День второй
28 июня 1797 года
Босфор
Яркие звезды отражались маленькими серебристыми пятнышками, будто щедро рассыпанные из кошелька монеты, на свинцовой глади пролива, завораживая, притягивая взор.
Но сейчас тайно крадущимся русским было не до красот — беззвучные черные тени скользили без шепота и звука, на тусклых стволах и зачерненных клинках не играло своими лунными блесками ночное светило.
Капитан первого ранга Михаил Максимов очень осторожно спрыгнул, не хватало сейчас повредить ногу, на утрамбованный до каменной твердости пол, подняв над головой руку.
Сигнал увидели — зря, что ли, полурота отчаянных морских пехотинцев перед этой ночью два пуда конфет с сахаром употребила — сладкое способствует ночному зрению.
— Что там?
— Спали все…
Со сдерживаемым смешком, в котором чувствовалось немалое облегчение, донесся тихий шепот, и офицер тоже усмехнулся в ответ, понимая, что продолжения не последует — вырезали вначале караульных, а потом и весь гарнизон берегового форта без звука; никто из османов и не пикнул.
Такая нарочитая безмятежность врага его бы в другое время насторожила, но моряк давно и хорошо знал османов — яростные до упоения в бою, но абсолютно беспечные ночами, их можно было брать голыми руками, что сейчас и продемонстрировали высадившиеся на берег диверсанты. Хотя вряд ли многие из них и слыхивали о таком слове.
Да турки и не смогли бы закупорить пролив с форта!
Укрепления вызвали у битого морского волка мысленный смех. Глинобитные стенки, а то и просто сложенные без раствора камни, пушки времен Крымских походов князя Голицына, разнотипные, а то и более ранние, перетянутые обручами, как в эпоху царя Ивана Грозного.
У некоторых из них, с короткими стволами, но широченными жерлами (голову можно спокойно просунуть, и еще место для кулака останется), лежали большие каменные, хорошо обтесанные шары. Да, если такое прилетит, то корабельный борт проломит запросто. Но будь это нормальная бомба, то та просто любой линейный корабль если бы не уничтожила одним махом, вызвав взрыв крюйт-камеры, то вывела бы махом из строя, устроив на борту знатный пожар.
Но скорее произошло бы первое — тут Максимов вспомнил, как много лет тому назад прицепленные им, тогда еще молодым мичманом, с капитан-лейтенантом Хорошкиным к днищу турецкого корабля в Очаковском лимане мины вызвали именно такой взрыв, почти мгновенно потопив линкор, — детонация крюйт-камеры — штука страшная.
— Сигнальщикам в дело, — тихо приказал офицер, и три тени беззвучно проскочили мимо него, держа большие короба в руках, и вскоре короткие яркие вспышки ушли в сторону моря.
Максимов прислушался, чувствуя всей спиной порывы ветра. Погода явно благоволила к ним — ветер шел в море, а не наоборот, что было намного хуже. Потому что, несмотря на эти порывы, он расслышал из темноты неясный шум, более всего напоминающий грохот паровых двигателей. Это русский флот шел в вожделенный Босфорский пролив…
Адрианополь
Пушки дружно рявкнули, выпустив длинные клубы дыма и подпрыгнув на месте. Канониры тут же подскочили к орудиям.
Раз — замки раскрыты и отошли в сторону, жестяная гильза упала на землю, звякнув о груду таких же, небрежно отодвинутых ногой — чтоб не мешали.
Два — цилиндр картечи заслан в ствол, за ним последовала жестянка порохового картуза.
Три — с лязгом закрыт замок, до щелчка. И звонкие возбужденные голоса тут же доложили, сдерживая в себе бешенство боя:
— Первое готово!
— Второе готово!
Молодой поручик прищуренными глазами посмотрел на катящуюся пеструю толпу, распаленную от пролитой крови и запаха пороха и смерти — янычары без страха накатывались на невысокий вал, откуда продолжали стрелять русские, окруженные со всех сторон.
— Выстрел!
Пушки тут же оглушительно рявкнули — снопы картечи со ста шагов разворотили наступающих толпою османов. Десятки турок повалились на землю, по телам, вопящим от смертельной боли, тут же полезли другие, затаптывая мертвых и раненых.
Константин Петрович с ледяным хладнокровием отстраненно наблюдал за этой бойней сверху. Не до того царевичу было — громко сквернословя, он забивал магазин винтовки патронами, проклиная, что Кулибин сделал его только на шесть патронов.
— Первые ружья вообще на четыре патрона были, ваше высочество!
Голос хорунжего конвоя был на удивление спокоен, но сам казак был залит кровью, своей и чужой, от головы до пят, ухитрившись потерять половину своей бороды. Как и где — этого Константин припомнить не мог, но вроде бы порохом сожгло.
— Гранаты к бою!
Звонкая команда прокатилась по окружившим пушки гренадерам, но лишь немногие, не больше десятка, достали из сумок тяжелые цилиндры на длинных ручках — «толкушки», как они назывались в обиходе. И вот они, кувыркаясь и испуская дым, полетели в набегающую толпу.
— Укройся! — последовала запоздавшая команда, и царевич присел за высоким бруствером, сложенным из человеческих тел — меньше в защитных русских мундирах и намного больше в пестрых рубашках и шальварах. Но сейчас один цвет превалировал на истерзанных пулями и осколками телах — алый, цвет обильно пролитой крови.
Царевич пригнул голову, хоть и защищенную доброй железной каской, но получить лишний осколок до звона в ушах он не желал. И в ноздри, забитые пороховым дымом, тут же ворвался другой запах — сладкий, выворачивающий душу наизнанку вкус смерти и тлена. И немудрено — бой шел уже чуть ли не сутки, а жара стояла несусветная.
Взрывы чуть тряхнули «бруствер», горячий воздух ожег лицо. Константин Петрович положил винтовку на лежащее сверху тело и выстрелил.
Он не целился — промахнуться с трех десятков шагов по вопящей от ярости человеческой стене просто невозможно. Рядом с ним палили гренадеры и канониры, лихорадочно передергивая затворы.
Прямо на глазах турки валились снопами, но места павших тут же занимали другие, такие же свирепые. Он дослал затвор, потянул за спусковой крючок — сухо щелкнуло, без выстрела. Царевич похолодел — патроны кончились, теперь врага не остановить.
Но вместо страха в душе появилось отчаянное веселье, оно забурлило и выплеснулось лихой решимостью — ну, что ж, нет пана, тогда пропал, но чтоб врагу тошно стало!
— Вперед, ребята! На штык бери нехристей!
Свой дикий крик Константин Петрович услышал словно со стороны и не узнал собственный голос. Но его руки одним движением уже примкнули длинную, свыше десяти вершков, остро заточенную полоску стали, заигравшую на солнце огненными бликами.
И еще он увидел, как рядом с ним встают, ощетинившись такими же острыми штыками, с отчаянными глазами и ожесточившимися лицами, русские солдаты — в изорванных мундирах, окровавленные, но не побежденные. Таких еще можно свалить на землю, но победить их уже нельзя…
Стокгольм
— Эта сволочь еще хуже своего братца!
Посол России в Швеции граф Семен Романович Воронцов, еще крепкий телом мужчина, но с обильной сединой в волосах, с тяжелым вздохом опустился в дубовое кресло.
Последние две недели он провел в лихорадочной деятельности — с началом войны с Турцией по Стокгольму стали ходить очень неприятные слухи о том, что пора бы Швеции воспользоваться удачным моментом и вернуть свое исконное балтийское наследие — ливонские земли с городами Ригой и Ревелем. Нехорошие такие разговорчики пошли, словно с одного источника, уж больно похожи. Семен Романович с ног сбился, расшевелил всю свою многочисленную агентуру и недавно узнал, откуда ноги растут, вернее, языки. А вели они прямиком к королевскому дворцу, к его величеству Карлу, под несчастливым (хотя это с какой стороны посмотреть) тринадцатым номером…
Швеция, потерявшая свое могущество в ходе Северной войны, находилась тогда под скипетром Карла XII, легендарного воителя, павшего в конце концов при осаде норвежской крепости, причем, судя по всему, от пули, что была выпущена из шведских траншей.
Попытку реванша в Стокгольме предприняли через двадцать лет после подписания Ништадтского мира. Вот только эта война для них закончилась ничем, только деньги зря на ветер выбросили. После чего более чем на полсотни лет наступила тишина. Даже четырнадцать лет назад, когда русские с турками сцепились в очередной раз, шведы остались безучастными к призывам Англии, подкрепленным звоном презренного металла, ударить по восточному соседу.
Но потомкам викингов тогда было не до войны — неожиданно скончался молодой король Густав III, не оставив наследника. Как подозревали многие, короля вульгарно отравили, и не без помощи его брата Карла, герцога Зюдерманландского. Но разговоры вскоре затихли, ибо новый король оказался крутоват, да к тому же из тех мерзавцев, что любое соглашение считали клочком бумаги.
— Нет, ну каков сукин сын!
Воронцов чуть не сплюнул, хотя долгая дипломатическая карьера отучила его от брезгливости. Но тут дела пошли крайне нехорошие — еще за год до воцарения кронпринц женился на юной цесаревне Елизавете, дочери Петра Федоровича.
Шведское общество восприняло этот брак благосклонно — давняя распря с русскими получила благополучное разрешение, хотя споры между дворянством, затаенно мечтающем о реванше, и третьим сословием, что с восторгом приняло чрезвычайное оживление торговли с Россией, причем беспошлинное, продолжались.
Но уже без прежнего ожесточения — и «шляпы», и «колпаки» (а так называли этих противников) умели подсчитывать дивиденды, полученные от торговли с богатым соседом.
