Глава 19
Бесплодные триумфы

Возвратное плавание было трудным, но недолгим. К вечеру второго дня показались знакомые руины на днепровских островах. Посыльное судно вышло навстречу, офицер доложил ситуацию. Мы успели. Между появлением у таванских укреплений конного авангарда Али-паши и началом действия его осадных орудий как раз хватило времени сбегать на Кинбурн. Турки, несомненно, уже знали о бое в лимане. По разуму, им надо бы отступить – но случается, что разгоряченный дуэлянт, получив несмертельную рану, пренебрегает ею и тщится поразить соперника в сердце, невзирая на клинок, пронзивший собственную плоть. Так и неприятельская армия только усилила натиск, атакуя даже ночью, при свете фейерверка. Тульский полк, первым оказавший сикурс осажденным, принужден был сражаться на валах с предельным напряжением сил. Остальные войска, по разнообразию судов и неравномерной нагрузке оных растянувшиеся на день пути, подходили вразнобой и накапливались на острове несколькими верстами ниже по течению: им требовалась хотя бы небольшая передышка, желательно за пределом огня вражеских пушек. В атакованном городке тоже нашлось место, куда не залетали ядра. Под береговым обрывом я приказал поставить длинный стол и скамьи для военного совета.

На сей раз подчиненные избавили меня от враждебных выпадов, удерживаясь в рамках приличий. Наверно, чувствовали: дерзости им больше с рук не сойдут. Это не значило, однако, что они готовы во всем со мной соглашаться (говорю о командирах «чужих» полков, в дивизии Бутурлина охотников спорить находилось не много). Довольно скоро сложились два мнения: одни полагали нужным удерживать позиции не долее, чем потребуется для вывоза артиллерии и всевозможных запасов, затем отступить к Каменному Затону; другие считали возможным обороняться до прихода Шереметева – и даже до зимы, если генерал-фельдмаршал замешкается.

– Провианта и боевых припасов у нас достаточно, – убеждал подполковник Артемий Кривцовский, – а снявши пушки с плотов в лимане, мы превзойдем турок в артиллерии и заставим их вести долгую осаду с большими потерями и сомнительной надеждой на успех. Почитаю возможным держаться столько, сколько потребуется.

– Здесь-то продержаться можно, – возражали скептики, – но что мешает визирю отделить корпус, чтобы вместе с татарами перехватить наши коммуникации выше по реке? Сил у него на это хватит – сто тысяч войска против пятнадцати! При такой пропорции ретирада признак не трусости, а здравого рассудка.

Апеллировали к рассудку по преимуществу офицеры, отличавшиеся приятной упитанностью и общим выражением удовлетворенности жизнью на лицах. Война для них – лишь досадная помеха, препятствующая наслаждению благами, соразмерными чину. А вот хрен вам, ребята! Царская непримиримость к лодырям и сибаритам была мне сейчас особенно внятна. Позволив всем высказаться, я пошептался с рядом сидящим Шепелевым и решительно остановил начавшийся спор:

– Считаю разговор бессмысленным, пока не выяснены численность и расположение вражеских войск. Судя по тому, что я слышал, многие сильно заблуждаются на сей счет. Прошу квартирмейстера Тульского полка доложить высокому собранию новейшие сведения.

Характер Степана не оставлял сомнений, что он не оставит показать превосходство своего ума в сравнении с высшими по рангу офицерами.

– Султанское войско, считая гарнизон Очакова и не считая татар, действительно насчитывает около ста тысяч. Но это не значит, что перед нами сто тысяч воинов.

Шепелев поправил повязку, прикрывающую изуродованную пустую глазницу, и продолжал:

– Примерно треть составляют обозники из турецких христиан. Обыкновенно у турок бывает больше нестроевых, но сейчас провиант и амуниция поступают морем.

– Откуда твои сведения, квартирмейстер? – кто-то из полковников изобразил строгость.

– У нас достаточно перебежчиков: болгар и валахов. Относительно обоза мы знаем всё. По распределению провиантских запасов можно судить о многолюдстве отдельных корпусов. Большая часть кавалерии, числом до двадцати тысяч, преследует гетмана в направлении Чигирина. Пятнадцать тысяч отборной пехоты – на Кинбурнском мысу. Они могут в ближайшие дни переправиться в Очаков либо подойти сюда левым берегом, но соединение их с визирем, поелику мы преобладаем на воде, требует далекого обходного марша и полутора недель времени. От пяти до десяти тысяч – тут мнения разнятся – составляют крепостной гарнизон и в поле не выйдут. По крайней мере, не выйдут далеко. Считайте, господа! Нас осаждает четверть того количества врагов, что здесь называли.

Пессимисты, пугавшие турецкой силой, сидели как оплеванные. Пока они не опомнились, я взял разговор в свои руки:

– За последние сутки еще тысяч пять нехристей надо вычесть. Как скоро их кавалерия может вернуться?

