Константинополь. Вуколеонский дворец

С наступлением ночи в покои императора Никифора, как обычно, пришла его супруга Феофано. Сообщив о прибытии невест из Болгарии для ее августейших сыновей Василия и Константина, она сказала, что должна позаботиться о девушках, и попросила не запирать двери опочивальни.

Проводив августейшую жену полным обожания взглядом, самодержец направился к богатому иконостасу и опустился на колени перед образами. Шкура барса, распростертая на полу императорской опочивальни, часто заменяла Никифору пышное ложе, разобранное постельничим для сна. Предаваясь размышлениям о Священном Писании, великий воитель не раз забывался на пятнистой шелковистой шкуре в глубокой дреме. Так случилось и в эту полночь, когда водяные часы клепсидры возвестили о наступлении одиннадцатого декабря девятьсот шестьдесят девятого года от Рождества Христова.

Феофано вопреки своему обещанию не вернулась в опочивальню. С едва скрываемым волнением она расхаживала по комнатам гинекея – женской половины дворца. Время от времени она скрывалась за шторой и подолгу простаивала у окна, всматриваясь в непроглядную тьму, скрывавшую воды Босфора. В неверном свете фонарей, раскачиваемых свирепыми порывами ветра, можно было разобрать только мятущиеся кроны деревьев да тучи снега, низвергающиеся с небес.

Когда клепсидры показали четвертый час ночи, августа порывисто дернула шнурок звонка. Вполголоса сказала возникшему в дверях евнуху:

– Пора.

Тот поднял край тяжелого ковра, закрывавшего одну из стен спальни, и из открывшейся тесной каморки молча выбрались несколько бородачей, опоясанных мечами. Щурясь на свет, они вопросительно смотрели на Феофано.

Не произнося ни слова, императрица знаком поманила за собой вооруженных людей и, неслышно ступая по коврам, прошла по темному переходу к массивным дверям. Рядом поспешал евнух. Едва он нажал на бронзовую ручку замка, как одна из створок распахнулась и поток холодного воздуха со снегом взметнул полы златотканых одежд императрицы. Завывание ветра и плеск волн ворвались в дремотную тишину дворца.

Быстро выбежав один за другим на площадку, обнесенную балюстрадой, бородачи столпились у края. Внизу во тьме волновался Босфор. Только облепленные снегом огромные статуи выступали из мрака. Украшающее набережную изображение льва, терзающего быка, казалось теперь неким мрачным знамением: едва ли не у каждого из молчаливых меченосцев шевельнулось в душе острое чувство тревоги – кто он сам в этот миг? Хищник, напружинившийся перед последним ударом, или жертва, сведенная судорогой предсмертного ужаса…

Свист, раздавшийся со стороны пролива, едва пробился сквозь завывание ветра и металлический стук обледенелых ветвей по стене дворца. В непроглядную тьму с балкона скользнула корзина на веревке. Когда канат напрягся, все, кто толпился у балюстрады, вцепились в него и, быстро перебирая руками, потащили наверх невидимый груз. Через несколько мгновений над мраморным ограждением показалась закутанная в плащ фигура, а в следующее мгновение неизвестный открыл лицо и с кошачьей ловкостью выпрыгнул из корзины.

Таким образом втащили на смотровую площадку дворца еще несколько человек. Последним из них оказался невысокий широкогрудый мужчина. Откинув капюшон плаща, он открыл узкое лицо, отороченное рыжей бородой. Цепкий взгляд голубых глаз на мгновение задержался на фигуре евнуха. Энергично отведя рукой от лица рассыпавшиеся белокурые волосы, рыжебородый властно проговорил вполголоса:

– Лодку я отпустил, так что возвращаться некуда…

И первым шагнул в покои дворца.

На короткий миг прикоснулся губами к руке Феофано, ожидавшей за дверью, и уверенно двинулся по коврам в сторону императорской опочивальни.

Когда один за другим бесшумно втянулись в спальню и окружили ложе, у кого-то вырвался сдавленный возглас:

– Его нет. Назад…

– Бросился в море, – панический шепот, казалось, заполнил пространство, слабо озаренное светом лампад иконостаса.

Голубые глаза обожгли яростным взглядом лица сообщников, перекошенные мгновенным ужасом.

– Вот он, – шепотом крикнул евнух императрицы, забежавший за ложе. Трясущиеся пальцы его указывали на грузную фигуру императора, распростертую на шкуре. Никифор спал, положив лицо на согнутую в локте левую руку. Правая, откинутая в сторону, с беззащитно раскрытой могучей дланью, лежала на красном войлоке, устилавшем пол. Рядом валялись четки из слоновой кости.

