ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Нет у революции конца
«И уберите хлеб из овина — я подожгу овин!» ©
1
«…Ничем другим я не могу объяснить его порыва, драгоценная Полин!
Весь жерминаль и весь флореаль ваш брат столь решительно отвергал предложения как с одной, так и с другой стороны, разругавшись даже с некоторыми из наших работников — например с сержантом Жубером — в пух и прах. Не уставая постоянно повторять всем нам, что именно в Шале-Медоне куется будущее Франции. И вдруг!..
Ведь еще накануне — тридцатого флореаля — ничто не предвещало столь резкого поворота. Наполеон провел обычное совещание в штабе нашего Второго отряда, обсуждая ход изготовления оборудования по теме „Сияние“ гражданина Лебона, ах, изумительная Полин, — если бы вы только видели, какой результат дала эта работа! Вы были бы поражены! Но лучше я не стану описывать всеобщее восхищение от этого нового способа освещения — вы мне просто не поверите! Лучше вы насладитесь им сами в полной мере, когда приедете к нам в Париж! (а я в этом нисколько не сомневаюсь!), а также согласовывая расчеты по еще нескольким разрабатываемым у нас направлениям, вникать в суть которых было бы для вас неинтересно. Но главное — ничего не указывало на какие-то изменения в его поведении.
Да даже еще и первого прериаля, когда в Сент-Антуанском предместье ударили в набат и батальоны санкюлотов двинулись на Тюильри, Наполеон почти никак на это не отреагировал. Всего лишь приказав удвоить посты охраны и привести караульную роту приданного нам саперного батальона в повышенную боевую готовность. Мне ли об этом не знать как исполняющему обязанности начальника штаба? Сам же ваш брат, отдав эти распоряжения, отбыл, как обычно, в город по делам отряда, разве что взяв с собой десяток конных егерей капитана Мюрата для охраны на всякий случай. И провел в Париже весь день, как это обычно было у него заведено.
А вот второго числа…
Начался день, как обычно. Я доложил командиру обстановку в городе, известную мне со слов моих доверенных людей. Он поблагодарил меня и опять отбыл по делам в сопровождении такой же охраны, как и накануне. И я не ждал его появления ранее позднего вечера — как всегда, но внезапно к двум часам после полудня он вернулся. И сразу же, призвав меня к себе, велел выслать разведчиков для изучения военной обстановки в городе и одновременно приготовить наш воздухоплавательный лагерь к полномасштабной обороне. А кроме того — быть готовым принять курьеров из Сент-Антуана и рассмотреть доставленные ими сведения (что и случилось, надо отдать должное проницательности вашего брата, правда, не в этот день, а только вечером следующего).
Затем практически сутки без перерыва мы простояли с ним над картами Парижа и окрестностей, составляя диспозиции на варианты развития событий, которые, со стыдом признаюсь, в тот момент казались мне фантастическими, но будучи посрамлен полностью в моем неверии, с радостью об этом пишу вам, любимая сестра гениального друга моего, восхитительная мадемуазель Полин! После чего генерал Бонапарт взял всю полусотню Мюрата с самим Иоахимом во главе и выехал в Париж. Оставив меня командовать гарнизоном Шале-Медон с тщательными инструкциями на случай различного изменения обстановки (которые, к счастью, не понадобились).
Признаюсь, я провел не самую спокойную ночь. Что немало усугублялось приходящими из Парижа сведениями. Я видел, что дела принимают серьезный оборот. В город прибывали верные правительству регулярные части, вызванные Конвентом. В центральных секциях добровольцы в огромных количествах записывались в Национальную гвардию. Мои агенты в Париже не могли предоставить мне точных данных, но можно было считать, что у Конвента будет не менее двадцати тысяч человек. В Сент-Антуанском предместье санкюлоты, сумев как-то сорганизоваться (порядок у них, как всегда, был отвратительный), возводили на улицах баррикады, укрывали за ними пушки — готовились к обороне. Это был неверный ход, на который генерал Бонапарт указал еще накануне, но я в его отсутствие мог только передать это мнение руководителям восстания, не надеясь, что они к нему прислушаются. Впрочем, помня разговоры вашего брата с господином Роньоном, я не уверен, что присутствие Наполеона хоть на что-то повлияло бы: не желающие слышать — не слышат!