– Точно знать невозможно…

– Скажи приблизительно. Самое раннее, когда? Предполагая, что кинбурнский поход встревожил визиря?

– М-м-м… Три дня, считая нынешний.

– Так. Поскольку на три дня, с учетом качества войск, мы получили превосходство над Али-пашой властью, данной мне государем, приказываю завтра поутру атаку. Слушайте диспозицию…

– Господин генерал-майор, а как же мнение военного совета? – полковник Яков Постельников старательно делает вид, что озабочен соблюдением государственной пользы.

Самые беспокойные фрондеры никак не уймутся. Но их время прошло. Ярость шевельнулась в душе разбуженным драконом, холодным взором выглянула наружу.

– Совет – чтобы советоваться. Мнения сказаны. И выслушаны. Что вам еще?! А решения принимаю я один. И отвечаю перед государем – один же. Уговоры кончились, за неповиновение буду карать. От солдата до полковника, без изъятий.

Смотрят с ожиданием друг на друга. Кто первый осмелится бросить вызов? Нехитрые мысли на лицах очевидны, как кучи дерьма на снегу. Беспокойный венецианец, прыгнувший в генералы поперед заслуженных людей – многим кость в горле. Только как против него идти? Он же контуженный на Пруте. Ни с кем не считается и никого не щадит. По непонятной прихоти государя этому уроду все сходит с рук, от грабежа генеральских экипажей до упражнений картечью по собственным войскам. Стоит ли испытывать судьбу? Собрался атаковать – ну и пусть его, авось шею сломит.

Таванский городок строили на руинах разоренного тринадцать лет назад Кызыкермана. У другого берега, чуть выше, я брал прошлым летом караван судов с осадными орудиями. Место удобно для обороны: залив, именуемый Басанка, под прямым углом примыкает к реке. Продолжающий его овраг с крутыми склонами создает естественную защиту с западной стороны. Однако возвышающийся за сей преградой холм господствует над укреплениями. Естественно, турки не преминули поставить на нем батарею.

Эта изолированная и слабо прикрытая пехотой часть неприятельской линии подлежала атаке в первую очередь – тремя полками дивизии Бутурлина под командой Ефима Мордвинова. Рассветные часы в сентябре прохладные, и густой туман ложится на воды. Прежде чем турецкие посты подняли тревогу, лодки незамеченными добрались до самого берега. Солдаты вслепую лезут в гору и встают в строй, ориентируясь на звук барабанов. Жаль, что нельзя самому стать во главе десанта: мое место – среди тех, кого нельзя оставить без присмотра. С первыми выстрелами из-за оврага я начал выводить полки за вал, дабы связать турок боем и препятствовать возможному сикурсу.

Требуется довольно много времени для построения многочисленного корпуса в боевой порядок. Али-паша, как и мы, накапливал войска перед лагерем, прежде чем перейти в решительную атаку. Смирился он с потерей правофланговой батареи или не придал важности этому отдельному, как до поры казалось, сражению? Опрокинув и приведя в конфузию вышедших в поле русских, он отнял бы всякое значение у любого местного нашего успеха. С точки зрения традиционной тактики, я поступил опрометчиво, отрядив изрядную часть своих войск туда, где они окажутся бесполезны в решающий момент: обрывистый склон непреодолим под огнем, а ширина оврага – под сотню сажен.

Утробный гул басовых барабанов возвестил начало турецкой атаки. Казалось, силы ада рвутся из преисподней, а резкие вопли труб на этом фоне – как смертной тоски исполненные крики погибших душ. Под такую музыку легко умирать. Она внушает, что ты пушинка в длани Господней.

В стойкости большинства полков я никак не мог быть уверен, первый раз командуя ими на поле боя. Но солдаты держались неплохо против двукратно превосходящего противника. В линейном строю симпатии и антипатии штаб-офицеров к командующему генералу значения не имеют: их просто не в чем проявить. Нет места ни хорошей, ни дурной инициативе. Вот со стороны генерала – другое дело.

Тоненькая цепочка егерей исполнила свою работу и вышла за строй: мало их, слишком мало для такого масштаба баталии. Дружными залпами гремят фузеи. Турки, против ожидания, отвечают огнем: похоже, визирь пытался учить их европейской тактике. Не бросаются с ятаганами на сомкнутый строй, а сначала прореживают его пулями. Палят вразнобой, без команды – но метко! Потери велики, приходится вводить в бой вторую линию. В самом начале сражения… Этак нас надолго не хватит! Медленно отходим к наполовину отсыпанным бастионам, где артиллерия может поддержать, стреляя по неприятелю поверх наших голов.

Поглядываю влево, через овраг: защитники батареи сопротивлялись так упорно, что чуть не сорвали мой замысел. Тульский полк только еще занимает отведенную планом баталии позицию, другие два прикрывают его с тыла от крутящихся по степи ногаев. Кажется, Али-пашу сей выход во фланг не сильно обеспокоил: визирь ничего не предпринимает, чтобы его парировать. Должно быть, считает расстояние достаточной защитой для своих войск.

