…Разговор уже не совсем между нами, нас слушают многие и очень разные люди; но можно сделать и так, что это нам не слишком помешает…

Начнем с попытки уточнения профессии.

У меня нет специального психологического образования, которое можно получить, закончив психологический факультет университета. По диплому я врач широкого профиля, и поэтому мне несколько неловко письменно или устно называться врачом-психологом: вроде как самозванство. Тем более, что такой профессии в официальном медицинском реестре у нас не значится. Однако практически с некоторых пор приходится выполнять именно эту работу, в то же время будучи и психотерапевтом, и психиатром…

Нужно, наверное, вкратце объяснить, как это вышло.

Узнав довольно много своих коллег и познакомившись с биографиями известнейших психотерапевтов, я могу заключить, что это прежде всего совершенно разные люди, непохожие друг на друга. Но у каждого, у кого действительно есть призвание, можно выявить некий потенциал… Не знаю, как это лучше назвать. Фактор Икс…

У моего ближайшего друга В. этот потенциал складывается из особой склонности к сопереживанию — вплоть до полного растворения в чужом мире плюс особое вдохновение, охватывающее его, когда он ощущает хоть малейшую возможность помочь человеку… Этот гений самоотдачи, в обыденной жизни лентяй и мечтатель, способен вытянуть из пропасти самого пропащего, тоскливейшего пациента, потерявшего все координаты, утратившего смысл жизни… Я еще не встречал врача, со столь нежной силой любящего своих больных. Но его избыточная доверчивость не приносит пользы, когда попадаются пациенты неискренние, уклоняющиеся от живого контакта, прячущиеся под привычной маской.

В подобных случаях имеет преимущество Д. — исключительно трезвый и проницательный аналитик, мастер врачебной беседы, в которой соединяются и диагностика, и лечение. От его глаза не укроются ни малейшая фальшь, ни двусмысленность или недомолвка. «Следователь Сократ» — зовем мы его иногда меж собой. Подобно достославному мудрецу, он умеет построить беседу так, что и наглухо закрытый пациент раскрывается, упираясь в собственные противоречия, и спустя некоторое время начинает по-новому видеть себя и свои проблемы.

У Р., виртуоза внушения, необыкновенно развит артистизм поведения — каждое его слово, каждая интонация, каждый жест предельно выразительны, красивы, отточены. Незаурядная диагностическая интуиция. Блестяще работает с людьми мнительными, страдающими всевозможными страхами, и особенно с женщинами всех возрастов; труднее, однако, со скептически настроенными мужчинами…

Коллега Е. отличается повышенным оптимизмом, энергией и уверенностью в себе. Склонность к лидерству, непринужденность, практический здравый смысл — преимущества бодрой сангвинической натуры. Хорошо идет дело с подростками и не слишком интеллектуальными юношами, удаются случаи семейно-сексологические, есть некоторый успех даже с алкоголиками…

Коллега С, напротив, несколько тяжеловесен, медлителен, замкнут, выглядит то ли глубоким меланхоликом, то ли флегматиком. Излучает величественное и таинственное спокойствие. Говорит очень мало — лечит своим молчанием, лечит присутствием. Это великий гипнотизер. Мы направляем к нему пациентов, кажущихся безнадежными, — его вмешательство порой творит чудеса. Притом, однако, зауряднейшие случаи идут иногда с осечками…

У коллеги Н., матери двоих детей, твердость характера и мягкость манер, соединяясь, дают поразительную естественность и физически ощутимую человеческую надежность. Это «мать для всех» — один из прекраснейших, если не самый прекрасный, из женских типов. Поговорив с ней, чувствуешь себя отдохнувшим и набравшимся сил, все заботы и тревоги отступают… Но людей определенного склада — именно тех, кому необходимы постоянные подтверждения своей исключительности, — она раздражает и разочаровывает. Тут нужна актерская гибкость…

Фактор Икс, стало быть, предопределяет диапазон возможностей психотерапевта, но и ограничивает их — универсальность вряд ли достижима. Так или иначе решает не техника, не методика (хотя без них и нельзя), а вот это, личное…

