Глава 20

Последовавшие за днём возвращения в Углич две недели были заполнены мелкой хозяйственной деятельностью, в которой я, надо признать, не преуспел. Основная причина проблем, парализовавших хоть какое приближение быта к известному мне, состояла в том, что большинство служащих и работников удельного двора терпеливо выслушивали мои мудрые поручения, согласно кивали головой и ничего не делали. Совсем немногие искренне старались помочь или прямо указывали на невозможность выполнения задания. К этому узкому кругу принадлежали Ждан Тучков с женой и сыном – эти люди фактически являлись моей истинной семьёй. Арина пестовала восприемника моего сознания с рождения, выкормила и вырастила его, Баженко был постоянным участником совместных детских игр. Не игнорировал меня Афанасий Бакшеев, видимо, старый солдат разглядел во мне что-то, что уверило его в моей недетской разумности и полной вменяемости. Так же к умеренно вменяемым придворным можно было отнести тех, кто ездил с нами в Москву и обратно. Слушали меня, не хихикая в кулак, почти излеченный литвин Ивашка да двое пленных – черкес Гушчепсе и стремительно обрусевающий татарчонок Габсамит.

Единственным достижением за прошедшее время можно было считать окончательную вербовку на свою сторону дьяка четвертного приказа Алябьева. Этому особенно поспособствовали старший Тучков и самый младший из прикупленных нами полоняников. Ждан, передавая выздоравливающему приказному мои рекомендации, не уставал повторять, что всё его исцеление не от глупых корешков, а лишь от чистой мольбы невинного блаженного отрока. Да ещё по огромному секрету рассказал, что сам царёв слуга, конюший и боярин Годунов не считает зазорным послушать мальца, ибо было с ним чудо у стен дома Живоначальной Троицы.

Габсамит же оказался среди всех единственным одинаково хорошо знавшим арабские и славянские цифры, он-то и занимался переводом из одной счётной системы в другую. Я же зубодробительную для местных арифметику в привычной записи рассчитал очень быстро и после обратной дешифровки отправлял счётные записи проверенными, изумляя здешних счетоводов.

Это быстро убедило дьяка, что легко воровать не получится, а грамотная кляуза на самые верха государства могла преизрядно ему повредить. Так что получать гарантированный доход за сотрудничество Алябьеву показалось вернее, чем вступать в борьбу за серебро, прилежно исполняя правительственные наказы. И скорее всего, этот довод убедил присланного финансового распорядителя сильнее, чем оказанная ему медицинская помощь, ибо боль он мог терпеть, а полное умаление прибытков – нет.

Следствием успеха с дьяком стало то, что подьячим к нему был принят сын убиенного Битяговского – Данила. Алябьев, конечно, бубнил, мол, пока челобитье не рассмотрено в приказе, назначение временное, на его страх и риск, дознаются о приписке одного года к летам подростка – вычеркнут, но в России временное легче всего превращалось в постоянное. Молодой парень был грамотен, и хотя ещё не полностью отошёл от сильных побоев – у него болели рёбра, к делу приступил рьяно. Ему же я вернул поместья его отца, отнятые дядей Михаилом Нагим.

Сложно сказать, чувствовал ли за это младший Битяговский благодарность, ведь, несмотря на заступничество за него перед мятежной толпой, княжич Дмитрий всё же был причиной смерти его отца. Однако назначение своё четырнадцатилетний подьячий вполне оправдал, всего за несколько дней собрав показания с посадских налогоплательщиков или, поместному, тяглецов о корыстолюбии и мздоимстве нынешнего городового приказчика Ракова.

Когда эти факты подробно изложили Дмитрию сын Семёнову, тот вполне натурально возмутился, как, мол, смел пёсий сын Русинка запускать руку в удельную казну, и присудил всё неправедно нажитое с расхитителя довзыскать. Приговор сей мной был быстренько утвержден и передан для исполнения губному старосте Ивану Муранову. Тот из происходящего сделал правильные выводы и к исполнению приступил с огоньком, бросив на подельника по неповиновению всю тяжесть местной правовой системы. Раков, сообразив, что в случае отказа от добровольной выплаты недоимок его ждёт правёж и земляной поруб, быстренько уплатил насчитанные сорок рублей и отпросился на съезд в Ростовский уезд.

– Челом на тебя бить будет о суде неправедном, – сообщил мне при очередной встрече дьяк Петелинской четверти.

