно позавтракал, выпил три чашки крепкого кофе с пирожным и, подтягиваясь на руках, протащил свое коротенькое, обрубленное войной тело по квартире, зорко оглядел, скривил опухшее, небритое, с заплывшими глазами лицо и сказал отцу: «Неплохо ты живешь, Васька, аккуратно, чистенько. А ведь, как и я, простым матросом был! Был ведь?» — «А кто сейчас плохо живет? — ответил отец. — С квартирой повезло, верно, привалила удача, а в другом… Любой так может жить, работка у нас, сам знаешь, не из легких: смотри в оба, собьешь кого, заденешь, нарушишь — не отбрешешься, статья…» — «Ничего зашибаешь?» — «Как когда, от плана зависит, от техсостояния машины, от погоды, от рейсов и от наплыва…» — «Этих самых — клиентов? — из кривых запухших щелок следили за отцом острые трезвые глаза. — Они-то, слышал, суют вам в карманы эти самые чаевые. Суют ведь?» — «Разный клиент бывает, другой и по счетчику не заплатит, гонишь в шею — в отделение такого везти себе дороже…» — «Молодец, Васька, ведешь себя, как положено, зеленого змия поборол, не тратишься, за ум взялся, не то что другие непутевые и пропащие алкаши… Благодарность выношу перед строем! Ну пока, я поехал… Не забывай, Васька, морскую пехоту!» — Коля Маленький подъехал к двери, подтягиваясь на руках, грохоча колесиками, кое-как спустился по ступенькам и укатил от них, жужжа подшипниками. Отец в тот день был подавленный, угрюмый и до вечера ни с кем не разговаривал. Ничего особенного вроде бы не случилось между бывшими моряками, но Костя с тех пор старался избегать встреч с ним, и отца почему-то было жалковато, да и мама никогда не носила обувь на ремонт в ту мастерскую, где работал Коля Маленький…

Отъехав с добрый километр от дота, Костя слез с велосипеда, прислонил его к кипарису, выдернул из брюк свою праздничную светло-кремовую рубаху и стал осматривать саднящий бок. Ниже ребер краснело большое пятно, кожа была слегка содрана, но боль была терпимой. Костя забрался на седло и поехал дальше.

Возле дома, где жили Сапожковы, Костя притормозил, спрыгнул с седла, глубоко вздохнул и ввел велосипед во двор. Двор был весь в сарайчиках и клетушках, кое-как сляпанных из случайных разнокалиберных досок, весь завешанный сохнущим бельем.

Оставив возле двери велосипед, забыв про боль в боку, Костя побежал по полутемной лестнице на второй этаж. Бежал и улыбался во весь рот. Бежал, и усиленно думал, что бы такое смешное, неожиданное сказать Люде. Он летел через три ступеньки и вдруг столкнулся с кем-то, услышал визг, и на живот его шумно плеснулась вода.

Костя ойкнул, отскочил, заморгал и увидел Люду. Она стояла перед ним с тазиком в руках. Сердце его заколотилось, загрохотало не в лад и все слова застряли в пересохшем рту. Солнечные лучи, пробившиеся сквозь щели в стене, яркими пятнами ложились на ее голубую майку, на великоватые — не Сашкины ли? — тренировочные брюки и на мокнувшее в тазу белье.

— Прости, — пробормотал Костя, отряхивая с одежды воду.

— Так тебе и надо! Не будешь бегать как угорелый…

Костя одним прыжком достиг верхней площадки. В сущности, как хорошо все случилось: весело и внезапно, и не нужно ничего придумывать. И почему-то пропали страх и напряженность. Люда стала как своя.

— А ты вовремя подоспел! — сказала она со смехом, глядя снизу на него, и все лицо ее раскраснелось. — Можешь отличиться! Там тебя очень ждет доблестный командир… — Люда засмеялась еще громче.