Из выдающихся психотерапевтов недавнего прошлого вспоминается С. И. Консторум, работавший в предвоенные и первые послевоенные годы. У него была невыигрышная внешность — инвалид с тяжелым физическим недостатком. При этом человек с богатейшим внутренним миром, эрудит, превосходный рассказчик и импровизатор на фортепиано. Когда он вел беседы и сеансы, которые часто сопровождал музыкой, становился внезапно красивым (лоб, глаза, руки), заставлял петь воздух, излучал физически ощутимую духовную силу… (Вот, это оно: близко к сути). А личным методом психотерапии была «встречная исповедь». Да, рассказывал пациенту и о себе, рассказывал с беспощадной искренностью, но так тонко и вдохновенно, с таким юмором, что пациент, охваченный доверием и благодарностью, переставал чувствовать себя одиноким, видел во враче самого себя, и они — уже вместе — искали и находили решения, боролись с недугами. Духовная сила начинала принадлежать обоим… Метод «встречной исповеди», конечно, не общеупотребим.

…Вы спросите: ну а что же, обыкновенный здравомыслящий человек, средних способностей, простой и добрый, каких много, без разных там факторов, — разве не может, соответственно выучившись, сделаться психотерапевтом?

Отчего же, может. Но… во-первых, психотерапия, если только человек ей отдается по-настоящему, волей-неволей разовьет у него фактор Икс, то есть сама вытянет из запасников души то, что нужно и что возможно. Так же точно, как и любая другая работа. Психологи давно уже пришли к выводу, что всякая профессия производит «профессиональную деформацию» личности. (Мне, правда, этот термин не нравится). А во-вторых, кроме фактора Икс, в призвании психотерапевта много значит еще некий кризис, поворотное переживание… Опять называю не совсем точно.

Попытаюсь сказать иначе. В практическом человековедении никак не обойтись без метода, который один мой коллега назвал, по-моему, удачно, Методом Собственной Шкуры.

Желательно, чтобы психотерапевт был человеком гармоническим, оптимистичным и здравомыслящим, хотя бы в рабочее время. Но человеком беспроблемным, благополучным ему быть нельзя. Есть глубокая закономерность в том, например, факте, что среди врачей-фтизиатров многие сами переболели туберкулезом. Разумеется, чтобы стать хорошим хирургом, вовсе не обязательно самому перенести все операции — вполне можно обойтись и без этого, но знать, что такое боль, хирургу желательно не только по учебникам. То же и для тех, кто имеет дело с болью душевной.

Первый психотерапевтический опыт (осознавшийся как опыт значительно позже) мне довелось обрести около тринадцати лет от роду. Дружил с девочкой чуть старше меня, дочерью близких друзей семьи. Был влюблен. Она казалась мне самой красивой и умной на свете, самой-самой… Только вот грустная — почему?.. Лет с одиннадцати, несмотря на прекрасные способности, училась все хуже. Потом появились странности: то, уединяясь, о чем-то шепталась сама с собой и совершала необычные движения, то начинала вдруг неудержимо смеяться, непонятно над чем. Я принимал это как должное — как ее особенности; пожалуй, именно странности и заставляли сильнее любить… Но однажды я подслушал разговор взрослых: они говорили, что Лиля психически больна, что ее придется отдать в больницу. Прозвучало незнакомое слово: «шизофрения»… Не спал ночь, пытаясь додуматься, что же с Лилей теперь будет и как сделать так, чтобы ее не отняли. «Это все неправда… Все это глупости, она здорова, она просто не такая, как все, она лучше всех… Они ее не понимают, а она… Не может объяснить… А я объясню, я докажу…»

Я помогал ей готовить уроки и видел, что со мной ей легче, свободнее, чем с кем бы то ни было, включая и ее родителей, и подруг, которые постепенно от нее отходили… Я представлялся Лиле чем-то вроде младшего брата и с прямолинейным простодушием допытывался, почему у нее плохое настроение, и что значат эти перешептывания и странные движения, и над чем она вдруг смеется… Отмалчивалась: пыталась что-то объяснить невнятными намеками…