Дарданеллы
— Павел Александрович, турки идут!
Требовательный голос разбудил задремавшего в тени бригадира, и тот резко вскинулся с барабана, на котором сидел, прислонив голову к зарядному ящику. Потер ладонью лицо, прогоняя липкий налет столь желанного сна, ведь последние три дня он даже не спал, а так, чуть-чуть, как говорят сами русские, урывками…
Спать, спать и спать!
Этого яростно требовало тело, но воля, собранная в железный кулак, безжалостно победила, доказав примат духа над плотью. За эти семь дней маленький офицер осунулся, почернел лицом, но внутри царило ликование — он добился яркой победы, и теперь его имя войдет в историю. И пусть завидуют другие! Но первым русским, вставшим твердою ногою на берегу и преградившим путь в Дарданеллы, легендарный греческий Геллеспонт, стал именно он!
— Ал-ла!
Порыв горячего восточного ветра донес до него знакомые крики — османы лихорадочно суетились на порядочном расстоянии, но на приступ не шли. Слишком кровавым оказался данный им урок — русские стрелки выкашивали турецких аскеров с запредельного расстояния для ответной стрельбы. И не из гладкоствольных ружей, что едва стреляли на три сотни шагов, а из небольших пушек, бивших втрое дальше.
Именно на артиллерию рассчитывали эти воины в тюрбанах и узорных шальварах, и тем горше для них было узнать, что нарезные ружья гяуров легко добивают на тысячу шагов. И орудийная прислуга на гладком, как стол, поле расстреливалась русскими солдатами намного быстрее, чем успевала зарядить свои пушки. Хотя трудились турецкие канониры с изрядной сноровкой и поспешностью.
Бригадир любил войну всем сердцем, как ни странно звучит для этого зачастую кровавого ремесла, — по карьере военного он пошел с самого детства. Трудности на тернистом пути бога войны Марса были не просто огромные, а почти непреодолимые.
Мелкий дворянчик с далекой Корсики не мог рассчитывать на гладкую дорогу в жизни — учеба в Военной школе давалась легко, он имел дарование к наукам и учебе. И не просто любил скучную для ленивых учеников математику, а превосходно, как никто из кадетов, владел цифрами, лучше, чем аристократы — своим обеденным прибором.
Дарования — это одно, а рассчитывать на блестящую карьеру в королевской французской армии нельзя — места на ее вершине предназначались для рафинированных аристократов с длинными родословными и вычурными гербами. Да и службу выбирать не приходилось — в богатую кавалерию для него, в силу происхождения, путь был полностью закрыт, в пехоте карьеру быстро не сделаешь, зато в артиллерии, как в самом ученом роде войск, наиболее требовались его блестящие математические способности.
Вот только послужить королю молодому лейтенанту в заштатном гарнизоне пришлось недолго — на небольшое жалованье, да еще выплачиваемое не регулярно, ораву родичей на Корсике не прокормишь. Требовалось найти более хлебную службу, и, к его немалому удивлению, таковая для него очень скоро сыскалась.
Молодому офицеру настоятельно предложили уехать в далекую заснеженную Россию. Предложение не ахти — отправляться за тридевять земель ему совсем не улыбалось.
Но, воленс-ноленс, деваться было некуда — третье сословие устроило в Париже революцию, взяв приступом Бастилию. И если король еще хоть что-то платил, то новая власть часто забывала это делать. Не помирать же с голоду — бросать полюбившуюся ему военную службу молодой и честолюбивый лейтенант не желал категорически.
Русский генерал, что встретился с ним в Италии, предложил немыслимые условия — патент на чин капитана будет выписан незамедлительно, и тут же выдана определенная сумма денег. Этих русских «подъемных» и «квартирных», что должны были сделать его жизнь в далекой заснеженной стране более обустроенной и комфортной, предложили столько, что лейтенант не поверил собственным ушам. Да за такие деньги ему бы пришлось несколько лет лямку тянуть, перебиваясь с лукового супа на сухари, ибо большую часть жалованья, или, как смеялись позже его новые русские друзья, — «королевское пожилое», он немедленно отправлял родным.
Молодой офицер был готов немедленно принять предложение, но уважение к себе делало его молчаливым — не стоило показывать, что ты готов схватиться за выгодное предложение.
Русский генерал воспринял его молчание совсем иначе и заговорил о перспективах, а они были таковы, что дух захватывало. Ведь долгожданный чин майора он мог получить через год — артиллеристы в русской армии находились на привилегированном положении.
Сумма жалованья в новом чине была такова, что напрочь позволяла забыть неудобство от настоятельной рекомендации выучить русский язык за один или максимум два года, после чего последует производство в первый штаб-офицерский чин.
Положение облегчалось тем, что многие русские офицеры знали французский язык, на котором говорил и он сам, но не слишком чисто — все же не родной, который учат с детства. А корсиканский диалект походил не на французский, а на итальянский язык, да и сам остров больше тянулся именно к Италии.
Служить молодому капитану предстояло в Архипелаге — после недавней войны с турками русские там прочно обосновались на греческих островах. Это и рассеяло последние сомнения офицера — жаркое солнце Средиземноморья всяко лучше заснеженных просторов самой России.
Где, бр-р, всегда очень холодно, лежат вечно белые снега и зуб на зуб от дрожи не попадает. Зато здесь сейчас жарко, даже слишком…
Босфор
— Ваше величество, с берега видны красные фонарики. Два сигнала рядом, третий поодаль…
— Вижу, Федор Федорович!
Петр только сейчас разглядел еле мерцающий алый цвет, чуть дрожащий — сигнальщики водили фонарями вверх и вниз. А это значило только одно — турецкие береговые батареи захвачены диверсантами и морской пехотой без боя, и путь к Константинополю открыт.
Правда, выход из Босфорской узости к самому Стамбулу, что вскоре перестанет таковым быть, перекрыт малыми крепостями, и взять их подобной атакой уже будет нельзя. Но для них-то и есть «кабаны», что первыми вошли, они и примут на себя первые выстрелы. А там и первая линейная эскадра подойдет.
— Десант пошел, ваше величество!
Петр вгляделся в предрассветные сумерки — несколько мелкосидящих пароходов подошли к берегу вплотную, и с них густо пошла по сходням пехота. Планом операции предусматривалось немедленное занятие восточного берега пролива по границе полуострова, наиболее удобной для отражения турецких атак, что неизбежно последуют, как только османы отойдут от шока, вызванного столь стремительным началом войны.
Настолько мгновенным, по нынешним меркам неторопливого восемнадцатого века, что на доброй половине Оттоманской Порты о ней еще не только не знали, но ни сном и ни духом не ведали.
К этому Петр и стремился, старательно, как паук паутину, подготавливая эту войну. И теперь пожинал плоды — внезапное нападение принесло невероятные за всю прежнюю историю войн с Турцией достижения. Дарданеллы захвачены, а теперь русский флаг развевается и на Босфоре. Один-два дня, и все решится…
— Ваше величество, — адмирал наклонился к плечу. Ушаков был выше Петра на голову, а оттого как бы сутулился при разговоре с ним, стараясь быть пониже ростом. — Я хочу спросить об одном — армия Суворова…
— Если фельдмаршал опоздает, то штурм Константинополя начнете вы, адмирал. И без промедления!
Петр дернул плечом — он прекрасно понимал, что и генералы, и адмиралы озабочены карьерными соображениями, каждый из них мечтал вступить в Царьград первым.
На это император цинично и рассчитывал, понимая, что никаких проволочек в такой изнуряющей стремительной гонке на время просто быть не может. Хотя понимал, что многие будут сильно обижены, как генерал Багратион, которого вместо минаретов Ак Софии отправили в противоположную сторону — к Адрианополю.
— Как там сын? — еле слышно пробормотал Петр, вспомнив о Константине. Костике — как его называл в детстве. Разумом он понимал, что сын вырос, что сразу по окончании этой войны на него будет взвалена чудовищная ноша, но душа протестовала — дети казались маленькими, нуждающимися в постоянной опеке.
Какое там детство — старшему Александру уже тридцать четыре, зрелый и самостоятельный муж, недаром вот уже как семь лет царь Сибирский. Петр сознательно передал сыну все управление над огромным краем, желая приучить первенца к самостоятельности.
И не ошибся — ни одно из распоряжений новоявленного монарха он как император не отменил — все было сугубо по делу и несло России несомненную пользу. А потому, как придет время, сыну можно передать и саму империю, не растратит ее и дуростей не наделает.
Второго сына тоже начал приобщать к государственному ремеслу, но год назад решил, что и военное дело он должен знать в цельности. А теорией боевой опыт не возместить, вот почему приставил Константина к фельдмаршалу Суворову, передав старику неограниченное родительское право. А тот таков, что спуску не даст, за дурость может и отвозить ремнем. Вот смеху-то — царевичу ведь двадцать семь лет минуло.
Третий сын, самый младшенький, любимчик матери Николка, сейчас в Новом Свете, в Русской Америке. И учит его там сам Алехан, граф Орлов, что крепко весь край держит, недаром он ему тоже неограниченные права дал. За исключением одного — войну соседним державам объявлять. Тот парня живо научит лаптем щи хлебать, тот еще кадр, по молодости палашом чуть ли его самого на две части не развалил, но кираса спасла в той стычке на Петергофской дороге.
Петр усмехнулся — детей своих за малых все продолжает считать, а сам всего на два года старше того же Николая был, когда в тело императора Петра Федоровича попал. И ничего, справился, в бою труса не праздновал. Гвардейский мятеж подавить — не фунт изюма съесть.