Следующие минуты убеждают моего оппонента, как жестоко он ошибался. Поле сражения простреливается почти до центра. Туляки палят с эталонной меткостью, словно на учениях, ибо никто им не мешает, и помешать не в силах. Начиная с левого нашего фланга, плотная толпа врагов редеет стремительно. Тает, как сахар в кипятке. Уцелевшие обращаются в бегство – кто назад, а кто и вдоль фрунта, заражая соседей паническим страхом. Приказываю изготовиться к атаке. Как только огонь егерей стихает, принимаем эстафету: идем вперед, не позволяя туркам остановиться, исправиться и дать отпор. Даже те орты янычарские, которые мало пострадали, вынуждены отступить, дабы не оказаться обойденными.

Все вражеские батареи, недоконченная циркумвалационная линия и добрая половина обоза – в наших руках! Я остановил войска: боевой порядок рассыпался, полки потеряли строй. Если у Али-паши остались резервы, он может попытаться оспорить победу. Мордвинову велено срочно присоединиться к главным силам. Трофейные пушки, буде окажутся помехой движению, разрешаю заклепать и столкнуть с обрыва. Но опасения излишни: ни малейшей попытки контратаковать турки не делают.

Мы тоже мало способны к бою и совсем расстроены – настолько, что привести корпус в относительный порядок удается лишь к вечеру. Полторы тысячи убитых, две с половиной – раненых. Более четверти состава! Очень много за не весьма продолжительную баталию. Достаточно ли решительна победа, чтобы оправдать такой урон? Помнится, о Вобане шутили, что он бережет не только собственных солдат, но и неприятельских тоже. Bon mot содержит изрядную долю правды, ибо великий мастер умел отнять у врага способы обороны и принудить к капитуляции без повального истребления. А у меня и своих сохранить не получается. Знаю, что государь не упрекнет за чрезмерные потери – но воспоминание о трудностях рекрутского набора способно вогнать в тоску самого невозмутимого офицера. А уж пока выучишь упрямых и бестолковых крестьян… Или притворяющихся бестолковыми по злобе – все равно тяжко с ними.

На ночь я отвел войска в городок – а рано утром Шепелев доложил, что турки ушли. Только арьергардные отряды буджацких татар пылили на горизонте. По сведениям от «языков», во вчерашнем бою Али-паша ранен был пулей в грудь навылет. Если и жив еще, то безнадежен. Замешательством с передачей полномочий объяснялась отчасти неприятельская пассивность в конце баталии.

Чудовищный груз свалился у меня с плеч. Враги сохраняли численный перевес над нами (едва ли его не увеличив) и при надлежащем искусстве могли претендовать на реванш. Визирь был умен, жесток и далеко не трус – никакого сомнения, что, останься он жив, ради успеха поставил бы всё на карту, дождавшись лишь спахиев от Чигирина и, возможно, Ибрагим-паши с Кинбурна.

Не зря экзерцировались в дальней стрельбе команды метких стрелков: один удачный выстрел переменил всё! Янычарского агу Кара-Османа, принявшего командование, не обременяла ответственность за чужую неудачу. Более того, известный всем (даже мне) как противник Али-паши и его планов, он с чистой совестью мог примерить на себя светлый образ спасителя турецкой армии и приказать ретираду.

Очередная смена людей, стоящих у султанского трона, в близкой перспективе открывала путь к миру: не секрет, что разорительная и малоуспешная война с русскими туркам надоела. Падишаху нет более нужды гадать, кого назначить за нее виновным: покойнику все равно, а ближайших его сотрудников полезно будет казнить на потребу толпе. Во многих отношениях полезно. Правитель, забывающий приносить кровавые жертвы идолу по имени «народ», рискует сам оказаться на их месте.

Мне бы радоваться и праздновать победу. Но слишком уж соблазнительный план явился перед внутренним взором – сразу в полной готовности, как Минерва из головы Юпитера. Ничего хитрого, все очевидно. Отдельные ходы много раз комбинировались в уме, теперь они мгновенно сложились как надо.

В городке остались два слабейших полка, прочие погрузились на суда, взяв двухнедельный запас провианта и боевые припасы в соразмерном количестве. Приказы мои никто более не оспаривал. Еще до полудня караван отправился вниз по реке. На пятые сутки, шуганув ногайские отряды на западном берегу Буга, мы упредили отступающих и вышли перевернутым фрунтом к единственному в турецких владениях броду, неподалеку от устья Синюхи.

В низовьях Буг шириной больше мили, а глубина достаточна для самых крупных кораблей. Выше русло сужается, но к реке почти нет удобных подходов: долина становится болотистой, затем топи резко сменяются береговыми обрывами, переходящими в отвесные гранитные скалы. Это продолжение каменной гряды, через которую восточнее прорывается Днепр. Правый берег почти повсеместно выше и неприступнее левого. Дальше, в польских землях, есть несколько хороших переправ, но я рассчитывал надежно закрыть их малыми силами, с пользой употребив громадное количество мин, заказанных пару месяцев назад для блокады Перекопа и берегов Гнилого моря. Не пропадать же добру!