В одно мгновение паника сменилась исступленной радостью. Отталкивая друг друга, заговорщики бросились к императору и принялись что есть мочи пинать его ногами, на голову и спину спящего обрушились удары тяжелых ножен. Когда очнувшийся от сна Никифор обратил к нападавшим иссеченное морщинами темное, как бы продубленное, лицо, один из них нанес ему сильнейший удар мечом и рассек череп. Обливаясь кровью, император с трудом встал на колени и громовым голосом воззвал:

– Матерь Божья, помоги!

Рыжебородый коротышка с размаху опустился на постель самодержца и со спокойной яростью велел сообщникам притащить к нему Никифора.

Император уже настолько ослабел от страшной раны, что не мог стоять на коленях и повалился навзничь, продолжая призывать Богородицу на помощь.

Рыжебородый развалился на скомканном покрывале и, возвысив голос, заговорил, постепенно раскаляясь от собственных слов:

– Скажи, безрассудный и злобный тиран, не я ли, Иоанн, прозванный Цимисхием, возвел тебя на ромейский престол? Не мне ли ты обязан верховной властью, которой упивался шесть лет и четыре месяца? Как же посмел ты, косматый каппадокиец, забыть об этом благодеянии и отрешить меня от командования войсками Востока? Ты отправил меня в деревню, дабы я проводил время в обществе мужиков, вместо того, чтобы по-прежнему наводить страх на врагов империи и вселять отвагу в сердца ее доблестных воинов…

Иоанн схватил императора за черную с проседью бороду и принялся безжалостно терзать ее, с силой мотая окровавленную голову Никифора из стороны в сторону. Сообщники его наносили по лицу жертвы беспорядочные удары рукоятями мечей.

– Перед этой десницей дрожали полчища богоненавистных агарян, – воскликнул Иоанн, вскинув вверх руку с обнаженным мечом. – И ничто не спасет тебя от нее…

Обрушив на императора свой меч, Цимисхий рассек его череп надвое и, отбросив оружие, резким кивком головы приказал заговорщикам довершить истязание.

Мечи и острый как жало акуфий – род изогнутого копья – еще долго терзали уже бездыханное тело.

Когда через неделю Иоанн Цимисхий направлялся из Большого дворца в храм Святой Софии, улицы были запружены толпами народа, возбужденного известием о предстоящей коронации шестидесятого императора Византии. Кавалькада, возглавляемая новым самодержцем, во весь опор неслась по мощеным улицам. Завидев красные сапоги – издалека заметный знак императорского достоинства – чернь восторженно ревела. Сподобившиеся лицезреть щедрого воителя, сменившего прижимистого Никифора, крестились и повторяли вслед за псаломщиками: «Вот восходит утренняя звезда! Бледная смерть сарацинов, Иоанн властитель! Многая лета самодержцу Иоанну!»

И волнами нарастая по мере приближения процессии к Храму Премудрости Божией неслось отовсюду: «Многая лета, многая лета, многая лета!»

Когда оруженосец Иоанна начертал стрелой на колонне храма год начала нового царствования, к Цимисхию, которого патриарх Полиевкт только что увенчал императорской диадемой, подлетел кто-то из придворных и сладким голосом пропел:

– Да подаст тебе Бог победу в этом году над безбожными росами.

В сознании Иоанна всплыла картина, увиденная несколько недель назад, когда он только что вернулся в Константинополь из ссылки. Тяжелые цепи из огромных звеньев, обледеневших в тех местах, где их касались волны пролива, тянулись от башни городской стены через устье бухты Золотой Рог к Галате, укрепленному предместью столицы на противоположном берегу. Сопровождавший Иоанна эпарх, начальник службы порядка, объяснил, что цепь натянута по распоряжению Никифора дабы преградить судам росов путь в гавань Константинополя. Тогда только и осознал Цимисхий размеры опасности, нависшей над империей.

Пребывая в войсках, сражавшихся против арабов в Сирии, Иоанн склонен был считать известия об угрозе со стороны северных варваров не стоящими внимания. Вторжение росов в Болгарию, произошедшее несколько лет назад, казалось издалека одним из тех многочисленных набегов, что беспрестанно терзали империю. К тому же он склонен был считать, что Никифор сознательно преувеличивает размеры опасности, дабы умалить подвиги доблестных войск Востока.

Только увидев размах военных приготовлений в столице, Цимисхий понял, что ему, вероятно, придется лично участвовать в предстоящей борьбе.