– Дак я только царю всея Руси по жалованной грамоте подсуден, – в моей усмешке не было ничего детского. – Пусть поищет управы на меня года три по приказам, а там, может, до его челобитья у брата время и сыщется.

Такие взгляды на жизнь у отрока неполных девяти лет пугали умудрённого жизнью Алябьева. Он прочитал краткую молитву, видимо, в душе надеясь, что с её помощью сможет исторгнуть непонятное из юного княжича, и тот, как все дети, наконец отправится играть в лапту или городки.

Когда мне начало казаться, что вотвот, наконец, смогу с помощью доверенных людей, транслирующих мои указания, приступить к изменению средневековых реалий вокруг себя, тут как тут из под земли выросла очередная сёрьезная проблема.

Это серьёзное препятствие к свободной жизни пронеслось мимо нас с Данилой Битяговским, обдав пылью, в виде небольшого конного отряда, умчавшегося к княжьим палатам, пока мы стояли у дьячей избы, обсуждая необходимую в ближайшее время перепись земель и дворов уезда. Что происходит что-то неладное, стало понятно после того, как несколькими минутами спустя въехавшие во двор всадники выскочили оттуда и устремились к нам. В голову пришла шальная мысль – убийцы, похоже, я переоценил свою полезность и покладистость.

Бежать было особенно некуда, но несколько судорожных метаний я успел совершить, пока не был ухвачен за шкирку крепкой рукой конного воина.

– Смирно стой! – рявкнул держащий меня бандит.

Слово из иномирного прошлого заставило прекратить барахтаться и встать ровно.

– Тако же, – пробасил налётчик. – Верно ли ты есть княже угличской, отрок Дмитрий?

Отпираться было бессмысленно.

– Да, это я.

Всадник соскочил с коня и, демонстрируя меня спутникам, произнёс:

– От он, позор памяти отеческой, порушенье чести рода Рюрика. – И, обращаясь ко мне, добавил: – Почто пешцем стоишь, без ближников своих, почто втуне дни свои проводишь, знаний никаких не постигая? Маешься бездельем да хитрыми потешками, глупости несусветные измысливаешь, а людишки, к тебе приставленные, в том потакают, корысть от мальца получить тщатся.

Переведя дух за время этого монолога, я переспросил:

– А кто ты такой будешь, воин?

– Азм есмь выборный дворянин дорогобужский Григорий Григорьев сын Пушкин, послан с наказом дозирать о воспитании княжича Дмитрия, опекуном его, оружничим Бельским Богданом Яковлевичем . И мыслю, не зазря прислан аз, дела тут плохи, людишки распущены, княжонок в небрежении бродит.

После этих слов меня усадили на круп лошади, и мы направились верхом к находившемуся в ста метрах Красному крыльцу княжеского дворца. Во дворе палат присланный по мою душу надзиратель устроил разнос всему нашему малому удельному двору. Недоволен он был практически всем, и сознание затопила зелёная тоска. Похоже, от чего я пытался убежать, к тому же и вернулся. Если изображать нелюдимого ребёнка у меня ещё как-то могло получиться, то окружавшие бытовые условия создавали ощущение медленной, сводящей с ума пытки. Нет, в прошлой жизни походы, выезды на рыбалку и охоту доставляли немалое удовольствие, но они не затягивались на месяцы. Дико хотелось иметь сортир, хотя бы по типу дачного, вместо ночного горшка, кровать с матрасом вместо застеленной периной лавки или сундука, и на обед салат, пельмени и чай, а не варёные репу с солониной да приевшиеся мутные кисели и квасы.

Так что, готовясь к домашнему аресту внутри двора княжьих палат, я, отговорившись нездоровьем, дезертировал в свою комнату, где предался отчаянному саможалению. По некотором размышлении дело было признано не таким пропащим, вытерпеть оставалось шесть лет с небольшим, а дальше ждала свобода – если доживу, конечно. Чтобы не дёргали слуги, потребовалось подойти к иконам, изображая усердно молящегося, на самом деле занимаясь в это время выстраиванием логических цепочек. Усиленно скрипя извилинами, я решил особо не высовываться, образ жизни вести внешне похожим на тот, которого все ждали от сына Ивана Васильевича, в политических разборках принимать сторону сильнейшего, а в государственные дела лезть только в том случае, если спросят.