Наконец произошел между нами Великий Разговор. Взяв с меня страшную клятву хранить тайну, Лиля рассказала мне, что общается с некой Невидимой Силой, которая и заставляет ее проделывать эти вот странные движения, чтобы получать свидетельства послушания, чтобы не было худшего… Что она, эта Сила, все знает о ней и наказывает за множество грехов… Вкладывает в голову не ее, а посторонние и чужие, иногда очень скверные мысли, чтобы проверить… Что от той же самой Силы зависят некоторые особые ощущения…

Как вы понимаете, тут уже открылось нечто чрезвычайное, ни на что из моего прежнего детского опыта не похожее. Я пришел к выводу, что Лиля пребывает в невероятнейшем заблуждении (слово «бред» в медицинском смысле мне было еще неведомо), что ее одолевают фантазии, сказки, в которые — уж это я знал по себе — так легко поверить, зажить ими, но ведь нельзя же совсем всерьез! А главное, их менять, менять надо почаще сказки, а то просто неинтересно!

— Если Сила действует на тебя, то почему она не действует на меня? Ты что, особенная?

— Не знаю.

— А я знаю: ты особенная. Ты слишком хорошая… Ты красивая… И поэтому воображаешь… черт знает что…

— Ты не знаешь моей мерзости.

— Знаю, знаю. Тебе хочется иногда, чтобы мама и папа… Чтобы все взорвалось, полетело… Тебе хочется иногда…

— Да.

— Ну и что? Мне тоже всего этого хочется, а никакая Сила не наказывает, очень ей надо.

— Может и наказать.

— А я не боюсь. Ну и пусть. Вот обругаю ее сейчас… Эй ты, Сила, такая-сякая, пошла ты туда-сюда!.. Вот видишь — и ничего!

Так я старался ее переубедить. В другой раз:

— Слушай, а по-моему, эта Сила смахивает… на нашего завуча.

— Как? Чем?

— Ну, такая же… Настырная.

— Правда, немножко. (Смеется). Она даже говорит мамиными словами…

Мы составили список пунктов, по которым Лиля должна была признать свои заблуждения, — но и я подписал несколько пунктов согласия. Это был компромисс. Невидимую Силу мы обоюдно признали простившей нас и временно не существующей. Соглашение торжественно закопали возле дома, в палисаднике, под кустом сирени.

Я не осознавал, что веду психотерапию душевного заболевания, и, наверное, к лучшему: я верил в успех здравого смысла так горячо, что эта вера не могла, хоть отчасти, не передаться и Лиле. Усилия наши, а они были обоюдными, начали приносить плоды: Лиля повеселела, занятия пошли успешнее, странностей поубавилось. Навряд ли на нее оказали глубокое воздействие мои аргументы, но сама возможность разговаривать о тайная тайных, о том, что немыслимо доверить ни матери, ни подругам, ни докторам… Почему-то однажды мы ни с того, ни с сего поклялись друг другу ни за что не жениться и не выходить замуж до тридцати лет, а потом… Потом, решили мы, видно будет.

Но тут вмешалась другая сила. Лилина мать, женщина ревнивая и, как я понял гораздо позднее, сама глубоко неуравновешенная и несчастная, учинила мне допрос: о чем мы говорим с Лилей наедине, чем мы занимаемся, кроме уроков? Лиля, по ее наблюдениям, в последнее время слишком оживлена, у нее появился нездоровый блеск глаз. Связанный тайной, я смутился вдвойне, втройне, залепетал в ответ что-то невразумительное. И тогда разразился гром: в наших отношениях была заподозрена нечистота. Меня выгнали, и мои родители были поставлены об этом в известность. Редкие телефонные звонки, несколько встреч украдкой… А потом больница. Лекарства не помогали.

Наконец однажды я узнал, что Лилю не уберегли от самой себя…

Сейчас я не думаю, что наша дружба могла бы победить ее болезнь, — у нее был действительно очень тяжелый процесс. И все-таки мне и теперь кажется, что если бы нас не разлучили, она бы выжила.