Дальше: 1

Малахов курган

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Черная туча

Веня стоял, держась за трубу, на красной черепичной крыше отцовского дома и смотрел в сторону моря.

Сизовато-черное облако левее мыса Улукул, на норд-норд-ост от входа в Севастопольский залив, двигалось вправо, рассеивалось и пропадало. Больше ничего на море не было. О том, что появилось дымное облако над морем, Веня доложил сестре Наташе, спрыгнув с крыши.

Наташа даже не ахнула и не подняла взгляда от кружевной подушки. Перебирая ловкими пальцами коклюшки, она только кивнула головой, а потом кинула:

— А еще что? Погляди еще.

Наташу ничем не удивишь, не рассердишь. Вот если бы дома была Маринка, она сейчас же полезла бы с Веней на крышу и заспорила с ним до драки. Она, наверное, увидит в дымной туче на краю неба паруса и трубы пароходов и скажет, пожалуй, сколько в эскадре вымпелов. А если первый парус увидит Веня, то Маринка начнет смеяться и скажет, что эта черная туча — даже и не туча, а «просто так», осенняя темень, быть крепку ветру. В сентябре бывает: вот сейчас жарко и солнце палит жестоко с ясного неба, а с ветром, откуда ни возьмись, польет холодный дождь. Маринки нет дома — ранее раннего в парусную ушла. Все сегодня и спали плохо и проснулись раньше, чем всегда. Батенька из своего бокала чаю не допил, накрыл крышкой, вздохнул: «Что-то будет?» — и ушел в штаб на службу. Зачем он нынче при медалях? Маменька с «нянькой» Хоней ни свет ни заря подняли такую стирку, какая бывает только раз в году, перед светлым праздником. Настирали кучу — и унесли двуручную корзину полоскать. И, поднимая тяжесть, тоже вздохнули:

— Что-то будет?

— Ох, что будет-то, милые! — ответила на ходу сестрице и матери Ольга, убегая вслед Маринке с куском хлеба, завернутым в платочек.

Веня побежал было за ней, спрашивая:

— Что будет, Ольга, скажи?!

— Что будет, то и будет.

— Да ты куда?

— Куда надо.

— А куда надо?

— Тебе надо дома сидеть!

— А тебе?

— Мне?! — только хвостом вильнула.

Веня остался дома с Наташей. Ее не допросишься, ей самой только подавай новости: «А еще что?!»

И товарищи все убежали на Графскую пристань, на бульвар, на рейд: узнать, что там на флоте делается. Вот там все известно! А отсюда, с крыши, Веня видит только верхушки мачт с ленивыми змеями длинных вымпелов. Веня пытается найти мачты корабля «Три святителя» — на нем держит свой вымпел командующий эскадрой вице-адмирал Нахимов. Вот уж этот все знает — и что было, и что есть, и что будет. А если он знает, значит, и брат Миша знает. «У Нахимова, братишка, матросы все и каждый должны знать, что и как», — говорил Вене, прощаясь, брат Михаил. Только теперь долго Мишу на берег не пустят.

Веня, пригорюнясь, сидел на коньке крыши, обняв коленки. Внизу скрипнула дверь... На двор вышла Наташа, глянула из-под руки на море, потом на крышу и негромко спросила:

— Еще что видно, Веня? Видишь что?

— Вижу, да не скажу! — ответил Веня.

Наташа усмехнулась и ушла в дом.

Веня не солгал. Он и верно кое-что увидел. В большой бухте на одной из мачт — сигнал «приготовительный старшего на рейде», требующий внимания всех кораблей: «Сейчас подам команду!»

Мачту заволокло клубами черного дыма. У Вени ёкнуло сердце: пароходы поднимают пары. Наверное, сейчас флагман подаст сигнал выйти в море навстречу неприятелю. И, уж конечно, пароход «Владимир» возьмет на буксир флагманский корабль и первый выйдет из бухты. На «Владимире» машинным юнгой Трифон. Он все увидит раньше Вени, а много ли он старше?! Вечор за ужином Трифон важничал, разговаривая с батенькой, словно большой:

— Мы антрацит приняли. Вот беда!

— А что же?

— Да антрацитом очень долго пары подымать. С ним намаешься!

Самый маленький

Ах, до чего это обидно быть самым маленьким среди больших! То ласкают, зализывают, словно кошка слепого котенка. «Ты наш маленький, самый маленький! Не обижайте, братцы, сестрицы, младшенького! — учит старших мать. — Он у нас последний!» А то разгневается, зашипит гусыней и сама пнет: «Последыш! Да скоро ли ты вырастешь!..»

Сидя на крыше, Веня бурчит сердито:

— А вот вам назло и не буду расти! Так и останусь маленьким. Поцацкаетесь еще со мной! Плакать не стану!

Стоит ли плакать на ветер! Слез никто не увидит. Плача никто не услышит. Не стоит плакать.

Ветер согнал пароходный дым вправо, в долину речки Черной. Веня опять увидел мачту флагманского корабля. Семафор два раза отбил букву «А»...

— Аз! Аз! — повторил Веня сигнал. — «Понял, ясно вижу». Что же он там видит?!

Веня осмотрелся. На вышке морской библиотеки стоят двое. Один положил зрительную трубу на парапет, склонился к ней и смотрит, не отрываясь, в море. Другой ему что-то указывает рукою вдаль. «Должно быть, сам Владимир Алексеич Корнилов», — решил Веня.

— Значит, шутки в сторону, — вслух прибавил он поговорку отца.

Правее, на башне, вертится, машет своими рейками городской телеграф.

Телеграф похож на человека, ставшего в тупик: то он напрасно взывает к помощи, воздевая к небу руки, то хлопает себя по бедрам, то в недоумении разводит руками. Махнув в последний раз рукой, телеграф безнадежно поник. Сигналы следовали так быстро, что Веня не успевал их разобрать. Наверняка ясно одно: передается на Бельбек и дальше депеша Меншикова, главнокомандующего войсками на Крымском полуострове, самому царю в Петербург.

Веня устремляет взор на гору Бельбек, где стоит вторая после Севастополя башня телеграфа. Она четко рисуется на голубом небе. И там телеграф машет и разводит руками, повторяя севастопольскую депешу. Третья вышка — на Альме, через пятнадцать верст, ее уже не видать. И так скачками через видимое расстояние несется, повторяясь сотни раз, одна и та же весть. Когда-то она достигнет туманных берегов Невы и телеграф на башне Зимнего дворца повторит то, что в беспокойстве и смятении проговорил напуганный телеграф за тысячу верст, в Севастополе! Сейчас там, около Питера, наверное, дождь и туман. Где-нибудь депеша светлейшего князя Меншикова застрянет, упершись в стену непроницаемой туманной мглы. От Севастополя до Новгорода будут знать депешу слово в слово все сигналисты. А в Новгороде она полежит! Переписанная на гербовом бланке, она долго будет лежать перед начальником телеграфа на столе. Он запрет дверь на вышку и будет держать там взаперти сигналиста, чтобы тот не разгласил раньше времени известие, адресованное царю, чтобы никто не узнал (хоть бы сам губернатор!) грозной вести. Пуская колечки трубочного дыма, начальник телеграфа сидит и улыбается, довольный: никто в столице, даже сам император Николай Павлович, еще не знает того, что здесь лежит на столе. А он, начальник телеграфа, знает. Поглядывая то на первые слова «Всеподданнейше Вашему императорскому величеству доношу», то на подпись «князь Меншиков», начальник телеграфа пустил густое облако дыма на самую середину бумаги, чтобы скрыть и от своих собственных глаз секретное сообщение, поспешно спрятал депешу в пакет, надписал на нем: «За непрохождением действия фельдъегерем в Санкт-Петербург в собственные руки его императорского величества», запечатал пятью сургучными печатями — четыре маленькие по углам, посредине одна большая, все с двуглавыми орлами. И уж фельдъегерь с депешей в сумке на бешеной тройке помчался сломя голову в туман...

— Подвысь! — бешено рявкнул фельдъегерь, увидя закрытый шлагбаум у Нарвской заставы.

Проворный инвалид бросился и поднял пестрое бревно. Тройка ринулась, промчалась по улицам столицы, птицей подлетела ко дворцу. Фельдъегерь через три ступеньки взбежал по лестнице мимо всех, прямо к дежурному свиты его величества генерал-адъютанту. Генерал засеменил ногами по паркету к дверям царской спальни и стукнул в дверь. В испуге царь вскочил с постели и вышел. Генерал подал ему депешу. Николай сломал печати, развернул бумагу.

У царя зашевелились и задрожали пальцы.

«Сего числа неприятельский флот англичан, французов и турок в составе шестидесяти кораблей, тридцати пароходов и множества транспортов с войсками, всего до трехсот вымпелов, подошел к Севастополю».

Первая победа

Наташа вышла из дому посмотреть, что это Веня притих на крыше, «не случилось ли чего еще». А Веня сидит на гребне крыши и, уткнув голову в колени, спит.

Сестра окликнула его тихонько, опасаясь, что он встрепенется спросонок и скатится вниз.

— Заснул, сердечный! А гляди, что деется на море... Гляди!..

— И не думал спать вовсе!

— А что у нас деется, не видишь. Ты гляди, что на море-то, милый! — сказала Наташа и, зевнув, ушла в дом.

Грохнула пушка. Веня протер глаза и увидел, что это с Павловской батареи. Кольцо пушечного дыма убегало с батареи в море по-над волнами навстречу какому-то пароходу; кольцо растрепалось и полетело пушинкой по ветру назад. Веня сразу узнал, что пароход чужой — у нас во флоте нет такого фрегата: длинный, трехмачтовый, двухтрубный, винтовой. Под всеми парусами и под парами чужой фрегат весело бежит, чуть вея из белых труб дымком. За кормой стелется белый шлейф пены. Пушка не остановила парохода. Он идет, не меняя курса, прямо ко входу в бухту...

— Берегись, наша! — закричал Веня в сторону рейда. — На брасах не зевай!..

С рейда навстречу чужому пароходу выбежал наш с подобранными парусами.

Веня с первого взгляда узнал, что это «Владимир».

— Ага! Развел-таки Тришка пары. А говорил — «антрацит». Валяй, наша! Бери на крючья! Пошел на абордаж! — поощрял Веня «нашу», притопывая по крыше ногами. Ему кажется, что он стоит не на крыше, а на капитанском мостике парохода и держится не за печную трубу, а за холодный медный поручень.

Волна брызжет на бак «Владимира» пеной. Чужой фрегат все ближе. Веня видит, что там команда побежала по вантам. Через минуту чужой скомандует «право на борт», обронит паруса, круто повернет и даст по «Владимиру» залп всем бортом. Веня уловил маневр коварного врага.

— Носовое! — кричит Веня комендору носовой бомбовой пушки, приставив кулак рупором ко рту. — Бомбой пли!

Рыгнув белым дымом, мортира с ревом прыгнула назад. На чужом пароходе рухнула верхняя стеньга на первой мачте. Чужой фрегат убрал паруса, но не успел повернуться для залпа, как Веня скомандовал:

— Лево на борт! Всем бортом пли!

«Владимир» повернул и дал залп всем бортом. Веня приставил кулак к левому глазу зрительной трубой и увидел: чужой сделал поворот и, не дав залпа, пошел в море, держа к весту.

— А, хвост поджал! Струсил! Ура, братишки! Наша взяла! Ура!

И кажется Вене, что до него долетает после гула бортового залпа «ура», подхваченное командой «Владимира»... Но поручень мостика внезапно выскользнул из рук Вени. На крутой волне качнуло так, что «Владимир» зарылся носом, и Веня, не устояв на коньке крыши, кувыркнулся и покатился кубарем вниз. Не успев схватиться за желоб, запутался в лозе, увешанной черными гроздьями винограда, и спрыгнул на землю...

— Во как у нас! Ура! — Веня вскочил на ноги и кинулся внутрь дома.

В прохладном сумраке у окна Наташа проворней, чем всегда, перебирала коклюшки; она как будто решила сразу доплести широкое — шире холста — кружево, а плела она его уже третий год!

— Чего это палили? — спокойно и тихо спросила Наташа, не поднимая головы от подушки, утыканной булавками.

— Чего палили? Эх ты! — возмущенный равнодушием сестры, воскликнул Веня. — К нам на рейд чуть-чуть английский пароход-фрегат не ворвался!

— Ах, милые! — притворилась, чтобы угодить братцу, встревоженной Наташа. — А ну?

— Ну?! Я приказал «Владимиру» прогнать его... «Владимир» как ахнет: пали левым бортом! Бац! Бац, бац!

— Ах, милые мои! — повторила Наташа и, подняв голову, улыбнулась брату: — А ты не убился, с крыши валясь?

— С какой это крыши? Я на салинге у «Владимира» на фок-мачте сидел со зрительной трубой. Я первый ведь и увидал чужого!

В оконнице от гула дальнего выстрела звякнуло стекло. Еще и еще...

