Глава 11
От Полтавы до Киева
После того как я добился чина полковника и подтвердил в бою, что оного достоин, мой нестерпимый карьерный зуд начал понемногу успокаиваться. Не будучи наследником герцогского или графского титула (или другом юности русского царя), в тридцать лет трудно рассчитывать на большее. Ясно сознавая, что моя воинская опытность все еще слишком недостаточна, я хладнокровно смотрел на Меншикова, шагнувшего в фельдмаршалы, на Брюса, ставшего кавалером ордена Св. Андрея, Келина, прыгнувшего через чин в генерал-майоры, и других, превосходивших меня возрастом и заслугами и получивших больше в том водопаде милостей и наград, который на всех нас обрушился после того, как остатки шведов капитулировали на Днепре. Не хочу сказать, что моя награда была маленькой – скорее наоборот. Но я не умел ценить такие вещи и просто растерялся, став обладателем трех сотен душ, затерянных в лесах где-то между Тверью и Вязьмой.
Какие доходы можно получать с крестьян, ковыряющих убогой сохой тощие суглинки и подзолы? Величайшая загадка, как они ухитряются сами не помереть с голоду, занимаясь земледелием на почвах, не одаренных плодородием и в климате чрезвычайно суровом. Сравнивая российские пустоши и болота с цветущими долинами Пьемонта или Ломбардии, должно удивляться, что в этой стране вообще существует хотя бы скудная цивилизация: ее поддержание требует определенного достатка.
Вся Европа измеряет состоятельность землевладельца количеством и плодородием его земли; в России оная так плоха, что почти не имеет ценности. Здесь богатством считают крепостных людей, коих, не обинуясь, именуют рабами. Если два благородных господина с разных концов Европы захотят похвастаться своими имениями, один скажет: «у меня тысяча арпанов виноградника», другой – «у меня тысяча душ».
Ставши в одночасье рабовладельцем, я не знал, какое употребление из этого сделать, пока вечная нехватка заводских работников не подтолкнула к простому решению. Первой же зимой, проезжая из Лифляндии, завернул в свои деревни и забрал в Тулу всех, кто показался годным и не успел спрятаться. Остальных ничем не обременял.
Впрочем, сразу после Полтавы мне пришлось думать о другом. Дальнейшие действия нашей армии были очевидны задолго до военного совета в Решетиловке. Конница – с Меншиковым в Польшу, против Лещинского; пехота – с Шереметевым в Ливонию, брать приморские города. Я только не угадал, что Петр простит Августу Альтранштадтский трактат, – но предательство списали на саксонских министров. Гордые поляки, притворившись, что верят, изменили Станиславу и еще раз присягнули своему прежнему королю.
По расчету времени, осады на балтийских берегах выпадали на осень и угрожали протянуться в зиму. Очень часто в подобных кампаниях целые армии ложатся в землю не от вражеского оружия, а от банальной простуды, даже в более теплых краях. Не желая губить на осадных работах с таким трудом созданный полк, я напряг всю свою фантазию, чтобы избежать общей участи и не идти с фельдмаршалом к Риге.
Дабы заручиться в этом деле поддержкой Брюса, мне показалось уместным высказать ему горячее желание заняться артиллерийскими делами. Желание нелицемерное: во-первых, сидя на редуте в беспокойном ожидании шведских пушек, я особенно глубоко прочувствовал значение этого рода оружия (которое, конечно, понимал и прежде – но только умом). Во-вторых, отлично сработавшие минные воспламенители натолкнули на мысль применить в гаубичных бомбах похожую конструкцию, только вместо пружины использовать инерцию при ударе о землю. Единственно, крайним моим отупением от исполнения начальственных должностей могу оправдаться, что сие решение не было найдено раньше. И в-третьих, продолжение парижских баллистических опытов представлялось особенно своевременным ввиду предстоящей серии осад.
Поданная государю через Якова Вилимовича промемория была посвящена, однако, не артиллерии, а умножению тираторных войск. Всеподданнейшее предложение, аргументированное с немалым искусством, доказывало выгоду собрать по всей пехоте лучших стрелков и направить в Тулу для обучения в составе моего полка, учредив в нем ради этого третий и четвертый батальоны. В дальнейшем предполагалось, снабдив каждый батальон мастерской и лабораторией, придавать пехотным дивизиям для использования вместе или вразбивку, по обстоятельствам.