Так и они тоже не должны подгадить, ибо царевичи, и он с них спрос всегда двойной держал, понимая, что парням в будущем державу в своих руках держать придется.
Дочери, старшая Катерина и младшая Елизавета, были отрадой для его сердца. И тем горше чувствовать себя не отцом, а монархом. Като маленькую удачно выдали замуж — в Дании ее все население этой маленькой страны встретило с радостью неимоверной. И не его в этом заслуга, а старого лиса Бестужева, возвращенного им из ссылки. Он придумал сей брак, хотя Катюша еще под стол бегала.
Это надо же — отдать за дочерью в приданое герцогство Голштинское, и не просто так, а с условиями серьезными. Права русских и датчан там одинаковы, администрация тоже двойная, и супруг ее, и их потомки власть будут иметь там постольку, поскольку вечной дружбы с Российской империей придерживаться. А условием и гарантиями сего братского союза Датское королевство должно было выставить со своей стороны герцогство Шлезвиг — еще один камень преткновения.
Вот так-то, и никак иначе!
Расчет Бестужева оправдался полностью, пусть сам вице-канцлер не смог его увидеть. Дания охотно пошла на соглашение, ибо взамен вассалитета получила покровительство Российской империи, подкрепленное русскими солдатами и кораблями, а также неисчерпаемый рынок сбыта для своих товаров. И Петр чувствовал себя не внакладе, да еще как — задешево заполучить вечного союзника на Балтийском море, который в любой день может закрыть проливы для враждебных эскадр. Под которыми, само собой разумеется, были только англичане, и никто более в Европе. А тут в расчеты, впервые за эти годы, ворвалась Швеция…
— Ну, зятек, мать твою в душу! Окончу войну с Турцией, я за тебя возьмусь, — с угрозой пробормотал Петр, сжав до хруста кулаки. — Но надеюсь, что сами шведы тебе вскоре кузькину мать покажут!
Адрианополь
— На штык их бери, братцы!
Сквозь рев и крики Константин услышал звонкий крик поручика Ермолова — командир батареи первым бросился в схватку, за ним тут же хлынули его артиллеристы.
— Вперед, православные!
Крик вырвался помимо воли, и царевич побежал навстречу туркам, но его опередил гренадер в окровавленном мундире.
— Ал-ла!
Янычар с искаженным от ярости лицом толкнул налетевшего на него солдата и поднял ятаган.
— Ах ты, сукин сын!
Константин Петрович взревел, прыжком преодолел наваленные бугром трупы и стремительно выбросил вперед винтовку. Он не успел спасти раненого солдата — ятаган сверкнул серебряной молнией, и во все стороны брызнула кровь из разрубленного наискосок тела.
И тут же длинный и острый клинок русского штыка вонзился в неожиданно ставшее мягким тело османа. Лицо янычара исказилось чудовищной гримасой от смертной боли, а царевич безжалостно надавил на цевье, рванул винтовку, чувствуя запах крови и вываленных из распоротого живота дымящихся человеческих внутренностей.
Звериный вопль заколотого турка вначале оглушил Константина, но потом еще более распалил. Он кинулся в драку, ударив прикладом в распяленный криком рот, и молниеносно, будто на тренировке, вонзил штык в набежавшего янычара. И снова отработанный на учениях удар прикладом, что-то сразу хрустнуло, липким обдало руку.
Царевич озверел и берсерком заметался в рукопашной схватке, нанося удары во все стороны. Но краешком мозга он контролировал свое тело, останавливая смертельные выпады, когда замечал зеленый мундир и синий казачий чекмень. Рядом дрались свои, и Константин Петрович не видел, но чувствовал их поддержку.
О смерти он уже не думал — последний бой всегда гонит такую мысль из головы обреченного, оставляя взамен другую — задорого продать собственную жизнь. А потому даже почти не чувствовал собственной боли, хотя два раза его сильно резанули.
Кровь и пот заливали глаза, все расплывалось перед глазами, но не было ни единого мгновения, чтобы вытереть лицо и хоть на секундочку перевести запаленное дыхание. И слабость, что наливала тело свинцом, давящая, безысходная.
— Дави их, ребята!
— Ал-ла!
— Твою мать!
Сильный удар в грудь опрокинул Константина на землю — но тело не почувствовало боли, рухнув на что-то мягкое. Он попытался поднять винтовку, но не смог освободить руку от чьей-то хватки. Попытался приподняться, но тут же был вдавлен обратно. По животу, ногам, рукам и груди безжалостно топтались, словно старались загасить жизнь.
Было больно, очень больно — он хрипел и, словно благодеяние, почувствовал, что теряет сознание. Последнее, что он увидел, — перед глазами встал красный от крови сапог с распоротым голенищем…
Стокгольм
— Ваше величество, посмотрите, — поджарая, но немолодая уже дама с породистым лицом развернула шелковую материю. — Она словно создана для вашего платья!
— Конечно, моя дорогая Элеонора, — королева кивнула своей преданной статс-даме и прикусила губу. Разложенные по всей комнате штуки материй, разноцветных, на любой вкус — от бархата до тончайшего льна, подарки матери с далекой родины не радовали ее сердце.
Наоборот, сейчас Елизавете Петровне хотелось заплакать самыми горькими слезами, но она держала себя в руках. Воленс-ноленс, как говорится, положение обязывает. Она не только шведская королева, но и дочь российского императора.
Не таким представляла себе замужество юная принцесса, названная в честь бабки, дочери Петра Великого. Супруг оказался вечно мрачным мистиком, масоном (правильно, что отец настрого запретил все масонские ложи в России еще в дни мятежа 1762 года), жутко охочим до молодых девок, причем странно озабоченным для своего почтенного возраста. Но он был кронпринц, и Лиза понимала, что рано или поздно ее Карл может стать королем, благо его брат был бездетным.
Так оно и случилось — Густав умер молодым, не оставив наследника. А Лиза, будучи тогда в положении, родила мальчика, которого в честь дяди назвали его именем. Это вызвало некоторое расположение к ней шведского общества. Впрочем, тут женщина не сильно обольщалась — супруг, став королем Карлом XIII, сразу стер все эти очень небольшие признаки радушия. Такого русофоба нужно было еще поискать, и начал его величество претворять свои взгляды на жизнь именно с нее.
Где блестящий двор и праздники?! Где достойное королевскому сану содержание и положение?!
Даже скромный двор отца-императора в Петергофе и Зимнем дворце показался бы верхом роскоши в ее незавидном положении. Что же тут говорить про другие державы…
Елизавета Петровна прекрасно понимала, что ее принесли в жертву государственным интересам, и не надеялась на яркую, как в романах, любовь уже пожилого супруга. Хотя в сердце в первый месяц после свадьбы и появлялись некие затаенные помыслы. Вскоре и те развеялись, как легкий дымок на сильном ветру. Но хотя бы малую толику уважения муж был обязан проявлять к собственной жене?!
Нет, даже в постели сей король был настолько гнусен в своих притязаниях и разговорах, что женщина испытывала омерзение, ложась с ним в супружескую постель.
Но сейчас все стало намного хуже — король не только наотрез отказался от неофициальных предложений Петербурга, сделанных от чистого сердца и намного лучших, чем для союзной Дании, но и стал замышлять войну. Елизавету Петровну уже поставили в известность, что Карл XIII начал собирать флот и армию и рассчитывал выступить на стороне Турции в удачный момент. И не просто так — Англия предоставила вечно нуждающемуся в деньгах венценосцу большой заем.
Вот так — война с Россией уже предрешена, и первой ее жертвой стала русская принцесса, дочь своего отца, к своему большому горю являющаяся шведской королевой…
Дарданеллы
Молодой офицер радостно впрягся в служебную лямку; все было для него внове и удивительно. Загадочные русские оказались совсем не теми, которыми их представляли во Франции. Не дикие варвары в медвежьих шкурах, а вполне культурные люди и, даже более того, — создавшие такое превосходное оружие, которого не имела ни одна страна в Европе. А только это одно говорило офицеру о многом.
И еще одно чудесное открытие его ошарашило в прямом смысле слова, и он понял, почему в России невозможно то, что случилось во Франции. Посягнуть на помазанника Божьего?! В русской армии никто супротив императора ничего дурного не замыслит, да как можно на своего благодетеля?! Тут наоборот выйдет — да узнай кто-либо о таком злоумышленнике, особенно бородатые и свирепые казаки или суровые гвардейцы, что старой веры держатся, мигом головенку оторвут, как худому куренку.
Лексикон русских слов, обеспечивающих его материальное положение, очень быстро пополнился, как река весной. Тут были «кормовые» — офицеру полагалась казенная лошадь и фураж от государства; «столовые» — кормили служивых тоже за казенный счет, и очень неплохо, по крайней мере, намного лучше, чем во Франции.
«Обмундировочные деньги» вообще немыслимое дело для любой армии Европы! К великому изумлению молодого корсиканца, он не заплатил за выданную ему форму и оружие ни одного су, или, как говорят русские про мелкую медную монетку, — ни копейки.
Наоборот — деньги за все купленное или пошитое на заказ портными заплатили ему!
Ну не удивительные ли люди эти русские?
Существовал еще целый ряд выплат — «походные», «боевые», «семейные» и «детские» — что делало службу еще более привлекательной. Ведь многие русские лишились дополнительных средств к пропитанию. Как он понял, здесь недавно было отменено крепостное право, что-то вроде арендной платы с серва за пользование землей.
Но вдаваться в нюансы обычной русской жизни молодой офицер пока не стал — служба поглотила его с головой. Да так, что он не заметил, как проскочил путь от капитана до полковника и стал командующим гарнизоном целого острова, что запирал морской путь в Дарданеллы.