Три пушечных удара, похожих на деловитый успокоенный лай крупного пса...

— Пойти поглядеть, — сказала Наташа, бросив коклюшки.

Веня бежит впереди сестры на волю. Через крыши в море далеко виден чужой пароход, убегающий поспешно к весту. А «Владимир», послав три снаряда вслед убегающему врагу, повернул обратно, закрыл пары, поставил паруса и, окрыленный удачей, возвращается в бухту.

— Вот как мы вас! — кричит Веня.

— Да уж от тебя попадет и туркам, и англичанам, и всем! — обнимая брата и целуя его, говорит улыбаясь Наташа.

Отщипнув ягодку винограда с ветки, Наташа попробовала и сказала:

— Пора виноград резать... Пойдем-ка, милый, в горницу — я буду кружево плести, а ты мне сказку скажешь.

— Сестрица, я не хочу сказывать сказку, я сбегаю на Графскую пристань — посмотрю: не попало ли во «Владимир».

— Нельзя, батенька не велел!

— А ты ему не сказывай.

— Он и так узнает.

— А я сам убегу.

— Я тебе убегу! Идем, Венька.

Наташа хватает Веню за руку и тащит в дом. Он упирается, рвется, кричит...

— Что за шум, а драки нет? — воскликнул, входя во двор, матрос в бушлате и высоких сапогах.

— Стрёма, здорово! — кричит Веня. — Ура! Вот как их «Владимир»-то...

Наташа отпустила руку Вени — он кинулся к Стрёме и начал его тормошить и дергать.

— Здорово, братишка!

Матрос отстранил Веню рукой, снял шапку и поклонился:

— Здоровеньки ночевали, Наталья Андреевна!

— Спасибо. Как вы?

— Благодарим покорно, ничего...

— По делу к батеньке или так?

— Дельце есть до вас самой, Наталья Андреевна.

— Какие же могут быть у вас до меня дела, Петр Иванович? — потупив взор, спросила Наташа.

Стрёма надел шапку, посмотрел на стену, увитую лозой, и сказал:

— Созрел у вас виноград-от. Пора сымать...

— Как маменька велит.

Стрёма молча посмотрел внутрь своей шапки, где на донышке написан номер «232» и фамилия «Стрёмин».

Наташа лукаво улыбнулась:

— Коли дело есть, говорите. Мне некогда, надо кружево плести... Пожалуйте в хату, — пригласила Наташа.

— Дело-то есть, — говорил Стрёма, не решаясь следовать за Наташей. — Шли мы мимо — в штаб нас послали, так по пути... Очень желательно взглянуть на вашу работу. Уж очень хорошо у вас выходит взволнованное море и корабли.

— Это дело маленькое... Да ведь вы уж сколько раз глядели. Посмотреть не жалко. За показ денег не платят... Веня, — обратилась Наташа к брату, — ты слазь-ка на крышу, посмотри чего еще...

Веню не так просто поддеть на крючок.

— Да, на крышу! А только что бранилась, что я упал...

Сообразив, что можно поторговаться, Веня прибавляет, подмигнув матросу:

— Я бы на Графскую вот сбегал, пока у вас тары-бары, разговоры, да ты не велишь.

— Пускай братишка сбегает! — просит Стрёма у Наташи.

Она нахмурилась:

— Нельзя. Бывайте здоровеньки.

Повернулась и ушла, не затворяя двери.

— А ты иди, не бойся! — шепнул матросу Веня.

Крутой бейдевинд

Стрёма шагнул вслед за Наташей в дом. Веня последовал за матросом. Наташа уже сидела у окна за работой. Стрёма остановился у нее за спиной и, глядя на ее тонкие пальцы, вздохнул:

— Дивная работа!

На синем фоне подушки в сплетении тончайших нитей рисовались пять кораблей. Они весело неслись под крепким ветром на раздутых парусах по курчавым волнам, а в прозрачной глубине моря вслед кораблям дельфины, кувыркаясь, показывали из воды остроперые хребты.

— Крутой бейдевинд! — вздохнув, определил Стрёма ветер по тому, как стояли паруса на кораблях Наташи. — Все паруса до места! До чего все верно!

— Сидайте, что стоите! — ласково пригласила Наташа.

— Да нам некогда, собственно говоря... В штаб нас послали, а мы дорогой...

— Да ты уж садись! — сердито приказал Веня матросу.

Матрос опустился на скамью перед Наташей.

Тишину нарушали только стеклянные постукивания коклюшек да вздохи матроса. Наташа, подняв голову, улыбнулась и спросила:

— Какие теперь дела во флоте, Петр Иванович?

— Дела — как сажа бела! Братишки, собственно говоря, воют от злости. Да и как же? Неприятель подходит к берегу в больших силах. Готовит высадку...

— Да много ли можно высадить народу с флота? Сомнительно что-то, Петр Иванович!

— Напрасно изволите сомневаться, Наталья Андреевна. Английский флот огромный. У них на борту шестьдесят тысяч человек. Собственно говоря, целая армия!

— А вы бы не давали им к берегу подойти, эх вы! — с укором посоветовал Веня. — Вот как «Владимир».

— И адмиралы, и господа офицеры, и команды точно так и думают: не давать им высаживаться. Собирались адмиралы вечор. Владимир Иванович говорит: «Боже, что за срам! Неприятель подошел в огромных силах к крымским берегам, а славный Черноморский флот стоит на рейде, загородился бонами! Надо выйти в море и разбить неприятельский флот. И все транспорты с войсками сжечь и потопить»...

— Столько-то народу, батюшки! Ведь люди тоже! — сказала Наташа, не поднимая головы от работы.

— До драки все люди. А когда к вам в окошко, Наталья Андреевна, полезут...

— Бог с вами, Петр Иванович, какие вы страсти говорите! Пальцы стынут.

Коклюшки перестали стучать.

— Я бы так на месте и умерла, — подумав, прибавила Наташа.

— А я бы, — воскликнул Веня, — схватил утюг да того, кто полезет, утюгом по башке! Не пугайся, Наталья!

— Ты у меня одна надёжа! — улыбаясь брату, проговорила Наташа и начала плести свое кружево.

— Малые дети и то свой дом застоять хотят. Однако, Наталья Андреевна, будьте покойны: у вас найдутся и помимо Вени, кто желает защитить ваш покой, — с чувством проговорил Стрёма, прижав шапку к сердцу.

— А Павел Степанович что говорил с адмиралами? — спросила Наташа.

— Ну, он-то, сомненья нет, согласен с Владимиром Ивановичем. Он так говорил: «Севастополь — это наш дом. Дело моряка — на море». А все-таки плох тот моряк, кто о береге не помнит. На море мы дом наш бережем. На то и берег называется. Например, взять меня. В Синопском бою — прошлым летом — мы затем турецкий флот разбили и сожгли, чтоб они к нам не пожаловали вместе с англичанами. Я во время самого боя из крюйт-камеры подавал картузы. Крюйт-камера — это, дозвольте объяснить, пороховой погреб.

— Она знает, — кивнул головой Веня.

— Люк на палубу открыт. Бомба ударила, изорвала, зажгла у орудия занавеску. Лоскутья смоляного брезента в огне к нам в крюйт-камеру посыпались...

— Я вас про Нахимова спрашиваю, а вы, Петр Иванович, про себя! Мы уж про ваше геройство довольно знаем, — лукаво улыбаясь, молвила Наташа.

Стрёма вспыхнул, ударил шапкой о скамью и закричал:

— Что Павел Степанович, то и я! Все одно! Выйти в море и лучше погибнуть в бою, чем бесславно умереть на мертвом якоре в порту! Бывайте здоровеньки, Наталья Андреевна, — неожиданно закончил Стрёма, вскочив на ноги.

Нахлобучив шапку, он шагнул к двери. Веня загородил дорогу:

— Погоди, Стрёма, доскажи!.. А ты уж будь добренькая, Наташенька, дай ему все сказать... Порох-то в крюйт-камере взорвался?

Стрёма остановился и усмехнулся:

— Кабы взорвался, так и нам бы с тобой тут не говорить. И надо мной твоя сестрица бы не издевалась. И «Мария» наша полетела бы в небо ко всем чертям. А с ней и сам Павел Степаныч, а с ним триста человек...

— А ты что сделал, Стрёма? — настойчиво требовал Веня.

Огонь в крюйт-камере

Стрёма как бы нехотя снова опустился на скамью перед Наташей и, не спуская глаз с ее дрожащих пальцев, продолжал:

— Пускай они не желают слушать, а для тебя, Веня, я доскажу, коли ты забыл.

— Совсем не помню! Ничегошеньки!

— Неужели? Ну ладно. Вижу я — пылают смоленые лоскутья, корчит их огонь, как бересту в печи. Братишки — к трапу! «Стой! Куда?!» Люк я задраил моментально. И остались мы с братишками в крюйт-камере с пылающим огнем. Триста пудов пороху. Кричу: «Хватай, ребята!» Схватил я лоскут голыми руками, смял, затоптал. Замяли, затоптали огонь — не дали кораблю взорваться. Сами чуть от дыма не задохнулись. Открыли люк. А наверху и не догадался никто, что у нас было: «Давай порох! Чего вы там — заснули, что ли?»

— Покажи ладони, Стрёма, — просит Веня.

Стрёма сунул шапку под мышку и протягивает ладони с белыми рубцами от ожогов.

— Наталья, смотри! — приказывает Веня сестре.

Наташа посмотрела на руки Стрёмы. Губы ее свело звездочкой, будто она попробовала неспелого винограда.

— Как вы могли на такое дело пойти, Петр Иванович... Желанный мой! — прибавила она, уронив голову на руки. Из глаз ее полились слезы.

— Полундра! — прокричал Веня сигнальное слово пожарной тревоги.

— Не согласно морскому уставу! — поправил Веню Стрёма. — Когда в крюйт-камере огонь, пожарную тревогу не бьют, а, задраив люки, выбивают клинья, чтобы оную затопить. И помпы не качают... Напрасно слезы льете, Наталья Андреевна. У меня в груди бушует такое пламя, что его и паровою помпой не залить.

— И ты не по уставу — руками огонь гасил! — заметил Веня.

— Да ведь, чудак ты, подмоченным порохом пушки не заряжают! Имейте это в виду, Наталья Андреевна.

Наташа перестала лить слезы, вытерла глаза и опять принялась за работу.

— Наталья Андреевна! — воскликнул Стрёма. — Оставьте в покое свои палочки на один секунд. Решите нашу судьбу. Довольно бушевать огню в моей груди!

— Чего вы желаете от меня, Петр Иванович?

— Мы желаем быть вашим законным матросом!

— Что вы, что вы! Очень круто повернули. Пора ли такие речи говорить? Война ведь. При вашем, Петр Иванович, горячем характере вас, чего боже упаси, убьют, и я останусь вдовою матросской... Радости мало!

— Эх, Наталья Андреевна! Ну, когда так, будьте здоровы, Наталья Андреевна!

— И вам того желаю, Петр Иванович!..

Стрёма ушел разгневанный.

Веня вскочил, закружился по комнате, кинулся обнимать сестру:

— Молодец, Наталья! Как ты его! Чего выдумал: свадьбу играть...

— Самое время! — отстраняя брата, сквозь слезы пробурчала Наташа. — Отвяжись! Поди на двор, что ли! Погляди, чего еще там.

Веня выбежал на улицу и крикнул вслед Стрёме:

— Напоролся на мель при всех парусах!

Стрёма не оглянулся. Навстречу ему шли с двуручной корзиной намытого белья мать Наташи, Анна Могученко, и сестрица Хоня.

Матрос снял перед ними шапку и прошел дальше. А женщины уже собирались поставить на землю тяжелую ношу, чтобы отдохнуть и поболтать со Стрёмой.

— Чего это Стрёма был? — спросила мать Веню, входя во двор.

— Свадьбу играть хочет!

— Ахти мне! Аккурат в пору!.. Давай, Веня, веревки — белье вешать.

Веня достал с подволоки веревки и начал с сестрой Хоней протягивать их тугими струнами по двору. Он влез на березку и, захлестнув веревкой ствол, оглянулся на мать.

— Сколько раз тебе говорить: не лазь на дерево, не вяжи за березу — на то костыли есть. Вот я тебе! — сердито кричит Анна.

Веня с притворным испугом спрыгнул с березы.

Мать вошла в дом.

— Обрадовал жених тебя, Наталья?

Дочь молча кивнула головой, подняв на мать красные, заплаканные глаза.

— Чего ж ты будто не рада?

— Не смейтесь, маменька, и без того тошно до смерти.

— Я не смеюсь. До смеху ли! Что ж ты ему сказала?

— Что я могла сказать?! Ведь убьют его! Вот у няни Хони в Синопе жениха убило...