Соотношение потерь, наших и шведских, в бою на головном редуте произвело сильное впечатление на государя, а направлявшийся под Ригу осадный корпус был даже чрезмерно многочисленным, поэтому идея не встретила возражений. Единственная отмена против первоначальных пропозиций касалась названия: немецкие пристрастия царя взяли верх над моими итальянскими, и государев указ именовал новоманерные батальоны егерскими, а не тираторными. Это меня ничуть не огорчило. Исполнение указа, однако, составило непростую задачу: какой же полковник добром отдаст другому хороших солдат? А забрать недобром я ресурса не имел, будучи в равном чине и младше всех по сроку производства. Сколько ни тряси царской грамотой, сколько ни уговаривай, все равно проку мало. Только потом придумал подходящий способ и, вызвавшись зимой вести к армии большой обоз с рекрутами, способствовал рождению русской поговорки про битого и двух небитых.
Вырвавшись из охваченной чумой Лифляндии, я застрял со своей добычей в карантине под Витебском. Солдаты были счастливы уж тем, что избежали осадных работ. Дабы не допустить развращающей праздности, мои офицеры учили их тонкостям винтовочной стрельбы, счету и грамоте. Под насмешки невежд на школьную скамью усаживались почти все, кто попадал мне во власть. Не беда, что не каждого удавалось хоть чему-нибудь выучить. Зато отбор по смышлености и старанию происходил быстро и безошибочно. Тупых не мучили зря, оставляя в покое рядовыми. Лучшие стремительно делали карьеру: нужда в умных и грамотных людях была повсеместно, а система обучения отсутствовала. Помню, как удивился, приехав в Москву после Полтавы и обнаружив Навигацкую школу в полнейшей децессии. Похудевший и состарившийся от забот Магницкий поведал, что жалованья профессоры и служители давно не получали, а ученики большей частью разбрелись, добывая пропитание попрошайничеством либо воровством:
– Благодетелем нашим был генерал-адмирал Головин, царство ему небесное. Как Федор Алексеевич помереть изволил, сколько-то времени школа еще держалась: печка, хорошо протопленная, не вдруг остывает. Но с прошлого года почти совсем средства отняли. Понятно, что время военное – все деньги на войну идут, так ведь и мы не пустяками занимаемся. Ужели государь желает одними иноземцами флот комплектовать?
Леонтий Филиппович замялся, вспомнив, что его собеседник тоже иноземец. Но для меня в те годы гораздо больше значила привязанность к ученому сословию, чем к какой бы то ни было земле, и делаемые профессорам обиды принимались близко к сердцу. Я воспользовался правом писать царю напрямую, чтобы довести до него правду о бедственном положении столь полезных государству людей. Не дожидаясь, пока придет ответ из Польши или Пруссии, где Петр Алексеевич обретался, доложил Ромодановскому, что стоило бы помочь, и не бескорыстно: артиллерия тоже нуждается в знающих математику офицерах. В итоге школа получила поддержку в трудный момент, а некоторая доля недоучившихся навигаторов превратилась в артиллеристов и попала в мое распоряжение.
Легкость, с которой важнейшая институция очутилась на грани гибели, лишившись сановного покровительства, побуждала задуматься о прочности собственных усилий. Как мог, главные дела я старался выстроить так, чтобы повседневное управление в обыкновенных обстоятельствах не требовало вмешательства, оставляя мне свободу, досуг и возможность думать. Полк, например, доверить Викентьеву в бою – немыслимо, а в мирной обстановке он неплохо справлялся, обладая аккуратностью и педантизмом, которые считаются более присущими немцам, нежели русским. Ротных командиров удалось вырастить неплохих, попустительства и безвластия можно не опасаться. Вот денежные вопросы тревожили меня с каждым днем все больше.