Утром четвертого числа мои разведчики донесли, что батальон мускаденов-добровольцев численностью в тысячу двести человек под командованием генерала Кильмена по приказу Конвента вошел в предместье. Имея целью окружить дом, где якобы скрывались примкнувшие к мятежникам депутаты Камбон и Тюрло. Санкюлоты блокировали эту часть внутри своих позиций. После чего правительственная армия, составленная из всех родов войск — пехоты, кавалерии, артиллерии, что свидетельствовало о намерении вести штурм по всем правилам военной науки, — начала смыкаться вокруг Сент-Антуана, имея при этом еще пятнадцать тысяч резерва во втором эшелоне. В ответ в одиннадцать часов утра вооруженная масса предместья принялась строиться в боевой порядок с заряженными картечью пушками. Без сомнения, решительных событий следовало ждать с минуты на минуту.
От вашего же брата не было на тот момент никаких известий. Что, как вы можете догадываться, очень сильно волновало вашего покорного слугу. Я уже был полон решимости действовать по оставленным им указаниям, не допускавшим двойного толкования…
И тут приказ Конвента как громом поразил всех…»
2
«…Вот таков в кратком описании, Милостивый Государь мой, Николай Иванович, есть сей человек, с коим мне ныне волею судьбы судилось плыть одною дорогою. Воистину напоминает он мужей древности устремлениями своими. И даже временем превосходит дерзостию замыслов необычайнейших. О коих я вам рассказать намерен позже, поелику времени и обстоятельности рассказ оный требует более, нежели располагаю я уже сей час. Да и бумаги и чернил запас мой изрядно оскудел, расходованный на послание сие и рука моя устала…
Но однако ж должен я приписать, хотя и вкратце, что отнюдь не в эйфорической влюбленности пребываю я в отношении генерала Бонапарта. Невзирая на все славословия, что пел ему на многих сих страницах. Ибо не только восхищение, но смущение вызывает он поровну во мне направлениями поступков своих! Взять вот, наприклад, хоть те же нынешние события. Ничто не указывало на склонность его к действию политическому за все время, покуда нарастало противостояние Национального конвента и санкюлотов. И того более, по мере знакомства моего с данной персоной никогда допрежь не высказывал он симпатий ни к той, ни к другой стороне, а даже паче того, наоборот, осуждал резко братоубийство и кровопролитие, как и подобает всякому верному почитателю Великого Жан-Жака Руссо. И вдруг внезапно в единую часа минуту сделался он ровно тигр и бросился в самую гущу схватки, отринув всяческое миролюбие!
Но как это произошло? Поверите ли, Милостивый Государь мой и Благодетель, что всего трое человек во всей Франции видели этот момент и знают, что то было? Тако ж один из этих троих есть ваш покорный слуга! И ум мой даже и по сей момент управиться не в состоянии с внезапностью этакой перемены! Ибо поверить не могу, сколь малой причины ради на столь великое может решиться человек.
У моего здешнего товарища, Петруши Верховцева, был здесь, в Париже, учитель математических наук, к коим Петруша весьма склонен. Учитель сей пребывал в достоинстве депутата Национального Конвента, а до того еще даже Законодательного Собрания и, между прочим, явился автором нынешнего французского календаря нового строя, про который вы, друг мой Николай Иванович, безусловно, слышали. Имя этого учителя Шарль Жильбер Ромм и по политической принадлежности пребывал он все это время членом партии Горы, она же Montagnards, что по нынешним временам небезопасно весьма. Генерал Бонапарт и Ромм не встречались николи до сей поры и не были знакомы друг с другом. Также и не были ничем один другому обязаны. Но вот утром второго прериаля произошло то, что никак не укладывается у меня в уме по здравом размышлении, а по рассуждении всего, что ведомо мне, но не рассказано покуда никому, так и вовсе привести может в трепет… Однако простите меня, мой сердечный друг, я отвлекаюсь, ибо мешается мой ум, не в силах будучи справиться с сонмом мыслей, обуревающих его по сему предмету (о чем клятвенно обещаю поведать все подробно позже либо когда вернуся в Отечество наше и встретимся мы наяву, ныне же недосуг, ибо многоречиво сверх меры будет).
