День четвертый
30 июня 1797 года
Константинополь
— Ты проявил ослушание отцу. — Петр постучал пальцами по столу, с некоторым удивлением разглядывая среднего сына. Тот вскинул голову — выволочкой Константин был недоволен, но скрывал. — Но с честью исполнил присягу, как настоящему воину надлежит. А потому я тебя накажу как сына, но награжу как офицера!
Голос отца был сух, хотя на самом деле он гордился поступком Константина. И еще тем, что ходатайствовал за него сам Суворов, весьма щепетильно относившийся к раздаче Георгиевских крестов. Да и сам Петр был очень осторожен с выдачей белых крестиков — награда действительно являлась редкостной и вызывала у офицеров и генералов нешуточное влечение к службе.
— А посему крест Святого Георгия четвертой степени, к которому тебя представил фельдмаршал, носи. Заслужил, чего говорить. Но с армии я тебя убираю немедленно…
— Государь! — Лицо царевича залила багряная краска стыда. — Не нужно награды, оставь служить…
— Нет, — отрезал Петр лязгнувшим голосом. — Не для войны тебя готовили! Греческий язык ты не зря учил. И станешь ты у меня наместником древней Византии, куда войдут греки, болгары и сербы. Войдут по отдельности, как полностью автономные единицы.
Константин слушал отца молча, с предельным вниманием — чего-то подобного он от отца и ожидал.
— Ты будешь и властвовать, и уговаривать, постоянно сглаживая противоречия, ведь между греками и славянами они будут неизбежны. А императором пока буду я. Вот так-то, сын мой.
— Ты мне недоговариваешь, батюшка?
— Конечно, сын мой. Многое еще в прожектах, многое только на словах. А делать будешь ты, сын, — с тебя и спрос будет. И еще — армию начнем создавать немедленно, все греческие батальоны переведем в полки. Пару дивизий получим. Да, хочу тебя спросить — кого поставить на командование?
— Князя Багратиона!
Петр хмыкнул — чего-то подобного он и ожидал от сына. Но выбор никуда не годный.
— Князь — воин, а не администратор. Он тебе все дела завалит — тут не очередной подвиг нужен, а долгая и кропотливая работа. А потому твою кандидатуру я отклоняю и в ближайшее время сам подберу тебе нужное командование. Согласен?
— Да, ваше величество. — Сын склонился в почтительном поклоне. Он тоже хорошо знал отца, а потому возражать и настаивать на своем не стал. Прислушался к доводам отца — князь Багратион незаменим на войне, но к мирной жизни не приспособлен.
— Иди, спроси Аракчеева, у него для тебя дело. Иди давай, мне работать надо. — И удивленно вскинул брови, глядя на неподвижного сына. — Что еще у тебя?
— О милости тебя прошу, государь!
Такого заявления от сына Петр не ожидал и сильно удивился. Снова постучал пальцами по столешнице и тихо спросил:
— Давай излагай просьбу, знаю, что понапрасну ты меня никогда беспокоить не станешь.
Берлин
Король Пруссии Фридрих-Вильгельм отдыхал, удобно расположившись в кресле. В последнее время он чувствовал себя больным, давно страдая одышкой от чрезмерной тучности.
Но тут ничего не поделаешь — любил монарх радости жизни, начиная от вкусной еды и кончая женщинами. Вернее, наоборот — загулял еще принцем, да так, что супруга ответных развесистых рогов наставила в отместку, и дело кончилось разводом.
Старый король «дядюшка Фриц» был сильно недоволен разгулявшимся племянником и только сетовал на то, что тот мало палок отведал от суровых воспитателей. Ох и драли его тогда за прегрешения, прививая привычку к настоящему немецкому орднунгу.
И сейчас, углубившись в воспоминания, король мечтательно улыбался — может быть, то, что не удалось совершить дядюшке, удастся ему?! Добиться мечты, которая терзала его с тех пор, когда он только надел свой первый офицерский мундир, — отобрать у этих петербургских наглецов, настоящих византийцев по лживости и коварству, Восточную Пруссию.
Он уже десять лет всеми правдами и неправдами, уговорами и лестью упрашивал «любезных сердцу дядюшку Петера и тетушку Като» вернуть захапанное бог знает сколько лет назад. И все его чаяния разбились на железное «нет», обряженное в бархатное покрывало ответов.
Оставалось только утереться, ибо старые генералы, оставшиеся командовать армией (зачем плодить новых, если все прежние с тщанием дядюшкой подобраны — сплошная экономия, а что постарели, так не беда — не в супе с гренками их же варить), наотрез отказывались взять реванш у русских.
Новое оружие, скорострельные винтовки и казнозарядные пушки, напрочь отбили охоту у прусских генералов искать военное счастье на восточных рубежах. Тем более «добрый дядюшка Петер» продавать пруссакам свой «гремучий камень» для капсюлей категорически отказался.
Лишь шесть лет назад невероятными трудами удалось раздобыть за большую сумму рецептуру, и то благодаря предательству — смесь кислот с серебром — король не вдавался в химическую заумь. Взрывчатый состав с неимоверными трудами изготовили, он оказался настоящим. Вот только заплатили за него десятком жизней прусских ученых мужей, ибо проклятая смесь постоянно взрывалась.
Король скривил губы, вспомнив, как кричал на химиков, что не могут никак сделать нормальную «гремучку». Одно немного утешало и радовало — англичане отличались от немцев еще большим упрямством, прямо ослиным, и извели немало кислот, серебра и своих ученых умников, окончивших Оксфорд с Кембриджем.
Тут даже до упертых островитян дошло, что лучше иметь природный материал, чем пытаться изготовить искусственный. Да и пример был многовековой бесплодных трудов — это сколько трудов и денег алхимики извели, пытаясь сотворить «философский камень».
И хорошо, что от войны с Россией удержался — вот уже пять лет победоносная прусская армия терпела постоянные поражения от взбунтовавшихся французов. Одно Вальми чего стоит. Впрочем, и тут не было худа без добра — цезарцы, шлюхины дети, тоже нещадно биты лягушатниками.
Потом вспыхнул мятеж в Польше — и Фридрих-Вильгельм тогда испытал пронзительное чувство страха и счастья. Однако вмешательства русских на стороне поляков не произошло — «дядя Петер» сам отдал горделивых панов на расправу, но потребовал не предъявлять более претензий на Восточную Пруссию. Пришлось согласиться, скрипя зубами — недаром у русских есть поговорка к месту по поводу паршивой собаки и клочков ее шкуры…
Иркутск
Княгиня Екатерина Романовна Дашкова молча смотрела в распахнутое окно. Теплый летний ветерок приятно охлаждал лицо, ведь рядом синела широкая лента Ангары.
— Красиво как, — прошептала женщина и прикрыла глаза.
Тридцать с лишним лет она прожила в Иркутске, почти не покидая город, если не считать короткие поездки на Енисей и на ту сторону Байкала и с мужем, что был губернатором, и с учеными профессорами.
Именно с университетом, уже получившим название Дашковского, она связала свою жизнь. Самый большой не только в Сибири, где еще были открыты такие же заведения в Томске и Омске, но и в России, за исключением, пожалуй, Московского.
Даже столичный университет уступал, пусть и ненамного, в числе студентов. Семь факультетов, от привычных, медицинского и гуманитарного, до непривычных, но очень нужных, механического и горного. И полторы тысячи студентов, что приехали из городов на громадной, на многие тысячи верст территории — от Красноярска до Ново-Архангельска.
— Ваша светлость, — осторожный голос старого слуги вывел княгиню из приятных воспоминаний. — Светлейший князь Потемкин-Амурский принять просит!
— Так что же ты докладываешь?! Я же тебе велела…
— Не гневайтесь, Екатерина Романовна, — в раскрытую дверь с улыбкой зашел высокий мужчина — княгине показалось, что он разом заполонил отнюдь не маленький кабинет.
— Я за ним следом зашел, старик только дверь успел открыть. — Потемкин улыбнулся и склонился в поклоне. Ровесник, а выглядит юношей, сила так и прет из него, и гибкость тела тут же продемонстрировал, почтительно склонившись над протянутой ладонью.
— Я рада вас видеть, Григорий Григорьевич, — княгиня заулыбалась, разглядывая гостя. — Совсем не изменились, мне кажется, что вы такой же, как тридцать лет назад, когда мы встретились. Здесь, я имею в виду, в Иркутске. Тогда было лето…
— Ваша светлость решили проверить мою память? — Потемкин улыбнулся и, повинуясь знаку, уселся в соседнее кресло. — Это было зимой тридцать пять лет тому назад. Вы тогда только приехали, а я вам был не представлен в тот день. О чем и сейчас отчаянно порой жалею… Вы до сих пор прекрасны…
— Вы мне льстите, Григорий Григорьевич, — улыбнулась княгиня блеклыми губами, но комплимент пришелся ей по сердцу. — Я же смотрю на себя в зеркало каждый день.