Минное заграждение, поставленное с умом и прикрытое стрелками, очень трудно преодолимо. Рота или две могут сдержать в дефиле многотысячное войско, а если егерей еще и с тыла защитить дополнительной минной линией, только отряды готовых к самопожертвованию фанатиков сумеют ценой огромных потерь пробиться через преграду. По моему расчету, среди турок таковых не осталось: все, кто мечтал стать мучеником за веру, имели возможность исполнить сие желание еще под Таванском. Корпус Ибрагим-паши совместно с галерной флотилией мог попытаться изменить ход кампании, ударив со стороны Очакова, но с Ибрагимом я бы справился, а насчет галер – приказал Бредалю и его артиллеристам хоть всем полечь, но не пустить неприятеля восточнее Аджигольского мыса.

Следующие дни (и ночи) – целая неделя – были, пожалуй, самыми трудными за всю мою воинскую карьеру. Параллельный марш с вражеской армией вдоль Буга, по противоположным берегам. Вместо решительной баталии – беспрестанные утомительные стычки с вернувшимися из-под Чигирина спахиями. Кавалерия турок, как правило, успевала раньше нас выйти к бродам, но каждый раз мне удавалось ее сбить и подготовить позицию к обороне до прихода главных сил неприятельских. Невозможность быть одновременно во всех местах, которые враг пожелает испытать, и слишком малое число надежных офицеров заставляли метаться по берегу без сна и отдыха, скрывая в душе сомнения тем более мучительные, что подчиненным я должен был внушать неколебимую уверенность в победе.

При полном преобладании вражеской конницы я не имел сведений о местонахождении Шереметева, посему отдаленный гром пушек на севере, за рекой, услышанный однажды утром, прозвучал божественной музыкой в моих ушах. Несколько часов спустя отчаянные атаки на береговые наши пикеты знаменовали метания попавшего в ловушку зверя. Сказать по совести, если бы турки действовали настойчивей и спокойней, они имели шансы пробиться: мои усталые и ослабленные войска, растянутые вдоль реки, не выдержали бы столкновения с упорным неприятелем. Но враги были тоже утомлены до крайности и удручены неудачами последних дней. Скоро последовала ретирада. После бессонной ночи, проведенной в напрасном ожидании новых атак, я, как ангелам небесным, обрадовался драгунам дивизии Ренне. Встреча с их командиром оказалась, впрочем, совсем не идиллической.

– Какого дьявола, генерал-майор, вы тут сидите?! Почему не пошли на соединение с главными силами? Вам надлежало при первых звуках боя сикурсовать фельдмаршалу, это азбука военного искусства!

– Увы, Votre Excellence, я не в силах следовать вашим требованиям, имея полки в разделении на пространстве двух дневных переходов и будучи атакован турками во многих местах. Полагаю, судить о надлежащих с моей стороны действиях – компетенция главного командования.

Обидны несправедливые упреки от человека, коего искренне уважаешь. Вообще кавалерийские начальники в русской армии были хороши. Три лихих немца – Ренне, Боур и Пфлюг – и распоряжавшийся ныне в Померании светлейший князь Меншиков, один стоивший всех троих по неотъемлемым свойствам собственной натуры. Тут как раз требуются быстрота, наглость, задор и нахрап. А еще, как в кулачном бою, – способность, будучи сбиту, вскочить, размазывая рукавом кровавые сопли, и снова броситься вперед. Опять и опять, пока враг, хотя бы и превосходящий силою, попятится от настырного драчуна. Конница действует примерно таким же образом.

После победы виноватых не ищут. В недолгом времени явленная весть о бегстве турецкой кавалерии и сдаче остальной части армии на дискрецию заставила позабыть о каких-либо претензиях в мой адрес. Теперь можно стало, оставя корпус старшему по команде полковнику, явиться пред дальнозоркие стариковские очи Бориса Петровича.

Давно я не видел Шереметева. После Прутского похода он сильно сдал (что вовсе не удивительно на седьмом десятке лет) и просился у царя в монастырь, но тот распорядился иначе: своей волей, как помещик холопа, женил вдового фельдмаршала на красавице Анне Салтыковой, пятью годами младше его дочери. Что значит долголетняя привычка к воинской дисциплине! Совсем было человек помирать собирался, а царь приказал жить в супружестве – и молодая жена бесперечь ходила беременной, каждый год принося по ребенку. Назло сплетникам, дети сии несли явные черты фамильного сходства с законным мужем.