— Эко дело — убьют! Я за твоего батюшку шла — не думала, не гадала, убьют иль что. Наглядеться не успела, а у него отпуск кончился. Я Михайлу родила в тот самый день, когда батенька под Наварином сражался с турками. Ранило, а жив остался. Да мы с тех пор еще сколько детей народили! Наше дело матросское уж такое.

— Маменька, так ты велишь мне за Стрёму сейчас идти?

— Воля твоя.

— Да ведь куда мне идти, коли его убьют на войне?

— В отцовский дом придешь, не выгоним...

— Маменька, свет мой ясный! — радостно воскликнула Наталья и залилась слезами.

Со двора послышались голоса. Мать выглянула за дверь и со смехом сказала Наташе:

— Еще жених пришел!

Высадка неприятеля

Веня на дворе, визжа от восторга, приветствовал нового гостя:

— Митя! Ручкин! Слушай... Какие депеши передавали? Что царь — получил депешу? Ответил князю?

— Погоди, Веня, твой черед потом. Дай мне поздороваться да потолковать с Февроньей Андреевной...

— Со мной много не наговорите, Митрий Иванович, — ответила Хоня. — Подите в горницу — там маменька с Наташей.

— А мне с вами более приятно... Вот вы какую иллюминацию наделали! Будто на флоте по случаю Синопской победы.

— И правда: двор, увешанный разноцветным бельем, напоминал корабль, расцвеченный флагами в праздник.

Хоня крепко сжала губы, отвернулась от Ручкина и ушла в самый дальний угол двора что-то там поправить.

— Экий я олух! — вслух выбранил себя Ручкин, спохватившись, что напрасно упомянул о Синопском сражении, и вошел в дом.

Веня — за ним.

— Шел я мимо с дежурства да думаю: зайду по пути... — объяснил Ручкин свое посещение, улыбаясь во все лицо.

— Нынче, видно, к нам всем по пути будет, — ответила Анна. — Скоро, поди, Мокроусенко с Погребовым пожалуют.

— Стрёму я встретил... Видно, тоже у вас был? Да что-то идет расстроенный.

— Да чему радоваться-то? Ты один сияешь, как медный таз, словно тебя бузиной натерли.

— Дела, конечно, не веселят, пока, однако, нет места и для печали... А Мокроусенко я тоже видел: он и точно говорил — надо зайти с Ольгой Андреевной повидаться.

— Вчера на бульваре видались, — промолвила Наташа.

— Время военное. Час за сутки считать можно. Вчерась, кто бы думал, а сегодня англичане в Евпатории высадку сделали!

— Полно врать! — оборвала Ручкина Анна.

— Мне врать не полагается, Анна Степановна, я человек присяжный. Сам депешу с Бельбека принимал и своей рукой на бланке князю Меншикову адресовал... Комендант Браницкий отступил из Евпатории по дороге на Симферополь... Англичане высадили три тысячи человек при двенадцати пушках.

— Что ж майор ушел без боя? Стыдовина какая!

— А что он мог поделать? У него команда слабосильных в двести человек. Против такой-то силы! Английский адмирал подошел к городу на пароходе и пригрозил сжечь город, если не сдадут.

— Что же князь-то делает?

— Князь армию бережет. Армия стоит на реке Альме, заняв позицию. С сухого пути к флоту не подступиться. Да и место открытое. Князь так думает — пускай все на берег вылезут, мы тут их и прихлопнем.

— А князь-то тебе говорил, что думает? — с насмешкой спросила Анна.

— Самолично с ним беседовать не пришлось, а все идет через наши руки. И своя голова у меня на плечах есть, могу понять! У нас на телеграфе...

— А ты бы поменьше болтал, что у вас на телеграфе, — резко сказала вошедшая в дом Хоня.

Ручкин обиделся и смолк. А ему-то как раз хотелось именно теперь, когда появилась Хоня, похвастать тем, что он знал.

Наташа принялась снова стучать коклюшками. Хозяйка у печи, не обращая на Ручкина внимания, словно его и нет, чем-то там занялась. А Хоня прошла мимо Ручкина два раза так, будто он ей на дороге стоит.

— Бывайте здоровеньки! — сказал обиженный Ручкин.

— Что мало погостили?

— Да ведь так, мимоходом.

Ручкин еще ждал, что женское любопытство свое возьмет и его остановят и станут расспрашивать.

Женщины молчали.

Веня взял гостя за руку и сказал ему тихонько:

— Чего ты с бабами разговорился! Ты мне расскажи. А им где понять такое дело... Пойдем, я тебя провожу!

Четыре сундука

Ручкин окинул еще раз взором комнату. По четырем ее стенам стояло четыре сундука с приданым четырех дочерей Могученко: Хони, Наташи, Ольги и Марины. От сундуков в горнице было тесно. У Хони даже не сундук, а порядочных размеров морской коричневый чемодан, кожаный, с горбатой крышкой, с ременными ручками, окованный черным полосовым железом, подарок крестного отца Хони — адмирала Нахимова. Хороший, емкий чемодан с двумя нутряными замками. Чемодан отмыкался маленьким ключиком. И Ручкин знал, что ключик этот Хоня носит вместе с крестом на шнурке.

У Наташи приданое хранилось в большой тюменской укладке, окованной узорной цветной жестью с морозом.

Ольгин сундук выше всех — простой дубовый, под олифой, сработан в шлюпочной мастерской у Мокроусенко.

Видно, что шлюпочный мастер делал сундук с любовью. Для глаза неприметно, где щель между крышкой и самим сундуком. Мокроусенко хвастался перед Ольгой, что если этот сундук при крушении корабля кинуть в воду, то и капли воды в него не попадет, сундук не потонет и выйдет сух из воды.

У Марины, младшей дочери Могученко, сундук всех нарядней: полтавская скрыня на четырех деревянных колесцах. Видом своим и размером скрыня напоминала вагонетку из угольной шахты: книзу уже, чем вверху, только скрыня с крышкой. Все четыре бока скрыни и верх выкрашены нестерпимо яркой красной киноварью и расписаны небывалыми травами и цветами. А колесца синие...

Ручкину нравились все четыре давно знакомых сундука. Да и сестры ему нравились все четыре. Ручкин не сомневался, что, если он присватается, за него отдадут любую из четырех. Но которую? Ольгу? Пожалуй. А Мокроусенко? Марине нравится верзила Погребов.

Нет, Хонин чемодан всего лучше. Хорошо породниться с его превосходительством: «Рекомендую, моя супруга — крестница адмирала Нахимова». Каково!

И Ручкин, окончательно остановив взор на коричневом чемодане, думает о том, что адмирал, наверное, выхлопочет ему и чин и орден.

Мысли Ручкина обращались очень быстро, быстрей, чем о них можно рассказать словами. Постояв с минуту в раздумье, Ручкин спохватился, что надо уходить, и, подняв голову, встретился взглядом с Анной.

— А, видно, тебе, Митя, очень полюбился Хонин чемодан? — сказала она.

Ручкин вздохнул и ответил:

— Я глубоко уважаю Февронию Андреевну и, конечно, посчитал бы за счастье... Деликатность мне не позволяет... И еще так свежа их сердечная рана...

Анна рассмеялась:

— Я и говорю, что присватается... Хоня, пойдешь за него?

Все повернулись к Хоне. Она сложила руки на груди и ответила:

— Пойду, когда немного подрастет.

От гнева и стыда Ручкин чуть не заплакал.

Телеграфист выбежал из комнаты. Напрасно за ним гнался Веня, умоляя рассказать о том, что делается у Старого укрепления, где высадились французы и англичане.

Широко шагая, Ручкин выбежал со двора и скрылся за поворотом улицы.

В доме Хоня с матерью кричат и бранятся. Лучше не подвертываться им под сердитую руку, и поэтому Веня решил снова забраться на крышу.

Ничего и с крыши не видно. От дымного облака за мысом не осталось и следа. Море в серебре от мелкой зыби. Рыбачьи лодки с острыми, как у турецких фелюг, парусами возвращаются в бухту, пользуясь легким ветром с моря. К закату настанет тишь, а вечером к ночи задует береговой ветер и будет дуть всю ночь до восхода. И рыбаки на утренней заре с береговым ветром, как и вчера, пойдутв море... Сегодня они возвращаются рано. Испугались англичан или угадали непогоду? На рейде мирно веют вымпелы.

Семафор опустил крылья. Городской телеграф застыл в унылой неподвижности.

Тишина и покой тревожат Веню. Он зорко смотрит вдаль.

Сын матроса знает, что тишина притворна — все притаилось, как зверь перед прыжком, и беспечный ветер, по-летнему ласковый и теплый, вдруг беспокойно затрепетал, поворачивая к зюйду. Над морем к норд-норд-осту завязалась темень, но это не дым. По морю от края неба к берегу пробежало темное пятно. Рыбачьи лодки запрыгали по ухабам волн и все легли на правый борт под ударом шквала. Он долетел до берега, взвился перед кручами прибрежных скал, подняв серую тучу пыли. В лицо Вене ударило холодным песком. Закрутились листья. Вместе с листьями, кувыркаясь, летели вороны. Шквал прошел, но море шумело ворчливо. За первым шквалом второй, третий — шквалы слились в непрерывный свежий ветер. Море почернело. Не прошло и четверти часа, как темный полог затянул небо. Скрылось солнце. Секущий дождь ударил в лицо Вене. Море грозно загудело. В гул его вплелись, мерно повторяясь, словно выстрелы пушечного салюта, удары прибоя. Волна вошла в рейд. Верхушки мачт закачались. Дождь прибил пыль. Хоть Веня продрог и промок, ему не хочется покинуть вышку, он ждет, что на море появятся паруса неприятельских судов: ветер им благоприятен. А наши корабли не могут выйти навстречу. Чего доброго, на рейд ворвутся под парусами брандеры и подожгут корабли.

Нет, море пустынно. Дождь затягивает даль. Веня не видит ни моря, ни неба — все скрылось в серой мгле. Видимость в море сейчас два-три кабельтова, не больше. Самый отважный адмирал — сам Павел Степанович — в такую погоду не решится атаковать незнакомые берега. Лучше уйти в море. Наверное, так поступили и англичане с французами — ушли в море, не успев высадить все войска и выгрузить все пушки... У Вени отлегло от сердца.

Шквал

Во двор вбежала в брезентовом бушлате Маринка.

— Веня, что мокнешь! Слазь! — крикнула Маринка на ходу.

Маринка вихрем влетела в горницу, сбросив бушлат, упала на скамейку и, зажав между колен руки, сквозь звонкий хохот лепетала:

— Маменька, сестрицы... Погребенко! Ох! Не могу! Ха-ха-ха! Идет!

— Куда идет?

— Идет, идет, маменька, милая! Сюда идет. За мной идет... Я по мосту — он за мной. Я бегом в гору — он за мной. Я в улицу — он за мной. Спрячьте меня, милые, куда-нибудь...

Маринка вскочила, с хохотом схватила мать за плечи, закружила, повернула лицом к двери и спряталась у нее за спиной.

В комнату вошел, сняв шапку, матрос. Две красные пушечки, накрест нашитые на рукаве бушлата, показывали, что матрос комендор.

— Здравия желаю всему честному семейству! — весело сказал матрос.

Веселый голос его не вязался с нахмуренным, строгим лицом.

— Здравствуй, Погребенко, здравствуй, — ответила за всех мать.

Ее голос, жесткий и суровый, противоречил открытому, веселому взгляду. Марина, прижавшись лицом к матери, щекотала ей спину губами, — вздрагивая от немого смеха.

— Зачем пожаловали?

— Нам желательно Марину Андреевну повидать. Кажись, будто она в дом вошла.

— Нету, матрос, ее дома! Не бывала еще.

— Шутите или нет, Анна Степановна? Как будто видел я...

— Не верьте глазам своим...

— Конечно, она у меня всегда в глазах: и днем, наяву, и ночью, во сне, — все ее вижу.

Марина подтолкнула мать навстречу матросу. Он попятился к двери.

Анна закричала, наступая:

— Что это, матрос, ты за девчонкой по улицам гоняешься? Али у тебя иных делов нет?

— Так ведь, Анна Степановна, она сама меня просила к обеду на мостике быть и обещала свое слово сказать...

— Какое еще такое слово у девчонки может быть?

— Скажу при всех без зазрения: я им открылся вполне. Они обещали мне сегодня, лишь три склянки пробьют, на мостике встретиться и дать ответ: любят они меня или нет.

— Согласна! Люблю! — прошептала в спину матери Марина и боднула ее головой.

Анна от этого толчка нагнулась кошкой готовой прыгнуть, и закричала:

— Ах ты, бесстыжий! В доме три невесты на выданье, а он за младшей бегает!

— Про меня, маменька, не говорите, — отозвалась Хоня, — я сестрам не помеха.

Погребенко посмотрел на Хоню, взглядом умоляя помочь ему.

Наташа, не обращая внимания на то, что делалось около нее, перебирала коклюшки.