— А смотрят, дражайшая Екатерина Романовна, глазами, а они могут обманывать. Поверьте… Но… Можно смотреть на вас и сердцем.
Дашкова от таких слов зарделась, как девчонка; слова эти прозвучали отнюдь не комплиментом. Тут было другое. И княгиня постаралась перевести разговор в более спокойное русло.
— Что-то случилось, любезный князь? Я не ожидала столь раннего визита, как видите.
— Я только что имел разговор с его величеством о будущем врученного мне края. И думаю, что мне стоит уведомить о нем его императорское величество, — единственный глаз Потемкина гневно сверкнул, и княгиня сразу поняла, что разговор предстоит более чем серьезный…
Остров Кадьяк
— Теперь я богат, очень богат…
Шкипер небольшого брига «Морской орел» Джеймс Онли, уроженец Норфолка, бородатый кряжистый мужик лет сорока, с продубленным солеными ветрами лицом, даже потряс головой, стараясь прогнать наваждение груды золотых гиней.
Да, теперь он богат, несметно богат, главное, вырваться из этого проклятого тумана и определиться наконец, куда его загнал шторм, два дня носивший его маленькое судно по волнам.
— Не напороться бы нам на какой-нибудь остров или скалу, сэр, — за спиной шкипера встал боцман Эндрюс, бывший капрал морской пехоты Его Величества, властно державший в своих крепких руках команду. Таких отчаянных головорезов нужно было еще поискать. Так что лучше спиной к ним не поворачиваться, иначе нож могут живо воткнуть. Себе дороже выйдет подобная доверчивость. — В таком тумане напороться легче легкого.
— Мы идем малым ходом, друг мой, — пробормотал шкипер и чуть дрогнувшим голосом добавил: — Главное, уберечь наше добро, а то эти варвары-московиты сочтут его своим.
— Убережем, сэр, — уверенно ответил ему Эндрюс, скривившись в пренебрежительной гримасе, — или перебьем их, так будет даже лучше.
— Ты прав. У них очень хорошие ружья, я думаю, они очень пригодятся нашему королю!
Онли покосился на корму, на которой трепыхался в тумане небольшой британский флаг. «Юнион Джек» вызывал у всех в мире должное и нешуточное уважение, ибо был подкреплен мощью сотни линкоров страны, настоящей «владычицы морей». А потому шкипер не опасался нарваться в этих суровых водах на какой-нибудь русский дозорный кораблик — если у этих варваров-московитов хватит ума, то они убегут от него, трусливо поджав грязный хвост. Если же нет, то будут кормить рыбу.
— Не впервой, — пробормотал Онли и жестко улыбнулся. У него был не обычный «торговец», нет — дюжина умело замаскированных небольших пушек могла обрушить град ядер и картечи на любой корабль, что попытается встать на пути.
Не военный, конечно, здесь шкипер отнюдь не заблуждался по поводу своей мощи, или немощи, что будет вернее. Не то что с фрегатом или корветом, даже с меньшими кораблями, такими как бриг, шлюп или бригантина, им не совладать — потопят к такой-то матери.
Зато если подпустят близко, то даже военный корабль, но небольшой, ждет неприятный сюрприз — на галиоте было восемь десятков сорвиголов, помахавших саблей в Карибском море и в других веселых местах.
Хотя сейчас осталось вдвое меньше…
Но что было делать английским «джентльменам удачи», когда их собственный король стал приобщать к болезненной процедуре — развешивать на мачтах, предварительно крепко затянув на шее пеньковую петлю. Пришлось прислушаться к настоятельной рекомендации поработать на благо короны в другой точке Америки, в суровых водах Аляски.
Онли не заблуждался по поводу сделанного ему так настойчиво предложения — там, где настоящие джентльмены не желают замарать свои белые перчатки, всегда найдутся другие, что грязи и крови совершенно не боятся. Он рискнул…
И не прогадал!
Константинополь
— Государь! Фельдмаршал не смог наградить моего спасителя и передал это дело на твое, монаршье, рассмотрение!
— Как так?
Петр искренне изумился. Он знал, что фельдмаршал всегда отмечает солдат заслуженными наградами, используя для этого любую возможность и щедро расходуя свои личные средства.
— Разве у Александра Васильевича нет своей власти для награждения? Подвиг совершен, солдат спас офицера! По артикулу надлежит награждение Георгиевским крестом третьей степени…
— Государь! Мой спаситель имеет два креста, а третьим наградить токмо вы один и можете…
— Первой степенью? — удивился Петр. Эта награда еще не выдавалась ни разу, и менять это положение император не желал. Потому предложил: — Так наградим его любым знаком отличия с мечами! Или следующим чином…
— Ваше величество, мой спаситель — фельдфебель и имеет все возможные награды, для нижних чинов положенные! Произвести в офицерский чин не во власти фельдмаршала, а только вашим монаршим соизволением!
Петр хмыкнул, ситуация показалась забавной — фельдмаршал, имеющий неограниченную власть над солдатами, не может отметить героя.
— Я хочу немедленно поговорить с этим фельдфебелем! — произнес, помедлив, Петр.
Сын ему тут же ответил:
— Он здесь!
Царевич выглянул из комнаты, и через минуту в нее браво вошел матерый вояка, грудь которого серебрилась от носимых наград. Но первое, на что обратил внимание Петр, были красные сапоги.
Апшеронец! С этим полком императора связывали и боевые походы, и та отчаянная атака при Кагуле, когда русские кинжальные штыки опрокинули янычар.
— Как звать?
— Фельдфебель второй роты лейб-гвардии Апшеронского полка Дмитрий, сын Иванов, Тихомиров!
— Тихомиров? — с удивлением спросил император. — Что-то знакомое! Да! Сержант Иван Тихомиров, погибший при Кагуле, кем вам приходится?
— Отцом! — глухо ответил солдат. — Усыновил меня тятя, отчество свое дал и фамилию! Я — сирота!
Петр только заскрежетал зубами. Он вспомнил все, и то, что был обязан старику-солдату еще во время своих первых дней в этом мире.
— Твой отец погиб героем! Я это видел! Он не успел получить свой заслуженный крест! Что ж! Настала пора мне вернуть этот долг, ибо нет худшей вины для командира, чем не отметить подвиги своих солдат! Завтра вы перед строем получите крест первой степени! Да-да! Согласно статуту креста вы производитесь в подпоручики! И теперь все обязаны обращаться к вам именно так!
— Рад стараться, ваше императорское величество!
Петр крепко обнял солдата, сжав руки: только так он мог выразить свои отцовские чувства и искреннюю благодарность за спасение сына, и с улыбкой спросил:
— А что, господин подпоручик, фельдмаршал Суворов ничем не смог отметить ваш подвиг?
— Батюшка наш меня перстнем с собственной ручки пожаловали, а князь Багратион табакерку золотую подарили! И капитан Ермолов на радости медальон мне в руки сунули ценный!
— Ну что ж! — произнес Петр, взяв золотую коробочку. — Папиросницей тебя никто не жаловал! Благодарю тебя, как отец благодарю! И сегодня же справь обмундирование! А звездочки на эполеты эти нацепи…
Берлин
— Проклятый византиец!
От возмущения король дернулся в кресле. Его и тут обвели вокруг пальца. Русские оттяпали все восточные земли, населенные православными, а Берлину с Веной отдали мятежных панов.
И это еще не все — польский Данциг, что всегда был населен немцами, «дядюшка Петер», этот мерзавец в короне, нагло увел из-под носа. Теперь, даже если удастся подавить польское восстание, то попробуй торговать без наклада — русские поставят в устье Вислы таможню и введут свои пошлины. Не телегами же до Берлина везти?! И попробуй забери обратно!
На Висле уже стоят и нагло бряцают штыками восточные пруссаки, эти подлые предатели, а с Кенигсберга, где засел старый ворон Румянцев, еще и погрозили, да не пальцем, а кулаком из двух дивизий. И датчане русских поддержат, тут гадать не нужно — у них в Шлезвиг-Гольштейне еще три дивизии союзной армии. Зажмут с двух сторон и на Берлин пойдут, как в ту войну. И ведь могут и столицу занять, с них станется!
Как можно, скажите на милость, с таким ушлым родственником дела общие иметь?!
Король вздохнул — ему расхотелось идти к своей Вильгельмине, только с ней находил утешение от тяжелых государственных забот. И, опять же, тем самым монарх вызывал серьезное недовольство знати. Еще бы, даровать любовнице титул графини — они бы поняли и охотно приняли королевское решение, но дело в том, что фаворитка являлась простолюдинкой, а найдена была чуть ли не на портомойне.