Ныне Борис Петрович был весел. Не просто виктория – а из тех, что решают исход войны! Реванш за Прут, достойное увенчание полководческой карьеры, прямое напоминание о небывалых триумфах, коих его удостоили в Европе шестнадцать лет назад. Единственного из русских за всю многовековую историю! Сам Папа Иннокентий допустил тогда генерала к руке и целовал в голову, император Леопольд оказал равные почести с царствующими особами, мальтийские рыцари возложили на него алмазный командорственный крест. Мне не было смысла считаться славой с командующим, требуя свою долю. Государь без подсказок способен разобраться, чей удар по врагу решающий. Мнение остальных не столь важно. Лучше вместить эволюции корпуса в формулу, которая устроила бы всех:

– Я постарался, господин генерал-фельдмаршал, исполнить для вас должность мальчишки-загонщика: выгнать волка прямо на охотников и смотреть, дабы не ускользнул.

Умолчим, что волку надо предварительно настучать по загривку. Только бы старик не слишком расчувствовался и не переборщил с ответными комплиментами, иначе его окружение возревнует. Притворная скромность нередко позволяет избежать вражды и зависти вышестоящих, от чего Боже упаси. Соперничество военачальников погубило больше армий, нежели коварство неприятеля.

К черту бесполезную мишуру почестей! Главное, мой план продолжал исполняться – теперь даже помимо чьей-либо сознательной воли, одною силой обстоятельств. Ускользнувшие под Савранью остатки неприятельской армии (не только спахийская кавалерия, но и часть янычар, и вообще все, кто сумел раздобыть коня) принуждены были обходить Шереметева с севера, поднявшись по Бугу почти до Винницы, чтобы затем спастись в укрепленный недавно Хотин. Они вторглись глубоко в польские владения, нещадно их разорив на проходе. Разорив не по злобе. Просто потому, что кушать хочется. Отныне Речи Посполитой бесчестно было бы сохранять нейтралитет – а вступление ее в войну открывало путь и к вовлечению императора. Тень Священной Лиги пала на турецкий полумесяц.

Позднее время года не позволяло полностью собрать плоды победы: начать осаду Очакова после Покрова Богородицы решился бы только безумец. В коренной России уже прошли первые снегопады. У нас, хотя в полдневные часы солнце порой и пригревало, по утрам холодный ветерок насквозь пронизывал истертые мундиры, напоминая, что пора выводить солдат в населенные места на зимовку. Армия двинулась в ближайшие уцелевшие от войны поветы. Дивизия Бутурлина – в общей колонне. Недолговременная вольность моя кончилась. Жаль было оставлять Приднепровье, однако полки апраксинского корпуса настолько истощили запасы провианта, что даже возвращение Перекопа пришлось отложить на будущее, а численность гарнизонов как можно больше ограничить. Напряженная, успешная и весьма кровопролитная кампания (некоторые полки у меня растаяли наполовину) не принесла никаких приобретений – исключая построение на пустом месте Таванского городка и нескольких малых фортеций на пути к нему.

Сколько ни успокаивал я себя аргументом, что действия наши имели по преимуществу характер оборонительный, стало быть, отражение неприятеля с уроном, превосходящим собственные потери, – уже хороший результат, это не прогоняло тревожное настроение. Путешествие в Киев для приема рекрут еще усугубило его.

– Пойми, Александр Иваныч, – объяснял приехавший за людьми из Богородицка Козин, – в прежние наборы много попадало посадских, из городов. Сейчас посады вычерпаны. И сёла, что в бойких местах, тоже. Идут мужики из самых дремучих захолустий. Среди них письмо и цифирь разве какой староверский начетчик разумеет. Один, много – два таких на сотню, больше не найдем. И хорошо – ненадежны сии грамотеи!

– Ты же знаешь, Никитич: десятую часть надо иметь в полку хорошо грамотных. Лучше – пятую, потому что не всякий к должности годен. Ну, устроили мы с тобой полковые школы… Все равно даже за три года не всякий выучивается. С детьми легче – у взрослых ум окостенелый.

– Ништо, заставим! Рано или поздно приспособятся мозги в работу запрягать!

– Рано не получается. А поздно не годится. При такой убыли, как нынешний год, ни пехотных унтеров, ни артиллеристов на замену готовить не успеем. Я уж не говорю о егерях: из гарнизонов и трети потерь не восполнить. Кто воевать будет? Эти вахлаки? Проще медведей наловить и в строй поставить! Количество восстановим, но прежней силы войска не окажут.

– Куда ж деваться, Александр Иваныч? Понятно, чем сложней оружие и тактика, тем ученей нужны люди. Так взять-то негде! Только самим школить. Терпение требуется…

– Твои бы слова – да Богу в уши, чтоб турок унял! А то наседают, понимаешь: никакого решпекту к нашим трудностям! Ладно, пойдем к фельдмаршалу водку пить. Подарок припаси – у него крестины очередные.

С деньгами положение складывалось еще печальней. Сражаться сразу против двух первоклассных держав России не по карману. Как-то удавалось выкрутиться, пока война на юге велась малыми силами – но с увеличением размаха действий и вступлением в дело армии Шереметева экстраординарные расходы просто обрушили бюджет. Что хочешь, то и делай: средств на закупку провианта нет, а брать безвозмездно государь запретил под смертной казнью. Шляхта и без того недовольна постоем, вот-вот взбунтуется.