Война очевидно близилась к концу. Создать армию, равноценную прежней, Швеция не в силах. Попытки Карла заручиться поддержкой турок не удались: зимой стало известно, что султан подтвердил мирный договор с Россией, согласившись на двадцатилетнюю его пролонгацию, а короля обещал выслать. Год или два, согласно моему расчету, требовалось, чтобы лишить шведов владений по сию сторону Балтийского моря и окончательно доказать им преимущества мирной жизни. После заключения мира, предположительно году в одиннадцатом или двенадцатом, следовало ожидать сокращения ассигнований на армию и оружейное дело. Уже испытав однажды тяжесть подобных мер во Франции, я считал необходимым заранее к ним подготовиться.
Россия – чрезвычайно бедная страна. По казенным доходам она лишь незначительно превосходит Саксонское герцогство, хотя население больше вдесятеро, а пространство – в сотни раз. При этом даже такие малые сборы отягощают народ свыше всякого вероятия. Несчастные мужики и горожане шагу не могут ступить, не наткнувшись на сборщиков какой-нибудь подати. Наивность моя в политике была велика: я предполагал, что Петр, окончив войну и занявшись внутренним устроением государства, начнет с самых необходимых мер и постарается всех, кого можно, ссадить с народной шеи. Относительно полка делать нечего: армия может сама себя обеспечивать лишь во вражеской земле, путем контрибуций, – оставалось надеяться, что жертвой экономии падет слабейшая часть войска. На заводе возможности заместить деньги из казны другими источниками имелись, и карантинное ожидание стало прекрасным случаем их обдумать.
Еще до первого отъезда к армии я приказал изготовить и поставить в заводской кузнице чугунные вальцы, чтобы плющить раскаленные полосы железа по лотарингскому способу, потом добавил вторую, фасонную пару, для изготовления калиброванного прутка на курковые оси и тому подобные детали. Заготовки выходили ровнее и красивее, чем из-под молота, уж не говоря о точности, а выработка на одного работника могла бы удесятериться, если бы сие требовалось. Естественно, оставались обрезки вальцованного железа, и работники тотчас приспособились делать из них шильца, ножички и прочую мелочь. Управляющий сквозь пальцы взирал на этот промысел, пока металл не начал исчезать десятками пудов, а в довершение пропало несколько винтовочных стволов, строжайше запрещенных к вольной продаже. Дабы самому не оказаться в ответе, Козин учинил розыск. Всех выходящих с завода проверяли магнитом, виновные мастера отведали кнута и принуждены были возместить ущерб. Обрезки теперь ржавели без всякой пользы, и я не собирался их трогать. Богатство таилось не в них. Оно ожидало на дороге, которую показали вороватые умельцы, с редкостной изобретательностью наладившие изготовление и продажу разнообразных изделий из краденого материала. Ножи и скобяной товар можно делать сразу, лопаты и пилы – научившись вальцевать более тонкий и широкий лист. Покупая демидовское железо огромными партиями по низкой цене, а главное – имея совершенные инструменты для его обработки, мною придуманные, вполне возможно получать прибыль сто на сто. По прибытии в Тулу обсудил дело с Адрианом Никитичем и отдал распоряжения инструментальной мастерской, чтобы изготовить необходимые приспособления.
Соскучившись по железу, я с удовольствием занимался заводскими делами и артиллерийскими опытами. Легко работать, имея толковых помощников: от зарождения мысли до воплощения ее в металле проходит совсем небольшой срок, а столкновение умов и мнений пробуждает в людях изобретательность. У меня все получалось. Ни одна бомба из сотен не разорвалась в стволе, а число осечек при попадании оказалось в пределах допустимого. Расчеты и испытания привели к идее длинной гаубицы: действительно длинной, имеющей ствол в двенадцать калибров, весом в восемьдесят раз больше собственного ядра. Легкое, мощное и универсальное орудие: полупудовая гаубица, равная по калибру двадцатичетырехфунтовой пушке, оказалась легче восьмифунтовки и могла перевозиться шестеркой лошадей, стреляя, по выбору, ядром, картечью или оперенной продолговатой бомбой, весящей почти полтора пуда.