— Ну, что ж, может, мой брат Карл чего-нибудь добьется, — тихо пробормотал Фридрих-Вильгельм, хотя надежды на шведского короля возлагались меньшие, чем на османов. Но они имелись — война на два фронта вряд ли понравилась бы русским, и потерпи они неудачу… — Вот тогда я с тобой и говорить стану, «любезный брат Петер», — с угрозой в голосе и с нехорошей улыбкой пробормотал король. — Ты мне добром отдашь Пруссию, или…
Тут он осекся и тяжело вздохнул — даже в союзе со шведами его пруссаки вряд ли бы добились победы. Вот если бы еще кто-нибудь присоединился к ним, продлись война с Турцией подольше.
Надежда только на австрийцев, недаром этот сукин сын, цезарь, любит повторять, что лучше видеть на Босфоре чалму, чем шляпы.
Вот тогда вряд ли Петер устоит — ведь к этому времени Берлин с Веною окончательно утихомирят Варшаву, и их объединенная армия станет страшной угрозой для чванливого Петербурга. Да если еще поможет Лондон, то совсем будет хорошо.
— Питт поможет, ему еще больше венцев не хочется видеть русских в Проливах, — король с удовольствием припомнил, как в прошлую войну англичане решительно вмешались. И русские только утерлись и отступили, хотя ничего из завоеванного раньше не вернули.
Как знать, может быть, на этот раз они получат удар по своему ненасытному брюху доброй немецкой и английской сталью?! Лишь повоевали с турками хотя бы годик, как прежде, а там кто знает. Главное, успеть бы за это время поляков утихомирить…
— Ваше величество. — Дверь в кабинет открылась, и на пороге застыл секретарь с окаменевшим лицом. — Скверные новости…
Иркутск
— Смотрите, Екатерина Романовна, — Потемкин с кривой ухмылкой подошел к карте восточной российской окраины, что висела на стене в кабинете Дашковой с незапамятных времен.
Княгиня только меняла иной раз карту, по мере открытия новых земель и присоединения их к империи. И тут же давала очередное поручение университетской типографии отпечатывать новые карты, хотя это было весьма накладно.
Но, как говорят в народе, мир не без добрых людей — большинство нецелевых расходов, включая целые статьи на содержание университета, оплачивались отнюдь не казной. Щедрые вклады шли от купцов с промышленниками, но главными попечителями были наместники — Алексей Орлов и Григорий Потемкин. Особенно последний…
— В позапрошлом году два моих брига обосновали здесь гавань. — Палец мужчины ткнул в большой остров, что расходился двумя лучами. Восточный соприкасался с тонкой цепочкой Курил, а западный касался большого острова Чоки — Сахалина.
— Он именуется Хоккайдо, — чуть наморщила лоб княгиня, припоминая название острова.
— У вас превосходная память, Екатерина Романовна. И вам ли жаловаться на нее, — Потемкин широко улыбнулся и не отказал себе в желании чуть поддеть женщину, с которой он дружил уже долгие годы. Но тут же сделался серьезным. — На острове живет народец, именуемый айнами. Плохо живет — с острова, что южнее, Хонсю, вот уже который год идет сильная экспансия японцев. Их воины-самураи просто режут этих айнов. Мы с ними столкнулись уже в прошлом году — дали, конечно, по зубам изрядно. Они все же с мечами и луками, а у нас винтовки. Но большую войну вести не можем — и народа, и войск с казаками у меня ничтожное число.
— Так договоритесь с японским…
Дашкова на секунду задумалась, мучительно вспоминая. На японских островах правил тенно, царь, власти реальной не имеющий. За него управлял один из знатнейших князей, именуемых дайме, и как его там?
— Сегуном, — наконец припомнила она название, отдаленно похожее на канцлера.
— Я бы и рад был. Два посольства отправил, а они им от ворот поворот сделали. Страна, дескать, для всех иностранцев, гэдзинами именуемыми, то бишь бесами в их языке, у них полностью закрыта. И северный остров их исконная вотчина…
— Да какая вотчина?! — неожиданно взорвалась княгиня. — Они этих айнов умерщвляют, как им заблагорассудится, а мы на это спокойно смотреть должны?! Нате выкуси!
— И я так считаю.
Потемкин любовался горячностью женщины, кровь в которой не охладела с прожитыми годами. За малым кукиш не показала, а сие о многом говорит — дела государственные за свои почитает.
— Но не в этом дело, Екатерина Романовна. Владивосток мой зимою замерзает, корабли в лед вмораживает. Гавань нам нужна, незамерзающая. И лучше, чем на Хоккайдо, нам их не найти. Не с японцами же большую войну начинать? А в Корею нельзя — я с китайцами договор подписывал, а потому по Амуру и Уссури спокойствие нарушать нельзя, слишком накладно для нас война с таким соседом обойдется. А с японцами совсем другое дело — они на остров претендуют, где наши корабли уже стоят. Надо им просто урок дать, чтоб отвадились.
— Так дайте же! Что вы, в самом деле, князь? Раньше сами вершили, а теперь в Иркутск приехали…
— Я потому здесь, что его величество, — Потемкин сверкнул единственным глазом, произнося последнее слово с иронией, — не только запрет на войну положил, но приказал корабли наши с гаваней оборудованных обратно увести! Вот так-то!
Остров Кадьяк
— Теперь я богат, — Онли снова пробормотал заветные слова, и перед его глазами предстал трюм «Морского орла», под завязку забитый «мягким золотом» — тысячами шкурок морских бобров и прочей живности, что в изобилии водились в здешних водах.
И все благодаря тому задохлику с бегающими глазами, московиту, что сбежал с северных русских островов. Задрыга привел его корабль в этот суровый край. Жаль только, что обратно не выведет, но ничего, шкипер и сам уже это сможет сделать.
Карта, что ему вручили на английском фрегате, оказалась правильной, как и места, на ней обозначенные. Так что помощь этого русского предателя была уже не нужна. Он сам найдет обратную дорогу и привезет в Кингстоун столь ценный груз — половина уйдет королю, а половина достанется ему, ну и команде, конечно.
Потом он снова вернется в эти воды, уже с большей силою. Найдется немало опытных капитанов, что рискнут покинуть благословенные теплые моря, где стало так неуютно от королевских фрегатов. Так что желающие продолжить свое вольное существование найдутся, и в достаточном числе. Тем более русские не англичане и в здешних водах имеют утлые суденышки, полукруглые, со странным именем «кочи». Их ли бояться людям, прошедшим огонь и воду?!
— А может, не возвращаться?
Онли задумался на минуту. Уйти в португальское Макао, китайцы охотно покупают шкуры, как он слышал. И вернуться на родину богатым джентльменом, купить дом и долгими сырыми вечерами сидеть у пылающего камина, курить трубку и вспоминать былые подвиги и приключения.
— Нет! Пока рано…
Шкипер криво улыбнулся, принимая решение. Опасно — у королевской службы длинные руки, зачем их понапрасну злить. Да и глупо отказаться от нового похода.
Глупо!
Ибо нельзя оставлять такое богатство в руках грязных русских варваров, этих азиатов, что давно потеряли европейский вид.
Негостеприимные северные воды, как сказал ему про них сэр Джордж и в чем он убедился на своем «Морском орле», оказались сказочно богаты. Ему удалось взять меха, но ведь русские возят отсюда и сверкающие груды золота, что добывают где-то далеко на полночь в невероятном количестве. Вот бы туда прогуляться…
— А может, там и есть сказочная страна Эльдорадо? — задумчиво пробормотал шкипер, укутанный непроницаемой дымкой тумана.
Константинополь
— Эту депешу, Алексей Андреевич, отправь самым быстрым кораблем! Какой корвет у нас там под парами стоит?
— «Архангел Михаил», ваше величество!
— Вот им и отправь! А вот эту тайную депешу сам зашифруй, и пусть искровиком в Севастополь немедленно передадут! Надеюсь, послезавтра Като ее получит!
— Да, государь! Корвету нужны сутки ходу, а искровая линия в порядке содержится!
Аракчеев взял в руки запечатанный конверт и небольшую бумажку с рукописным текстом для телеграфного сообщения.
— Ваше величество, осмелюсь спросить — вы поставили здесь гриф «ГСД», «Государево слово и дело», но ведь раньше, как я помню, он не употреблялся для таких сообщений?
— Зато в Петербурге все иностранные послы на уши встанут, — усмехнулся император, — да и Като моя допинг хороший получит! А то избаловал я вас всех…
Аракчеев на такое разъяснение только молча поклонился и вышел из кабинета, держа осторожно в руке бумаги.
Петр подошел к столику, на котором стоял кувшин местного греческого вина. Жуткая кислятина! Но именно такое он себе и потребовал.
Он отпил полглотка и посмотрел в окно, озирая захваченный русскими войсками огромный город, жизнь в котором уже нормализовалась, будто не было кровавого штурма и безжалостной резни янычар.