Царь Петр отправился зимовать в еврейский сундук – разумею заложенный под будущее жалованье эмалевый портрет с бриллиантами, – но это была капля в море. С запасным капиталом Тульского полка и вовсе вышел скандал: денег в ящике не оказалось. Выбранный от солдат артельщиком Аким Евсеев пустил их под проценты, вступив в дело с бердичевскими обывателями.

«Ожидовевшего» каптенармуса не разорвали в куски только потому, что тогда пришлось бы попрощаться с надеждой на возврат своих кровных (или кровавых – как правильнее?). Чтобы оценить силу народного возмущения, надобно понять: русские люди доныне сохраняют многие предания древнехристианские, давно позабытые в Европе. Между ними – неприятие отдачи денег в рост. Фамилия Медичи не могла бы процвесть на здешней почве. В западных странах занятие банкира считается вполне респектабельным, в России же… Конечно, и тут есть нужда в кредите, есть (при отсутствии иудеев, в страну не допускаемых) свои процентщики. Но отношение к ним не лучше, чем к женщинам известной профессии. Сии особы тоже идут навстречу народной нужде!

В итальянских и германских государствах нередко владельцами банков выступают если не сами царствующие особы, то их доверенные лица или члены семьи – в каком-то из княжеств, помнится, даже наследник престола. Вот попытайтесь представить, что царевич Алексей Петрович вздумал бы испробовать подобное занятие… В глазах подданных это все равно что содержать «веселый дом», да еще лично удовлетворять самых затейливых клиентов.

Отвращение к ростовщичеству имеет еще одну сторону. Нигде, кроме России, не практикуются в таких масштабах беспроцентные займы между знакомыми. Без выгоды, чисто из благого расположения. Не стану утверждать, что русские добрее и бескорыстнее европейцев: во многих иных ситуациях – как раз наоборот. Но отказать приятелю в небольшом одолжении, имея свободные средства, считается крайне дурным тоном.

С грехом пополам удалось наскрести на хлеб, ограбив богородицкие заводы. Евсеева за неуместную предприимчивость я отдал старому князю Якову Долгорукову в комиссариатскую службу: пусть покрутится между батогами и плахой. Проценты, кои он думал положить себе в карман, пошли в общую кассу – это остудило народ. Самые отчаянные правдолюбцы перестают ратовать против неправедного стяжательства, стоит греховным деньгам оказаться в их собственных кошельках.

Решение подобных дел не оставляет никакого удовлетворения, одно мучительное раздражение нерв. Да и кампания далась тяжело: невозможно столько водить людей по краю гибели и не изнемочь при этом душою. Тяжкая усталость на грани истощения потеснила во мне воинственный азарт. Стали появляться мысли, прежде несвойственные. Стоит ли добиваться решительной победы ценой разорения собственной страны? Что ожидает народ, если будут «вычерпаны» рекрутчиной все грамотные люди? В какой пропорции к бедствиям войны должны находиться выгоды мира, чтобы имело смысл стремиться к завоеваниям? Столь мрачное состояние духа побуждало болезненно воспринимать известия, на которые в иное время просто не обратил бы внимания по незначительности.

Вот, к примеру, симбирская история. Два здешних дворянина – мелкий помещик и какой-то чин уездного калибра наладили прибыльное дело. Стали торговать крепостными на вывоз в Персию. Там, знаете ли, рабы в цене. Особенно девки: у нас-то они намного дешевле мужиков, а в Шемахе наоборот. Государь за такую коммерцию кнута отмерил не скупясь, но я все равно ощутил себя лично задетым. Солдаты мои кровью платят, чтоб русских людей не продавали как скот на магометанских невольничьих рынках, – а какой в этом смысл, ежели в каждом городишке России свой рынок имеется, и между телятами и скобяным товаром можно выставить человека на продажу? С землей или отдельно, врозь от семьи – как владельцу угодно. Если б не на экспорт – симбирским работорговцам никто бы слова худого не сказал, а так вроде контрабанды получилось.

Или, скажем, собственный мой староста пишет: «Батюшка Александр Иванович, господин ганерал маиор. Воззри на бедствия наши милостивым оком…» И через целую страницу жалоб на людей и природу: «…податные сборщики безобразят хуже татар. Одному заплатишь, седмицу спустя другой приезжает и опять требует, дескать, не ведаю кому и чего вы платили». Так чёрта ль я с татарами воевал? Может, надо воевать с податными сборщиками, раз они хуже?