Веня, войдя в комнату вслед за Погребенко, дрожал от холода и восторга, следя за этой сценой. Он то садился на скамью — и оставлял на ней мокрое пятно, то обегал кругом матери, хватая Маринку за платье, то кивал Погребенко, указывая ему, где надо искать Маринку, то кидался к Наташе и нашептывал ей на ухо, давясь от смеха:

— Вот чудак! Никак не догадается... где Маринка! А она ведь за маменькой...

— Да ну? — шепотом отвечает брату Наташа, не поднимая от работы головы. — Ты поди ее толкни.

Веня кинулся к матери и толкнул ее.

— Вот она где! Погребенко, держи ее!

Марина охватила мать по поясу руками.

— Ступай, сударь! — отпихнув Веню рукой, крикнула Анна. — У Марины еще и приданое не накладено. Скрыня у ней пустая!

Она стояла грудь с грудью против комендора.

Маринка толкала мать в спину, но Погребенко, улыбаясь, держал руки по швам, будто вытянулся перед командиром на борту корабля, и не хотел отступать ни на пядь.

Веня крикнул ему:

— Верно: у ней пусто! Вон гляди!

Веня бросился к Маринкиной скрыне, поднял ее за ручку, стукнул колесцами об пол и толкнул — скрыня покатилась по полу. Марина за спиной матери звонко захохотала.

Лицо Погребенко вспыхнуло солнцем от ее смеха.

Хоня, ласково светя глазами, вздохнув, тихо сказала:

— Он ее и без сундуков возьмет. Счастливая моя Маринушка!

— Правильно сказать изволили, Февронья Андреевна, — серьезно подтвердил Погребенко, — не в сундуках счастье.

— Видать, моя младшенькая из всех четырех дороже, — вздохнув, молвила Анна и с грустью прибавила: — Ты у меня, Алексей Иванович, стало быть, самое дорогое хочешь взять? Не отдам!

— Не отдадите — сам возьму!

Погребенко побледнел, глаза его гневно сверкнули...

Марина, смеясь, выглянула из-под мышки матери, как цыпленок высовывает голову из-под крыльев клуши. Она, сияя, смотрела в лицо комендора и так тихо, что почти сама не слыхала, шептала:

— Приходите нынче вечером на музыку на бульвар!

— Бывайте здоровы! Прощайте, Марина Андреевна...

Погребенко попятился к двери и исчез за нею.

— Ох! — вздохнула Анна Степановна. — Одного только Мокроусенко недостает... Ах!

ГЛАВА ВТОРАЯ

Бомба

Анна всплеснула руками. Не успела затвориться дверь за Погребенко, как снова тихо приотворилась и в комнату просунулась голова Мокроусенко.

— Чи можно, чи нельзя? — спросил Мокроусенко, хитро прищуриваясь.

Веня схватил дверь за скобу и потянул к себе, стараясь придавить шею Мокроусенко.

— От як? — удивился Мокроусенко. — То-то мне Погребенко сказав, що лучше б... — И он запел приятным голосом:

Лучше б было, лучше б было

Не ходить,

Лучше б было, лучше б было

Не любить!

Ой, Венька, задавил совсем! Не дайте, добрые люди, погибнуть христианской душе без покаяния! Отпусти, хлопче!

— Не пускай, не пускай его, Веня! — кричала Марина. — Дави!

Мокроусенко закатил глаза и захрипел. «Притворяется», — догадался Веня. Но ему сделалось жалко Мокроусенко. Мальчик выпустил скобу, и в комнату за головой Мокроусенко продвинулись боком его широкие плечи, а затем, вертя шеей, вошел и он весь. В горнице стало сразу тесно от его крупного, громоздкого тела.

Он отвесил низкий поклон Анне, касаясь мокрой шапкой земли:

— Добрый день, Анна Степановна!

Потом он отвесил по такому же поклону первой Хоне, потом в спину Наташе, не такой уж низкий, затем кивнул Марине, Вене погрозил пальцем:

— Ой, попадись ты мне, хлопче, на тихой улице!

— Сидайте, — пригласила Анна, — гостем будете. Если вы, Тарас Григорьевич, пришли до Ольги, то ее, видите сами, дома нет...

— Зачем до Ольги, я ее уже видел. Вас лицезреть было мое желание, Анна Степановна. Да кабы кто не знал, чудеснейшая Анна Степановна, что вы им мамаша, то, ей богу, сказал бы: вот две сестрицы.

Он указал левой рукой на Хоню, правой — на Анну.

— Чего это вы меня старите! — сердито отозвалась Хоня.

— Маменька, — воскликнула Марина, — он тебя хвалит, а сам на свой сундук глаза скосил!

— Мой сундук! Да никогда ж я не думал, что он мой, Анна Степановна! Я за дверью был, все слыхал. Вот дурни! В такие великие дни свататься! Не за тем к вам Мокроусенко является. Как бы сказать, чтобы вам угодить и себя не обидеть: Мокроусенко к вам с благородным намерением явился. Думаю, уж наверное, Могученки укладываются. Добра у них много. На три мажары не укладешь. Надо все связать, поднять — не женское это дело...

— Укладываться? Куда? Зачем? — в один голос вскричали встревоженные мать и дочери.

— Да как же ж! Ведь неприятель высадился, это уже не секретное дело: чуть не полста тысяч. И пушек множество... С сухого пути он нас достигнет не завтра, так через неделю.

— Затем и дали им вылезть на берег, чтобы прихлопнуть сразу. На море их не возьмешь: у них, слышно, чуть не половина кораблей на парах.

— Если уж его светлость дал им на берег высадиться, так и до города допустит...

— Неужто, милые мои?!

— Да как же ж? У них все войска со штуцерами, на тысячу шагов бьют прицельно. А наши — дай боже, чтобы на двести шагов. На всю армию у нас тысяча штуцерных, да и то по ротам, где по десятку, где по два десятка. Буду я дурень, если не припожалуют к нам на Северную сторону англичане, французы, турки...

— Мудрено им будет Северную взять! Там укрепление, — сказала Хоня.

— Не смею сказать ничего вопреки, ни одного словечка, Февронья Андреевна, — укрепление, так! Да какое это укрепление? Говорят люди, а я врать не стану: гарнизонный инженер прислал с Северной стороны о прошлой неделе князю рапорт. Пишет: «По вверенным моему попечению оборонительным укреплениям гуляет козел матроски Антошиной, чешет свои рога об оборонительную стенку, отчего стенка валится».

Женщины засмеялись.

— Ох, вы уж расскажете, Тарас Григорьевич, только вас послушать!

— Быть мне в пекле, если соврал! Мне писарь штабной читал. Он эту бумажку для смеху списал. Стенка-то, говорит, в один кирпич, а инженеры себе домики построили — что твой каземат: пушкой не пробьешь.

— Воровство!

— У нас на флоте воровства нет. Блаженной памяти адмирал Михаил Петрович Лазарев на флоте дотла вывел.

Веня приоткрыл дверь и прислушался. На него никто не смотрел.

Он раза три хлопнул дверью, чтобы подзадорить Мокроусенко.

— Сынок, брось баловать!

— Я вижу, вы еще не взялись за сборы, — продолжал Мокроусенко, — а пора, пока дорогу на Бахчисарай не загородили.

— Что вы нам советуете, Тарас Григорьевич, — чтобы мы, матросские жены да дочери, мужей да женихов бросили? !

— Об этом речи нет, драгоценная Анна Степановна. Плюньте мне на голову, если я такое хотел высказать. Нам с вами расстаться?! Кто помыслит такое? Я говорю про скарб... Добыто годами — и все в единый миг прахом пойдет: только одной бомбе в ваш домик попасть — все разлетится в пыль.

— Вот здорово! — с восторгом закричал из-за двери Веня. — А вдруг три бомбы?!

— Первую, хлопче, хватай — и под гору! Вторую шапкой накрой, пусть задохнется. Третью в лохань — нехай помоев хлебнет!

— А если бомба... — хотел еще что-то спросить Веня, стоя в приоткрытой двери, и вдруг кто-то рванул дверь, какая-то сила кинула его в горницу, и в дом влетела Ольга.

На ходу она подхватила и поставила на ноги Веню, с разбегу подскочила к печи, что-то переставила на шестке, задернула на челе печи занавеску, взглянула на себя в зеркало, сорвала платочек с головы, пригладила руками пышные волосы, развязав свою косоплетку, взяла ее в зубы и, переплетая конец перекинутой через плечо толстой, как якорный канат, пышной косы, на мгновение застыла.

Вихрь со свистом ворвался в комнату, захлопнул дверь, заколыхал занавески, распахнул окно и унесся на волю. Солнце, прорвав тучу, брызнуло в окно огненной вспышкой.

— Чего вы все пнями стоите? — гневно крикнула Ольга. — Ой, лихо мне с вами! А я-то думала, все уж пошли...

— Куда пошли? — спросила оторопелая Анна.

— Ах, «куда, куда»! Маменька, скажите, где у нас мешки?

— Зачем мешки тебе?

— Где мешки? Где заступ? Лопата?

— В клуне. Да зачем тебе заступ? Что ты, взбесилась?!

Ольга схватила с гвоздя ключ и выбежала в сенцы. Слышно было, что она гремит в чулане железом.

— О це дивчина! — воскликнул Мокроусенко, крякнув. — Я думаю так, что ее из шестипудовой мортиры выстрелило!

Ольга вернулась в комнату, под мышкой у ней — связанные мешки, в одной руке конское ведро и деревянная лопата, в другой — железный заступ.

— Что же вы не собираетесь?

— Да куда, объясни ты толком! — прикрикнула на Ольгу мать. — Зачем батенькины сапоги надела?

Все посмотрели на ноги Ольги: она в чулане успела переобуться в парадные морские сапоги отца с рыжими голенищами и черными головками.

— Да вы и всамделе не слыхали, что ли, или шуткуете? Весь народ за Пересыпь на гору сгоняют. Весь город бежит...

— Что же это, мать пресвятая? Зачем? — спросила, накрыв свою работу ветошкой, Наташа.

Она встала, метнулась к двери, к вешалке, схватила кофту и дрожащими пальцами уже застегивала пуговицы.

— Аврал объявили по городу: крепость строить, вал насыпать. Веня, идем, бери лопату...

— Ура! — закричал Веня, выхватив у Ольги лопату.

Он вскинул ее, как ружье на изготовку, ударил ею в дверь и, прихрамывая «в три ножки», выбежал во двор. За ним побежала, гремя ведрами, Ольга, за нею, в чем была, Марина.

— Куда вы маленького тащите? — кричала вслед дочерям мать, выбегая за калитку на улицу. — Он весь мокрый! Венька! Тебе говорю, вернись!

Веня припустился что было сил и перестал прихрамывать. Ольга на бегу отмахнулась от матери.

Анна вернулась во двор. Хоня поднимала с земли сбитое вихрем белье и, встряхивая, вешала на веревки.

— Али и нам идти, Хоня? — спросила нерешительно Анна.

— Без нас народу хватит! — сердито ответила дочь. — На всех лопат не напасешься. Буду стоять без дела да лясы точить... Благо дождь перестал.

— И то! — согласилась Анна, уходя в дом.

Наташа, сняв кофту, повесила ее на гвоздик, перевязала перед зеркалом свой белый платочек и села за работу.

Мокроусенко сидел на скамье, опустив голову. Он счастливо улыбался, о чем-то размышляя.

— Ты чего расселся, Тарас? — крикнула Анна. — Или у тебя и дела нет?

— Верно изволите говорить, Анна Степановна. Теперь всем дело будет. Ой, и дочка у вас, Анна Степановна, — огонь!

— Да уж, хватишь с ней и горя и радости. Поди ты с глаз моих долой, Тарас Григорьевич!

— «Беги, Тарас, от наших глаз!» Что ж, мы и пойдем. У нас дело есть. Бывайте здоровеньки!

«Девичий бастион»

К вечеру ветер над Севастополем утих, сделалось тепло и мирно. Небо очистилось. Дождем прибило пыль, и солнце садилось в море светлое и золотое, словно утром. Лимонно-желтая заря долго не гасла. Молодой месяц незаметно крался днем за солнцем, а когда оно зашло, пролил над горами и морем весь свой свет. Над Севастополем опустились серебряные сумерки. Вечер вышел похожим на летний. По-летнему жарко застрекотали при лунном сиянии кузнечики по холмам. Не успели умолкнуть в доках молоты кузнецов и котельщиков, как им на смену и в лад заквакали лягушки в камышах на Черной речке и, словно кувалдой по железному котлу, забухала выпь. Затих осенний скользкий ветер с моря. И крепким, плотным запахом иссушенной земли, истоптанной полыни дохнул на Корабельную слободку Малахов курган.

К заходу солнца вернулись домой Ольга и Маринка, усталые, с волосами, напудренными серовато-белой пылью.

Перебраниваясь, они долго со смехом плескались у колодца, пили без конца студеную солоноватую воду, затем скинули с себя все, выстирали, повесили сушить и побежали в дом одеваться во все чистое и сухое.