Победа стоила дорого, хотя раньше, еще до Кагульской баталии, Петр счел бы такие потери если не смехотворными, то ничтожными. Слишком неожиданным оказался для турок русский десант, тем более подошедшая армия Суворова.
На эту победу сразу же нашлось много творцов: и Суворов, и Ушаков, и пришедший с Дарданелл с эскадрой матерый адмирал Грейг — пришлось всех утихомирить высказыванием: «Это моя победа, господа! И вам нет нужды ее оспаривать!»
Данное заявление монарха разом погасило вспыхнувшие было страсти, а щедрое награждение деньгами и царскими портретами в бриллиантах не оставило места для мелких взаимных обид…
Сейчас Петр просто смотрел на город, на величественный купол Святой Софии. Заветная цель всех русских правителей, начиная от Ивана Грозного, была достигнута!
Теперь главным стало то, что завоеванное требовалось еще и удержать в своих руках. Новый турецкий султан, а император не сомневался, что такой появится взамен плененного Селима, вряд ли смирится с утратой турецкого Стамбула. Вот только вернуть завоеванное в прошлом теперь уже не удастся: слишком одряхлела Оттоманская Порта, времена ее былой славы уже прошли, а из ослабевших рук выпадали захваченные прежде страны.
Однако «делить» Турцию со своими соседями Петр не собирался! Цель достигнута: теперь через Проливы не пройдет ни один враждебный России корабль. «Южная подушка» обустроена, да и «Западная» тоже — союз с Данией полностью закрывал Балтийские проливы, а любого врага лучше встречать на подступах…
— Ваше величество, — в комнату вошел Аракчеев, — мальтийские рыцари просят аудиенции!
— Просят? Ну, хорошо! Значит, примем! Зовите их ко мне…
Варшава
— Пшекленты псы!
«Начальник Польского государства» Тадеуш Костюшко не смог сдержать своего искреннего негодования. Пруссаки стоят под стенами Варшавы, и их лающая, как у голодных собак, речь доносилась с аванпостов.
Австрияки уже завладели древней столицей Краковом, и горнист уже никогда не сможет подать с башни последний обрывистый сигнал, ставший гордостью Польши со времен татарского нашествия.
Костюшко тяжело вздохнул — он прекрасно понимал, что польское сопротивление было бы давно сломлено, а Варшава взята штурмом, если бы не те же русские.
Он ненавидел московитов, но в глубине души даже испытывал к ним затаенную благодарность. Встав на Буге, отделявшем коронные польские земли от Волыни и Полесья, что в Петербурге называли Червонной и Черной Русью, русские не пошли за реку.
Сопротивление шляхты, что осмелилась противостоять подлому разделу родины с оружием в руках, было подавлено. Быстро и сурово, как продемонстрировали царские генералы, но странным, очень странным было отношение к побежденным.
Захваченных в плен поляков не казнили и не ссылали в холодную Сибирь, а, конфисковав имения и освободив их крестьян от крепостного состояния с наделением землею, отправляли с семьями за Буг, на запад, в боровшуюся с тевтонскими захватчиками Польшу.
Правда, предварительно истребовали письменного обязательства, что шляхтичи никогда не будут переходить за реку. Возвращаться было страшно и бесполезно — православные холопы с превеликой радостью вязали своих господ-католиков и сдавали их русским для казней. Те, однако, вешать не торопились, а томили в узилищах благородных героев, сражавшихся за великое прошлое страны. И постоянно натравливали на все еще сидящих в имениях панов этих голодранцев-малороссов и свирепых казаков.
Хорошо, что эти собаки уже не мучили и не истребляли шляхту, как во время прежних казацких восстаний. Но изгнание католической шляхты было повсеместным — или переходи в православие, или убирайся за Буг. Третьего было не дано, не принимать же за него смерть или пожизненную ссылку в Сибирь.
Озлобленная русскими гонениями шляхта предпочла возвращаться на Вислу. Именно эти несколько тысяч поляков, изгнанных русскими из Подолии и Волыни, помогли отстоять Варшаву месяц назад, отразив первый яростный штурм подступивших к городу пруссаков.
Теперь помощи ждать неоткуда и столицу вряд ли удастся удержать. Такого яростного в течение трех дней обстрела Костюшко прежде не видывал, казалось, что прусские пушки будут вечно. Но сегодня они неожиданно смолкли, и раздался слитный немецкий лай — тевтоны решились пойти на новый штурм и взять, наконец, последнюю твердыню польского сопротивления. Все решится в самые ближайшие часы…
— Польша не погибла!
«Начальник государства» с натянутой на лицо улыбкой смотрел на воодушевленных благородной яростью варшавян. Он был военным и прекрасно понимал, что полякам, пусть и сохраняющим свой неукротимый дух, придется принять последний бой. Косы, насаженные на древки, отлитые давно пушки, дедовские сабли, старинные фузеи и пистоли не смогут остановить пруссаков, вооруженных нарезными штуцерами со свинцовыми русскими пулями, выдуманными злым гением их императора.
— Все кончено, — тихо прошептал Костюшко и тяжело вздохнул. Беда в другом — порох закончился. Генерал прекрасно понимал, что даже несколько сотен русских фузей, что были в руках самых опытных и умелых стрелков, теперь не помогут отразить приступ.
Иркутск
— Так, — княгиня напряглась, — а теперь, Григорий Григорьевич, расскажите подробнее, это какие гавани и острова вам приказали оставить? И чем мотивировал его величество такое свое решение?
— С Хоккайдо и с Тсусимы, — жестким голосом ответил Потемкин. — Но я этот приказ выполнять не буду!
— Почему, князь?
— На первом острове у нас незамерзающие гавани, как я вам говорил. А второй остров, он между Кореей и Японией, запирает наше море крепко, и пока он у нас, ни один враг на наши восточные окраины не покусится. Не отдам я его, пусть меня режут. Но не отдам!
— Не горячись, мой милый друг. — Дашкова пристально посмотрела на карту. Действительно, маленький остров находился точно в центре пролива и, как она знала, был занят в ходе небольшой военной кампании два года назад. И весьма предусмотрительно — теперь британским кораблям путь плотно закрыт.
А ведь именно Англия, эта «владычица морей», норовившая залезть в любую дырку на земном шаре, оценивалась княгиней самым зловредным врагом России, пусть последние годы и пребывающим под лицемерной маской мнимой дружбы.
— Остров Тсусима отдавать нельзя, — резко произнесла княгиня и, еще раз посмотрев на карту, добавила тем же тоном: — И большой остров Хоккайдо тоже бросать нельзя. Это двери, отнюдь не ключи, к нашим восточным морям, и если мы их запрем хорошенько, то ни один ворог на рубежи наши не покусится!
— Вы думаете, Екатерина Романовна, я это его величеству не объяснял?! — Потемкин возмущенно пожал плечами и встал во весь свой большой рост. — Два часа талдычил ему про Ерему, а он мне про Фому. Я понимаю, что денег в сибирской казне мало, что войск — кот наплакал, а кораблей нехватка жуткая. Но если мы сейчас экономить станем, то потом втридорога платить за ошибки придется. Врага нужно на дальних подступах встречать, поздно будет, если он наши прибрежные земли зорить начнет да пиратствовать в наших водах. Вот чем мелочная экономия обернется!
— Я вас поняла, Григорий Григорьевич. — Княгиня решительно сжала губы. — И не думаю, что вам стоит о том Петру Федоровичу писать. Вы наместник и сами можете должные меры принимать. А что касается денег, кораблей и казаков…
Дашкова задумалась и посмотрела в окно — Ангара величаво катила свои ледяные воды, а солнце играло золотом своих лучей на пронзительно-синей глади. На той стороне, чуть дальше, в Глазково, высились купола церкви да разбросанные по берегу дома казачьего поселка Кузьмиха, прямо напротив ее резиденции, знаменитого «Белого Дома», построенного по проекту самого императора пять лет тому назад.
Тут княгиня себя одернула, испугавшись утонуть в омуте воспоминаний. Да и наместник на нее смотрел напряженно, ожидая ответа. И Екатерина Романовна решительно поднялась с кресла.
— Ждите меня здесь, Григорий Григорьевич. Я немедленно встречусь с его величеством, переговорю с ним по возникшим вопросам. Я думаю, государь Александр Петрович примет нашу точку зрения!
Потемкин с нескрываемым облегчением вздохнул — на Дашкову он и надеялся, благо княгиня имела какую-то затаенную власть над старшим сыном императора…
Остров Кадьяк
— Жестокие дикари!