Эти мысли не оставляли его все то время, пока конная процессия медленно двигалась от Святой Софии по ипподрому. Глядя на выстроившиеся в линию реликвии, напоминавшие о великом прошлом империи – вывезенный Юлианом Отступником из Египта обелиск фараонов, медную колонну из храма Аполлона в Дельфах, представлявшую трех сплетенных змей, возносящийся выше всех обелиск с медными барельефами, сооруженный по повелению императора Феодосия, Цимисхий думал о том, что в те времена, когда воздвигались эти памятники, держава была в несколько раз больше и никто даже не слышал имени народа, сегодня угрожавшего Константинополю.

Первой его заботой по окончании коронационных торжеств стала подготовка к отражению неприятеля. Вызвав к себе всех, кто мог бросить свет на обстоятельства, приведшие к столкновению с росами, Иоанн предложил прежде всего изложить все, что известно о происхождении этого варварского племени, о населяемой им стране, об обычаях и верованиях, о приемах ведения войны и наконец о князе Свендославе, возглавляющем росов.

Первым заговорил патриарх Полиевкт. Пламенный взгляд его глубоко запавших глаз, энергичная речь плохо вязались с телесной немощью старца.

– Да будет тебе ведомо, самодержец, что говорит божественный Иезекииль: «Вот я навожу на тебя Гога и Магога, князя Рос». Реченное через пророка подтверждает святой Иоанн в Апокалипсисе: «Когда же окончится тысяча лет, сатана будет освобожден из темницы своей и выйдет обольщать народы, находящиеся на четырех углах земли, Гога и Магога, и собирать их на брань». Живем мы, братия, в последние времена, ибо близка к исходу тысяча лет от Воплощения Бога нашего Иисуса Христа…

– В Библии еще что-нибудь есть о росах? – деловито спросил Цимисхий.

Патриарх отрицательно покачал головой с таким выражением, что всем стало ясно: он считает эти свидетельства вполне исчерпывающими.

– Дозвольте мне сказать, кесарь, – обратился к Цимисхию катепан – наместник – Фракийской фемы, области, пограничной с Болгарией.

Суть предложений катепана сводилась к тому, что нужно поручить чиновникам, занимающимся приемом иностранных посольств, опросить сведущих людей – лазутчиков, побывавших на территории Болгарии, занятой сейчас росами, купцов, бывавших в стране северных варваров, иноземцев из местностей, сопредельных с державой Свендослава. На основании таких расспросов можно было бы подготовить связную справку по интересующим императора предметам. Со своей стороны наместник Фракии вызвался предоставить нескольких переводчиков, знающих славянские языки и бывавших на Дунае, где ныне расположены основные силы архонта русов богоненавистного Свендослава.

Самодержец признал предложение разумным, и спустя две недели Цимисхию была представлена обстоятельная записка о росских делах.

Будучи человеком практичным, Цимисхий едва удостоил вниманием многословные рассуждения некоего книжника о Гоге и Магоге, помещенные в начале свода. Его больше занимали выдержки из сочинений разных авторов, писавших о прежних нашествиях росов на Ромейскую державу, а также свидетельства очевидцев, побывавших в славянских землях.

…В Житии святого Георгия Амастридского, писанном сто пятьдесят лет назад боговидцем митрополитом Игнатием, так о сем народе повествуется, на Амастриду, град Понтийский, обрушившемся:

«То, что следует далее, и еще более удивительно. Было нашествие варваров, руси, народа, как все знают, в высшей степени дикого и грубого, не носящего в себе никаких следов человеколюбия. Зверские нравами, бесчеловечные делами, обнаруживая свою кровожадность уже одним своим видом, ни в чем другом, что свойственно людям, не находя такого удовольствия, как в смертоубийстве, они – этот губительный на деле и по имени народ, – начав разорение от Пропонтиды и посетив прочее побережье, достигли, наконец, и до отечества святого, посекая нещадно всякий пол, не жалея старцев, не оставляя без внимания младенцев, но противу всех одинаково вооружая смертоубийственную руку и спеша везде пронести гибель, сколько на это у них было силы. Храмы ниспровергаются, святыни оскверняются: на месте их нечестивые алтари, беззаконные возлияния и жертвы, то древнее таврическое избиение иностранцев, у них сохраняющее силу. Убийство девиц, мужей и жен; и не было никого помогающего, никого готового противостоять. Лугам, источникам, деревьям воздается поклонение. Верховный промысел допускает это, может быть, для того, чтобы умножилось беззаконие, что, как мы знаем из Писания, много раз испытал Израиль».