— А куда мешки подевали?! — спросила Анна дочерей.

— Мешки там остались. Насыпали землей. У всех мешки в дело пошли: амбразуры обложили. Туров не хватило. И земли не хватило. До камня всю соскребли.

— На то казенные мешки есть. Знала бы, не дала! — сердилась Анна.

— Маменька, милая, — ответила Ольга, — да мешки-то наши худые! Зато мы какую похвалу заслужили! Приехал полковник саперный на вороном коне. Такой крепкий мужчина, будто вместе с конем из чугуна слит. Видит: больше всего девушки стараются. «Молодцы, девушки! — говорит. — Так и будет эта батарея называться: «Девичий бастион». Вот какой чести, милые сестрицы, мы достукались, пока вы дома сидели!

— А куда Веню девали?

— А разве он не приходил? Вот беда! Он от нас с дороги убежал с каким-то мальчуганом. Должно, на рейде крутятся.

— Как же вы, сестры, кинули маленького? Знала бы, не пустила... — ворчала Анна.

— Да кому твое золото нужно, маменька? Куда он денется? Все он «маленький» да «маленький»! Пора ему и большим быть... Да вот он сам, Венька! — крикнула Маринка, замахиваясь на Веню.

Веня, уклоняясь от удара, ловко присел, и размашистый удар Маринки пришелся по косяку.

Она завизжала от боли, подула на пальцы ушибленной руки и рассмеялась.

— Куда бегал? Гляди, он весь в смоле измазался... Руки-то все черные.

— Это мы, между прочим, блокшив к стенке подтягивали. Мы там, брат, не баловались. Теперь делов на всех хватит! Только руки давай!

— Вот батенька придет, он тебе дела пропишет.

— А батенька и совсем нынче не придет. Он велел сказать, чтоб мы без него поужинали. Он в штабе ночевать останется.

— Да где ты его видал?

— В штабе видал. На Графской пристани видал. На Северной видал. На «Трех святителях» видал, на Деловом дворе видал...

— Эна тебя носило! — упрекнула мать. — Везде успел побывать.

— Это не меня, а батеньку носило! Я к нему примазался. Да я не один, еще со мной был Митька.

— Чей это Митька?

— «Чей, чей»! Михайлова, механического офицера с «Владимира», сын. Я и Тришку видел. Машину он мне казал. Вот чудеса-то, милые сестрицы!

— А Михайлу тоже видал?

— А то нет! Мы с батенькой к нему нарочно на корабль ездили.

Сестры, слушая младшего брата, переглядывались с матерью и меж собой улыбались — все разные, улыбались они одинаково, и улыбка их роднила. Вечерний тихий свет размыл и сгладил морщины на лице Анны, и она казалась не матерью, а старшею сестрою Маринки. Суровое лицо Хони стало мягким, и даже ее тонкий нос с горбинкой, за что Веня ее прозвал «ястребинкой», сделался похожим на «чекушку» Маринки. Червонно-золотые косы Ольги в сумерках не отличишь от черной косы Наташи. И у всех одинаковые с матерью темные, как вишни, глаза, а днем у Маринки и матери глаза голубые...

— Расскажи, Веня, все, все, что видел, по порядку, — просит Наташа.

— А крестного видел в штабе? — спрашивает тихо Хоня.

— А то нет!

— Все расскажи, что видал. А чего не видал, соври, — прибавила Ольга.

— А Погребова не видал? Я знаю, не видал. Врешь! — заторопилась Маринка.

Веня лукаво метнул на Маринку взором, подмигнул матери, погладил себя по животу и, скорчив кислую рожу, сказал:

— До чего есть хочется! Кишки будто на палку навертывают...

— Чего ж мы, девушки, всамделе?! — обратилась мать к дочерям, словно ровесница к подругам. — Надо молодца накормить. Хоня, давай ужинать.

— Да! Его кашей накормишь — он уснет, ничего и не расскажет, — сердито молвила Маринка.

— Про всех расскажу. И про кого тебе надо не забуду!

Кукушка

После ужина Анна сказала:

— Посумерничаем, девушки! Давай-ка на двор под березу скамейку. Веня нам все расскажет, чего видел, чего нет.

— Вот еще, сумерничать! — заворчал Веня. — Обрадовались, что батенька ночевать не пришел. Он бы вам задал: «Марш все по местам! Что это на ночь за разговоры!»

Маринка хлопнула Веню по животу.

— Ишь, набил барабан! Я говорила: заснет и ничего не расскажет.

Веня рассердился:

— Ну да! Я-то засну? Мое слово верное. Раз сказал, так и будет...

— Хоня! Оставь горшки до утра!

— Да! Тараканов разводить. Идите, я мигом приду...

Под березкой на дворе поставили скамейку. Анна села посредине, лицом к месяцу. Веня приладился на колени матери. По правую руку Анны села Наташа, по левую — Маринка и Ольга.

— Рассказывать, что ли, а то вон скоро месяц зайдет, — пробурчал Веня, протирая глаза.

— Погоди, Хоня посуду вымоет... Хоня! — крикнула Ольга в дом. — Будет тебе, что ли! Иди, а то наш месяц ясный закатиться хочет.

— Иду! — ответила Хоня, проворно сбегая с крылечка.

Она явилась с шалью, накинутой на плечи.

— Ну, начинай с самого начала, как с Митькой убёг.

Веня начал примащиваться на коленях матери поудобней.

— Вот так будет ладно! — сказал Веня, устраиваясь меж колен матери, словно в люльке. — Ну, слушайте. Только, маменька, не вели Ольге меня за волосы дергать. А Хоня мне пятки щекочет. Не вели им баловаться, маменька... Я бы ведь пошел с Маринкой да с Ольгой крепость делать, а Митька мне навстречу: «Ты куда?» — «Крепость строить. А ты?» — «Я в штаб. Говорят, будто кукушка в часах испортилась». — «Кабы испортилась, мне бы батенька сказал». — «Мне, — говорит, — Ручкин сказывал — он чинить кукушку пошел». — «Надо поглядеть!» Мы и побежали с Митькой. Забежали со двора. Просунулись в буфетную. Верно! Стоит Ручкин перед часами на стуле... — Веня тихонько толкнул Хоню. — Ты, Хоня, зря его давеча осмеяла: человек стоящий. Беды нет, что малого роста... Механик! Глядим — верно, кукушка испортилась. Ручкин крышку открыл, дергает за веревочку — кукушка молчит. Стрелки на половине одиннадцатого стоят. «Совсем, Ручкин, испортилась?» Ручкин посмотрел на меня печально и только вздохнул. Дернул веревочку. В часах зашипело. Дверка открылась. Кукушка высунулась: «Ку-ку!» — и спряталась... Значит, еще жива! Действует! Ручкин перевел стрелки. Поставил на двенадцать. Кукушка и пошла: «Ку-ку! Ку-ку!..» Мы с Митькой считали: раз, два, три... А Ручкин стоит на стуле задумчивый такой... Даже мне его жалко... Двенадцать, тринадцать... Вдруг дверь из зала открылась...

Веня опять тихонько толкнул Хоню в плечо.

— Из двери выглянул Хонин крестный, Павел Степанович, — видно, сердитый, не до кукушки ему. Увидел Ручкина, засмеялся и закрыл дверь. Кукушка прокуковала еще двадцать три раза. А тут выходит из зала батенька с большим подносом. На подносе — чашки и бутылка. Батенька поставил на стол поднос и выхватил из-под Ручкина стул. Тот чуть успел спрыгнуть! Как закричит батенька на Ручкина: «Ты что тут раскуковался? Там господа флагманы судят, как Черноморскому флоту быть, а ты здесь кукуешь?» Ручкин отвечает: «Так ведь вы сами просили, Андрей Михайлович, кукушку посмотреть!» — «Посмотреть, а не куковать!» Ручкин надел картуз и пошел вон совсем расстроенный.

— Не повезло нынче Ручкину! — вздохнула Хоня. — А тебе что батенька сказал?

— «А вы здесь зачем? Пошли отсель, где были!» Мы с Митькой — к двери. «Стой! Жди приказания!» Батенька ополоснул чашки. Налил чаю. Самовар на столе кипит у него. Достал из шкафа бутылку, откупорил, поставил посередке подноса и пошел с ним в залу. Я, само собой, кинулся дверь открыть. Заглянул в залу. Сидят все. Накурено страсть! Все сразу говорят, инда у меня в ушах заскорчило. Я закрыл за батенькой дверь. Он вскорости вернулся с пустым подносом, а в другой руке держит пакет. «Вот, бегите на пристань, возьмите ялик и везите пакет на «Громоносец». Экстренный пакет его превосходительства адмирала Нахимова его светлости князю Меншикову на корабль «Громоносец». Если там спросят, почему не по правилу, без шнуровой книги, скажите — все вестовые в расходе, не с кем было больше послать. Пошел!»—«Есть!» Я на двор, на улицу. Митька — за мной. На Графскую. Через три ступеньки вниз по лестнице! Вот беда — у пристани ни одного ялика. «Громоносец» не у стенки, а посреди бухты на якоре поставлен правым бортом к входу в рейд. Пушки из люков глядят. Мы с Митькой начали в два голоса кричать: «На «Громоносце»! Шлюпку давай! Пакет срочный его светлости! Эй! «Гро-о-мо-но-сец»! Никакого внимания! Видно: капитанский вельбот на воду спущен, гребцы на банках. Фалгребные на трапе стоят. Вахтенный начальник по шканцам похаживает, с ним флаг-офицер. Того и гляди, светлейший выйдет, сядет в шлюпку и катнет на ту сторону. Вот лихо! Да тут едет к пристани яличник Онуфрий Деревяга. Пустой. Зачалил за рым. Вылез. Мы к нему: «Вези сию минуту на «Громоносец». Срочный пакет от Нахимова князю». — «Полно врать! Чтобы тебе пакет в руки дали!» — «А вот дали!» Я — прыг в ялик. Митька за мной! Онуфрий притопнул деревянной ногой: «Брысь из лодки!» — «Да, как же!» Скинул я фалинь с рыма. Митьке: «Греби!» Отпихнулся. Деревяга только ахнул. Бегает по лестнице, ногой притопывает: «Караул! Ялик украли! Держи!» Где тут! Митька гребет, я на корме поддаю. До «Громоносца» рукой подать. Вдруг Митька бросил весла. Что это?! «Постой, — говорит, — а кто у нас будет курьер?» — «Вот тебе раз! Ясно, кто! Я! И пакет у меня в руках». — «Нет, брат, врешь. Твой батенька говорил: «Идите, бегите, везите». Если бы ты курьер, он сказал бы: «Иди, беги, вези». А ты сам пакет схватил у него из рук. Я старше тебя. У меня папенька офицер!» — «А у меня батенька — Нахимова кум и приятель!» Не хочет Митька грести — отдай мне пакет, да и все. Ялик на месте повертывается. Деревяга на пристани орет. Что тут делать? Ладно же, думаю. Встал в полный рост, кричу «Громоносцу», пакет показываю: «Его светлости! Пакет адмирала!» Вахтенный на «Громоносце» подошел к борту, взял рупор и спрашивает: «Эй, на лодке! В чем дело?» — «Пакет сро-очный!» — «Давай сюда!» — «Да у меня команда взбунтовалась!» — «Как! В Черноморском флоте бунт? Постой! Мы покажем тебе, как бунтовать!» С вахты подали команду приготовить носовое орудие. «Чего это?» — спрашивает меня Митька, а сам испугался. «А то это, что как ты взбунтовался, — говорю я Митьке, — так сейчас будут в нас палить! И будешь ты у меня кормить раков!»

— Ах, батюшки мои! — в ужасе воскликнула Наташа. — Неужто и верно хотели по вас из пушки палить?!

Сестры рассмеялись.

— Обязательно! — подтвердил Веня. — Чего смеетесь? Только Митька испугался, инда позеленел с испугу, схватился за весла и скоренько к «Громоносцу» пригреб. Приняли нас с левого борта. Подал я пакет фалгребному. Тот его в руки вахтенному. Вахтенный велит позвать каютного юнгу. Знаете на «Громоносце» каютного юнгу? Мокроусенки меньший брат Олесь. — Веня поймал Ольгу за косу и дернул: — Слыхала? Олесь Мокроусенко...

Ольга вырвала косу из руки брата:

— Не балуй! Говори, дальше что. Дал ответ или нет Меншиков?

Восемнадцать мундиров

Веня, зевая, молчал.

— Должно, сестрицы, все это он придумал, — попробовала поддразнить Ольга Веню, — а теперь и не знает, что дальше сказывать. Никакого пакета не было, и никуда ты не ездил.