Обскажу кратко и по порядку. Во второй день месяца прериаля французского календаря, а по-нашему исчислению восьмого мая, пребыл я в студии товарищества художественного нашего, про кое уже упоминал, „Птенцами Давидовыми“ именуемого, в коем я с товарищами трудимся не покладая рук над архитектурными и иными проектами. Были там я и еще один товарищ мой, Данила Подкова, Главный архитектор, как называет его генерал Бонапарт. Мы прилежно занимались разбивкой территории будущего поселения в Шале-Медон, когда отворилась дверь и вошел с улицы Петруша Верховцев, бледный, как сама Смерть, со слезами на глазах. Мы по естественному зову души стали пытать товарища нашего, в чем состоит его печаль, и он, помалу справившись с терзавшими его муками, поведал нам, что произошло накануне в Тюильрийском дворце, где заседает Конвент. О том, как с утра ждали все явления санкюлотов и готовились к нему. И как неожиданно для всех, отразить сие явление не получилось (ибо жандармерия, призванная охранять Конвент от дурных посягательств, не только не стала чинить явившейся толпе препятствий, но в значительной мере перешла на сторону санкюлотов, заявив, что они поддерживают требования народа). Как обезумевшая от голода толпа, ворвавшись в зал заседаний и столкнувшись с депутатом Феро, в ярости вскричала как один человек: „Это Фрерон!“ — приняв его за депутата Фрерона, предводителя мускаденов, ненавистных врагов санкюлотов — и тут же некий токарь Тинель пронзил ему грудь, отрезал голову и, насадив на пику, явил сей ужасающий знак всему собранию, устрашив тем самых неустрашимых. Как возбужденная масса санкюлотов принялась метаться по залу заседаний, требуя хлеба и Конституции, но никто из депутатов не находил в себе силы поддержать униженного Народа, как в конце концов Шарль Ромм, не в силах вынести происходящего, хотя и будучи всего лишь учителем и математиком (в Конвенте он отвечал за работу школ народного образования), решил возвысить свой голос за права Суверена Французской Республики. И как четверо друзей и соратников его по партии монтаньяров присоединились к нему, потребовав принять ряд декретов, насущно необходимых для исправления ситуации. Как трусливо перепуганное „болото“ Конвента единодушно взмахами шляп проголосовало за эти постановления. А председатель собрания публично обнялся с предводителем санкюлотов и облобызал его в знак полного примирения. Как, получив удовлетворение своих требований, санкюлоты покинули к полуночи Тюильрийский дворец, радостно отправившись к себе на окраину. И как сразу же вслед за этим все собрание в страшном гневе накинулось на Ромма и его товарищей, которые едва не были умерщвлены, в точности как несчастный Ферро перед тем, но затем все же решили сделать это законным порядком по решению суда…
Слезы полились из глаз моих при известии о подобном вероломстве и из сочувствия к горю друга. Данила так же печалился, хотя и принадлежал к сторонникам иной партии… И тут в студии явился генерал Бонапарт, по своему обыкновению делавший это каждый раз по прибытии в город.
Увидев нас в расстроенных до такого состояния чувствах, генерал принялся настаивать, чтобы мы открыли ему обстоятельства, столь нас опечалившие. Мы не стали отказываться, и Петруша повторил ему свой рассказ о том, что случилось с его учителем. И вот тут-то произошло то, что меня поразило до глубины души моей.