Муторные думы о государственном неустройстве чуть не отравили мне удовольствие от монарших милостей. Милостей немалых: из тридцати кавалеров ордена Св. Андрея я стал всего лишь вторым (после князя Михаила Голицына), получившим сие отличие в чине генерал-майора. Остальные собратья по ордену выше рангом, включая нескольких царствующих особ. Впрочем, указом государя андреевские кавалеры приравнены к генерал-поручикам: за пиршественным столом или в торжественной церемонии голубая лента поднимала меня на одну ступень. Но не в строю. Такое вот полуповышение. Пожалуй, внеочередной чин был бы лучше, только производить человека дважды в год государю неприлично. Зато деревни или деньги всегда уместны – крепостных у меня заметно прибыло. Искреннее отвращение к рабству ничуть не мешало радоваться этому обстоятельству.

Приехав в Киев накануне Филиппова заговенья, царь на другой день, сразу после официального приема с раздачей наград, устроил совет в узком составе. Только генералы и приравненные к ним гражданские чины. Слава Всевышнему, что пост: иначе пришлось бы праздновать. Возможно, другим государевым сподвижникам питейная повинность не мешает сохранять ясность ума, но я так не умею. А мне, как младшему по чину и сроку производства, подавать мнение первым. За других не спрячешься.

– Господа генералы! Ныне вашими трудами прегордый неприятель, змеиные жала свои на врученную нам Богом державу устремлявший, опровергнут и в совершенное ничтожество обращен. Надлежит решить, как сию войну к благополучному окончанию привести и какие преференции возможно сыскать при теперешних авантажных обстоятельствах для российского государства и всех народов православных…

Дьявол! Неужели опять в Молдавию смотрит?! Судя по важной осанке князя Кантемира, «все народы православные» именно он и воплощает своей особой. Успел напеть государю в уши. Впрочем, Петру невозможно внушить что-либо, не отвечающее собственным его желаниям. Хочется ему Прутский поход переиграть, это понятно. Но география упряма. Почему вторая попытка должна быть удачнее предыдущей – не вижу резонов.

Царь договорил. Только вместо младшего встрял, не в очередь, старший. Если не по чину, то по возрасту – семидесятипятилетний князь Яков Федорович начал пенять государю за небрежение комиссариатскими делами. Ох и крут старик! Быв десять лет после Нарвы в шведском плену, взбунтовал товарищей по несчастью, захватил морское судно и привел в русские пределы. И здесь не стесняется говорить правду. Петр морщится, но слушает: когда очень нужно, он умеет сдерживать чувства ради дела.

После Долгорукова полезли и другие, со своими бедами. Весь регламент рассыпался. Тут уж недовольство монаршее вышло наружу. Как треснет кулачищем по столу! Сверкнул глазами – сразу тишина. Сидят не дышат.

Теперь мой черед.

– Ваше Величество! Позволите, по предмету собрания?

Царь окинул присутствующих диким взглядом. Чуть успокоился, кивком разрешил мне говорить.

– Военная мощь создается деньгами. Не только ими, но в первую очередь. Полагаю, те трудности, о которых генерал-пленипотенциар-кригс-комиссар изволил упоминать, указывают предел платежных сил подданных ваших. Нам противостоят два могущественных государства, каждое намного богаче России. Особливо Порта Оттоманская, беспримерные по природному изобилию провинции которой самое дурное правление не в силах разорить до конца. Располагая средствами, султан легко восстановит армию к будущей весне, поскольку в долгом обучении иррегулярные войска не нуждаются, а головорезов у турок хватает. С двумя врагами сразу нам не сладить. При всем антагонизме своем к магометанам окончательное умиротворение шведов считаю приоритетным. Война на юге не должна этому мешать. Посему надлежит либо воспользоваться нынешним успехом, дабы заключить немедленный мир на самых скромных условиях, либо привлечь в альянс поляков и цесарцев, для чего резонабельный casus belli проходом турок через польские земли продуцирован.

Генералы глядели с легким удивлением, не ожидая услышать столь миролюбивые речи. Последние две кампании создали мне репутацию лихого и чрезвычайно удачливого командира, чья безудержная воинственность не дружит со здравым рассудком. Что ж, будем дальше разрушать сей ложный образ.

– Пусть простит меня князь Кантемир, – поклон в сторону беглого господаря, – но любые действия наши в Молдавии способны оттолкнуть эвентуальных союзников и едва ли не склонить их на турецкую сторону. Есть основания думать, что в Вене строят планы расширения владений вниз по Дунаю, в першпективе – возможно, до самого устья. Следовательно, приближению России к этой реке постараются воспрепятствовать. Пуще того – поляки. Протекторат над княжеством будет действительным только при условии перехода под скипетр Вашего Величества Подолии и польской Украины, которые республика плохо контролирует, но добром не отдаст. Август, возможно, и уступил бы, но магнаты, а особенно десятки тысяч голодных беспоместных шляхтичей, мечтающих земли поделить, а казаков похолопить, в Польше значат больше, чем король.