Потом была поездка в далекий Петербург, похвала от русского императора и сокровенный разговор с ним, который перевернул не только его жизнь, но дал новую родину, новое крещение и новое имя, к которому он уже привык. Да так, что стал подзабывать старое…
Бригадир оторвался от воспоминаний и огляделся — русские солдаты и матросы спокойно работали на укреплениях. Все трудились споро и молчаливо. Без обычных шуточек и перекуров — прорыв турецкой эскадры или новый штурм с суши их вдохновлял лучше любых приказов. Недаром русские резонно говорят, что лучше пролить в труде ведро пота, чем в бою из твоего тела выцедят флягу крови.
Очень умно!
Бригадир усмехнулся. Он уже неплохо говорил на русском языке, но зачастую думал на корсиканском диалекте итальянского. И сейчас он зашептал, желая произнести на нем свое родное имя, которым ему больше не суждено пользоваться:
— Наполеоне ди Буона-Парте…
Босфор
Петр с напряжением смотрел за развернувшимся впереди боем двух русских «броненосцев» с турецкими береговыми батареями, преграждавшими выход из Босфора.
— А ведь молодец Грейг, — Ушаков с каким-то наслаждением произнес фамилию командора над «кабанами».
Император усмехнулся — командующий Черноморским флотом явно ревновал к славе старого адмирала, первым из русских пронесшего с боем Андреевский флаг на Босфоре еще в те времена, когда сам Ушаков был еще лейтенантом. И теперь частица этой затаенной ревности, перемешанной с острой завистью, перешла и на его сына, который хоть и идет под командорским брейд-вымпелом, но по чину всего лишь капитан-лейтенант.
— Молодец — это не то слово, Федор Федорович!
Петр решил подзадорить еще моложавого адмирала, которому едва перевалило за пятьдесят лет. А потому энергия била из него ключом, и флотоводец был не один таковым. Сейчас он прекрасно понимал, почему Наполеон сломал шею в России, а его знаменитых маршалов русские генералы «отвозили», как щенков, те, спустя годы, только жалостливо скулили, вспоминая ужасающие подробности «победоносного» драп-марша из сожженной, разграбленной, но не покорившейся врагам Москвы.
Это было славное племя «Екатерининских орлов», воспитанных на победах Суворова и Румянцева, Спиридова и Орлова. Тяжелую поступь русских полков чуть позже возглавили Кутузов и Багратион, Дохтуров и Тучков, Барклай де Толли и Остерман-Толстой — много их было, героев войны 1812 года, покрывших себя ореолом бессмертной богини Ники.
Сейчас все они молодые, энергичные, храбрые до отчаяния и предприимчивые до дерзости — редко кому из них перевалило за сорок лет, в самом расцвете сил, на их плечах лежит русская армия, ее они ведут от победы к победе.
Таково это время российской славы, бездарно профуканное в плац-парадах гатчинского царя Павла Петровича и его сыновей Александра и Николая и закономерно закончившееся в Крымской войне. А дальше было еще хуже — побед Россия не стяжала, одни только неудачи да несчастья преследовали ее долгие годы.
Именно в конце восемнадцатого века в настоящей истории Российская империя свернула со столбовой дороги своего развития в угоду германских интересов и сама, собственной глупостью и недальновидностью правящей династии, взрастила самых лютых будущих врагов — Пруссию и двуединую монархию Австро-Венгрию.
Да и лила горячую кровь своих сыновей в пользу самого главного, постоянного, если не вечного врага, который в самые лучшие времена сближения никогда не был ее союзником, а лишь недоброжелателем, — Британской империи, над которой никогда не заходило солнце.
Но такого больше не будет, к этому нужно применить все силы и возможности. У самого Петра и его жены Екатерины были давно сформированы свои собственные взгляды на будущее Европы. И цель их была одна — прирастить могущество российское и максимально ослабить всех явных и потенциальных ее врагов…
Мощный взрыв отвлек Петра от размышлений — турецкий форт на восточном берегу Босфора был укутан густым черным дымом. Стрельба с него полностью прекратилась.
— В пороховой погреб угодили!
— Вижу, Федор Федорович. — Петр поднес к глазам мощный морской бинокль, только начавший входить в моду вместо подзорных труб — охтинские стеклодувы смогли наладить их производство, пока ничтожно малое в относительных цифрах, для армии и флота.
«Вепрь», укрытый густыми дымами, валившими из двух труб, бодренько пошел на помощь своему собрату «Секачу», что чуть ли не с пистолетной дистанции, в упор, продолжал безжалостно всаживать в западный форт одну бомбу за другой.
Вроде бы и гореть было нечему в глинобитной турецкой крепостице, но пылала она, к вящему изумлению, знатно, буквально разносимая попаданиями больших ядер, снаряженных не слабым дымным порохом, а мощным аммоналом.
— Турки прекратили стрельбу. Они бросили крепость!
Адмирал Ушаков уже не скрывал своего законного торжества. Еще бы ему не радоваться, когда за одну ночь его флот буквально вынес одну за другой все османские «двери», что преграждали путь к заветному Константинополю.
И сейчас была просто, походя, вышиблена последняя преграда — Петр прекрасно видел, как разбегаются во все стороны от разгромленного форта турецкие артиллеристы, как подошедшие к самому берегу пароходы уже начали высаживать десант.
— «Кабаны» совсем не пострадали, Федор Федорович!
— Да, государь. Я видел, как ядра просто отскакивают или раскалываются о бронированный каземат. Вы создали совершенно неожиданные корабли, страшной силы…
— А вы сами не подумываете о будущем флота, адмирал? — Петр с лукавством посмотрел на Ушакова, но тот или не заметил, или не обратил внимания на подначку.
— Задумывался, государь. И сейчас собственными глазами увидел, что будущее за броненосными кораблями с паровыми машинами. Сейчас наступил штиль, и мы идем вперед благодаря только течению. А Грейг не обращает внимания и даже не снижает скорости. Вот только есть одно, Петр Федорович, — Ушаков снизил голос, хотя они и так были на шканцах одни, и перешел на доверительный тон. — Пароходы с гребными колесами нашему флоту не нужны: у них слишком плохая мореходность. Нам нужны только винтовые, как эти прекрасные корветы. А эти… Пусть плавают на реках…
Петр усмехнулся — последними фразами адмирал выразил свое истинное отношение, ибо всем морякам известно, что корабли только ходят, а плавает известно что.
— Я рад, адмирал, что вы оценили винтовые корветы. Надеюсь, что с постройкой линкоров и фрегатов вы не промешкаете?! Сами понимаете, что опоздавшие ничего, кроме тычков, не получат!
— Государь! Не пройдет и трех лет…
Адрианополь
— Братец, давай помогу! Ты не ранен?
Сильные руки встряхнули Константина Петровича, небрежно ощупали, как барышник коня. И поставили на ноги, поддерживая.
— Кажись, не ранен, придавили только. Пить хочешь?
Константин только судорожно кивнул, и тут же горлышко фляги прижалось к его губам. Он жадно стал глотать теплую воду, которая показалась ему сладостным нектаром. И силился открыть глаза — однако это оказалось невозможным. Он видел только красноватый свет сквозь веки, понимал, что очи уцелели, но вот открыть не мог.
— Эко тебя отделали, — участливый голос произнес слова с усмешкой. — Но ничего, русский солдат завсегда крепок. Меня под Кагулом еще славней янычары разделали, когда каре прорвали, а я ничего, выжил. На следующий день бодрячком был. А ты молодец, до конца на ногах держался. Вот когда упал, так я и подоспел. Над тобою встал, чтоб не затоптали тебя, парень, всмятку. Успел, как видишь.
Спокойный голос балагурящего солдата наконец привел Константина Петровича в сознание — царевич принялся размышлять над словами ветерана. Был на Кагуле, каре его прорвали — тогда только апшеронцы большие потери понесли. Именно на выручку этого полка отец тогда гренадеров повел. А раз сейчас он живой, то на его спасение именно апшеронцы подоспели, а сапог, что увидел, прежде чем потерять сознание, красным был отнюдь не от крови. Потому что только этот полк был обут в такие сапоги, в знак признания беспримерной доблести, когда солдатам приходилось сражаться по колено в крови. Не иначе как дошла его депеша князю Багратиону, раз на выручку генерал самый лучший полк бросил.
— Дай-ка я тебе лицо протру, братец. Ну и распухло, будто упырем стал. Шучу, шучу — не обижайся, барчук. Я такой же сержант, как и ты, только не взводный, а фельдфебель.
Мокрая тряпка своим прикосновением к лицу принесла облегчение, и царевичу стало хорошо. Мысленно он усмехнулся — заслуженный старый вояка крепко обмишурился, приняв его за вчерашнего кадета, немного послужившего и получившего старшего сержанта, обычного взводного, коих много в армии. Даже поговорка появилась новая — больше взвода не дадут, дальше фронта не пошлют.
А вот фельдфебель — птица иного полета: на роту он один полагается, и только из старых и опытных солдат, что не меньше двадцати лет служебную лямку тянули. Вот только понимает служака, что барчук в офицеры выйдет, а он как был старшим сержантом, так им и останется.
— Вот и все. Глазки-то открой, братец. Кровь у тебя спеклась, вот веки и прилипли!
Константин открыл глаза — мир вокруг него оказался светлым, а не кроваво-красным, как ему тогда показалось. Как, оказывается, жить хорошо! Ну ее на фиг, эту войну!