На первом же острове, с совершенно непроизносимым названием на нормальном человеческом языке, на котором говорят в этом мире только англичане, оказалось хранилище, полное ценнейших шкурок морского зверя, которые охотно покупаются и в Англии за полновесные золотые гинеи. Там было еще на охране всего трое аборигенов с косыми глазами, совершенно не понимающих речь, но с ружьями в руках.
И какими ружьями! Теперь лорды простят все его грехи, ибо он даст им страшное оружие, которое смогут изготовить на английских заводах. А это многого стоит!
— Может, меня произведут в рыцари?
У шкипера от такой мечты в зобу сперло дыхание. А почему нет? Такое возможно! И он тут же помрачнел, вспомнив, как тогда обрадовался — ожидал встретить русских, а тут нелюди, которых сам бог велел приучить к цивилизации.
Тех, кто хочет!
Эти туземцы не пожелали, и шкипер приказал их убить. Вот только вышло совсем не так, как он рассчитывал.
— Грязные варвары!
Онли выругался, припоминая перипетии кровавой стычки. У туземцев оказались многозарядные ружья, и десяток матросов был убит еще в шлюпках, прежде чем он разобрался, что происходит. Застрелен был также и этот русский предатель, который с ужасом прокричал только одно непонятное слово — «казаки».
Аборигены, эти хладнокровные и коварные убийцы, заперлись в крепком доме, похожем на маленький форт, и стреляли оттуда через узкие бойницы, убив и крепко переранив еще десяток моряков.
Пришлось сгрузить на берег пушку и под покровом ночной темноты подволочь ее к укреплению. Днем было невозможно — моряки категорически не желали подставляться под пули. Обстрел принес желанный результат — сопротивление прекратилось.
Но кто ж знал, что азиаты так коварны — кто-то из русских вырвался из дома и продолжал стрелять.
Озверевшие матросы гонялись за ним долго, наконец убили, но потеряли еще десяток человек. Парни долго кричали от ярости и сдерживаемого страха — ведь против них сражалось только трое этих нелюдей, убивших по десятку крепких английских флибустьеров каждый.
Все были одержимы лишь одним желанием — поскорее убраться с острова, неслыханно богатого, но по-дикарски жестокого.
Нет, следующий раз нужно будет убивать сразу, чтоб туземцы боялись белого человека. И убивать жестоко, чтобы ничего подобного не повторилось. Эти грязные московиты должны падать ниц и быть покорными, тогда их можно будет приобщить к богатствам цивилизации.
Сам Онли испытал нешуточное облегчение, тут же убравшись с острова. Пусть у него нет почти половины экипажа — с ранеными собратьями моряки не возились, предпочитая добивать беспомощных. И милость оказывали, и свою долю за счет погибших увеличивали…
Мраморное море
Влажный соленый ветер охлаждал лицо. Петр с жадностью вдыхал морской воздух, который ему казался волшебным. Палуба корвета ощутимо подрагивала под ногами. Паровая машина вращала винты, и корвет с поднятыми парусами давно оставил позади грозные парусные линкоры Грейга и Ушакова.
Русский флот шел к Дарданеллам, ибо ковать железо нужно всегда, пока оно горячо: окончательно довершить разгром турецкого флота и высадить десант на Кипр, очень важную стратегическую точку в Восточном Средиземноморье. Да и на Запад сходить русским кораблям не помешало бы! Разговор с мальтийскими рыцарями оказался весьма интересным: как оказалось, два брата-госпитальера отплыли с Мальты две недели назад и задержались в Стамбуле, так как с начавшейся войной турки закрыли Босфор.
Рыцари предложили ни много ни мало: русский император может стать Великим Магистром одного из самых почитаемых и старейших орденов — «Святого Иоанна Иерусалимского», причем проблема разницы вероисповедания, судя по всему, мальтийцев не затрагивала.
Петру даже показалось, что они отнеслись прямо-таки наплевательски к этому серьезнейшему с точки зрения официальной церкви вопросу, а старший из «братьев» Анри де Велюн вообще отметил, что все они христиане, что православные, что католики, и пусть в этих вопросах священники разбираются. Их же дело — воевать, чем они постоянно и занимаются.
Петр охотно согласился со столь резким заявлением госпитальеров. Еще в первую его войну с Турцией мальтийские рыцари, эти превосходные мореходы, добровольцами поступали на палубы русских кораблей.
Около полусотни братьев и орденских служителей были назначены на командные должности, в основном на каперах и вспомогательных кораблях. Служили хорошо, истово, со всем тщанием относясь к воинскому делу, что, по сути, и являлось их профессией.
Сейчас Мальтийский орден стал разменной монетой в политической игре между Англией и Францией. И те и другие жаждали овладеть мощной цитаделью и гаванью Ла-Валетты. Однако перспектива стать британскими подданными или гражданами французской республики рыцарей не привлекла, и они приняли нетривиальный ход — предложить цепь Великого Магистра русскому императору.
— Да уж, завертелись дела! — хмыкнул Петр. — Я прям как Павел… Хорошо бы его судьбу не разделить…
Он уже решил взять орден под свое покровительство. Еще бы! Иметь отлично укрепленный остров в самой середине Средиземного моря и при этом заполучить несколько сотен опытных воинов — невероятная улыбка Фортуны, а это дорогого стоит! За этой капризной дамой следует ухаживать настойчиво и никогда не упускать ее из рук!
Берлин
Король Пруссии добрую треть часа оторопело разглядывал карту — новость оказалась не просто скверной, а из разряда таких, что в пору вернуть древний обычай и отрубить гонцу голову за черную весть.
— Нет, но надо же! Война еще и месяца не идет, а русские уже недалеко от ворот Константинополя… Да нет же, они уже пинком вышибли дверь и заняли город — их Суворов никогда не любит медлить! Мне бы такого фельдмаршала, а то…
Фридрих-Вильгельм выругался. Известие потрясло до глубины души, ведь начавшаяся война между турками и русскими, к его ужасу, была уже, по своей сути, закончена. Такого раньше он бы не смог представить даже в самом кошмарном сне.
— Проклятые византийцы!
Королю было ясно, что император Петр тщательно подготовил этот свой новый поход на Босфор, ибо от объявления войны до захвата приморских крепостей в Болгарии прошли не месяцы или недели — в лучшем для русских случае, а считаные часы. Ведь агент сообщил, что с торговых кораблей, зашедших в Варну, был высажен десант, и тут же на море появился флот адмирала Ушакова.
Нет, «любезный друг Петер» не нарушил ни одного закона, только начинать вот так войну никому раньше не приходило в голову. И только подумав об этом, Фридрих-Вильгельм непроизвольно вздрогнул, накатил липкий страх, который был тут же смыт волной ледяного ужаса.
— Это Като… Только женское коварство может такое измыслить. И в один прекрасный для них день я тоже окажусь в подобной ситуации, как эти несчастные османы.
Король возбужденно дернулся с кресла и чуть ли не мгновенно, словно не было нездоровой тучности, вскочил. Быстро прошелся по кабинету — мысли перестали лихорадочно скакать, а плавно потекли, как речная вода, преодолевшая крутые пороги.
— Ничего тут не поделаешь! Османов придется списать, свои проливы они потеряли, а вырвать их из когтей русского орла — занятие бесперспективное и затратное. Да и не нужны они мне! Это пусть Вена убивается…
Фридрих-Вильгельм неожиданно успокоился. Мысль, пришедшая ему в голову, оказалась ослепительной — зачем тягаться с Петром, не лучше ли воспользоваться плодами его победы?!
— А ведь дело может выгореть к нашей пользе, — пробормотал король, уже тщательно прикидывая возможные варианты такого сотрудничества.
Что нужно объединить все германские земли именно под эгидой Пруссии, но никак не Австрии, об этом ему уши прожужжал еще венценосный дядюшка.
Теперь пора настала! Вена не смирится с переходом Проливов к русским. И с тем, что те пытаются подгрести под себя Балканы с их православным населением, находящимся под турецким владычеством, — сербами, болгарами и прочими народами.
— Подбить брата Франца на драку и ударить его в спину, — король прищурил глаза от удовольствия.
Впервые за столь неприятный день он испытал ласкающее душу наслаждение. О дружбе с русским ему говорил дядя, хотя и сквозь зубы. Что ж, настала пора выполнить его завет. Это даст возможность занять два самых значимых германских королевства — Саксонское и Баварское, и вряд ли «друг Петер» будет возражать.
— Может, вступить с ним союз, подобно датскому?
Фридрих-Вильгельм задумался. Мысль показалась ему здравой. В таком альянсе, даже занимая второе место, Пруссия может немало заиметь. Еще как немало. И главный противник, стоящий тут преградой, не Россия, а венцы.