Из чего следует вывод: люди сии, Светом Божественным непросвещенные, против святой церкви воинствуют и ниспровержение ее первой своей доблестью почитают. О том же и блаженный патриарх Фотий говорит, когда нашествие росов на Константинополь описывает, каковое в 860 году по Божественному соизволению свершилось:

«…Я вижу, как народ грубый и жестокий окружает город, расхищает городские предместья, все истребляет, все губит – нивы, жилища, пастбища, стада, женщин, детей, старцев, юношей – всех поражает мечом, никого не жалея, ничего не щадя. Всеобщая гибель! Он, как саранча на жатву и как плесень на виноград, или, лучше, как зной или тифон, или наводнение, или не знаю, что назвать, напал на нашу страну и истребил целые поколения жителей…»

О тех же безбожных росах император Константин Багрянородный пишет в сочинении «Об управлении государством». Глава IX целиком посвящена варварскому сему племени. Поименована она «О росах, приезжающих из России на однодеревках в Константинополь»:

«Однодеревки, приходящие в Константинополь из внешней Руси, идут из Немогарды, в которой сидел Святослав, сын русского князя Игоря, а также из крепости Милиниски, из Телиуцы, Чернигоги и из Вышеграда. Все они спускаются по реке Днепру и собираются в Киевской крепости, называемой Самвата. Данники их Славяне, называемые Кривитеинами и Лендзанинами, и прочие Славяне рубят однодеревки в своих горах в зимнюю пору и, обделав их, с наступлением весны, когда лед растает, вводят в ближние озера. Затем, так как озера эти соединяются с рекой Днепр, то оттуда они сами и входят в ту же реку, приходят в Киев, вытаскивают лодки на берег для оснастки и продают Руссам. Руссы, покупая лишь самые колоды, расснащивают старые однодеревки, берут из них весла, уключины и прочие снасти и оснащают новые. В июне месяце, двинувшись по реке Днепру, они спускаются в Витичев, подвластную Руси крепость. Подождав там два-три дня, пока подойдут все однодеревки, они двигаются в путь и спускаются по названной реке Днепру… и приходят к так называемой Крарийской переправе, где Херсониты переправляются на пути из Руси, а Печенеги – в Херсон. Эта переправа шириною приблизительно равна ипподрому, а вышиною от его низа до того места, где сидят союзники, так что долетает стрела стреляющего с одной стороны на другую. Посему Печенеги приходят и на это место и нападают на Руссов. Пройдя это место, они достигают острова, называемого св. Григорием, и на этом острове совершают свои жертвоприношения, так как там растет огромный дуб. Они приносят в жертву живых петухов, кругом втыкают стрелы, а иные приносят куски хлеба, мяса и что имеет каждый, как требует от него обычай. Насчет петухов они бросают жребий, – зарезать ли их (в жертву), или съесть, или пустить живыми. От этого острова Руссы уже не боятся Печенега, пока не достигнут реки Селины. Затем, двинувшись от этого острова, они плывут около четырех дней, пока не достигнут лимана, составляющего устье реки; в нем есть остров св. Эферия. Пристав к этому острову, они отдыхают там два-три дня и опять снабжают свои однодеревки недостающими принадлежностями, парусами, мачтами и реями, которые привозят с собою. А так как лиман, как сказано, составляет устье реки и доходит до моря, а со стороны моря лежит остров св. Эферия, то они оттуда уходят к реке Днестру и, благополучно достигнув ее, снова отдыхают. Когда наступит благоприятная погода, они, отчалив, приходят к реке, называемой Белою, и, отдохнувши там подобным образом, снова двигаются в путь и приходят к Селине, так называемому ответвлению (рукаву) реки Дуная. Пока они не минуют реки Селины, по берегу за ними бегут Печенеги. И если море, что часто бывает, выбросит однодеревки на сушу, то они все их вытаскивают на берег, чтобы вместе противостоять Печенегам. От Селины они никого уже не боятся и, вступив на Булгарскую землю, входят в устье Дуная. От Дуная они доходят до Конопа, от Конопа в Константию на реке Варне, от Варны приходят к реке Дичине, – все эти места находятся в Булгарии, – от Дичины достигают области Месимврии; здесь оканчивается их многострадальное, страшное, трудное и тяжелое плавание».

Писано сие в 950 году. С той поры обычаи росов не переменились, что подтверждают купцы, с торговыми нуждами в Киеве бывающие. Не далее как в прошлом году вернулись оттуда несколько достойных мужей, от коих расспросные листы взяты. Все они показывают, что нынешний архонт росов Свендослав – закоренелый язычник, над христианской верой ругается и своих одноплеменников от нее отвращает. Даже матери своей, княгине Ольге, в 955 году от патриарха Феофилакта крещение принявшей, всячески противодействовал. Церковь Святого Николая, что в Киеве тщанием местных христиан выстроена была, разрушить повелел.