Стокгольм
Граф Густав Мориц Армфельт пребывал в скверном расположении духа. Слухи о близящейся войне с Россией оказались не вздором, а самой доподлинной реальностью. Это ему подтвердил час назад вице-адмирал Вахтмейстер. Старая лиса явно что-то замыслила — моряк откровенно попытался прощупать настроение в прошлом любимчика преждевременно умершего короля Густава. И было отчего так поступить — судя по всему, воевать с Российской империей шведам явно не улыбалось.
Даже наоборот, не только третье сословие в лице фабрикантов, купцов и торговцев, но и значительная часть дворянства выступала за тесное сближение с восточным соседом, по примеру датского.
«Император Петер родной внук от сестры Карла XII и имеет прав на наш престол больше, чем нынешний король, женатый на его дочери», — слова адмирала громко прозвучали в мозгу Армфельта.
Граф хищно улыбнулся — да, это так, Петр Федорович весьма популярен среди шведов как громкими победами, так и той политикой умиротворения, что долгие годы вел. Недаром владельцы железных рудников и металлургических заводов неясные слухи о войне встретили не столько панически, сколько с нескрываемым озлоблением — перспектива потери большей части значительно возросших за последнее время доходов на торговле с восточным соседом привела их в невиданную доселе ярость.
— А ведь король с огнем играет, — задумчиво пробормотал Армфельт. — Против него и кошелек, и шпага. С купцами и дворянством воевать чревато, не посмотрят на сан.
Граф знал, что сейчас высказал. Сам он давно ненавидел короля, еще с тех пор, как тот был герцогом Зюдерманландским. И все началось еще 12 лет назад, в тот знаменательный день, когда Армфельт сочетался со знатной девицей Гедвигой из рода Делагарди.
Они с невестой сидели на балконе, любуясь на красочную процессию, что организовал для своего друга барона король Густав. Завершала ее группа наездниц на великолепных лошадях, фрейлин королевы. И вдруг одна молодая девушка, в костюме сказочной нимфы, погнала своего коня галопом и вздыбила его прямо перед женихом.
Она с вызовом посмотрела на него так, что сердце Армфельта будто огненная стрела пронзила, он задохнулся от внезапно нахлынувшей страсти, позабыв про молодую жену. А ветер растрепал длинные волосы нимфы, обнажив великолепные плечи. То была Магдалина Руденшольд.
Он влюбился мгновенно, без памяти, и прямо от свадебного стола, не дожидаясь первой брачной ночи, отправился искать свою Магдалину, а найдя, они заключили друг друга в пылкие объятия.
Нравы при шведском дворе были еще те — оскорбленная невеста одна рыдала в широкой постели, а король с недоумением спрашивал придворных: «Куда же делся мой любимый Армфельт? Если он решил переиграть свадьбу, так можно было бы сделать это и завтра! Нельзя же так бесстыдно нарушать МОЕ торжество!»
Впрочем, никто не придал значения случившемуся, кроме одного человека, что тоже воспылал животной страстью к раскованной молодой фрейлине. И пусть была бы его жена — Армфельт бы не так обиделся, но посягнули на его любовь. И не просто посягнули — через год герцог Зюдерманландский, этот стареющий ловелас и мистик, супруга которого была на двадцать лет моложе, стал королем…
Дарданеллы
Капитан второго ранга Семен Иванович Хорошкин с улыбкой посмотрел на маленького «хранцуза», как мысленно он окрестил молодого бригадира. Самоуверен юноша, но без нахальства, спокоен, дело военное знает добре, пушки удачно поставил. Но вот только как поведет себя, когда османские корабли в пролив войдут?
— Сдюжишь, Павел Александрович? — вполголоса поинтересовался старый моряк.
— Что значит «сдюжишь»? — на ломаном русском спросил Бонапарт.
В последние часы бригадир не знал ни минуты покоя: к узости пролива приближались десятки парусов — турецкий флот только сейчас смог отойти от шока, вызванного столь стремительным развитием событий.
— Их нельзя пустить в пролив, господин бригадир. Надеюсь, что нам это удастся сделать. Или помрем здесь все!
Хорошкин сказал это без всякой рисовки — тридцать пять лет отдал он флотской службе да еще два года в гвардии отслужил. Семью и детей не завел, чинов больших не выслужил. Его подчиненные, с кем он турецкие корабли под Очаковом в первую войну взрывал, давно каперанги или командоры, а некоторые и орлов на погоны выслужили.
Старший брат самого Семена, Игнат, еще как десять лет назад контр-адмиралом стал, а сейчас уже двух орлов имеет да целым флотом командует в Америке, пусть и небольшим, без линейных кораблей. А ведь на три годочка всего и старше…
— Зачем нам умирать, Семен Иванович? — с улыбкой переспросил бригадир, потянулся и ущипнул его за мочку уха — Хорошкин впал в изумление.
Этот француз ему в сыны годился — Бонапартову только 28, а ему уже 53 года стукнуло. Но не обиделся старый моряк, а чуть похлопал молодого бригадира по плечу — не первый же субординацию нарушил, да и не подчиненный он армейскому бригадиру…
Молодого корсиканца чуть ли не скрючило от такого дружеского похлопывания — этот самоуверенный старик оказался слишком силен, как их знаменитые медведи. Гигантскую шкуру этого зверя он уже отправил родным в Аяччо — там она произвела неизгладимое впечатление.
— Я прикажу открыть огонь, как только их корабли станут против моих пушек. — Бригадир указал на мощные жерла 68-фунтовых бомбических пушек, что с превеликими трудами и матерщиной были установлены взамен турецкого хлама. — Они не пройдут. Опоздали, — тщательно подбирая русские слова, продолжил говорить Наполеон. — Так воевать никак нельзя, не годно. Инфантерия атакует позиции вчера и утром, а флот идет к вечеру. Нападение должно быть дружно…
— Дружным.
— Да-да, все вместе, — охотно согласился с поправкой Бонапарт. Он всегда просил, чтоб его поправляли. — Как мы сейчас. Ты ставил там и там с лодок заграждение. Ведь так?
— Минные банки, по две штуки.
— У того берега они не пройдут, если твое заграждение взорвется? — Наполеон больше рассчитывал на свои пушки, чем на эти пузатые железные бочки, начиненные порохом, что притаились под водной гладью. Хотя взрыв одной произвел на него впечатление — из-за небрежности матросов или ненадежности взрывателя мина рванула сразу же, как ее поставили. Неизгладимое и устрашающее зрелище…
— Сработает, Павел Александрович.
— А там чем ты их встретишь, Семен Иванович? — Наполеон указал на скалы, что длинной полосой протянулись задолго до фортов. Матросы, как он знал по докладам, копошились там у самой воды долго и старательно, выставив крепкие караулы для сбережения.
— Найдется, — коротко ответил старик, и его глаза недобро полыхнули. Наполеон примиряющее поднял руки — он уже знал, что столкнулся с чем-то секретным, о чем знать не нужно. И смирил любопытство, хотя военное дело любил до самозабвенности.
Лицо Хорошкина разгладилось, он улыбнулся, и Наполеон понял, что гроза миновала. И сделал зарубку на памяти.
— Сам увидишь, Павел Александрович, чем я их там встречу! И вряд ли османы обрадуются от столь нелюбезного приема!
Константинополь
— Алексей Самуилович, смотрите!
— Вижу, — только и отозвался молодой капитан на восклицание своего старшего офицера Береснева, уже пожилого и видавшего всякие виды моряка, недавно перешагнувшего за сорокалетний рубеж. А сам Грейг был возмутительно юн как для своего чина, так и для своей отнюдь не малой должности командора — командира отдельного отряда ранговых кораблей.
И пусть их было всего два, но, как уже убедился и он, и экипажи, броненосцы стоили порядочной, не менее десяти вымпелов, эскадры. А в этом русские сейчас и убедятся — в Золотом Роге высился лес мачт, уже укатанных бело-серыми парусами.
Капитан-лейтенант был молод — едва перешагнул рубеж 22 лет, вот только отходил он уже восемь кампаний, начав службу с четырнадцати лет в мичманском чине вахтенным начальником на фрегате «Архангел Михаил». И свои чины самолюбивый шотландец получал не из-за заслуг знаменитого отца (хотя чего греха таить — маленькая толика славы старшего Грейга перепала и на него), а своей чудовищной энергией, трудоспособностью и знаниями. Ибо он с детства на палубе и вязать узлы стал раньше, чем говорить…
— Они без ветра стоят! Потому атакуем не мешкая. Поднять сигнал — таранить по возможности!
Грейг командовал, продолжая смотреть в прорезь амбразуры с чудовищно толстыми стенками — аршин мореного дуба и пять вершков доброго уральского железа. Великолепная и надежная защита — турки с береговых батарей угодили в «Секача» полтора десятка раз, звон в ушах у всех долго стоял, будто в звенящем колоколе побывали, но ни одно из ядер не только не пробило защиту, но даже не тронуло с места крепления.
— За такими кораблями будущее, — пробормотал Грейг, — лишь бы мореходности им поболее. А то как утюги ходят…
После лихого фрегата перевод на броненосцы показался молодому лейтенанту ссылкой, но, увидев, какое внимание уделяет государь этим уродцам (так он их мысленно окрестил, когда увидел в первый раз), Алексей проникся и стал добросовестно вникать в самые мельчайшие механизмы паровой машины, моментально поняв, что именно она стала заменителем парусов и ветра.
И не только — первые же плавания в мелководных Бугском и Днепровском лиманах и пробные стрельбы привели к твердой уверенности, что любой парусник, пусть даже знаменитые британские 120-пушечные линкоры, имеет шансы на спасение только в бегстве.