Господарь давно уже ерзал на стуле, явно кипя желанием возразить, но доселе удерживался: раздражать царя, сбивая совет с жесткой канвы регламента, вредно для своего интереса. Однако мера его терпения исполнилась. Он вскочил с места:

– Скоро же позабыли вы, генерал, оказанные благодеяния! Впрочем, неблагодарность понятна – чему еще могут научить латинские прелаты?! Иноверцы не в силах постигнуть дух любви, соединяющий православные народы. Освобождение собратьев от агарянского ига – священный долг, превыше всех политических резонов!

Не берусь судить, насколько уместно противопоставлять православных всем прочим христианам в разгар войны с турками, да еще в собрании, на треть состоящем из лютеран. Петр, несомненно, ощутил инородность аргументации князя и поспешил прервать ее поток, с нарочитой суровостью потребовав от меня прямых пропозиций по действиям войск в будущей кампании, на место праздных рассуждений.

– Извольте, Ваше Величество. Первейшим делом считаю укрепление позиций на нижнем Днепре, сия река суть артерия нынешней войны. Затем должно выдвинуть кордоны на Перекоп и линию Буга, от лимана до польской границы. Замирить ногаев, в этих пределах оказавшихся. Непокорных изгнать либо вырубить. Следующим шагом – атаковать Очаков.

– А Керчь тебя совсем не привлекает? Помнится, не далее как прошлой зимой ты рассуждал о мести крымцам за вековые обиды?!

– Государь! Даже истребив весь народ крымский, мы не отомстим и десятой доли того вреда, что он сделал России. Так что принцип «око за око» здесь неприменим, и я был не прав, когда за него ратовал. В политике лучше отстранить сантименты и руководиться выгодой. Земля, конечно, превосходная: если Ливония – кусочек Германии в пределах вашего государства, то Черноморский берег Крыма – кусочек Италии. Но в настоящее время дальше Перекопа идти не стоит: увязнем надолго и безнадежно, поскольку не сумеем поддерживать необходимый перевес в силах. Для успешной борьбы за полуостров надо прежде населить пустыни, к нему прилежащие, дабы иметь близкий источник провианта и место расквартирования войск. Бугско-перекопская граница на обозримое будущее вполне достаточна, ибо удобна к обороне от крымских набегов. Завоевание пустой степи не потревожит ничью зависть и не может быть поставлено в предосуждение Вашему Величеству со стороны держав европейских. Если сверх того удастся получить Очаков, я буду считать наилучшие наши оппортунитеты исполненными. Здесь нечего выдумывать. Планы, что строились в прошлую войну, трактуют сии аспекты во всем многообразии: от скромных притязаний на удержание днепровских городков, кои до конца отстаивал покойный Емельян Игнатьевич Украинцев, до несбыточных мечтаний о завоевании всего ханства и выселении татар в Анатолию. Буде обстоятельства возблагоприятствуют, и Священная Лига вернется к жизни, война сделается продолжением прежней, после пятнадцатилетнего перерыва. Тогда наша сфера действий – к востоку от Днестра. Если же останемся без союзников – лучше поторопиться с заключением мирного трактата.

Теперь полуоборот к Кантемиру:

– А что касается ваших упреков, Altesse Serenissime, искренне вам благодарен за заботу и готов отплатить любым способом, не идущим в ущерб России и ее государю. Мне всего лишь хотелось сказать, что судьбу Молдавии надлежит определять совместно с императором и королем Августом, если не желаем поссориться с ними.

Поклонившись, я сел на место с чувством полной душевной опустошенности. Тяжко переступать через свою мечту. Но с точки зрения государственного интереса рисковать приобретениями на Балтике ради возможного – всего лишь возможного – успеха в Причерноморье нельзя, и государь никогда бы не пошел на это. Наверно, из-за разлада между умом и чувством соображения мои были высказаны без должного риторического блеска, способного придать им убедительность. О многом вообще пришлось умолчать, чтобы не занимать время несоразмерно рангу. Однако главные вопросы прозвучали и задан практический тон обсуждению: выбор между днепровским и молдавским вариантами кампании, союзники, деньги, провиант – деловая сторона войны получила преобладание. «Агарянское иго» больше не поминали. К вящей моей гордости, фельдмаршал поддержал меня во всех пунктах. Господарь совсем помрачнел: даже немного жаль его стало. Он, в сущности, не враг ни мне, ни России. Просто хотел, прикрывшись высокими словами, запрячь великую державу в оглобли своих мелкодинастических целей. Не удалось. Воевать за его воцарение в Яссах не желали и самые дружественные князю генералы. Самое большее – предлагали дать денег, чтобы нанял сердюцкое войско. Дескать, раз молдаване так преданы Кантемиру, как он уверяет, – пусть сами на трон и сажают.

Примерно через неделю Петр, осмотрев фортификационные работы и посетив напоследок киевские монастыри, намерился уезжать. Ко мне примчался молодой дворянин, царский денщик. Царь зовет! Я проскакал бешеным галопом через весь город только затем, чтобы услышать из высочайших уст краткую фразу, которую, на мой взгляд, можно было передать и запиской:

– Собирайся. Со мной поедешь.