Сверх того об архонте росов известно следующее: от роду ему около тридцати пяти лет, после смерти родителя его, князя Игоря, воспитывал Свендослава старый сподвижник отца Асмуд, выходец из северных стран. То был суровый воитель, с юных лет он прививал своему воспитаннику любовь к походной жизни. Нынешний князь все детство провел среди дружинников, деля свое время между воинскими упражнениями и охотничьими забавами. Родительница его, судя по всему, крестилась в Константинополе из соображений политики, ибо ничего не сделала для христианского просвещения собственного отпрыска и своего народа. Она и сама как истая язычница предавалась охотничьим утехам – по всей земле русов есть ловища, для княгини устроенные.

Пять лет назад Свендослав совершил поход на Восток, в земли славян, которые прежде были данниками хазарского кагана, и привел их под власть русов. Затем князь направил свои войска против Хазарии и разгромил в сражении самого кагана, а столицу его разрушил. Разорив множество городов хазарских, пронесся он, словно бич Божий, по землям алан и касогов и подошел к Меотиде, где занял хазарские крепости и поставил свои отряды.

Таким образом безбожный сей Свендослав стал угрожать нашим владениям в Тавриде. Покойный император Никифор рассудил, что такое соседство ничего хорошего не предвещает – зная ненасытность архонта русов к воинским подвигам и завоеваниям, следовало ожидать его вторжения и в Херсон. Оттого и созрела у Никифора мысль отвлечь Свендослава от дерзких намерений. Для этого он решил направить в Киев с секретной миссией Калокира, сына херсонесского стратига. Сей молодой муж хорошо знает порядки в стране русов, ибо не раз бывал там с отцом, а, главное, обнаружил незаурядный ум и умение ладить с варварами. Приняв все это в соображение, покойный император почтил его высоким титулом патрикия – не столько, может быть, из-за высокой оценки Калокировых достоинств, сколько ради придания веса его миссии в глазах Свендослава.

Главной приманкой для варварского правителя, которая заставила бы его отказаться от нападений на Херсонес, могла стать Болгария. Правящий ныне царь Петр давно сделался игрушкой в руках тех сил, которые настроены против империи. Именно по их внушению он не раз пропускал через болгарские земли полчища венгров, направлявшиеся грабить Македонию и Фессалию. В ту пору, когда нам приходилось вести войну против сарацин на Крите и в Сирии, эти безобразные язычники точили нож для удара в спину нам. Ничего не было бы лучше, чем отплатить им той же монетой и натравить на них Свендослава. Наши фемы в Европе вздохнули бы свободно, и угроза Константинополю была бы отведена.

Калокиру было вручено тысяча пятьсот фунтов золота для передачи Свендославу, дабы побудить русов к вторжению в Болгарию. По всей видимости, варвары не устояли перед блеском золота. В августе 967 года войско киевского архонта появилось на устье Дуная, а через несколько дней обложило Малый Преслав, который русами именуется Переяславлем.

Чтение записки о русских делах было прервано главным евнухом – паракименоном Василием. Войдя в покои Цимисхия, он попросил прощения за то, что оторвал его от дел, но, сославшись на важность полученных известий, попросил дозволения представить императору гонца, только что явившегося из пограничной фемы Фракии.

Первыми словами прибывшего были:

– Блаженнейший август! Великая важность сведений, добытых лазутчиками, побывавшими в болгарской столице Преславе, заставила меня, оставив все дела, без отдыха мчаться средь волнующейся стихии… При дворе царя Петра, плененного русами, обретается патрикий Калокир. Предводитель полчищ русов, стоящих в этом городе, Сфенкел, неизменно пирует в компании Калокира. От людей, бывавших на этих застольях, слышали мои соглядатаи: хвастался Калокир, что заключил с самим Свендославом договор, диавольское коварство патрикия облачающий – за помощь в завоевании престола признает он право Свендослава владеть всей Болгарией, а также озолотит его сверх меры от казны императорской…

Цимисхий отшвырнул пергамент, который только что читал. Кровь бросилась ему в лицо: случилось то, чего он страшился – появился претендент на престол, занятый им силой. У него нет еще настоящей поддержки в армии и в народе, далеко не везде удалось насадить своих людей… Да, искатель престола, опирающийся на огромную силу русов – это похуже чем племянник убитого Никифора, только что объявивший себя императором. Мятежник опасен, но справиться с ним может один из стратигов, а вот со Свендославом придется сразиться самому Иоанну…