Бонапарт выслушал Петра весьма внимательно, не задавая никаких вопросов. И по его неподвижному лицу нельзя было прочесть, какие чувства будоражат его душу. А по завершении рассказа грустно сказал: „Черт бы вас драл, революционеров, мать вашу за ногу…“ (я поминал уже ранее, что русским языком он владеет весьма хорошо, иногда только употребляя слова, нам непонятные или неправильно произнесенные) и после этого внезапно велел нам прекратить работу, а ему дать перо и бумагу. „Данила! — приказал он. — Отнесешь письмо, что я напишу, в секцию Кен-Венз Сент-Антуанского предместья, ее председателю комиссару Роньону и скажешь, что я прошу его действовать так, как там указано, а на словах передашь, что я заклинаю его удержать санкюлотов Сент-Антуана от каких-либо трепыханий — иначе им всем крышка! Петруха, отправляйся в Латинский квартал к Евгению и делайте с ним там что хотите, но к завтрашнему дню мне нужна рота добровольцев для важного дела в городе! А ты, Алешка, — пойдешь со мной!..“ (так я и оказался в самом центре сего коловращения).
Ну, далее общий ход событий я описал вам, Милостивый Государь, ранее. Не буду повторяться излишний раз.
Но с того момента в нашей студии меня не перестает неустанно глодать одна только мысль: кем же надо быть, чтобы, не раздумывая даже получаса, совершить столь многое и столь дерзкое ради вызволения от смерти никогда ранее не известного тебе человека?»
3
Из записок Лазара Карно.
«Я хорошо помню тот час и тот ключевой момент, когда ход событий поменял свое течение полностью и бесповоротно.
В тот день противостояние Конвента и предместий достигло высшей стадии своего накала. Я как раз находился в Конвенте, куда явился с заседания военного комитета сообщить, что все запланированные нами приготовления закончены. Три тысячи регулярных войск генерала Мену с артиллерией, кавалерией и двадцать тысяч добровольцев Национальной гвардии центральных секций окружили Сент-Антуанское предместье в полной готовности начать по всем правилам штурм сооруженных мятежниками баррикад, не останавливаясь перед разрушением жилых кварталов. Ожидали только окончательного сосредоточения сил на рубежах атаки. Мы рассчитывали, правда, что до крайности не дойдет и санкюлоты сдадутся, узнав о такой угрозе, но готовиться все равно следовало всерьез.
И в этот момент, едва закончился мой отчет, в зале заседаний Конвента появился неизвестный человек весьма бледного вида и, направившись к месту председателя, протянул занимавшему в этот момент председательское кресло депутату Вернье какую-то бумагу. Вернье принял ее, начал читать… И все без исключения находившиеся в зале прекрасно различили, как меняется его лицо. Становясь таким же бледным, как и у принесшего послание. Стоящий по обыкновению рабочий гул принялся стихать, сменившись гробовой тишиной. „Что? Что такое?! — послышались наконец нетерпеливые возгласы. — Что случилось?“ Вернье оторвался от бумаги, посмотрел в зал невидящим взглядом и произнес сдавленным голосом:
— Секция Лепеллетье окружена тысячами солдат и сотнями пушек. Нам выставлен ультиматум: немедленно сложить оружие, вывести войска из города и заплатить единовременную контрибуцию в пользу предместий в размере пяти миллионов ливров золотом…
Тишина стала оглушающей: никто не мог поверить, что правильно понял то, о чем идет речь. Кто-то, встав, оглушительно громыхнул стулом. Под этот удар Вернье закончил:
— Если до двенадцати часов дня эти требования не будут исполнены, он прикажет открыть огонь, и секция Лепеллетье превратится в руины, под которыми погибнут все наши близкие… Комитеты Общественного Спасения, Общественной Безопасности и Военный Комитет арестованы на своих рабочих местах в полном составе. — Председатель бросил на меня затравленный взгляд, по которому я понял, что в письме указано мое отсутствие в Комитете. И только после этого, наконец, сумел оценить силу нанесенного удара — он был неотразим: — Потому что эти три Комитета представляли собой наше главное и единственное оружие, без них мы не могли управлять ничем… А угроза поступить с секцией Лепеллетье так же, как мы планировали поступить с мятежниками, говорила об очень решительном характере автора ультиматума. — В половине двенадцатого он даст первый залп, потом ждет полчаса и открывает непрерывный огонь. До половины двенадцатого осталось совсем…
Отдаленный грохот множества орудий, от которого задребезжали стекла, показал, что назначенный срок уже наступил. В зале все вскочили с мест, не зная, что делать.