Проблем было две. Малый угол падения при настильной стрельбе часто приводил к рикошету без разрыва, что удалось победить, изменив форму снаряда. Теперь он напоминал винную бутылку донцем вперед, с оперением на горлышке. Дальнобойность уменьшилась, зато звук летящей бомбы мог загнать в пятки самые храбрые души. Вторая трудность – плохое литье, кривизна и дисбаланс бомбовых корпусов. Цена, из-за сложности формы, была высока, а точность оставляла желать лучшего. Некоторое количество бомб и пару гаубиц новой пропорции изготовили для пробы. Я отправился с ними к Роману Брюсу под Выборг, но город пал до моего прибытия; оставался Кексгольм – и здесь шведы слишком быстро сдались, всего через три дня после закладки батарей! Разумеется, правильно поступили. Жаль только, что не довелось как следует испытать оружие в бою.
Четвертый батальон никак не получалось набрать. Мои офицеры надоумили поискать хороших стрелков на старой засечной черте, от Воронежа до Тамбова. Подобно казакам или восточным народам, в здешних гарнизонах любили нарезное оружие, и годных в егеря нашлось достаточно. Но самым сильным впечатлением стало иное лицо России, ранее мной не виданное. Степенные, несуетливые однодворцы, большие многолюдные села, плодородные черноземы, скирды хлеба, годами нетронутые за излишеством, – все разительно отличалось от нищих северных уездов. Могло показаться: передо мной другой народ, но здешние мужики прекрасно помнили, что предки их переселены с того самого севера дедом и отцом нынешнего государя для обороны рубежей от татар. Соединяя в себе крестьянина и воина, они чуждались холопства, но не имели присущего казакам своевольного разбойнического духа и не поддались булавинцам в позапрошлом году.
Если смысл всей государственной мудрости – найти наилучшее для каждого народа сочетание свободы и порядка, двух начал, которые так трудно примирить, то русские деятели прошлого столетия, устроившие укрепленную линию, заслуживали высочайшей оценки! Жаль только, сей опыт не получил распространения. Первое, что замечает внимательный человек, приезжая в Россию, это приниженность и бесправие простонародья. Не только чиновник или офицер – любой солдат может ограбить мужика, если найдет, что у него взять, и тот даже не станет жаловаться, ибо бесполезно. Унижение, кое выказывает простой народ перед самым мелким царским служителем, можно сравнить только с пресмыкательством служителей перед царем. Конечно, перекос в отношениях сословий существует по всей Европе, но вряд ли найдется другая страна, где он настолько велик.
Впрочем, в то время я относил сие на счет древнего варварства, обреченного исчезнуть в ходе преобразований Петра, при усвоении русскими европейских понятий. Да и внимательным меня трудно было назвать: человек, увлеченный своим делом, мало что замечает вокруг. Так рудокоп из глубокой шахты не видит, что там на поверхности – цветущий сад или заросшие бурьяном развалины.
Новых егерей я отправлял в полк отдельными партиями, по мере набора, а сам вернулся уже по зимнему пути, задержавшись для закупки хлеба. В тамбовской глуши четверть ржи стоила тридцать копеек, под Москвой – рубль, в Петербурге – до четырех рублей. Морозы наступили поздно, только под Рождество, и обозы не могли двинуться раньше. Новости, ожидавшие в Туле, привели бы меня в безумный восторг, будь я пятнадцатилетним юношей. Первая – объявление войны турецким султаном. Вторая – приказ идти с полком на Украину, в распоряжение киевского воеводы Дмитрия Михайловича Голицына. Ниже квадратных букв писарского почерка собственной Его Царского Величества мозолистой рукой коряво начертано: «Учинить по сему как наискоряе. Птръ». Разглядывая знакомую подпись, с летящим надстрочным «т», я прислушивался к своему сердцу: рад или не рад? Так и не найдя однозначного ответа, распорядился собрать офицеров, чтобы отдать приказания о подготовке к походу.
