Ящик Пандоры

Если ты человек общеупотребительной профессии, то незнакомые люди очень быстро узнают, кто ты такой и чем можешь пригодиться.

Крепкий человек русой масти, типа средневеса-боксера, но уже с рыхловатинкой н с лысоватинкой, поймал меня на площадке второго этажа Пицундского Дома творчества, он же Дом отдыха не только писателей

— Так и так, доктор Извините, как вас зовут, не знаю. Семья, понимаете, пацан пятилетний

Глаза слегка оловянные, на лбу мощный шрам с сизой вмятиной.

Существует особое врачебное «ты», преграждающее путь фамильярности. Опыт в данном случае продиктовал не «очевидно, вы несколько злоупотребляете спиртными напитками», а нечто попроще, некоторый вульгаризм.

— Поддаешь?

— Да такое дело… Шахтер я. Был монтажник-высотник, в десантных войсках служил, с парашютом прыгал. А теперь на третий этаж не могу Высоты боюсь.

— Травма — когда?

— Два раза в шахту летал. Один раз хорошо был на ремне. Двое суток без сознания. На завалах работаю.

— Ну так с этим делом тогда особенно.

— Да известно.

— Страх — когда поднимаешься или когда уже наверху?

— Как только подумаю. Самолетом три года не летал. К другу на девятый не могу. К балкону и близко не подойти сейчас брошусь, и все. Поменял квартиру на первый. На втором на балконе сердце начинает вот так.

— А с женой как?

— Нормально. Я ее не вижу почти. Ночью придешь со смены.

Он просил меня о гипнозе.

— Но условие: чтобы три дня перед тем — ни капли. Под этим гипноз не пойдет.

— Вас понял. Сам себе не враг. Через три дня подойду.

Через три дня подошел к нему я, а он стоял у дверей столовой, благосклонно пошатываясь.

— Отдыхаем, доктор, такое дело. Тут друг один уезжал… З-завтра. Завтра с утречка можно?

Назавтра с утречка я встретил его уже опохмеленного. Он играл в пинг-понг, систематически уминая ракеткой то место воздуха, где шарик был примерно секунду назад, и с благодушной искренностью удивлялся, почему игра не идет.

Я попросил его уступить мне ракетку.

Уже накануне отъезда, вечером, я столкнулся с ним все на той же лестничной площадке все того же второго этажа. Он пытался зажечь изжеванную беломорину, меж тем совершая пируэты вокруг оси предполагаемого равновесия. Я хотел его обойти, но он колебнулся не в ту сторону.

— Вечер добрый. Никак не высохнем? Уезжаю.

— С-сегодня хотел. Да вот. До шести утра. В преферанс. Голова разболелась. Такое дело…

— Огонь бензином заливаешь. Свихнуться совсем задумал?

— А, пропади все пропадом. Тридцать пять уже. В пятьдесят п-подохну, такое дело… Доктор!.. Погодите… Ну завтра — один раз, а? С утра завтречка — может мне и хватит, а?.. На третий этаж…

«Что ему даст этот сеанс? Поднимется, взлетит, страх исчезнет… Но если не бросит «такое дело», а он, конечно, не бросит, весь взлет испарится уже через две — три недели, а то и через два-три дня — и опять будет ползать. Если даже чудо из чудес — вдруг от радости завяжет, — все равно без серии поддерживающих сеансов…»

Такие промелькнули соображения, пока я топал к себе наверх укладывать чемодан (лифтом я там тоже старался не пользоваться).

Назавтра он стоял у меня на двенадцатом, на балконе, у самых перил, слегка расставив руки и растопырив пальцы. Я стоял рядом, стараясь растворить синевой напряжение глазных яблок. В двух часах полета ожидала меня предзимняя московская слякоть, а тут солнце будто нарочно выпалилось по-летнему, и южная зелень кипела внизу, зелень донельзя самоуверенная. Справа, совсем близко, блистало и шелестело море; слева гряда нагретых громад выставляла на обозрение ослепительные шапки и сиятельные воротники.

— Не дрожит ничего. Красота… И похмеляться не надо…

— Не надо.

— Завязано. Высота взята, так сказать. Сердце — вот! Такое дело… Вас понял. Лечу самолетом. Сейчас пойду билет брать. — Ну теперь, доктор… Всю жизнь, так сказать… Извините… Я вам…

— Чемодан — видишь? Давай-ка вместе, до лифта.

Чемодан был и вправду тяжелый — чемодан с этой рукописью.