Но это только в том случае, если есть ветер, но при штиле боя не будет, только избиение. Проходя пролив этой ночью, Грейг еще больше преисполнился этой уверенностью — броня великолепно держала удар, а мощные русские бомбы разнесли в ошметки и пыль камни турецких крепостей. А корабельные борта османских кораблей — защита от 68-фунтовых пушек еще более ненадежная, что и надлежит сейчас продемонстрировать.
Приближающийся высокий борт трехпалубного турецкого флагманского корабля окутался густым белым дымом. Грохота пушек никто из русских не услышал — они и так были оглохшими от постоянного шума паровой машины. И лишь еле ощущаемый звон сказал морякам о том, что в «Секач» угодило несколько ядер.
— Скверно стреляют, — хищно улыбнулся Грейг и с мстительной улыбкой поднял руку, глядя на турецкий корабль прищуренными глазами — с двух сотен шагов он хорошо видел не только доски обшивки, но и шляпки штырей. И тут же, повинуясь отданной им команде, броненосец вздрогнул всем своим тяжелым корпусом — русские орудия послали туркам свой смертоносный ответ…
Адрианополь
Спасший его фельдфебель оказался таким, каким он его представлял. Лет сорока пяти, шрамы и морщины испещрили лицо, полевое обмундирование, надетое поверх мундира, ладно облегало поджарое тело — чувствовалась не показная лихость, которой отличаются все старые солдаты.
Константин оглянулся, и сердце чуть не замерло в груди. Отряда, которым он командовал, не осталось. Лишь груды убитых говорили о том, какую цену взяли русские за свою смерть. Страшную цену — янычар положили как бы не в пять раз больше, все огромное поле было застелено пестрым ковром убитых турок, а на валу возвышались страшные бугры из человеческих тел.
Именно здесь копошились апшеронцы в своих знаменитых красных сапогах, лихорадочно растаскивая тела в стороны, ища раненых. Да несколько сотен турок, попавших в плен, безучастно сидели под палящим солнцем, даже бритыми головами не вертели.
— Ты посиди пока, братец. Вижу, тяжко тебе. А я пойду своим солдатам помогать, — фельдфебель тяжело вздохнул и с надеждой во взгляде спросил: — Ты не видел, где царевич дрался? Беда-то какая случилась…
— Видел, — глухо произнес Константин и сглотнул. Как же так — все погибли, а он остался в живых?! Видно, спасло солдатское обмундирование, что он позаимствовал у маститого фельдфебеля батареи как раз за полчаса до последнего боя.
Ермолов настоял — в мундире царевич больно сильно выделялся, и офицер опасался, что турки набросятся на него первым. А так сержант и есть сержант, кто обратит на него специально внимание. Прав оказался Алексей Петрович — переодевание и спасло великого князя, да вовремя еще на выручку пришел старый фельдфебель.
— Помоги снять «полевку», братец, — с таким нажимом на последнее слово произнес Константин Петрович, что служака в одно мгновение в лице изменился, каким-то шестым чувством сразу поняв, с кем он имеет дело. Изрезанное и окровавленное обмундирование было снято с царевича чуть ли не моментально.
— Виноват, ваше императорское высочество!
Старый служака всем своим видом демонстрировал допущенную им оплошность, и Константин улыбнулся — обидно, когда носом тычут, мол, лет много отслужил, а самого царевича от сержанта-кадета отличить не смог. Такая промашка больно по самолюбию бьет. Но говорить он ничего не стал, а просто сграбастал фельдфебеля в объятия. Прижал на секунду к груди и тут же оттолкнул от себя.
— Офицеры выжили? А солдаты?
— Нет, ваше высочество. Не нашли пока живых! А солдат семеро, все изранены. И вы…
— Ладно, хватит разговоры вести! — грубо прервал он фельдфебеля, краем глаза наблюдая за собравшимися кругом солдатами и видя, что к нему поспешают офицеры. Теперь царевич понял, что ему требуется немедленно делать. И хоть он ослабел, а голова кружилась, но наклонился над телом истерзанного ятаганами казака и перевернул его на спину.
Хорунжего конвоя он узнал сразу — даже после смерти казак не выпустил из руки саблю. Он с тоскою посмотрел на него, сглотнул вставший в горле комок. И тут словно прорвало — вся боль и горечь потерь вылилась в громкие ругательства.
— Что смотрите, братцы, мать вас за ногу! Тут наши лежат, еще раненые, под этими грудами задыхаются! Искать их надо, искать! Да делайте же, не стойте столбами, кои собачки отметили!
И в ярости стал переворачивать трупы, движимый отчаянной надеждой найти хоть кого-то из выживших…
Стокгольм
— Ты за это заплатишь, скотина!
Армфельта затрясло от еле сдерживаемой ненависти, что уже долгие годы разъедала ему душу.
— Отправишься вслед за братом, коего ты и отравил!
Он знал, что говорил. Именно герцог Зюдерманландский, женившись на прекрасной и юной Елизавете Петровне, освободил для себя престол. Поначалу все грешили на русских, но такие слухи вскоре заглохли сами по себе — в Стокгольме насмотрелись, с каким циничным пренебрежением их король относится к собственной жене и к предложениям ее отца, довольно выгодным для страны.
Какие уж тут отравители?! Возвести на престол лютого ненавистника собственной державы?!
Сегодня-завтра все определится и для него, Армфельта, и для короля, и для будущего страны. Граф торопился, плетя сети заговора, но чувствовал, что не один он такой. Предчувствию нужно было верить — слухи о завтрашнем карнавале в королевском дворце тесно переплетались с глухими разговорами о последнем празднике нынешнего короля.
Страна нищала; неурожаи последних лет привели к толпам нищих, вымаливающих хлеба. Нет, золото у короля имелось, английское, но оно тратилось не на благополучие Швеции, а на подготовку совершенно ненужной войны, от которой никто не ждал ничего доброго.
Сегодня Армфельт стал свидетелем разговора среди молодых офицеров, один из которых с горячностью сказал: «Наш король сошел с ума! Его, как Эрика Четырнадцатого, следует засадить в замок финского Або, откуда не выпускать, пока не помрет от черной желчи».
И это сказал швед, а финны что говорят? Армфельт был конфидиентом тайного общества «Орден Вальгаллы», возглавляемого финским патриотом Магнусом Спренгпортеном, мечтающим о независимости Финляндии. Тот в последнее время говорил Армфельту вполне откровенно: «Пусть Финляндия останется шведской, но только чтоб обе страны были под скипетром империи Российской».
Ну, что ж, — может быть, сейчас это время уже наступило?! Если король под несчастливым номером уйдет, то престол освободится для его маленького сына.
Династия Ваза останется на престоле, но в жилах юного короля течет кровь еще и Романовых, а дед является императором могущественной и невероятно богатой страны. С такой лучше быть в вечном союзе, чем пытаться воевать! Да и зачем, если русские и так охотно отдадут не только Ливонию, но и помогут вернуть то, что оттяпано Пруссией.
За королем английское золото, против него гораздо более могущественные силы — Армфельт перестал колебаться. Ехать в далекую Вену с никчемным поручением от короля граф не желал категорически. Еще бы — пока он доберется до Австрии, пока застрянет там на неопределенное время, что произойдет в Стокгольме?
Король Карл силой добьется его Магдалины, которая пока сопротивляется откровенным и грязным домогательствам. Да и вопрос — доедет ли он сам до Дуная, не прирежут ли по дороге — его величество такую штуку охотно может проделать, прихлебателей у него много.
— Карнавал?! — глухо, с неукротимой яростью произнес сквозь стиснутые зубы Армфельт и гордо тряхнул головой. — Ну что ж — пусть будет карнавал!
Дарданеллы
Из-за большого камня было удобно наблюдать за ползущими, другого слова и не подберешь, турецкими кораблями. Они проходили мимо, спокойные и величавые, несмотря на грязный вид и чрезвычайную запущенность.
Да за висящие концы боцман на любом русском линкоре давно бы зубы свои на палубу выплюнул, вернее, такого пентюха никто из капитанов, даже в припадке безумия, на эту должность не поставил. С такой командою воевать — только заклятому врагу помогать!
Хорошкин ухмыльнулся — позиции самодвижущихся мин были замаскированы великолепно, он сам с лодки трижды выходил в пролив и смотрел на них, пытаясь обнаружить. И если бы не знал, где стоят аппараты, то нипочем бы не нашел.
Потому старый моряк сейчас тешил себя обоснованной надеждой, что успеет произвести прицельный залп, и лишь потом турки обнаружат позицию. И все — достаточно он послужил России, можно будет за нее и смертушку принять, ибо уйти вверх по крутому склону и молодому матросу будет трудно, на что же рассчитывать пожилому капитану?!
— Аппараты, товсь!
Глухим голосом отдал Семен Иванович команду, хотя прекрасно знал, что обе трубы, заряженные длинными «рыбинами», кои государь приказал именовать торпедами, сиречь самодвижущими минами, давно готовы к бою.
Страшное оружие появилось на русском флоте, созданное многолетним трудом умельцев. В лимане у Николаевских верфей Хорошкин самолично два года натаскивал офицеров и матросов специальной команды, которым сейчас предстояло эти разрушительные снаряды применить.
Снаряженными торпедами еще не стреляли, слишком дорогостоящими оказались они, хотя учебных пусков проделали несколько десятков. Пройдя полверсты, неснаряженные аммоналом, такие торпеды всплывали на поверхность, истратив закачанный в них паровиком воздух, а не тонули, как получилось бы с боевой.
— Первый готов!
— Второй готов!
Хорошкин выслушал приглушенные ответы и еще раз посмотрел на турецкие корабли. Там царило полное благодушие — османы даже не подозревали, что им уготована жаркая встреча…
— Пли!