— Надо только все хорошо обдумать, — решил король и, повеселевший, с удовольствием уселся в кресло. — А еще завтра нужно пригласить русского посла и поздравить его императора со взятием Константинополя…
Фридрих-Вильгельм принялся загибать пальцы, высчитывая дни, что должны быть потребны русским для выхода на берега Босфора. Так и так выходило, что их Суворов уже моет свои грязные сапоги в проливе, этот вояка всегда торопится, так же как и генерал Блюхер, только тот намного моложе. Да и веса он не имеет в прусской армии — молод еще, только за пятидесятилетний рубеж перешагнул, в Семилетнюю войну офицером не дрался, ибо тогда еще мальчишкой был, юнкером…
Дробный смех вырвался из груди, заколыхав обширное чрево. Король смеялся заразительно, вытирая выступившие слезы платком. И тихо, давясь смехом, произнес:
— Представляю лицо своего братца, когда ему донесут о поздравлении со взятием Константинополя. Вот он удивится… Нет, ошибки быть не должно — русские уже там, слишком лакомая для них эта добыча.
Король перестал смеяться, хотя настроение его не просто улучшилось, а стало замечательным — сейчас он захотел попасть в объятия своей любимой Вильгельмины. Ну, что ж, решение принято, и надо добиваться его выполнения. И тут он вспомнил про еще одно нужное дело, выполнить которое было очень важно.
— Хватит возни с мятежными поляками. Нужно немедленно брать Варшаву, а не топтаться под ее стенами. А то у моих стариков хватит ума отойти — вот тогда эту заматню еще несколько лет тушить придется.
Король вздохнул — экономный, как и все немцы, он мучился от тех расходов, что поглощала из казны война с поляками. И затянись она еще на пару лет, а такое более чем вероятно, если Костюшко отстоит Варшаву, и тогда паны воспрянут с новою силою, то впору с протянутой рукой просить «брата Петера» и о деньгах, и о помощи.
Тот деньги даст, в этом король не сомневался, и с панами справиться поможет, но вот о цене думать было страшно. Подручным императора стать придется, никак иначе. Так что лучше сейчас поторопиться с взятием польской столицы…
Иркутск
— Это мой город, мой, — княгиня еле слышно шептала, оглядывая из окна кареты дома, что вытянулись вдоль широкой Амурской улицы. Ехать было недалеко — резиденция его величества царя Сибирского располагалась почти рядом, не доезжая до огромной Тихвинской площади, в уютном небольшом дворце в два этажа, с небольшим парком.
Дашкова улыбнулась, вспомнив непонятные слова императора, когда тот двадцать лет тому назад на целых полгода приехал в Иркутск. Тогда Петр Федорович сказал: «Пусть будет «Художественный музей», как же без него». Странные слова, но они с мужем построили это здание, пользуясь эскизом, что начертала для них рука монарха.
Впрочем, как и многие другие здания в Иркутске — государь буквально объездил весь город и прямо на улицах, смотря на деревянные дома с усмешкой, отводил место для будущих каменных строений. Архитекторы только успевали зарисовывать эскизы да тщательно записывать все пожелания венценосного гостя.
И ведь построили все, за каких-то двадцать лет построили. За исключением Казанского собора, резиденции митрополита Сибирского, уже возвысившего свои стены на Тихвинской площади. Слишком велик оказался, еще добрых лет двадцать достраивать — но княгиня яростно желала прожить еще столько же, ведь ей еще и восьмидесяти не будет к этому сроку.
Карета проехала в открытые настежь ворота царского дворца, а мигом подскочившие лакеи открыли дверцу и склонились в поклоне. Вот только ни один из них даже не шелохнулся, чтобы помочь выйти.
— Я рад видеть вас во дворце, ваша светлость, — у раскрытой двери поклонился Александр Петрович, протянув руку.
Княгиня с улыбкой оперлась и выпорхнула из кареты, вспомнив молодость. Цесаревич удивительно походил на своего отца в молодости — Дашкова вспомнила счастливые дни своего детства. Вот и характером он походил на своего державного отца. Такой же волевой, упорный и, главное, умный. Вот только один недостаток был ему присущ, как и многим монархам, — «закусывал иногда удила», как говаривал о своем первенце император в часы досуга здесь же, в Иркутске.
— Уделите мне полчаса для разговора, ваше величество. Нет, нет, не во дворце. Лучше в нашей беседке, на диво чудное утро. Прохлада от реки даже у вас чувствуется.
— Конечно, Екатерина Романовна, я к вашим услугам, — монарх предложил ей руку, и они отправились в парк по дорожке, отсыпанной желтым речным песком. Вот только путь оказался до огорчения недолгим — сделав всего полсотни шагов, они оказались в беседке, усевшись в мягкие кресла. Дашкова полюбовалась виноградной лозой, что росла в кадках и укутывала внутренние столбы.
Хотя назвали этот дивный «Зимний сад» беседкой только потому, что тут она любила разговаривать с совсем юным Сашей, когда двадцать лет назад царевич приехал в Иркутск. И здесь остался, лишь раз покинув Сибирь на полгода — жениться на испанской инфанте. Были еще и поездки к отцу, две всего, очень короткие…
— Вы говорили с князем Амурским, ваша светлость? — цесаревич взял быка за рога. Дашкова любила его за эту целеустремленность, что не любил он напрасно тратить время на пустопорожние разговоры.
— Да, ваше величество, — Екатерина Романовна улыбнулась. — И нахожу дело в том, что вы оба в корне не правы! Боюсь, вам это выйдет боком, мой милый царевич, еще как. Потому я здесь, чтоб уберечь вас от опрометчивых решений. Прошу меня выслушать внимательно…
Остров Кадьяк
— Земля, сэр! Раздери меня надвое, но это остров. И какой большой! Наверное, здесь русские черпают золото ковшами? — Эндрюс мечтательно сощурил глаза, как сытый хорек, обожравшийся коровьих кишок. И помотал головой, будто не веря увиденному на горизонте.
— Хм…
Онли задумчиво обвел взглядом высокие горы, далеко тянувшиеся в стороны. Очень большой остров, никак не меньше Ямайки. А если это побережье этой, как ее там, — Аляски?
Шкипер быстро посмотрел на компас — стрелка указывала на север, а побережье шло восточнее. Онли быстро раскрыл сундучок и посмотрел на тайную карту. И радостно перевел дух.
— Мы пришли туда, куда хотели, Эндрюс! Это остров Кадьяк! Ну и варварское название, впору лимон съесть…
— Так оно и есть, сэр, — угодливо поддакнул боцман, что за ним ранее не наблюдалось. Но слишком удачлив оказался шкипер, приведший их к неслыханному богатству. Теперь и он сам, и вся команда были готовы идти за ним куда угодно, лишь бы впереди их ждал не меньший куш.
— Вот тут в бухте у русских единственный порт. — Онли по слогам прочитал незнакомое название: — Петровская Гавань!
— Большой? — с вожделением, но с тщательно скрываемой опаской спросил Эндрюс, и тут шкипер его правильно понял, заметив прорвавшийся страх. Еще бы — мало приятного попасть под залпы этих русских ружей, что бьют и точно, и далеко. И он поспешил успокоить своего верного напарника по морскому разбою.
— Тут написано про сотню домов. Форт на берегу небольшой, срублен из дерева, пушек в нем нет. Жителей почти восемь сотен, охраны и двух десятков нет…
— Это хорошо, — облегченно выдохнул боцман.
— Имеется резиденция их губернатора, — вкрадчиво произнес Онли и хищно улыбнулся, сощурив глаза. — Сюда свозят всю пушнину и добытое золото, много больше сорока тысяч фунтов…
— Сколько?! Сколько?!!
— Я думаю, тысяч пятьдесят фунтов золота у русских там есть! Не будем рассчитывать на большее, — улыбнулся Онли, с улыбкой глядя на ошарашенного суммой боцмана.
— Столько на всех Карибах не найти, даже если все море с островами обшаришь, — только и сказал ему в ответ Эндрюс, до сих пор пребывающий в некотором шоке от услышанного, сжимая свои крепкие кулаки так, что костяшки захрустели.
— На берег мы не будем торопиться высаживаться, боцман. Не хватало снова пуль нахвататься. Мы вначале погромим городок из пушек, сожжем его полностью. Аборигенов расстреляем картечью…
— Но ведь шкурки-то сгорят! — изумленно взвыл Эндрюс.
— Зато сами убережемся. Нам теперь лишние потери ни к чему, хватит этого проклятого острова с его казаками!
— Но шкурки, меха…
— Не скули, Эндрюс. Если сгорят, ну и шут с ними. Если нет, то нам повезло. А золото не горит, боцман! Мы его спокойно соберем на пепелище и забьем им не один рундук на нашем корабле! Вот так-то! А потому иди и расскажи команде, какое богатство их ждет в городе! Да и повеселиться бы матросам не помешало — там есть бабы и русская водка, крепче нашего бренди! Так что и разбогатеем, и всласть погуляем!