— Давай поспорим, если я соврал. Спроси Олеся. Он отнес пакет и долго не приходил. Нам с Митькой даже надоело. Я говорю фалгребному: «Доложи светлейшему, чего он нас держит — будет ответ или нет? Курьер, мол, ждет ответа». Матросы только смеются. «Тогда, — говорю, — до свиданья». Держат, не пускают... Смотрю — батюшки-светушки, да что же это такое? Вдоль сетки на «Громоносце» идет генерал в смотровом мундире. Мундир красный, с белыми шнурами, и на плечах у генерала эполеты подпрыгивают. А головы у генерала нет. Штаны у генерала под мундиром белые — и сапог нет...

— Что же он, босой?

— Зачем босой — у него и ног нет. Он по воздуху идет, а штаны болтаются... А за первым генералом второй идет, и тоже головы нет: фуражка с белым околышем прямо на воротник надета. А штаны синие с красным лампасом. За вторым генералом — третий, в адмиральском сюртуке. За третьим — четвертый.

— Маменька, братишка-то у нас сбрендил! У него и голова горячая... — испуганно прошептала Хоня, положив холодную руку на лоб Вени.

— Ничего не сбрендил! — сбросив руку Хони с головы, сказал Веня. — Я сам испугался, как пять генералов все без голов прошли на ют и скрылись — должно быть, в адмиральской каюте... Я говорю: «Митька, видишь?» — «Глазам не верю!» А на корабле все без внимания, что генералы идут, — как бы их не видят! Вот морока!

— Что ж это, милые мои, — не то притворилась, не то в самом деле испугалась Наташа, — да я вся, милые, дрожу!

— Не бойся, Наташа! — успокоил Веня сестру. — Пошли генералы назад: гляжу — а это вестовые на палках мундиры несут. Нам спереди-то и не видать было... Назад четыре мундира пронесли, а пятый генерал, в походном сюртуке, у князя остался. Это князю из «больших чемоданов» мундиры носили — какой вздумает надеть. Это Олесь мне объяснил: у князя, говорит, восемнадцать мундиров, потому что на нем восемнадцать чинов. В каком чине захочет явиться, такой и мундир наденет. Он хочет сражение давать, да не знает, в каком мундире. Как прошли назад генералы — пустые, безо всего, — флаг-офицер со шканцев зовет: «Курьера от Нахима к его светлости!» Я прыгнул из ялика на трап. Олесь меня привел в каюту. Князь за столом сидит, а на диване генерал.

— С головой генерал-то? — спросила Маринка.

Все сестры и мать дружно рассмеялись.

— Погодите. Снял я, значит, шапку. Стал у порога. Светлейший посмотрел на меня и говорит генералу: «Вот извольте видеть — это у него курьер. Ему не эскадрой командовать, а канаты смолить!» Это он не про меня, конечно, а про Нахимова. Я молчу. Этот-то генерал с головой и с ногами, все как следует. А рядом с ним и сюртук, и штаны с лампасами положены, и фуражка.

— Два генерала, стало так?

Веня обиделся:

— Не хотите слушать, не надо...

— Погоди, Маринка, не сбивай его... Рассказывай, сыночек. Не слушай ее!

Серебряный кораблик

Веню одолевает дрёма.

— Маменька, как нам быть-то: изобьет нас Деревяга? Месяц-то, гляди — кораблик серебряный. Сейчас поплывет... Гляди, гляди! На море садится!

Веня сомкнул глаза. Рука его, протянутая к месяцу, упала. Он забылся.

— Умаялся, бедный! И десятой доли, чего видел, не поведал. В избу, что ли, девушки, пойдем?.. Веня! Спать идем!

— Ну да! Его теперь и пушкой не разбудишь! А завтра все забудет! — сердилась Маринка. — Толком ничего не узнали...

— Маменька, посидим еще немного, — просила Хоня.

Месяц спустился серебряным корабликом к самой воде, но не поплыл, а начал тонуть с кормы. Вот уже и нет его. Сделалось темно. В небе ярче засветились звезды.

— Пойдемте, девушки, спать, — зевая, сказала Анна.

Хоня поднялась первая.

При скудном свете каганца семья Могученко укладывалась спать. Веню раздели и сонного уложили под полог на место отца. Ольга с Наташей ушли в боковушку и долго там шепотом спорили о чем-то и бранились меж собой. И по шепоту можно было различить сестер: Ольга шептала, прищелкивая языком и фыркая, словно раздразненный индюк, Наташа шипела рассерженной гусыней. Хоня с Маринкой забрались на полати. Маринка обняла сестру и принялась звонко целовать ее в щеки, глаза, губы. «Будет, будет», — лениво и равнодушно отбивалась Хоня от ласк сестры.

Анна задула каганец и, сладко зевая, вытянулась на кровати рядом с Веней.

— Хорошо нам в тепле, в сухости, а каково теперь солдатикам в чистом поле... Грязь и холод. Где армия-то стоит?

— За Качею, на Альме, говорят, — ответила Маринка. — Стало быть, светлейший поехал туда. Что-то будет?!

— Чему быть, того не миновать.

— Послушал бы светлейший флагманов, не пустили бы неприятеля на берег.

— А как его не пустишь?

— Вышли бы в море, сцепились, взорвались! — воскликнула из боковушки Ольга. — А князь слушать не хочет.

— На то он и главнокомандующий — никого не слушать. Он сам с усам!

В боковушке затихли голоса Ольги и Наташи. Анна глубоко вздохнула, переворачиваясь на кровати.

— Маменька, милая, расскажи ты нам про Колу чего-нибудь, — медовым голоском попросила Маринка.

— Да чего рассказывать? Я уж все и позабыла... Все, что знала, в ваши головы вложила.

— Ну, скажи про то время, когда ты за батеньку замуж шла.

История, которую хотела услышать от матери Маринка, была из тех, что в ладных семьях рассказывается детям десятки и сотни раз. Да хоть бы и тысячу! — все бы слушал, словно любимую сказку, в которой нельзя ни пропустить, ни изменить ни одного слова.

Мать не сразу сдается на просьбы.

— Маменька, а где ты впервой батеньку увидала?

— В Петербурге.

— А как ты в Петербург попала?

Маринка настойчиво требовала рассказа.

Анна начала свою повесть с виду неохотно, но уже с первых слов дочери по ее голосу услыхали, что матери и самой приятно вспомнить о былом в нынешний тревожный день.

— Как я в Петербург попала? Да очень просто. Со своей шкуной морем пришла...

— А кто шкипером на шкуне был? — Этот вопрос полагалось непременно задавать, слушая рассказ.

— Эна! Да я сама за шкипера была!

— Маменька, милая, да как же ты это? У тебя и правов шкиперских нет.

— Тогда правов с нас не спрашивали. Моя шкуна: посажу на камни, разобью — моя беда! Это на купеческие корабли требовали шкиперов из мореходного класса. А мы сами управлялись. Мой батенька умер, шкуну мне оставил и в Коле дом. А на руках братцев трое: старшему осьмнадцатый шел, меньшому — вот с Веню он был тогда. Надо кормиться, братцев подымать, маменьку, царство ей небесное, покоить. А чем в Коле проживешь? «Спереди — море, позади — горе, справа — мох, слева — «ох». Поневоле пришлось мне шкуну водить. Дело не женское, а у нас не редкость: на Грумант и на Новую Землю за шкипера ходили. Управлялись, ничего. Так и я: поставила братцев за матросов, младшенького, Васю, — зуйком, и пошли мы с грузом трески в Варяжское море до города Васина. Вдоль берега летом у нас плавание простое: круглые сутки день. Сходила так раз, другой, третий, глядишь — в шкатулке деньжонки набухли. Видят люди, у Аннушки дело идет на лад. Женихи явились: к шкуне да к дому сватаются. Аннушка не торопилась. А были середь женихов люди достойные. Своего суженого ждала, берегла волю бабью.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Бабья воля

Под говор Анны дочери заснули. Мать продолжала сказку, не замечая, что девушки спят, — ей уже было все равно, слушают ее или нет.

— Осмелела Аннушка. До Варгуева простерлась. А и там, глядит, плавать можно. «Дай, — думает Аннушка, — за угол моря загляну: что там за люди, что за море». Море как море. Люди как люди. Везде наша смола в почете. Рыбьего жиру только давай. И треску берут, даром что попахивает.

Задумала Аннушка посмотреть славный город Петербург. Братцы согласны. Плавать Балтийским морем еще проще, чем Варяжским: где опасно, там тебя без лоцмана и не пустят, где мелко — буйки, где камень — маяки поставлены. Да и время Аннушка выбрала самое тихое, самое светлое. Прибыла в столицу белой летней ночью. Лоцман ввел шкуну в Неву. Треску продала Аннушка выгодно и взялась доставить на Мурман рыбачьи снасти.

Аннушка сбиралась в обратный путь. Тут, кстати, на шкуну и явись моряк. Могучий Ондре — батенька ваш. Статный, пригожий, хоть ростом и невысок, короче сказать — настоящий моряк! Ему, видишь ты, отпуск вышел. Он в ту пору на корабле «Крейсер» из дальнего плавания вернулся.

Ему, как полированному матросу, было очень приятно на родине побывать, в Кандалакше, и себя показать народу. Просит Ондре Аннушку взять его с собой на шкуне. Аннушка и рада. Свой брат, помор, значит, «тягун» будет, а не «лежун». Лежун нам бесполезен: хоть он и деньги платит, зато все время в каюте спит; а тягун проезд работой платит: снасти ли тянуть, якорь ли класть, паруса ставить — все шкиперу подмога.

Согласилась Аннушка взять на шкуну моряка, да с волей девичьей и простилась. Завязал ей Ондре буйную головушку. Прибыли в Колу.

Ондре и домой идти не хочет: прямо свадьбу играть. Сварили пиво. Сделали подружки Аннушке куклу. Надела Аннушка платье парчовое — серебро по голубому полю, кику жемчужную. Посадили Аннушку рядом с женихом Могучим в сани, даром что снегу нет. А промеж них куклу посадили и повезли народом на гору — пиво пить, песни играть...

Анна было всхлипнула, потом замолчала и уткнулась лицом в подушку.

— Маменька, чего ты! — затормошил Веня Анну. — Весело, а ты плачешь...

— Да ты не спишь, сыночек? А я-то думаю, все давно поснули.

— Я совсем выспался. Все слыхал, что ты сказывала... А много пива наварили?

— Огромадный чан. Пожалуй, ведер сто. Народу-то чуть не весь город собрался. Я ведь богачкой считалась, вроде купчихи...

— Сто ведер! Вот так так! Да как же варили: котел, что ли, такой был?

— Зачем котел? В чану кипятили.

— Чан-то сгорит, он, поди, деревянный.

— Деревянный. Налили чан. Разожгли поодаль большой огонь. А в огонь валунов наложили. Камни накалились, их вилами из огня — да в чан, вода и закипела.

— Вот это здорово! — воскликнул Веня и задумался, воображая, как в деревянном чану кипит вода.

Анна молчала.

— Маменька, — тормошил Веня засыпающую мать, — я еще чего тебя спрошу. Мы давеча с батенькой у Михайлы на корабле были. Ох, что там деется! Братишки зверями глядят. Ругают князя без стеснения. Это, говорят, не Меншиков, а Изменщиков: дал неприятелю на берег вылезть. На баке галдеж, ровно на базаре. Корнилов батеньке велел самолично свезти приказ капитану Зорину. Какой приказ, даже батенька не знает.

— А може, и знает, сыночек.

— Ну вот еще! Кабы батенька знал, уж кому-кому, а мне-то сказал бы.

— А не сказал? Тогда верно: и батенька не знает. Стало быть, приказ секретный. И я тебе не могу сказать, чего не знаю.

— Да я не о том тебя спрашиваю. На корабле-то батенька отвел Михайлу в сторону и говорит ему тихонько: «А помнишь ты, Михайло, свой долг? Скоро тебе случай будет долг платить». Миша батеньке отвечает: «Свой долг, батенька, я хорошо знаю». А глаза светлые у него сделались. «Помни, — говорит батенька, — долг платежом красен». Маменька, скажи, кому чего Миша должен? Я у батеньки спросить не смел: очень он нынче серьезный.

— Больно уж самолюбивый наш батенька. Самому долг не пришлось заплатить, так на сына возлагает.

— А большой долг? Миша-то сдюжит? А то мы все сложились бы и отдали...

Матросский долг

Анна порывисто с не женскою силой обняла Веню и горячо зашептала ему на ухо:

— Скажу, скажу тебе, какой долг. Ты у нас уж не маленький. Ну, да, бог даст, на твою долю долга не останется. Батенька-то, помнишь, рассказывал: Павел Степанович от гибели его избавил, когда батенька в море тонул. Крестный-то Хонин тогда еще мичманом был...

— Я знаю.