Костя отыскал в сумраке коридора нужную дверь и очутился в комнате Сапожковых. Первое, что он услышал, — сердитое сопенье. Сашка, в трусах, очень странный и непохожий на себя без очков, касаясь лбом пола, ползал на коленках по половицам и шарил длиннющей рукой под книжным шкафом. А рядом, как и он, в одних голубых трусиках, сидела на табуретке Иринка, маленькая, худенькая и, поджав под себя гибкие ноги, хохотала.

— Крокодиленок ты! — Сашка поднял голову и потер свои беспомощные глаза. — Мелкий хищник! Скорпион! Тарантул! — не то обижался, не то шутил он и упорно продолжал поиски. Забавно было смотреть, как он, на этот раз касаясь облезлым носом пола, заглядывал под платяной шкаф. Потом Сашка встал, горестно вздохнул и принялся старательно обнюхивать стол со всеми его ящиками и разные полочки на стене.

— Телескопы потерял? — спросил Костя, впервые спросил как равный. — Куда ты их засунул? — И неожиданно заметил, что Иринка делает ему знаки и показывает подбородком на стол, покрытый льняной скатертью, которая в правом углу шла складками и сильно топорщилась. Иринка спрыгнула с табуретки и скрылась за дверью.

Очки были торжественно водворены на нос, и тотчас к Сашкиным растерянно-беспомощным глазам вернулась сосредоточенность. И почти сразу же открылась дверь и в комнате появилась Иринка, и не одна, а со своим приятелем Женечкой — щупленьким, похожим на воробья мальчуганом с большим луком через плечо.

Сашка натянул брюки, и ребята спустились во Двор.

Во дворе был ветер, солнце, и еще там была Люда.

Она сидела босая на низенькой скамеечке перед тазом и стирала: двигала тонкими, в царапинах, руками. Так двигала, что табуретка под тазом жалобно скрипела, и ее смуглые плечи, спина, лопатки, все так и ходило. Волосы растрепались, и она не приводила их в порядок, лоб был мокрый, майка на груди и тех же лопатках намокла. И не скажешь, что совсем недавно она шутила, смеялась и во все лицо улыбалась ему, Косте. Люда не замечала его и, не зная, о чем с ней поговорить, Костя отошел в сторонку. Ему стало грустно.

— Принести воды? — спросил Сашка у сестры. Люда кивнула. Брат подхватил ведро и зашагал к колонке за воротами. Это должен был сделать он, Костя. Он уже дернулся было, чтобы вырвать из Сашкиных рук ведро, и готов был принести не одно, а хоть десяток, хоть сотню ведер с водой… Да как это сделать? Сам спросить о воде не догадался, даже на уме этого не было: она, да и все вокруг могли бы подумать… Да, да, подумать и решить совершенно ясно — что, и тогда он бы никогда больше не прибежал к ним…

Когда все было постирано и развешано на веревке, Люда исчезла в двери дома, и те, кто оставался во дворе, стали стрелять из Женечкиного лука по мишени из тетрадочного листа, прикрепленного к ветхому заборчику.

Хуже всех стрелял хозяин лука: едва растягивал тугую тетиву и жаловался Сашке, что палку для лука тот взял слишком толстую. «Видно, Сашка шефствует над ним», — подумал Костя, дождался своей очереди, вставил стрелу с опереньем из рябого куриного пера, легко согнул лук, прицелился и грубо промазал.

— Ничего, научишься еще! — сказала Иринка.

Из двери дома вышла Люда в коротеньком ситцевом платье — синем, в золотых полумесяцах, и потащила ребят — а Костю буквально за руку своей сильной рукой — к местному скульптору Вовке Стрельцову, жившему неподалеку. Костя не сопротивлялся, хотя и поспешил осторожно освободиться от ее руки: не маленький же, и все видят…

Натянутость его слабела, отступала, и опять медленно входили в Костю радость и ожидание чего-то необычного.