Сам порой удивляюсь, сколько мальчишества сохраняют некоторые люди под личиной взрослых (а иногда, скажу по секрету, и стариков). Казалось, детские мечты мои давно растаяли в тумане, стелющемся над рекой времени. Но вот обстоятельства вызвали их из небытия – и что же? Оказывается, нескладный юнец, ночи просиживавший над книгами и мечтавший въехать в Константинополь на белом коне и в римской тоге, никуда не делся. Под слоем спокойного цинизма наемника, готового сражаться с кем угодно, если прикажут, в душе проснулся знакомый азарт и всплыли старые счеты к наследственным врагам. Против турок воевать стоило не ради чинов или жалованья – я сам бы с радостью заплатил за это немалые деньги, если б они у меня были.
Однако взрослый человек во мне понимал, насколько эта война несвоевременна. Двумя годами раньше она была бы просто гибельна для России, теперь же грозила стране чрезмерными отягощениями и не позволяла увенчать победы над Швецией достойным миром. Насколько сильна Оттоманская Порта, неизвестно. В прошлой войне она уступила коалиции четырех христианских государств, ныне приходится рассчитывать на одного не слишком надежного союзника. По здравом размышлении, оборонительная стратегия показалась мне наиболее уместной.
В этой связи решение отправить Тульский полк в Киев было абсолютно логичным: мои солдаты блестяще показали себя как раз в обороне, на редутах. К тому же они отдыхали и накапливали силы, пока остальные осаждали зачумленные ливонские города. Оставив необученный батальон в Туле готовить пополнение для трех остальных, мы выступили навстречу судьбе.
Восторженным юношей, мечтая о славе, я видел в войне одни баталии. Глупость, потому что война – это в первую очередь марши. Баталии в пропорции к ним – как праздник Пасхи к Великому посту. Что стоит шестисотверстный переход по России в середине зимы и многие ли полки на это способны, не буду рассказывать. Кто испытал такое – тот знает, кто не испытал – не поймет. С чувством законной гордости за успешно исполненный марш представившись киевскому воеводе, был неприятно поражен его высокомерием и аристократической спесью, являющими полную противоположность младшему брату: князь Михаил Михайлович отличался благородной простотой в обращении. Потом то ли я привык, то ли воевода смягчился, будучи пожалован присвоенным доселе одному Меншикову чином генерал-губернатора. Да и время не подходило для ссор: два татарских войска, каждое тысяч в тридцать, воевали Украину по обе стороны Днепра. На Правобережье главную опасность представляли, однако, не татары, а запорожцы, пришедшие вместе с ними в надежде взбунтовать здешних жителей. В довершение, против нас были поляки партии Потоцкого и шведы, посланные из Бендер неугомонным Карлом.
Годами десятью раньше польские власти попытались совсем искоренить казачество в своей части Украины, но добились лишь частичного успеха ценой нескольких лет войны с собственными подданными. Там, где казаки склонились под шляхетской саблей, ненависть их раскалилась добела. Если бы сам дьявол явился на Брацлавщину с гетманским бунчуком в когтистой лапе, за ним бы тотчас выстроилось целое войско жаждущих восстановить свои попранные вольности. А Филипп Орлик, избранный мазепинцами после смерти прежнего вождя, наружных адских признаков не имел и выглядел как приличный человек: ученый, ловкий, умеющий красно говорить и обещать все, что пожелаешь. Городки, ближние к Дикому полю, перешли на его сторону моментально, тысячи казаков пополнили враждебные силы. Земли по Роси и Днепру дышали другим духом: здесь Палий сумел удержать вольный уклад, и бунтовать было незачем. Хотя старый полковник умер в прошлом году, его люди унаследовали непримиримую ненависть к мазепинской партии и готовность биться с изменниками. Требовалось только поддержать их против многократно превосходящих числом неприятелей.
В Белой Церкви, где мы с бригадиром Аненковым и казачьим полковником Танским оказались заперты врагами, у нас было немногим более тысячи человек, считая две роты моих егерей, а осаждавших – тысяч тридцать. Я не остался в Киеве с первым батальоном, хотя древняя столица нравилась мне больше всех прочих русских городов, и вскоре по прибытии испросил у князя Дмитрия Михайловича поручение на линию соприкосновения с неприятелем. К сему побуждали в равной мере беспокойство о своих солдатах, раздерганных поротно от Фастова до Канева, и желание избежать малоприятного общества князя.