— Ва… ваше превосходительство!.. — пролепетал бледный посланец рока, в котором я, вспомнив, с трудом узнал председателя комитета секции Лепеллетье, так он был напуган. — Сделайте же что-нибудь…
— Да кто такой этот „он“?! — выкрикнул одновременно кто-то из зала. Это обращение Вернье услышал. Словно очнувшись от дурного сна и обнаружив, что сон совсем не кончился, он провел рукой по лицу и произнес:
— Какой-то генерал Бонапарт…
Это были слова самой Истории».
4
Самое смешное — и об этом я уж точно никому не расскажу, — что соломинкой, переломившей хребет моему терпению, стали «мушкетеры». Точнее, один «мушкетер» — Петя Верховцев. Математический ученик Шарля Ромма. Ну — того самого знаменитого депутата Конвента, который изобрел наш родимый республиканский календарь для всеобщей путаницы… И по совместительству умеренного монтаньяра, сумевшего пережить все кризисы революции. Включая и фатальный для якобинцев Термидор. А вот прериаль не получилось…
Совершенно ничего не ожидая, я приехал в «гнездо» «Птенцов Давида», которые уже давно наполовину своей деятельности были заняты работой на Шале-Медон (а куда деваться, если людей-то нет?), и там застал прямо-таки кладбищенскую обстановку… Ну, к мрачности Данилы я уже привык. Но прибавление к этому еще и впавшего в депрессняк Петра оказалось слишком…
Как выяснилось, Ромма арестовали накануне вечером. Точнее, уже ночью. Вместе с еще несколькими депутатами-монтаньярами — Субрани, Дюруа, Гужоном и Бурботтом — за захват власти в Конвенте и принятие антиправительственных декретов (ну, кто слышал требования санкюлотов Сент-Антуана — поймет, о чем речь). У этих, блин, народных трибунов хватило ума заставить Конвент, захваченный, уже как обычно, бессмысленно мечущимися (как обычно же, ага…) санкюлотами Роньона, принять постановления о возвращении «максимума», освобождении политзаключенных и даже — о, боги Олимпа! — введении в действие Конституции девяносто третьего года. Робеспьеровской то есть!.. Под вопли обрадованной толпы.
Ну ничего лучше они придумать не могли. Едва разбушевавшегося Фантомаса — народ то есть — выперли тоже обычным уже порядком из зала заседаний и с Карусельной площади перед Конвентом, как весь зал в общем порыве повскакал с мест и в один голос завопил: «Смерть убийцам, кровопийцам, агентам тирании!» — И остальные депутаты чуть было не порвали «отважную пятерку» на клочки прямо на месте. Просто каким-то чудом не дошло до такого. Требовали и расстрелять здесь же, в соседней комнате. Но все же только арестовали и отвезли в тюрьму. Скрытно, в госпитальных повозках. Ромм, отправляясь в застенок, написал записку своей молодой жене: «Дорогой друг! Национальное Собрание издало приказ о моем аресте. Заклинаю тебя, во имя любимой тобою родины, во имя равенства, ценить которое вместе со мной я тебя научил, во имя ребенка, которого ты носишь в себе, не предавайся беспокойству. Помни каждую минуту, что ты отвечаешь перед ребенком, и что бы ни произошло с тем, кто связал свою судьбу с твоей, пусть ребенок воспримет от тебя принципы чистейшей морали и откровеннейшего республиканства. Прощай. Прошу тебя написать матери».
Верховцеву передали, что Ромм был абсолютно спокоен, когда отдавал эту записку человеку, взявшемуся ее доставить. Сомневаться не приходилось в том, какая участь ждет арестованных, едва только волнения (пытающиеся выглядеть мятежом) сойдут на нет. В Конвенте уже собрали комиссию для суда над «агентами тирании».