Повинуясь команде, молоденький мичман с «вкусной» фамилией Колбасьев с усилием дернул рычаг. Раздался сильный хлопок воспламенившегося пороха, и торпеда медленно вылетела из аппарата, погрузившись в голубую воду, блестящую от жарких лучей дневного солнца. И, выпуская сонм пузырьков, устремилась к трехпалубному кораблю, что лениво проплывал всего в какой-то сотне саженей.
Хорошкин посмотрел вправо — там тоже состоялся пуск, и торпеда, оставляя отчетливый след на воде, устремилась ко второму турецкому линкору. И счастливо вздохнул — он все сделал правильно. Батареи бригадира Бонапартова справятся с семью кораблями, еще два он взял на себя — промаха быть не должно. А отстающие турки, числом в добрую дюжину вымпелов, вряд ли сунутся в пролив, увидев незадачливую судьбу своих товарищей.
— Спасаться по способности!
Хорошкин отдал свою последнюю команду — они сделали свое дело, и теперь есть только пара минут, чтобы удрать с позиции, пока на нее не обрушился град ядер и пуль. Скомандовал и забыл, напряженно глядя за хищными, невиданными доселе «рыбинами».
На османских кораблях хлопкам и пуску с берега пока не придали значения, лишь несколько матросов возбужденно замахали руками. И только…
Чудовищный взрыв взметнул гигантский столб воды ровно посередине корабля, подбросив многотонную махину и на секунду скрыв ее из виду. А когда опал, то Семен крякнул от искреннего удивления. Нет, он хорошо знал, что семь пудов взрывчатки весьма разрушительны по своему действию, но чтоб разорвать корабль?!
Рядом раздался еще один взрыв, и тут же грянул второй, намного более мощный. Турецкий корабль, заполучив торпеду в борт из аппарата мичмана Власьева, взлетел на воздух от рванувшей крюйт-камеры.
Зачарованный взрывом, Семен смотрел на черно-алый клубок дыма, из которого летели во все стороны обломки, люди и пушки. И еще старый моряк заметил ядро, летящее прямо в него. Он его видел, хотя мозг прямо вопил, что такого быть не может. Видно, какая-то заряженная пушка непроизвольно выстрелила и послала в него убийственный гостинец.
Хорошкин все понимал, отстраненно следя за приближающимся ядром, но тело словно закаменело, и не было сил спрятаться за скалу. Он только молча ждал и смотрел…
Страшный удар снес офицера, отбросив его на несколько саженей, изломав тело. Глаза медленно стекленели, губы пытались что-то сказать сквозь пузырящуюся на них кровь. Жизнь стремительно уходила из тела любимого командира; матрос, сжав от боли зубы, склонился над ним, желая расслышать последние слова.
— Беги, сынок… Меня… как Миниха…
Константинополь
— Что творит! Ей-богу! Нет, что он творит!
Петр не смог сдержать переполняющую его ликующую радость. Сбылась мечта идиота — перед ним раскинулся огромный город, а на холме возвышался узнаваемый на фотографиях и картинках еще с той жизни величественный собор с круглым куполом — Святая София. Правда, впечатление от христианской святыни портили четыре вытянутых минарета, словно поставленные торчком карандаши рядом с небольшим кавуном.
Но не Ак София привлекла его внимание, да и глянул он на нее лишь мельком, мимоходом. Другая картина — батальная; все внимание императора было направлено сейчас туда.
В бухте Золотой Рог сейчас началось самое настоящее светопреставление, апокалипсис для турецкого флота. Скованные штилем турецкие корабли горели погребальными кострами, а мимо них проплывали небольшие и пузатые русские броненосцы, время от времени окутываясь белым пороховым дымом. Именно эти клубы, вкупе с висящими на мачтах белыми парусами, напомнили ему подзабытые с детства впечатления, когда они с отцом приехали на родину, в казачий хутор, стоящий на пологом берегу узкой синей ленты Тихого Дона-батюшки.
Толстая и наглая хавронья, подрыв рылом обмазанный глиной плетень, ворвалась в курятник. Может, от безделья, или просто пожрать свинья пожелала, но случайно вкусила куриной крови и обезумела.
Страшным болидом чушка носилась по курятнику, давя и пожирая пернатых. Белые и пестрые перья и пух летели во все стороны, сопровождаемые отчаянным и хриплым кудахтаньем. Словно обреченный горнист, подавший последний сигнал, захлебнулся своим «кукареку» красавец-петух, вдавленный в землю копытцами озверевшей от крови свиньи.
Безжалостную бойню остановил отец, выбежавший из дома с клинком в руках. Нарушительница тишины и непреложных правил «социалистического общежития» понесла заслуженную кару.
Юный Петя с ужасом и восторгом смотрел, что может сотворить казачья шашка. Правда, батя потом ее снова спрятал и взял с сына клятву, что тот никогда и никому не скажет, что в доме спрятан еще дедовский клинок.
Времена такие были, что срок «за хранение» получить было легче легкого. Даже носить алые лампасы и называть себя прилюдно казаком могло выйти боком — что же говорить про шашку, что холодным оружием являлась.
Боялась, видимо, родная власть, что могут станичники за старое взяться, с гражданской войны этот страх у нее остался. И ведь права была — в подзабытом девяносто первом году Петр испытал щемящее чувство гордости, когда снова увидел на улицах лампасы…
— Нет, что творит!
Петр невольно отвлекся от воспоминаний — «кабаны» молодого Грейга сейчас наводили в Золотом Роге то же самое, что хавронья в курятнике. И картина была похожа — белое и пестрое кругом, от порохового дыма, парусов и многочисленных пожаров.
Император оглянулся назад — русский флот, как обожравшийся дармовыми кроликами удав, медленно выбирался из Босфора, толкаемый течением. Паруса чуть колыхались, беспомощно обвиснув — штиль неожиданно спутал планы, но не опрокинул их. Возле линейных кораблей суетились многочисленные пароходы, выпуская из труб черные струи дыма.
Петр облегченно вздохнул — пока все шло, как было задумано, а пользу от пароходов все их затаенные недоброжелатели на русском флоте получили весьма наглядную. Без них вряд ли он и адмиралы рискнули бы провести столь рискованную операцию.
— Ваше величество, посмотрите! Это англичане!
Петр взглянул в сторону, куда указал Ушаков, и прижал бинокль к глазам. Эту сторону гавани броненосцы Грейга не тронули, молодой капитан намного раньше флагмана увидел на кораблях белые флаги с красным крестом Святого Георгия.
Британцев было всего четверо — два трехдечных линейных корабля и два фрегата, из портов которых пушки высовывались в два яруса. Но то, что на них происходило, было похоже…
Не успел Петр додумать мысль, как британские корабли окутались пороховым дымом. Вокруг проходившего мимо броненосца словно горохом сыпанули в море — настолько много всплесков. И в бинокль было видно, как от чешуи брони отскакивают ядра.
— Что творят, суки! Они русский флаг не узрели?! — громко выругался Петр.
А вот Ушаков ответил ему совершенно спокойным голосом:
— Сигнал, что капитан-лейтенант Грейг поднял, они сбили. Смотрите, государь, вон «Секач» к ним идет, сигнал поднял о прекращении стрельбы.
Петр снова приложил бинокль к глазам — на мачте второго броненосца, вынырнувшего из клубов дыма, был поднят какой-то сигнал из разноцветных флажков. Однако на англичан это не подействовало — их корабли окутались дымом, словно кокетка роскошной, до пола, белоснежной пушистой шубой.
— Твою мать! Совсем оборзели! Бей их, Грейг, мы потом отпишемся! Адмирал, поднимите сигнал! — позабыв про все на свете, закричал Петр и тут же смущенно осекся, понимая, что такой выкрик ему не к лицу. Ляпнул сгоряча и в эту же секунду подумал, что младший Грейг не пойдет на дипломатические осложнения и не станет топить своих обнаглевших соотечественников.
— Нет нужды, государь, — Ушаков усмехнулся и горделиво выпрямился. — «Вепрь» уже идет на таран, ваше величество!
Петр посмотрел и воспрянул духом — Грейг не стал молчаливо утираться от нанесенного оскорбления. «А ведь он шотландец — а они на генном уровне, с молоком матери, неприязнь к англичанам испытывают».
Русские броненосцы медленно совершили поворот и дружно перешли в атаку. Подойдя к английским кораблям почти вплотную, оба «кабана» дали сокрушительный залп.
Фрегаты извечного врага получили сразу по шесть бомб — промах с полусотни метров, несмотря на некоторую примитивность пушек, был исключен. Этого хватило за глаза — не прошло и трех минут, как оба супостата превратились в костры.
Но Петру было не до того — он уже внимательно смотрел на британские линкоры, к которым величаво устремились русские броненосцы, постепенно набирая ход.
Таранные удары получились на заглядение, хотя оба «кабана» были осыпаны градом ядер, совершенно бесполезных; остановить грозные и неуязвимые корабли британцы не сумели — массивные тараны буквально вонзились в деревянные борта.
— Так их, мать их! — с нескрываемым удовлетворением прокричал Петр, будто его могли услышать экипажи броненосцев, и повернулся к адмиралу, не скрывая ликования: — Федор Федорович! Константинополь перед вами! Вам, адмирал, осталось его только взять!
Адрианополь
— Как вы себя чувствуете, ваше высочество?
— Ну, что же ты, Петр Иванович?! Мы же договорились…
— Прости меня великодушно, Константин Петрович, — князь Багратион улыбнулся, виновато пожав плечами. Для него было необычным, что царевич не только предложил его тет-а-тет называть по имени-отчеству, но и на «ты», что о многом говорило. — Ты должен немедленно скакать к Константинополю, фельдмаршал ожидает тебя. Отвезешь мое донесение ему, скажешь, что Адрианополь наш, Фархад-паша убит, а его разбитое воинство разбежалось.