Первую атаку нам довелось отражать в самый день Благовещения – причем на приступ шли не крымцы, а такие же православные, как защитники крепости. Какой татарин в здравом уме полезет на штурм укреплений? Молодой крымский полководец верхом на прекрасном вороном коне, совсем не похожем на обыкновенных татарских лошадок, смотрел с холма, как русские убивают друг друга.
– Мехмед Гирей, сын ханский, – пояснил приставленный для связи казачий писарь, – батьке его седьмой десяток, так шо сдается, пан полковник, скоро цей гарный парубок на трон сядет.
Неподвижная, как конная статуя, фигура излучала такое презрение к существам низшей породы, копошащимся у городского вала, что даже меня зацепило.
– Сейчас поглядим, куда он сядет.
Я выбрал дюжину лучших стрелков из своего резерва, поставил за бруствер. Измерил расстояние до ханёнка, посчитал…
– Поставьте наибольшую дальность и цельтесь на два конских роста над его головой. И не спешить! Огонь по готовности, без команды.
В то время прицельные приспособления были еще слишком примитивны и не годились для таких дистанций. Только после этой кампании я занялся их усовершенствованием. Но математика на моей стороне. Примерно одна пуля из семидесяти придется в проекцию человеческой фигуры…
Я приник к подзорной трубе. Выстрелы гремели с промежутком в одну-две секунды. Минута прошла… Есть!
Вороной взвился на дыбы, потом упал и забился в агонии, всадник на карачках из-под него выползал. Мгновенно подскакавшие татары закрыли Мехмеда и унеслись вместе с ним как ветер. Кто-то походя резанул коня саблей по горлу, и труп красавца обезобразил вершину холма. Прекратив огонь, солдаты смотрели на меня в ожидании.
– Молодцы! Лучше бы, конечно, в хозяина – скотину жалко. Да видно, не судьба. В другой раз достанем.
Конечно, конь больше человека, ему и пуля верней. Пожалуй, когда-нибудь солдат высокого роста будут отправлять не в гвардию, а в обоз! Лучшими же пехотинцами будут считаться мелкие и вертлявые…
Враждебные запорожцы тоже предпочитали обыкновенным мушкетам винтовки – длинноствольные, турецкого образца. Конечно, по дальнобойности и скорострельности они уступали моим, но их владельцы умели стрелять, этого не отнимешь. Умели и хитрить. После первого неудачного приступа с той стороны попросили замирения на час, чтобы собрать убитых и раненых. Отказывать, по христианству, было нехорошо, но бригадир согласился не прежде, чем спросил Танского, насколько надежны его казаки. И точно: развязные запорожцы не столько торопились помочь своим стонущим и окровавленным товарищам, сколько затевали перебранку с защитниками города и совращали оных в казачью вольницу из царского холопства. Наши отругивались, но как-то не слишком бойко. Я счел себя обязанным вмешаться и с городского вала попытался внести смятение в души врагов:
– Вы там совсем обусурманились с крымцами, что в день Благовещения пришли христианскую кровь проливать! Грех великий! Побойтесь Бога, мы же с вами русские люди…
– Хиба ж ты русский? Ты москаль!
Русскими они считали только себя, не соглашаясь делить этот титул с ненавистными «москалями». Но и солдаты вскипели гневом в ответ на попытку отнять его:
– Сам ты нерусь поганая! Прихвостень татарский! – и дальше такое, что вовсе некстати здесь цитировать.
Остаток дня прошел в перестрелке из-за укрытий. В этой экзаменации неприятель нам выставил наивысшую оценку – судя по тому, что следующую атаку произвел в темноте, когда преимущество наше затруднительно было использовать. Отступив в замок, мы той же ночью сделали вылазку, и солдаты Аненкова выгнали противника из захваченного Нижнего города – но утром он опять туда ворвался, и уже с пушками. Бой шел почти непрерывно уже сутки. Бригадир действовал решительно и умело, истинным удовольствием было сражаться под его началом. Он послал две роты с ручными гранатами и казаков для атаки шанцев, егеря заняли позицию поблизости. Неприятели, выбитые из укрытий, под их огнем полегли почти все. Видимо, желающих повторить опыт в стане мазепинцев не нашлось: враги отступили от Белой Церкви, и эта неудача полностью сломала их планы.