Петя рассказывал мне об этом, не скрывая слез. Он очень любил своего «старика» (хотя я так толком и не понял, за что. Ну да это и не мое дело…). Рядом за рабочим столом Данила сопел так, словно собирался открутить мне голову. Причем немедленно. А в углу Алешка хлюпал носом совсем уже как младенец… И я отчетливо понял, что если так все и пойдет дальше, то с ребятами я больше работать не смогу… Вернее — они со мной не смогут. А мне подобного поворота дел почему-то ну совсем не хотелось…
Хотя, казалось бы?.. Ну что я могу сделать в такой ситуации, один-одинешенек?.. Но когда Петр, закончив рассказывать, посмотрел мне в глаза, я не выдержал…
5
Сама операция прошла до смешного легко. Ну — по меркам нашего времени…
Здесь же никто просто не ожидал от меня, Наполеона, подобной наглости.
Мосты были блокированы войсками генерала Гоша — случившегося в тот момент в Париже — ну так что ж? Совершенно правильное действие (все помним: мосты, вокзалы, почта, телеграф, телефон — «Аврора», типа, в Сене напротив Зимнего, то есть Тюильри…). Однако против кого они были блокированы? Против революционно-санкюлотских толп. А не против генерала Бонапарта с небольшой охраной (ну что такое несколько десятков человек?), следующего в Конвент. Нам даже маршрут менять не пришлось, так как военный департамент от Тюильри неподалеку расположен, просто проехали чуть дальше.
А военный департамент — это такая контора, которая никому в тот момент была не нужна. Поскольку даже войсками не отсюда командовали. Соответственно и охраны тут было — ни одного человека (а зачем?! Ага…). И никто не понимал, что это-то и есть ключ ко всему Парижу. Это даже сам Обри (который все еще сидел в департаменте начальником) не понимал. И страшно удивился моему появлению. С чего-то решив, что я таким образом заявился замстить ему под шумок за все хорошее… Юморист. Как он гордо выпрямился, готовясь храбро встретить смерть от корсиканского мстителя!..
Как будто он мне был хоть для чего-то нужен! Подписать пачку чистых бланков его почерком — на что я Алешку-то с собой потащил, художника? (при нужде я бы и сам справился, но все ж профессионал в таком деле надежней) — по имеющимся образцам да пришлепнуть «Большой Круглой Печатью» — на фига для этого военный министр?
Вот мы и обошлись. Правда, Обри пришлось отправиться поскучать связанным в «комнате отдыха» за своим собственным кабинетом, но это уже его проблемы. А так в департаменте, по-моему, вообще НИКТО не заметил, что происходит что-то непредусмотренное. Ну подумаешь, явился зачем-то к министру отставной генерал с адъютантами — делов-то!.. В том числе и адъютант Обри не врубился. Ввиду того, что по приказу генерала отправился со срочным поручением аж на другой конец города… Ну не мог же он отказаться? Служаки, блин… Военные косточки…
А мы с Мюратом и Алексеем преспокойнейше вышли из подъезда департамента, сели на коней и с дожидавшейся нас полусотней рысью отправились в сторону предместья Сент-Оноре. А затем дальше на запад, в сторону Булонского леса, где в шести милях от парижской заставы, у небольшого городишки Шайо располагался военный лагерь Саблон. С артиллерийским парком в полсотни орудий (если Мену додумался использовать для подавления сопротивления в предместьях пушки, то чем хуже я? Наполеон я, в конце концов, или кто?). И по какой-то странной случайности — согласно декрету о недопущении войск в столицу без разрешения Конвента — именно здесь расквартировалась выведенная из Вандеи пехотная бригада, которой в настоящий момент командовал генерал Бриан…
Ну, такой подарок судьбы было грех не использовать… Гы-гы!..
У меня не было сомнений относительно того, запомнили ли в бригаде своего первого командира. Что тут же и подтвердилось, когда в расположении штаба я встретил все того же подполковника Флеро, исполнявшего, судя по всему, обязанности «вечного дежурного по части», и, вручив ему приказ о моем назначении на должность комбрига (написанный мной самим полчаса назад, но при наличии подписи и печати — кого это волнует?), велел построить личный состав. Смешно: командовавшего бригадой генерала Бриана, как и прошлый раз, не оказалось на месте. И по той же в точности причине: уехал домой. Похоже, этот полководец, блин, не слишком стремился обременять себя служебными обязанностями. Так что нам с ним опять не удалось познакомиться. А потом, вскочив в седло Буцефала (а как еще должна называться лошадь у Наполеона? Я не знаю…), выехал перед строем, встал на стременах и прокричал:
— Ну что, бандерлоги?! Всем ли меня видно?!