— Ты теперь Георгия второго класса получишь за эту победу, — с затаенной завистью промолвил Константин и непроизвольно посмотрел на висящий на шее белый крест.
— О том только нашему государю-императору судить, — мягко отрезал Багратион чуть дрогнувшим голосом. Грузинский князь был честолюбив и желал стать четвертым кавалером этой высокой награды, но не признаваться же, в самом деле. — И еще представление увезешь…
— Какое? — чуть дрогнувшим голосом произнес Константин Петрович, хотя понял, о чем идет речь.
— Я час назад собрал георгиевских кавалеров. Наша дума единодушно решила представить тебя, находящихся под твоею командой поручика Ермолова, капитана фон Краузе и хорунжего Андреева к Георгиевскому кресту четвертой степени. Последних двух офицеров посмертно, с производством, согласно статусу, в следующий чин. Ты молодец, Константин Петрович, — имея всего триста солдат и шесть пушек, не только отразил, но фактически уничтожил вдесятеро больший отряд турок.
— Если бы не апшеронцы, они бы нас перебили, князь!
— А если бы вы сутки не продержались, Фархад-паша окружил бы мою дивизию. А так мы разбили его по частям. Так что крест принадлежит тебе по праву. Я бы свой сейчас снял, но нельзя.
Константин положил ладонь на руку князя, молчаливо поблагодарил молодого генерала. Он знал, что Багратион мог передать ему свой крест, но только будучи командующим отдельным корпусом, а князь был лишь командиром дивизии, пусть и гвардейской. Но такое признание не могло не радовать — стать «крестником» отчаянно храброго генерала дорогого стоило. И Константин решил рискнуть.
— Меня с детства готовили к греческому престолу. Няньки, слуги и офицеры — сыны Эллады постоянно были вокруг. И вот я здесь, на этой земле. Завтра увижу Константинополь. И если отец не передумает…
— Вряд ли, — усмехнулся Багратион. — Его императорское величество приказал не спускать с тебя глаз ни на минуту, а я обмишулился, насколько была неожиданной атака янычар…
— Дело не в том, князь. Я желаю видеть тебя своим искренним другом. И не только…
Константин сделал небольшую, но выразительную паузу, со скрываемым напряжением ожидая ответа. Главным в его предложении князю было «и не только», и он наделся, что генерал сделает столь нужный ему выбор. Одно дело иметь под рукою отцовских генералов, пусть проверенных, и совсем другое — своих. Таких, как Багратион…
Князь ничего не ответил, только внимательно посмотрел своими темными глазами. Но протянутую ладонь пожал, и это рукопожатие было очень красноречивым…
Стокгольм
— Как так можно… Ну как так можно…
Королева всхлипнула, в блестящих голубых глазах яркими бриллиантами засверкали слезы.
Получить такое оскорбление от супруга: «Мне известно, что вы плохо себя чувствуете, сударыня, а потому ваше присутствие завтра на карнавале будет тягостно для вашего здоровья. Поберегите его и не выходите из ваших покоев».
Посол Семен Романович чувствовал себя не лучше, но хорошо владел собою, стянув лицо в маску. Он тоже получил оскорбление, хотя отказ был выражен его королевским величеством совсем другими словами. Но то, что его специально для этого пригласили в апартаменты Елизаветы Петровны и оставили здесь переваривать услышанное, говорило о многом.
— Война с нашей страной, ваше императорское высочество, королем Карлом решена…
Посол специально сделал долгую паузу и торопливо добавил, как бы извиняясь за допущенную якобы ОПЛОШНОСТЬ:
— Простите, ваше величество. Просто я вспомнил те далекие уже от нас времена, когда играл с вами в Петергофе. Вы помните качели, ваше величество? Как замирает дух, когда они идут вверх, и как падает в груди сердце, когда рушатся вниз…
Елизавета Петровна внимательно посмотрела на посла, что сохранял нарочито безмятежный вид, будто не он, и совсем недавно, не услышал сказанных оскорбительных слов не только в свой адрес, но и в адрес той великой страны, которую он здесь представлял.
Аллегория была для нее не загадкой — высоко вознесся король шведский, как бы ему не рухнуть вниз. Такие слухи бродили по дворцу, перешептывание велось чуть ли не открыто — большинство придворных крайне неодобрительно встречали как королевские затеи, так и вызывающее поведение монарха.
Тут попахивало скверно — кровью и порохом…
— Надеюсь, что слова моего супруга не станут откровением для моего почитаемого отца? Война всегда несет несчастья народам, и мне не хотелось бы, чтобы и русские, и шведы испытали новые превратности судьбы. Я хоть и дочь хранимого Богом императора, но я и жена короля Швеции.
— Конечно, ваше величество, — посол поклонился, — я тоже искренне надеюсь, что ваш мудрый отец, его императорское величество, примет единственно верное и правильное решение, как он всегда поступал, и не допустит этой войны, не нужной ни ему, ни России, ни королеве Швеции и ее народу. Надеюсь, так и произойдет, к вящей пользе между нашими народами. А засим позвольте мне откланяться, ваше величество, в посольстве меня ждут архиважные дела.
Посол поцеловал протянутую ему руку, чуть прикоснувшись губами к пальцам, и вышел с гордо поднятой головой. Елизавета Петровна прикрыла глаза, как бы от усталости, лихорадочно размышляя над сказанным. А услышала она очень много.
И то, что Семен Романович сказал «к вящей славе», намекало на девиз иезуитов, кои прославились крайне нещепетильным подходом к устранению, то есть убийству, если говорить прямо, неугодных им деятелей. Она сразу вспомнила судьбу французских королей Генрихов, ставших жертвами цареубийственных кинжалов, что держали в руках фанатики Жак Клеман и Равальяк.
Намек?!
Еще какой! Про королеву и ее народ старый пройдоха Семен Романович не зря ввернул. Ведь если…
Елизавета Петровна чуть не задохнулась от догадки. И сразу решила на карнавал не ходить, даже если король передумает. Нет, туда ей хода нет, там и без нее все решится.
Такие слова зря не говорят!
Дарданеллы
Наполеон, внимательно разглядывая кипящую в проливе баталию, спокойно стоял, не обращая внимания на пролетавшие мимо него ядра. Стрельба с турецких кораблей стала хаотичной, потому молодой бригадир пренебрег такой опасностью.
Зато две дюжины мощных русских пушек, самолично расставленные им в наиболее нужных местах, наносили туркам ощутимые потери. Нет, рангоут остался на месте, паруса продолжали ловить ветер. Вроде все цело. Но это только на первый взгляд — внутренние разрушения межпалубного пространства, вызванные взрывами бомб, пока были не видны. Но то, что они более чем серьезные, бригадир не сомневался.
— Одна пушка на берегу стоит трех на корабле, — задумчиво пробормотал Бонапарт старую аксиому (хотя его математический ум сделал все расчеты с учетом мощности орудий и поднял соотношение один к десяти), окидывая взглядом поле боя. Хотя назвать так море было бы не вполне корректным — он мысленно поправил себя.
Из семи турецких кораблей один, красиво взорвавшись, исчез в огненном смерче, другой, изломанный попаданиями бомб, успел выброситься на берег. Еще три горело, и хорошо — черный дым поднимался к небу, а перепуганные до смерти османы уже лихорадочно прыгали за борт, покидая свои обреченные лоханки.
Два корабля потопили моряки того старика, но это произошло за несколько минут до баталии. Наполеон и сейчас, пусть и несколько отстраненно, продолжал ломать голову над вопросом — чем же так быстро уничтожили эти большие корабли.
Каким оружием? Что это были за большие, отнюдь не тяжелые трубы, что он увидел мельком? Вряд ли это были пушки, не похоже! Тогда что? Секретные ракетные станки, аналоги тем, что были применены еще при Кагуле? Не то, совсем не то!
Пуски ракет он уже видел. Устрашающее зрелище для темных магометан, но на него они не произвели должного впечатления. Слишком мала точность, намного уступающая обычному полевому орудию.
Нет, моряки применили что-то иное, более эффективное и снаряженное большим количеством взрывчатки или втрое большим зарядом пороха — не менее сорока пудов, раз один турецкий корабль просто разорвало на два куска, а второй взорвался от собственных погребов.
— Теперь в пролив они сегодня не пойдут, — бригадир усмехнулся, глядя, как многочисленные мачты турецких кораблей удаляются обратно в далекое синее море.
Османы были потрясены учиненным им избиением и не горели желанием разделить судьбу несчастных. Даже те два корабля, что еще были на ходу, в ответ почти не стреляли и пытались удрать, отойти к другому берегу, подальше от разрушающей мощи русских орудий.
— Ух!
Отстающий корабль неожиданно превратился в кратер вулкана — огромный столб пламени и дыма вырвался выше мачт.
— Крюйт-камера рванула! — крикнул кто-то из канониров, и все разом закричали «Ура», подбрасывая в воздух шапки.
Наполеон, глядя на такое искреннее проявление чувств, поморщился — нужно было добить последнего подранка, а орудия прекратили стрелять. Он открыл было рот, чтобы скомандовать, но неожиданный взрыв, прогремевший за его спиной, заставил бригадира живо повернуться.
У борта удиравшего турецкого корабля вздыбился в небо гигантский столб воды, а когда он упал, то стало видно, что османы обречены — нос исчез, мачты рухнули, а весь корпус изломан.
— Страшное оружие эти мины. Теперь в пролив даже безумец не пойдет, — задумчиво пробормотал молодой офицер, рассматривая плавающие по воде обломки…