— То-то, сыночек. Завязал Павел Степанович батеньке узелок на всю жизнь. Дал себе батенька зарок: отплатить Павлу Степановичу, буде случай представится, в свой черед избавить его от смерти. Ты смотри не болтай: он никому не велит сказывать. Мне-то он вскоре после свадьбы признался. Гляжу, муженек мой, и месяца после свадьбы нет, что-то сумрачный ходит. «Что такое? Или я не мила стала, или чем молодца прогневала? Скажи, любезный». — «Нет, — говорит, — Аннушка, ты мне мила и всех мне на свете милее. А дал я великую клятву!» И все мне рассказал. «Этот, — говорит, — мичман Нахимов такой отчаянный, пропадет без меня, пожалуй, и я на всю жизнь Каином себя считать должен. Надо мне ехать назад в Петербург. Куда Нахимов, туда и я». Заплакала я, да слезы мои на камень пали. И домой на побывку Ондре не поехал — меня родителям показать. Простился со мной да на норвежской шкуне и ушел. Упорхнул мой сизый голубочек! С той поры — куда Лазарев, туда и Нахимова с собой берет. А за Нахимовым и мой сорвибашка тянется... А Павел Степанович в самые гиблые места рвется. Мой-то Ондре ему еще помогает: в Наваринском бою, это в двадцать седьмом году, Ондре у штурвала стоял на «Азове» и так корабль подвел к турецкому фрегату, хоть из пистолетов стрелять. Да и давай палить. Одни против пяти кораблей сражались. Ранило тогда и Нахимова и батеньку. Нахимову крест дали, батеньке — медаль. Это я узнала сколько лет спустя. Семь лет сиротела в Коле, ни одной весточки не было от батеньки. Мише шестой годок пошел, пришло от батеньки письмо, чтобы я дом и шкуну продала и ехала на Черное море в Севастополь, на постоянное жительство. Павел Степанович к Лазареву поступил — Черноморский флот, видишь ты, им надо устраивать. Ну, и мой Ондре там должен быть. Поступила я в точности, как мой благоверный велел: продала дом, шкуну, с милой родиной своей навек простилась. Ехали мы сюда с Мишей поперек всей земли. Видала я до той поры много моря, а тут увидела, что и земли на свете много. Все мне тут поначалу не по сердцу было. И дом, и город, и люди, и горы, и море — все не то. Ну, да стерпелось, слюбилось. Батенька все ходил на кораблях с Нахимовым, своего счастья дожидался: долг заплатить. Ну, тут недалеко: не океан. Походят, да и домой. Надолго мы уж не расставались. А годы-то свое берут. И наваринская рана дает себя знать: у батеньки-то грудь насквозь пробита. Мишенька подрос, батенька и возложил на Мишу долг, а сам с корабля списался на штабную должность. Вот уже скоро десять лет, а все ему покоя нет, уж такой самолюбивый. Ты, сынок, никому не говори про долг, а то батенька разгневается на меня.

— А Нахименко знает?

— Не должен бы знать, а може, и догадался. Небось заметил. «Чего-де матросик ко мне прилепился?..»

— К нему все лепятся.

Анна прижала голову Вени к сердцу:

— Все, все в долгу, верно, милый! Он и жалованье-то все свое старикам отставным да вдовам отдает.

— А ты любишь Нахимова?

— Еще как люблю-то, и сказать невозможно!

— Маменька, а ведь на кораблях гюйс поднят. Знаешь?

— Знаю: «Гюйс на бушприте — корабль готов к бою»... Давай-ка, милый, спать... никак, уже светает.

Корабль «Крейсер»

Андрей Михайлович, глава семьи Могученко, происходил из далекого Северного Поморья.

Родился он, однако, не на севере, а в Италии, в порту Палермо, на борту отцовской шкуны. Отец его ходил туда на своем судне с грузом соленой трески. Оставить жену дома он не пожелал: ей скоро предстояло родить. Все сошло благополучно, и новорожденный Андрей Могучий благополучно совершил свое первое плавание обратно домой вокруг всей Европы.

Настоящая фамилия Могученко — Могучий, почти столь же обычная в Поморье, как в средней России фамилия Иванов. Это в Черноморском флоте его переименовали на украинский лад и стали называть Могученко. Таков обычай Черноморского флота. Даже адмиралов своих черноморские моряки называли любовно: Лазарева — Лазаренко, Нахимова — Нахименко.

Поморы с рождения записывались в военный флот.

И Могучий, возмужав, попал в 1810 году матросом во флот Балтийский. Когда знаменитый русский адмирал Фаддей Фаддеевич Беллинсгаузен подбирал из самых крепких и ловких матросов команду для экспедиции в Южный Полярный океан, в числе команды оказался и Андрей Могучий. Эскадра Беллинсгаузена состояла всего из двух маленьких судов; в сущности, это были две парусные лодки. Одной лодкой командовал сам Беллинсгаузен, второй, под названием «Мирный», — лейтенант Михаил Петрович Лазарев.

На этом шлюпе находился и Андрей Могучий — за рулевого. Две утлые лодочки под русским флагом избороздили вдоль и поперек воды южного полушария, забираясь в высокие широты Антарктики. После путешествия в эти места знаменитого Кука, по его отзыву, плавание здесь считалось невозможным из-за льдов. Русские доказали, что это неверно.

Андрей Могучий ходил со своим отцом в море еще мальчишкой, «зуйком», как называют в Поморье юнг парусных шкун. Опасности плавания в Ледовитом океане Могучий познал с детства. В Антарктике такой рулевой оказался очень полезным человеком.

Благополучно возвратясь в Кронштадт, Лазарев получил в 1821 году назначение в кругосветное плавание на только что построенном корабле «Крейсер». Назначенный командиром «Крейсера», Лазарев, по обычаю, и снаряжал корабль в дальнее плавание. Матрос Андрей Могучий выпросился у Лазарева на «Крейсер» и пошел в плавание уже штурманским унтер-офицером, то есть одним из старших рулевых.

Среди офицеров «Крейсера» находился девятнадцатилетний мичман Нахимов, только что окончивший морской кадетский корпус.

Редкому из мичманов выпадало такое счастье — прямо со школьной скамьи попасть в кругосветное плавание. На корабле каждый мичман, кроме прямых своих обязанностей, выполняет должность командира одной из шлюпок корабля. Командир шлюпки должен следить, чтобы она находилась в образцовом порядке и в полной готовности к спуску на воду в любой момент. Кроме весел, уключин, багров, в каждой шлюпке в парусиновом чехле хранятся вставная мачта и парус, всегда находится несколько анкеров — маленьких бочонков; один из них всегда с пресной водой, остальные пустые. В них набирают морской воды для балласта во время плавания под парусом. На шлюпку назначается постоянная команда гребцов. Мичман Нахимов получил в командование капитанский шестивесельный вельбот, построенный из красного дерева. Командовать шлюпкой, назначенной для разъездов капитана, само по себе было большой честью. Нахимов получил ее благодаря тому, что кончил корпус с отличием, а на парусных учениях прослыл «отчаянным кадетом».

Этот изящный кораблик радовал сердце молодого командира и приписанных к вельботу матросов: перед отправлением в плавание на гребных состязаниях в Маркизовой Луже вельбот Нахимова вышел на первое место, «показав пятки» всем шлюпкам. Обрадованный мичман роздал гребцам вельбота первое свое жалованье до последней копейки. О щедрости подарка дошло до Лазарева. Хмурясь и улыбаясь, он пожурил Нахимова:

— Мичман, вы избалуете людей и сами сядете на экватор. Довольно было по чарке. А впрочем, зачем мичману жалованье? На берегу кутить? В карты играть? Я знаю-с, вы не из тех: не кутила и не игрок. Если будет нужно, знайте: мой кошелек к вашим услугам!

Матросы «Крейсера» решили после гонок, что Нахимов будет «правильным мичманом».

«Крейсер» поднял вымпел — это значило, что плавание началось, — и вытянулся из гавани на большой кронштадтский рейд. На корабле пошла обычная морская жизнь, точно по хронометру.

Плавание «Крейсера» было, в общем, благополучное. Обычно беспокойное Северное море с его бестолковой зыбью потрепало корабль порядочно. Новички, в том числе и мичман Нахимов, отдали дань морской болезни.

— Немецкое море на то и устроено, — утешали старые матросы молодых, — чтобы матрос сразу привык. Вот выйдем в океан, там дело другое. В океане мягко.

Серые северные краски моря постепенно переходили сначала в зеленовато-серые, потом в изумрудные и за мысом Рока стали цвета ультрамарина.

В океане «Крейсер» сначала шел хорошо, заглянул на остров Мадейра и, пользуясь «торговым ветром», подошел к берегам Южной Америки. Около экватора корабль попал в область безветрия и проштилевал несколько дней, но все же океан порой вздыхал жаркими редкими вздохами. Пользуясь ими, «Крейсер» подвигался к берегам Бразилии.

После нескольких крепких внезапных шквалов «Крейсера» накрыл жестокий шторм. Лазарев обрадовался шторму: он возвещал после яростной вспышки попутный ветер до мыса Горн, откуда корабль мимо Огненной Земли войдет в Тихий океан.

Но шторм усиливался. «Крейсер» нес только штормовые паруса. Лазарев в дождевом плаще не сходил с мостика. Капитан опасался приближения к берегу. Уже третьи сутки бушевал шторм. День клонился к вечеру. Волны делались круче и выше, что указывало на близость берегов. Палубу то и дело окатывало волной слева направо. Корабль ложился то на правый, то на левый борт.

Человек за бортом!

Мичману Нахимову пришлась третья вахта. Вместе с ним на вахту стал к штурвалу с подручным рулевым Андрей Могучий.

Взявшись за ручку рулевого колеса, Могучий нагнулся к нактоузу, чтобы взглянуть на курс. Стекло обрызгивала вода. Картушку едва видно. Расставив широко ноги, Андрей решился отнять от штурвала одну руку, чтобы рукавом обтереть стекло. В это мгновение с левого борта вкатился вал и сбил Андрея через правый фальшборт в море. Первым это увидел сигнальщик и крикнул:

— Человек за бортом!

Не думая и секунды, Нахимов скомандовал:

— Фок и грот на гитовы! Марса фалы отдать!

Марсовые кинулись подбирать паруса.

— Пропал человек! — воскликнул Лазарев. — Кто?

— Андрей Могучий, — ответил Нахимов. — Михаил Петрович, дозвольте спустить вельбот...

— Еще семерых ко дну пустить? Где тут... Сигнальщик, видишь? — крикнул Лазарев.

— Вижу! — ответил сигнальщик и указал рукой направление, где ему почудилась на волне голова Могучего.

— Спустить вельбот! — самовольно отдал приказание Нахимов и взглянул в глаза капитану.

Лазарев движением руки дал согласие.

Когда Нахимов подбежал к вельботу, матросы уже спускали лодку. В вельботе сидело шесть гребцов. Нахимов прыгнул на кормовую банку.

Прошло три минуты. «Крейсер» лег в дрейф.

Вельбот ударился о воду, словно о деревянный пол. Волной откинуло шлюпку от корабля. Править рулем не стоило.

Мичман стоя командовал гребцам:

— Правая, греби! Левая, табань!

Загребной на вельботе строго крикнул:

— Сядь, ваше благородие! Сядь, говорю, не парусь! Без тебя знаем!..

На борту «Крейсера» зажгли фальшфейер, чтобы показать шлюпке, где корабль, а утопающему — направление, откуда идет помощь.

Пронизывающий мглу свет фальшфейера расплылся в большое светлое пятно, а корабля уже не видно за мглою пенного тумана. Вельбот прыгал по ухабам волн, то взлетая на гребень, то ныряя в бездну.

Нахимов кричал:

— Мо-о! Гу-у-у!

— Да помолчи, ваше благородие! — прикрикнул на мичмана загребной."

Нахимов умолк.

— О-о-о! — послышался совсем недалеко ответный крик, и тут же Нахимов увидел справа по носу на гребне волны черную голову Могучего.

Могучий, энергично работая руками, подгребался к корме вельбота с левого борта. Гребцы затабанили. Могучий, тряхнув волосами, хотел схватиться за борт левой рукой и оборвался. Нахимов лег грудью на борт и хотел подхватить Могучего под мышку.

— За волосы его бери! А то он и тебя, ваше благородие, утопит, — посоветовал загребной.

Нахимов схватил Могучего за волосы.

— Ой, ой! — завопил утопающий.

— Ха-ха-ха! — загрохотали гребцы, повалясь все на правый борт, чтобы вельбот не черпнул воды. — Дери его, дьявола, за волосы! Не будет другой раз в море прыгать!

В эту минуту и мичман и матросы позабыли о том, что кругом бушует море. Все внимание и силы гребцов сосредоточились на том, чтобы держать вельбот вразрез волны.

Никто из гребцов не мог бросить весло и помочь Нахимову. Задыхаясь, мичман тянул Могучего в лодку. Наконец Андрей ухватился за борт обеими руками. Охватив матроса по поясу, Нахимов перевалил его, словно большую рыбу, в лодку. Могучий сел на дне вельбота и, протирая глаза, жалобным голосом воскликнул:

— Братишки! Неужто ни у кого рому нет?