Дарданеллы
— Я теперь знаю, как сломать трезубец Нептуна в английской руке! И я это сделаю!
Бонапарт удивился некоторой высокопарности сказанных им же слов. Но теперь он действительно знал, чем можно победить многочисленный, наводящий страх на соседей британский линейный флот. И понимание этого появилось именно здесь, на высоком берегу пролива.
Мощные бомбические пушки буквально разнесли турецкие корабли. Тяжелые ядра пробивали толстые деревянные борта, а взрыв, происходивший внутри, разносил внутреннее межпалубное пространство в щепки.
Три десятка бомб гарантированно отправляли на дно любой линкор, даже крупный. А то и меньше попаданий — беспощадный огонь быстро добирался до корабельных крюйт-камер.
Но пушки могут стать лишь одним из слагаемых — большое впечатление на молодого бригадира произвели мины. Кто бы знал, что бочки с порохом после переделки и подвешенного на якоре груза могут превратиться в смертоубийственное оружие?!
А почему бы и нет — если мина, заложенная под крепостной стеной, разносит камень вдребезги, то и ее морская «сестрица» с неменьшим успехом творит то же самое с вражеским кораблем. А самодвижущийся образец (интересно бы знать механику) еще более эффективен — не ждет неприятеля, а сам атакует его на расстоянии, пусть и коротком.
— Теперь ни один корабль не пройдет через мои батареи!
Наполеон знал, что говорил. Два дня русские моряки ставили в проливе свои убийственные бочки, стягивая их канатами в банки. Два раза перегородили пролив повдоль, один раз поперек, оставив только узкий фарватер в трех сотнях шагов от его пушек, уже укрытых высокими брустверами.
Еще месяц, и тут построят две крепости, разбить которые с моря будет невозможно. Да и как это англичане или турки сделают?! Ползти на малом ходу, по одному в кильватере, прямо под дулами нескольких десятков мощных пушек, равносильно изощренному самоубийству. А с суши береговые укрепления также не взять с наскока — в окопах и редутах засели две тысячи солдат, вооруженных скорострельными винтовками.
Бригадир с нескрываемым удовольствием выпрямился во весь свой маленький рост, стараясь показаться выше, чем был на самом деле. Его сильно удивляла та приязнь, с которой стали относиться к нему солдаты и матросы после баталии.
Особенно когда он приказал выдать всем по две чарки водки — отметить победу. Его поражала особенность русских пить эту жидкость, совершенно не сравнимую с вином.
И более того — ее можно было воспламенить! А смешивание с маслом и смолой превращало в жуткую смесь, потушить которую водой было невозможно. Что за люди — это же настоящий героизм, пусть и безумный, — пить такое! Но русские были рады и стали называть его своим «маленьким капралом», что льстило самолюбию. Такое доверие многого стоит.
Сейчас бригадир перебирал в уме возможные награды, которые выльются на него за эту победу. Орден Святого Георгия был самым вожделенным, ибо награждение им даровало немедленное производство в следующий чин — а получить генеральские эполеты в 28 лет весьма престижно. Но мысли шли спокойно, так же, как смотрел бригадир на маленький бриг под Андреевским флагом, пришедший с моря, что осторожно следовал за лоцманским баркасом по узкому фарватеру.
— Павел Александрович! — рядом с Бонапартом встал молодой флотский офицер. — С корабля передали флажками — турки ушли, но сюда идет английская эскадра в семь вымпелов. Пять линейных кораблей в сопровождении двух фрегатов. Завтра утром они войдут в пролив. Какие будут приказания?
— У нас найдется чем их встретить. Надеюсь, вы будете достойными вашего командира. — Наполеон мысленно пожалел себя и героически погибшего старика — на него он полностью надеялся. — Алярм пока не объявляйте — пусть солдаты и матросы отдохнут. Но с рассветом все должны быть на своих местах согласно диспозиции. А там посмотрим — смогут ли островитяне уйти обратно!
Варшава
Варшава давненько не знала такого веселья — в последний раз на улицах ликовали в день провозглашения королем Стасем конституции три года назад, в которой тот практически согласился на обрезание своих прав польского монарха.
Тогда вся власть перешла в руки сейма, ставшего всемогущим в силу ликвидации пресловутого права шляхтича всего одним голосом отменить любое принятое решение.
До поляков, наконец, дошло, что Пруссия, Австрия и Россия не прочь разделить их территорию между собой. Как раньше они вмешивались сами в дела соседей и кое-чего достигали, даже на какое-то время владели Москвой. Но не все коту масленица, когда-то наступит и великий пост.
Все же паны, завидев австрийские и прусские войска на своей земле и на собственной шкуре прочувствовав знаменитый орднунг, смогли договориться между собой и организовать сопротивление. И даже избрали на сейме пана Тадеуша Костюшко «начальником государства», диктатором по сути, что только одно говорит о том, что горделивых шляхтичей окончательно заклевал жареный петух.
— Радуйтесь! Мы их победили!
— Так сгинут наши враги швабы и пруссы!
— Хвала пану Тадеушу!
— С нашим начальником мы их всех победим!
Последние возгласы радовали сердце Костюшко, вот только заглушали их другие, от которых начальник государства за малым не морщился, стянув на лице улыбку.
— Хвала нашим освободителям!
— Слава князю Понятовскому!
— Нашему спасителю век жизни!
Варшавяне, сгрудившиеся на мостовых, балконах и окнах, осыпали цветами марширующих солдат в ненавистной многим полякам зеленой русской форме. Но то были не пшеклентные москали, а бравые жолнежи князя Понятовского, ставшего сегодня первым маршалом Польши — сей высокий чин был дарован пану Юзефу, как его любовно называли в столице, королем Стасем и сеймом в полном единодушии.
Именно эти девять тысяч поляков нанесли страшный удар по пруссакам сегодня днем, когда польское мужество стало иссякать и судьба столицы повисла на волоске. Но помощь пришла словно с неба, и пруссаки позорно отошли от Варшавы, не выдержав стремительного нападения…
— Москали нас отпустили, пан Тадеуш, — маршал отвел глаза — ему до сих пор было неприятно, что год назад его воинство было наголову разгромлено под Вильно, а он сам, переодевшись крестьянином, был захвачен в плен казаками, отведав, к своему стыду, плетей. Хорошо, что свидетелей позора не оказалось рядом.
— Но оружие, где вы взяли оружие? — Костюшко наигранно изумился — он уже понял, каким образом Понятовскому удалось вырваться из Вильно.
— Мы его обменяли на нашу свободу, — маршал усмехнулся. — Москали всех отпустили, выслав с семьями, конфисковав имения, как у мятежников. Теперь в Вильно не осталось поляков и литвинов, за исключением тех, кто вернулись в схизматики. Вот так-то…
— Но оружие, пан маршал?!
— Русские заплатили за конфискованное имущество… Золотом. — Маршал сморщился, ему были неприятны расспросы «начальника государства». — А виленские жиды смогли договориться и где-то раздобыли старое обмундирование и гладкоствольные русские фузеи. Продали нам и три тысячи старых штуцеров — русские вооружились винтовками, и те им оказались не нужны.
— Сколько можно вооружить людей?
— Кроме моей дивизии, еще пять тысяч. У меня есть три десятка пушек, в обозе порох и пули. И еще одно…
— Что, господин маршал?
— Москали могут дать нам через жидов еще оружия, обмундирование и порох. Но требуют, чтобы мы обратились ко всем полякам на захваченной ими территории немедленно уехать за Буг.
Костюшко с яростью вздохнул, глаза его гневно сверкали. Да и маршал еле сдерживал злобу. Князь заговорил снова, поняв, почему молчит его собеседник. Не к лицу «начальнику государства», как последней шлюхе, уступать таким домогательствам.
— Мы должны принять их условия, пан Тадеуш. Иначе нас раздавят, а оказать помощь могут только русские. Лучше лишиться части территории…
— Но — спасти Польшу…
Иркутск
— Я отправлю князю десять стрелковых рот для гарнизонов. Больше не дам, у нас здесь и так воинской силы нехватка.
Дашкова с улыбкой смотрела на цесаревича — как она и предполагала, проблема носила личный характер. Недолюбливал великий князь наместника, вот и отразилась эта давняя неприязнь на делах государственных. И если бы она не вмешалась, то быть беде — император враз сыну и Потемкину устроил бы головомойку. А так разрешили вопрос.
— Екатерина Романовна, я действительно почти треть своих войск отдаю, — Александр Петрович воспринял улыбку женщины на свой лад. — Если больше отправлю, то все гарнизоны оголю, а ведь сами знаете, как трудно в Семиречье — одним казакам там не справиться.
— Я понимаю, Саша, — отозвалась Дашкова — иногда в личных беседах она так называла цесаревича, словно видела его таким же чуть испуганным мальчишкой, как в день их той первой встречи. И тот, оторванный от матери, платил ей взаимной любовью.