Судя по тому, как с затихающим гулом начали цепенеть шеренги — оказалось, что всем. Да, это было уже совсем не то стадо коров, что я принял прошлой осенью. Научились, черти, не щелкать клювалом за время, проведенное в Вандее. Собственно, на это я и рассчитывал, когда узнал от сержанта Жубера о том, что бригада, выведенная из Вандеи, по пути на Восточный фронт остановилась под Парижем для отдыха и доформирования (без какой-либо задней мысли. Просто так, на всякий случай. Чисто в теоретическом рассуждении, так сказать, из любви к искусству. Но вот — пригодилось, гы…).
— Бригадой командую я! В городе идет бой! Конвент бросил против предместий армию и артиллерию! — с каждой выкрикнутой мной фразой тишина в строю становилась все сильнее и сильнее. — В Париже погибают ваши родные и близкие! Мы пойдем туда и прекратим эти убийства! А если вы этого не сделаете, то я буду считать вас не бригадой имени Парижской коммуны, а толпой трусов и предателей!! Кто не согласен — выйти из строя!!
Шеренги дрогнули. Но вперед не вышел никто попробовали бы (глядя на вынесенную мной из ножен саблю, ага…). Только тысячи глаз неотрывно впились в меня со всех сторон. Нет, все-таки есть у Наполеона способности к массовому гипнозу, что ни говори. Как-никак великий полководец! (ну и мне иногда может быть оно полезно — вот как сейчас… Казалось бы, ничего такого особенного не сказал, а какой эффект?)
— ПОЛКОВНИК Флеро! — повернулся я в сторону командира второго полка, превратившегося за время моей краткой речи в подобие жены Лота. Ну, обычное дело… — Прикажите приготовиться к немедленному выступлению с полной боевой выкладкой! Нам предстоит форсированный марш в составе артиллерийской дивизии! И ни одно орудие не должно потеряться за время марша!
— Но-о… — Флеро по всегдашней своей привычке начал реагировать на мои действия как тормоз. Но я не дал ему договорить.
— Вы хотите сказать, что вы — не полковник? — перебил я его. — Алексей, где у нас приказ на присвоение звания? Дайте сюда! — я развернулся в другую сторону, принял у художника бумагу и передал ее по назначению. Самое смешное, что я практически ничем не рисковал. В случае нашей победы Обри подтвердит ВСЕ приказы, подписанные от его имени. Куда он денется? А на случай поражения… Ни Наполеон, ни я на это даже не закладывались. Потому что поражения просто не могло быть: мы опережали все участвующие в заварухе стороны на несколько ходов, и перехватить наши действия ни у кого не было ни малейшей возможности. И помешать нам могло бы только падение на Париж Тунгусского метеорита или хотя бы высадка инопланетян на Карусельной площади перед Конвентом… Очень, в общем, маловероятные события…
— Уже — да! — сказал я «столько лет ждавшему этого момента» служаке. — С чем вас и поздравляю! И должен вам заметить, что еще до завтрашнего вечера вы рискуете оказаться генералом! Потому что я не буду иметь возможности лично командовать бригадой. Так что идите — и выполняйте то, что вам приказано! А через полчаса соберите командный состав на совещание для ознакомления с диспозицией. Только офицеров, назначенных Брианом, укажите майору Мюрату! — Я махнул рукой на поместившегося неподалеку «неаполитанского короля», грозно таращившего глаза, казалось, во все стороны сразу. — Он знает, что с ними делать!.. Да не пугайтесь — мы их всего лишь временно арестуем!..