Выбравшись из своей комнаты к ужину и бредя в сопровождении истопника к трапезной палате, гость от дальних потомков настраивал себя на худшее. Решив вживаться в роль, надумал даже про себя именовать себя новым именем князя Дмитрия, чтоб разбуди – от зубов отскакивало. Однако на вечерней трапезе атмосфера собрания была уже самой дружеской. Приехавший дворянин нашёл общий язык с Афанасием, и они предавались воспоминаниям о совместных походах и боях. Несмотря на то что Пушкин числился в те годы по опричному войску, а Бакшеев по земскому, выяснялось, что в большинстве сражений они были рядом, хотя раньше и не встречались.

Так, перебирая прошлое, добрались они и до последних, несчастливых лет войны с Баторием .

– Яз ить под Старой Руссой в полон попал, – огорчённо сообщил дорогобужец Григорий. – Семь лет на чужбине мыкался, не чаял на Русь возвратиться.

– Ништо, вот сызнова война с Литвой учнётся, так поквитаешься за досаду сию, – подбодрил рязанец.

– Мню, ещё пару годин войны не будет, – возразил выборный дворян от Дорогобужа.

– Почто так, разве сын, король Жигимонт , не вступится за отца свово, короля свейского Иоанна , что с нами воюют уже второе лето?

– Неладно у польского круля с сенатом его, Ругодивскую землю не привёл к Ржечи под руку, нарушил обещание, – стоял на своём Пушкин. – Не даст серебра на войну сейм Жигимонту.

– Ну, тогда, даст бог, одолеем свеев, – рассудил рязанский порубежник.

– Да пора бы посчитаться с еретиками лютеранскими за разорение святой Трифоновской обители да разгром рати русской под Гдовом , – согласился присланный Бельским дворянин. – Ужо скоро выступает из Москвы новое войско в Новгород.

– Каким же обычаем несчастье на битве гдовской приключилось ? – решил узнать подробности Афанасий.

– Воевода передового полка князь Володимер Долгорукой от Большого полка далеко отступил, помощь ему подать не успели, немцыто всей силой навалились и наших опрокинули, многих в плен имали, да и князя Володимера Тимофеича тож.

– Ошибся воевода. Не следовало ему отдельното идти, – вздохнул рязанец.

– Ему почитай двадцать два лета от рождения, не набрался ещё науки полки водить, – согласился Пушкин.

– Кто же такого молодого передовой ратью командовать поставил? – влез в разговор я.

– По роду ему низше чином служить невместно, – буркнул Григорий сын Григорьев и переключил внимание на меня. – А за каким лядом ты словеса-то коверкаешь? Не перестанешь эдак шепелявить, носить тебе от народа прозвание – Швиблый. Зазорно поди тебе будет, прадеда твоего пращуры наши кликали Иван Васильевич Мститель, а враги прозывали Грозным .

Тут пришла пора мне удивляться:

– А отца как называли?

– Кто как, – начал уходить от ответа Пушкин, но потом решился: – Всё более Яровитым именовали, кто языком не дорожил.

– Вы в опричнине служили? – решил я узнать побольше о прошлом этих мест.

– Слова такого ныне не произносят, заповедано то под страхом смертной казни великим государем Иоанном Васильевичем, – сообщил дорогобужский дворянин. – А так да, не в земщине службу справлять начинал, а в поддатнях за рындой при царском выходе. Там в младых летах и прозвище своё получил, да токмо я один, а не много меня, учись молвить верно.

– Какое же прозвище твоё? – препираться и объяснять, что на «вы» уважительней, не стоило.

– Сулемшой люди кличут, – усмехнулся Пушкин.

– За что же так прозвали?

– Да в карауле мне в ранних годах солнцем напекло, аз и сомлел, – так и назвали Сумлевша. Уж потом переиначили, – не обиделся на вопрос выборный из Дорогобужа и, повернувшись к Афанасию, произнёс: – Оставлю яз княжонка на твой погляд, ты уж не подведи меня, воспитуй в строгости. Мне же к жене съездить надобно, чую, по зиме в поход идти. Учителей же с Москвы пришлют, а закону Божьему его архимандрит Феодорит выучит, на то патриарший наказ есть.

Душа во мне возликовала, похоже, и в этот раз везение маленького князя не оставило. В спальню я летел как на крыльях, планируя сразу по отъезде Пушкина уговорить своё окружение начать хозяйственные перемены.