— Но деньги, где взять деньги? Золото все идет к отцу, нам здесь крохи остаются. И что делать? Гавани на Хоккайдо да крепость в проливе на миллион потянут. А у меня его нет.
— И у Потемкина лишних денег нет, иначе бы не приехал просить.
— И что делать?
Вопрос был чисто риторическим — царь Сибирский действительно не знал, где взять этот миллион, а потому и отказал Потемкину в его выделении. Тот обиделся — и пошло-поехало…
— Вам надо съездить к младшему брату, — мягко произнесла Дашкова, а у Александра Петровича от удивления расширились глаза.
— У Алехана просить?! — Всесильного наместника Русской Америки цесаревич недолюбливал, как и Потемкина.
— Зачем просить? — наигранно удивилась Дашкова. — Он сам вам даст миллиона три, никак не меньше. Столько, по моим подсчетам, в «орловской кубышке» имеется. И это по самым скромным оценкам…
— И как это сделать? — Александр еще переваривал услышанное.
— Просто. Две недели на сборы, и с женой и сыном плывите до Николаевска. И с Григорием Григорьевичем все вопросы заодно решите, он с вас пылинки сдувать будет в ходе этого путешествия. Это нужно в интересах государственных, Саша, — князь Амурский много сделал для России и еще больше сотворит, он еще в больших силах. А вам не грех таким исполином и воспользоваться — отца вспомните, ведь ему было столько же лет, сколько и вам, когда он гвардейский мятеж подавил.
Дашкова вздохнула — пример для царевича она подобрала очень удачный, прямо перед глазами сама, собственной персоной сидит. Тот смутился, покраснел немного, видно, корил за допущенную утром ошибку.
«Далеко пойдешь, мальчик мой, раз умеешь на горло собственной песне наступить», — княгиня протянула руку и чисто по-матерински потрепала цесаревича по волосам.
— За младшего сына не беспокойся, присмотрю. Да и край без опеки не оставляешь, у князя Амурского рука зело твердая, такой не грех воспользоваться, чтоб нерадивых приструнить.
«Глаза как заблестели. Соображает, поди, какие дела погрязнее на Гришеньку взвалить, благо тот ни одной крови не убоится. То к добру — им надо давно в две силы край держать», — княгиня думала с улыбкой, но заговорила совсем о другом:
— К октябрю в Америке будете, женушка твоя радехонька будет с соотечественниками пообщаться. Да и зиму там проведете, в тепле, без снега. А следующим летом вернетесь. И приветят вас там хорошо, — Дашкова еще раз улыбнулась и только сейчас произнесла разящие слова: — И еще свадьбу брата устроишь!
— Без разрешения отца?! Да ты что говоришь, Екатерина Романовна?! — цесаревич чуть ли не взвился с кресла.
— Так и не будет его, — мягко произнесла Дашкова, — раз оно уже дадено. Ты меня послушай, Саша. Письмо от Николая ты две недели назад получил. До отца оно еще месяц с лишним добираться будет. А там еще полгода на ответ, если не больше. Так вот тебе загадка. Твой отец всегда действует, исходя из державных интересов. Сестры твои обеспечили Балтику, по крайней мере, Екатерина Петровна. Твой брак с инфантой защитил Русскую Америку, ибо от твоего тестя только это и зависело. Да от братьев Орловых, что этот богатый край под империю подвели. Но сейчас вопрос в другом — как теперь «орлов петровских» полностью ручными сделать? Не потому ли твой брат там, а у Алехана единственная дочь-красавица. И что важнее всего — они любят друг друга. А государь должен уметь все выгоды извлекать, и от любви тоже. Теперь ты подумай, и хорошо.
Александр надолго задумался, а Дашкова смотрела на цветущую виноградную лозу и вспоминала прошлое. Очнулась княгиня только тогда, когда цесаревич глухо заговорил:
— У меня ощущение возникло, что сие письмо чуть ли не под диктовку Алехана написано. Разрешение на брак? Я так думаю — брат мой уже женился, тайно обвенчали их. Запреты Синода для Алехана не писаны, да и прямого указания на то не было от патриарха. И за руку его, шельмеца старого, не поймают — он сам, и брат его, и владыко, все они уже по местам разным отплыли, а потому глаза удивленные сами сделают.
Цесаревич искренне рассмеялся, а Дашкова только улыбнулась — теперь она не сомневалась, что Александр сделает самый важный выбор в своей жизни, тот, который обязан делать монарх.
— Брату престол не назначен, а потому он любовь выбрал. Что ж — быть по сему. Одобрю его брак, зато он мне по всю жизнь обязан будет, за жену и край. И престол сибирский получит, если я императором стану…
— Не если, а когда, Саша. Батюшка твой мне не однажды намекал, что после освобождения Константинополя тебе российский трон предназначен. А брату твоему византийский, даром, что ли, он с детства греческому языку обучен. Отец твой крепок и долго проживет, но тебя мурыжить в цесаревичах до старости не станет. Скипетр отдаст, но пригляд строгий держать будет. За всеми сыновьями.
— Хорошо, — наклонил голову Александр. — За мою услугу, которую я и так обязан сделать, Алехан мне часть приданого отдаст. И не только этот миллион. Мы будем в одной упряжке, а потому он со мною и кораблями поделится. Куда он денется…
Остров Кадьяк
— Туман мешает, Иван Федорович?!
— Как бы нам на камни не сесть. — Молодой офицер пристально глянул в белесую муть, что укутывала на диво спокойное для этих мест море. Нет, волна была крупной, но бриг спокойно покачивался на ней, и не швыряло его с борта на борт, как обычно в этих студеных водах.
— Не должно, господин капитан, Кадьяк еще далеко, — звонким, чуть ли не мальчишеским голосом сразу отозвался любопытный мичман.
Экипаж русского военного брига «Надежда» был молод по возрасту, особенно офицеры. Да и никаким калачом не заманишь сюда видавших виды матерых моряков — тащиться куда-то за тридевять земель, бросать дом, жену и детей мало найдется желающих.
Зато холостые офицеры и матросы с охоткой подряжались на десятилетнюю службу в далеких восточных морях — и жалованье двойное, и продвижение в чинопроизводстве просто стремительное и никого не удивляет.
Капитану корабля Ивану Федоровичу Крузенштерну было едва 27 лет, совсем юный для занятия первого места на шканцах. Но он здесь стоял по законному праву — за плечами уже кругосветное путешествие, да и в этих водах уже отбыто пять навигаций. Так что опыт имел значительный, такой не приобретается плаваниями от Ревеля до Кронштадта.
Чин для него немалый, штаб-офицерский выслужил — многие из сверстников едва в старшие лейтенанты выслужились, остальные в ранге «младших» пребывают, а кое-кто до сих пор в мичманском звании трубит. А он год назад капитан-лейтенантом стал, майором по-сухопутному, что батальоном командует.
На Балтике и Черном море в таком чине офицеру корвет под команду дают, ну а здесь только бриг. Мало тут русских корветов, десятка не будет, хоть все моря с океаном обшарь, от Охотска до Форта Росс, что в Калифорнии. А фрегат так вообще один в здешних водах, и тот сейчас на Гавайских островах пребывает, где местные туземцы под покровительство императора Петра Федоровича попросились.
Крузенштерн счастливо улыбнулся — он был рад получить «Надежду», построенную год назад на Ново-Архангельском Адмиралтействе. Великими стараниями графа Алексея Григорьевича Орлова-Калифорнийского, наместника Русской Америки, там в кратчайшие сроки были обустроены несколько верфей, на которых уже третий год строили по десятку крупных кораблей, от корветов до шлюпов.
Крепко сшитые корпуса, мореходность на ять, как раз для Великого Океана, но ходоки слабые, тяжеловаты на бег. Зато свои, и в нужном количестве все необходимое для них на месте производят, кроме пушек — те до сих пор из России везут на транспортных галиотах.
Потому и остался капитан-лейтенант Крузенштерн в здешних водах — собственными глазами видел молодой человек, как приращено здесь могущество российское.
Да и как уезжать-то, если в Петровской гавани есть та, о которой томится сердце. И хоть хочется туда рвануть на всех парусах, поскорее увидеть милое лицо, но долг капитана он уже усвоил твердо и потерять по собственной глупости бриг на кратком пути от Ново-Мангазейского острога до Кадьяка не желал категорически.
Потому сейчас «Надежда» еле шла в тумане, а сам капитан-лейтенант размышлял, какой приказ он получит от губернатора Шелихова. На ум приходил только один, годами набитый курс — прямиком на Камчатку.
— Ну, что ж, схожу в Петропавловск, — тихо произнес Иван Федорович, — может, письмо от отца пришло с разрешением на свадьбу…