— А вы…
— А мне еще нужно принять командование артиллерийской дивизией! Не думаете же вы, ПОЛКОВНИК, что я собираюсь воевать с Конвентом всего лишь двумя пехотными полками?
6
Ну, кажется, что такое — один холостой залп батареи гаубиц? Пустое сотрясение воздуха. Никаких повреждений и ни одного трупа.
Но зато эффект!
В точности, как я и рассчитывал: местные жители еще только начали испуганно выскакивать из домов на улицы, а со стороны Тюильри уже показалось несколько экипажей, спешно направившихся в нашу сторону. Оперативненько…
— Да, решительно… — сказал генерал Беррюйе, впиваясь глазами в приближающуюся делегацию. Точно так же он выразился, когда я ознакомил его с моим планом в Саблоне. Но вот закончил фразу совсем в другом ключе, нежели тогда: — Но вы не боитесь все же, что Конвент не согласится?
— Нет, не боюсь! Если кто-то собирается палить из пушек в собственный народ — значит, знает, насколько это страшно. И значит, понимает, что случится, если из пушек врежут по нему самому! Они сдадутся!.. А для чего вы спрашиваете? Если у вас есть сомнения, то почему вы раньше молчали?
— У меня нет сомнений! — он резко мотает головой. Плещут от движения белые как снег длинные волосы. — Если бы были — я бы не только не пошел, но и не дал бы вам увести с собой солдат!
Да, этот мог бы… Начальник военного лагеря Саблон. Дивизионный генерал Жан-Франсуа Беррюйе. Пятьдесят четыре года. Лицо — как дубовая кора от непроходящего полевого загара. Ветеран еще Семилетней войны, начавший тогда рядовым. Службу знает от и до. Тот самый «слуга царю — отец солдатам», командир, которого подчиненные просто любят, а оно дорогого стоит. Вот только с царем вышло не очень… Беррюйе принципиальный республиканец. Кто-то, наверное, сказал бы даже — «фанатик» или, как позже в СССР выражались, — «идейный». То есть — не за звания и не за наживу, а натурально за принципы Свободы, Равенства и Братства. Удивительно для человека, дожившего до таких лет… И чуть ли не лично отрубил голову бедолаге Людовику XVI. Во всяком случае — именно он командовал оцеплением места казни от возможного нападения роялистов. И не дал королю обратиться с речью к народу, заглушив его слова барабанной дробью. И считал и считает, что все было сделано правильно. Решительный человек… Просто огорошил меня в артиллерийском парке, когда потребовал ответа, что же я именно собираюсь делать!
Я и брякнул: навести в этом бардаке порядок. Вот тут-то он и изрек «Решительно!.. А каким способом, позвольте узнать?» И я не смог ему отказать в объяснении. Выслушав каковое, он повторно изрек: «Да, решительно!.. Но артиллеристов вы не знаете в отличие от меня. Поэтому я иду с вами!» Я от неожиданности только «спасибо!» сказал. И вот мы здесь, ждем парламентеров Конвента, и коллега задает странные вопросы…
— Я хочу понять, — продолжает между тем старый генерал, — отчего вы не окружили пушками сам Конвент? Ведь это было бы проще и надежнее!
Уф… Вон он о чем!.. А я-то уж было думать начал… А суть-то все та же: не понял он моего маневра… Или, наоборот, — понял. Но проверяет, понимаю ли я сам? Что ж, скрывать нам с ним друг от друга нечего — что называется, два сапога пара, на одной перекладине висеть, если что…
— Все просто, генерал… На защиту Конвента поднимется вся Франция. А кто поднимется на защиту секции Лепеллетье, кроме Конвента? Ведь это их дома, их имущество, их вещи и семьи… Кому еще нужна эта цитадель богатства и роскоши? Никто и не почешется.
— Да, решительно… — повторяет Беррюйе. — Я вижу, КТО сюда едет! Так что можете считать, что победили… Но что вы собираетесь делать дальше?
— А вот про это, — дернуло меня что-то за язык, пока коляски миновали внешнее оцепление и подъезжали к нам, — хорошо как-то сказал один дракон: «Ну вот теперь-то оно и начнется — по-настоящему!»