Дело в том, что татар сдерживало в рамках приличий только ожидание захвата Киева. Они щадили селянскую утварь, мечтая наполнить вьюки церковным золотом, не брали до поры и ясырь – потому что с живым товаром поход продолжать нельзя, надо спешить на черноморские рынки, пока он не испортился. Как только крымцы поняли, что киевских богатств им не видать, грабеж и охота на людей вовсю развернулись в тех самых городках и селениях, кои приняли их как союзников под гарантии Орлика. Казаки бросились оборонять от «освободителей» свои семьи и хаты. Бендерский гетман в отчаянии смотрел, как разбегается его войско: только что он хвастал сорока тысячами – и вновь остался с горсткой запорожских удальцов, у которых все имущество – сабля да винтовка, а семья – лихие товарищи. Татарам продолжать войну было незачем. Нахватав полону, они торопились в Кафу и Очаков его продавать. Князь Дмитрий Михайлович преследовал хищников с драгунскими полками. Пехота пыталась угнаться за ними по апрельской оттепели.
Здешние места – самые благодатные из русских земель, а жители среди всех ветвей русского племени выделяются вежливостью, чистоплотностью и грамотностью (а еще уклончивостью и лукавством, видимо, нераздельными с цивилизацией). Старшинское сословие не чуждо образования, некоторые знают немного по-латыни, благодаря академии в Киеве. В последнюю кампанию против Карла, впервые оказавшись в Малороссии, я с облегчением вздохнул, располагая солдат на постой в тесных, но чистеньких мазанках, после великорусских курных изб. Именно эта особенность крестьянского обихода раздражала меня на Московщине более всего: ну как может народ, населяющий самый холодный климат Европы, пользоваться печами, мало чем превосходящими очаги диких американцев?! Печь без дымохода – по сути, обложенный камнями костер.
Там, где прошла орда, беленые хатки превратились в обугленные руины, а их обитатели – в двуногий скот, назначенный к продаже на турецких рынках. Один из моих батальонов маршировал по широкому шляху в сторону Богуслава, мимо обращенного в пепелище большого села. Я ехал шагом в голове колонны, когда заметил в стороне место, где бродячие псы дрались и бесились над непогребенными трупами. Не наше дело их хоронить, да и привыкли уже: по татарскому следу шли, – но, увидев, что тащит в зубах покрытая лишаями сука, не выдержал и схватился за ружье. Подъехал ближе: рядом с издыхающей тварью на грязном апрельском снегу лежала полуобглоданная ручка младенца. Что-то заело в механизме моей души, заставив посылать пулю за пулей, пока последний уцелевший зверь не скрылся в развалинах. Казаки, служившие проводниками, осторожно приблизились.
– Петро, да что же это?
Меня трясло как в лихорадке, зубы стучали. Собачьи трупы не насытили жажду убивать. Мертвые дети были раскиданы по майдану, многие десятки, все не старше года или двух, голенькие, посиневшие, затоптанные в грязь и погрызенные псами…
– Ты, Олександро Иваныч… перший раз за крымцами…
Петро сопровождал Палия в ссылке и мог чисто говорить великорусским наречием, но в минуты волнения мешал его с местными словами.
– Воны завжди немовлят давять и кидають… Бо не дожити им до Крыму, тильки тяжкисть коневи… Тут на майдани розбир ясырю був… Жинки та дивчины наши в Туреччине дорого коштуют, а малых дитэй не трэба.
То, что выглядело плодом безумного озверения, оказалось просто коммерцией. Владельцы живого товара сортировали добычу по транспортабельности и ликвидности. Нерентабельную часть отбраковали и выбросили. Бросили псам.
Лихорадка утихла: не потому, что я успокоился, наоборот. Пришла полная ясность, что надлежит делать и как. Занимавшие прежде так много места в моем сердце личные счеты с турками съежились до одной маленькой строчки в огромном, за всех порабощенных христиан, за все века, счете, который непременно придется оплатить чалмоносным коммерсантам.