Из рук в руки перешла к Могучему бутылка. Он отпил глоток и протянул бутылку Нахимову:

— Выпей, ваше благородие, побратаемся. Поди, смерз?

— И верно! — согласился мичман, принимая бутылку.

Хлебнув рому, он вернул бутылку Могучему.

— Вода-то теплая, — сказал Могучий, передавая бутылку ближнему гребцу, — а на ветру сразу трясовица берет.

Порохом пахнет

Надвигалась ночь. Шторм еще бушевал, море еще грохотало, а по виду волн уже можно было догадаться, что неистовый ветер истощает последние усилия: поверхность волн стала гладкой, маслянистой.

— Хороший будет ветер! В самый раз! — одобрил шторм Могучий. — Михаил Петрович останется доволен. Узлов по десяти пойдет «Крейсер» до самого мыса Горн...

— А мы-то? — с недоумением и тоской выкрикнул один из гребцов, молодой матрос, сидевший на задней банке.

— Мы-то! Раз мыто, бабы белье вальком колотят. Ты, поди, первый в лодку прыгнул, пеняй на себя. Тебя звали? Ты на этой шлюпке гребец?

— Никак нет!

— Зачем залез? Кто тебя просил? — ворчал Могучий, оглядывая туманную даль взбаламученного моря.

«Крейсера» не было видно. Наверное, на корабле продолжали жечь фальшфейеры, но корабль и шлюпку отнесло в разные стороны так далеко, что огня за вечерней мглой и непогодой не усмотреть.

— И ты, ваше благородие, напрасно в дело впутался, — продолжал Могучий. — Удаль показать хотел? А из-за твоей удали теперь семеро погибнуть должны.

Нахимов ответил:

— Раз тебе не суждено утонуть, и мы не утонем, Могучий...

— Ну, положим, ветер стихнет. До берега пятьсот миль. А есть на лодке компас? — сердито говорил Могучий.

— На разъездной шлюпке компаса не полагается, — ответил мичман, — сам знаешь.

— Мало я что знаю! Надо было захватить!

— Все в момент сделалось.

— Эх, моментальный ты человек! И в момент надо думать. Компаса нет. Бутылка рома одна, и ту выпили!

Матросы, видя, что Могучий шутит, поняли, что нос вешать не следует. Их угрюмые лица прояснились.

— Неужто Михаил Петрович нас в море кинет? — спросил молодой гребец, попавший на чужой вельбот.

— Кинуть-то не кинет, да и лежать в дрейфе кораблю при таком ветре неприлично: поставит паруса и пойдет своим курсом, — ответил Могучий.

— Он будет палить, — сказал Нахимов.

— Допускаю, палить он будет, — возразил Могучий, — да шута лысого мы услышим. Ишь, взводень-то рыдает!

— Помолчим, товарищи, — предложил Нахимов.

— Шабаш! — скомандовал гребцам Могучий. — Брешете — за вами не слыхать!

Гребцы, как один, застыли, поставив весла «сушить» вальком на банки.

Волны завертели вельбот. В громовые раскаты рыданий ветра вплелись неясные раздельные звуки. Они правильно повторялись, поэтому их не могли заглушить беспорядочные удары шторма: так в дремучем лесу и сквозь стон бури четко слышны мерные удары дровосека.

Гребцы все разом закричали истошными голосами.

— Молчите! Дайте послушать! — прикрикнул на гребцов Могучий.

— Палит! «Крейсер» палит! — возбужденно выкрикивал Нахимов, обняв Могучего.

Матросы молча принялись грести. Могучий взялся за руль.

— Чуешь, ваше благородие, — глубоко вздохнув, заметил Могучий, — порохом пахнет. «Крейсер»-то на ветру...

Нахимов потянул влажный воздух и в свежести его почуял сладковатый запах серы.

Вельбот повернул против ветра. Выстрелы сделались явственными. Скоро увидели вспышки выстрелов. «Крейсер» сближался с вельботом.

Гребцы, не оглядываясь назад, работали веслами. Теперь пушечные удары заглушали грохот бури. Нахимов между двумя слепящими вспышками выстрелов увидел черную громаду корабля совсем близко. Могучий подтолкнул локтем Нахимова и весело сказал:

— Сейчас спросит: «Кто гребет?»

— Офицер! — во всю мочь крикнул мичман.

И будто совсем над головой, хотя и чуть слышно, раздался голос Лазарева:

— Сигнальщик, видишь?

— Вижу! — послышалось сверху.

Вельбот ударился о борт корабля и хрустнул. Вспыхнул ослепительный огонь фальшфейера. При его свете с борта корабля полетели концы. В мгновение ока всех из шлюпки подняли наверх.

Когда стали поднимать вельбот, накатила волна и разбила его в щепы.

Спасенных окружили товарищи. Лазарев сбежал с мостика и перецеловал спасенных, начиная с Могучего, за ним Нахимова и гребцов, как будто считал их поцелуями...

Могучий взял Нахимова за руку и дрогнувшим голосом сказал:

— Ну, ваше благородие, завязал ты мне узелок на всю мою жизнь...

***

«Как это можно на всю жизнь узелок завязать?» — раздумывал Веня, прислушиваясь к тишине.

Мать его давно уже спала, а мальчик в тревоге перебирал снова и снова отдельные случаи из рассказа матери о далеком былом.

Уже светало, когда Веня забылся.

Тревога

Светлейший князь Меншиков из всех мундиров, которые он имел право носить, остановился на генерал-адъютантском сюртуке с погонами вместо пышных эполет. Сюртуку соответствовала не шляпа и не кивер, а фуражка с большим лакированным козырьком. В этом скромном наряде командующий направился в коляске с Северной стороны к армии.

Армия занимала позицию на высотах левого берега реки Альмы, в двадцати пяти километрах севернее Севастополя. Позиция эта очень сильна. Река у моря течет с востока на запад; над морем и рекой в устье Альмы — кручи. Левый берег реки так высок, что с башни альминского телеграфа открывается широкий вид на тридцать километров вокруг. Телеграфную гору светлейший и выбрал местом своей ставки. Около телеграфа поставили шатры. С вышки телеграфа Меншиков в большой телескоп мог обозревать и море с бесчисленными кораблями неприятельского флота, и открытые пространства левого берега Альмы за виноградниками, где засели русские стрелки. Около телеграфной башни стояли оркестр военной музыки и большой сводный хор песенников. Поочередно то играл веселые, бодрые марши оркестр, то гремел хор.

Армия, выведенная Меншиковым на Альминские высоты, насчитывала до тридцати пяти тысяч бойцов, с артиллерией около ста орудий. Численность неприятеля определяли в шестьдесят тысяч человек.

Командующий русской армией хорошо знал, что неприятель превосходит ее не только численностью, но, что важнее, вооружением. Вся пехота у англичан, большая часть у французов и даже у турок была вооружена нарезными винтовками, бьющими прицельно на тысячу шагов. А в русской армии во всех полках насчитывалось всего две тысячи «штуцерных» стрелков, вооруженных винтовками. Вся остальная масса русской пехоты имела старые, гладкоствольные ружья с дальностью боя не больше двухсот шагов. На что же надеялся Меншиков? Он надеялся, что, «бог даст, дело дойдет до штыков». И до сабель, конечно. В штыковом бою пехоты и в сабельном бою кавалерии русские войска, несомненно, победят. С молитвой, чтобы дело дошло до рукопашного боя, светлейший отошел ко сну в своем шатре, поставленном у подножия телеграфной башни. Весь день 8 сентября в Севастополь доносилась глухая канонада с севера. На телеграфные запросы бельбекский телеграф утром отвечал городскому, что альминский телеграф бездействует; затем сообщил, что пороховым дымом от канонады с моря затянуло Альминские высоты — башня телеграфа пропала во мгле.

Целую неделю, с появлением у Севастополя неприятельского флота, город жил скрытой тревогой ожидания: что будет? Сегодня эта тревога обнаружилась. Обычно пустые среди дня пристань и бульвары наполнились разнородной толпой. На улицах люди стояли кучками. На крышах там и здесь маячили, как это бывает во время пожара, не только мальчишки, но и взрослые, перекликаясь между собой встревоженными голосами. Везде шли разговоры. Все ждали вестей с поля сражения — их не было. От Меншикова целый день не было ни по телеграфу, ни с нарочными никаких распоряжений и известий. И даже слухов не было.

Узнали только, что ночью из гавани вышел по приказу адмирала Корнилова с неизвестной целью пароход «Тамань» и не возвратился. По тому, что все крепостные работы на городской стене приостановились и весь народ с них перегнали на Северную сторону, в городе судили, что сражение на Альме кончилось для нас неудачно и неприятель нападет на Севастополь с севера. Телеграфисты, не получая для передачи депеш, разговаривали между собой. К вечеру Бельбек сообщил, что на всех дорогах и тропинках показались люди, идущие к Севастополю, а на большой дороге — вереница обозов. Канонада на севере умолкла.

...На флоте все совершалось и в этот тревожный день обычным порядком.

В пять часов утра, еще до солнца, в жилых палубах кораблей засвистали боцманские дудки. Команда: «Вставать!» Молитва хором на палубе. Кашица. Чай. Покурить у «фитиля», постоянно горящего в медной кружке на баке. После «раскурки» на всех кораблях началась уборка: мытье палуб, чистка медных частей до солнечного блеска.

В восемь часов утра точно по хронометру на всех кораблях пробили склянки. Звонкий, но разнобойный аккорд корабельных колоколов, отбивающих склянки, продолжался не более пятнадцати секунд и оборвался разом на всех кораблях. Команда: «На флаг!» Люди выстроились на верхней палубе. Офицеры на шканцах. «Флаг и гюйс поднять!» Все обнажили головы. На всех кораблях взвились кормовые флаги, на бушпритах — гюйсы.

После подъема флага на обеих эскадрах, корниловской и нахимовской, сделали «крюйт-камерное» учение. Барабаны пробили боевую тревогу. Комендоры кинулись к своим орудиям. «Крюйт-камерные» открыли пороховые погреба. По команде примерно подавали картузы с порохом, снаряды, примерно заряжали и палили по очереди правым и левым бортом. Все делалось проворно и быстро. После «крюйт-камерного» учения на обеих эскадрах сделали «парусное» учение. По сигналу все корабли, соревнуясь между собой, в две минуты окрылились парусами, покрасовались в них несколько минут и по второму сигналу еще быстрее убрали паруса.

Нахимов сигналом благодарил команды всех кораблей за образцовое учение.

Народ, толпясь на пристани, кричал «ура». Все убеждало, что флот готовится и готов к выходу в море.

Крепкий орех

На закате солнца к Корнилову прискакал от светлейшего курьер с приказанием немедленно явиться к командующему.

Корнилов приказал своему казаку-ординарцу седлать коня.

Пока приказание исполнялось, курьер успел рассказать, что битва на Альме была жестокой. Наши войска сражались стойко. Везде, где дело доходило до рукопашной, одерживали верх.

Но потери наши огромны. Много убито, еще больше ранено: пожалуй, до пяти тысяч человек. Армия отступила на реку Качу. Но и неприятель понес большой урон и остановился, заняв оставленные нашей армией позиции на Альминских высотах.

— Где находится светлейший? Куда идет армия?

— Светлейший послал меня с дороги из Улукула на Эвенди-Киой. Думаю, что он уже там. А куда двигается армия, это пусть он сам вам, ваше превосходительство, объяснит.

И курьер прибавил с раздражением насмерть усталого человека:

— Полагаю, что и сам Меншиков не знает, куда идет армия.

— Бегут?

— Да нет. Светлейший приказал отступать «с музыкой».

— А морские батальоны?

— Оба батальона находились в передовой цепи у Бахчисарайского моста; там было очень жарко. Вероятно, потери у них очень большие.

Корнилову подали коня. В сопровождении ординарца-урядника и двух рядовых казаков с пиками адмирал поскакал, огибая саперною дорогою Малахов курган, к Инкерманской гати.

За нижним маяком на подъеме в гору Корнилову встретился полковник Тотлебен на своем вороном коне; впрочем, и конь и всадник были так запорошены белой известковой пылью, что трудно было угадать и масть коня и цвет мундира на полковнике. Тотлебен откозырял Корнилову.

Корнилов остановил полковника. Они съехались.

— Слышали новость? Мы проиграли сражение. Армия отступает... — сказал Корнилов.

— Знаю. А у меня беда. Я затребовал от адмирала Станюковича брусьев и досок для подпорной стенки из запасов порта...

— А он что?

— Ответил, что он не отпустит с Делового двора сухопутному ведомству ни одной щепки.

Корнилов усмехнулся.

— Чего вы смеетесь, адмирал? Вы начальник штаба Черноморского флота и должны оказать мне содействие. Прикажите — Станюкович вас послушает.

— Всей душой рад, но этот самодур и меня не послушает. Вы, полковник, у нас человек новый и не знаете всех тонкостей наших служебных отношений. Я и приказать не могу Станюковичу, да он и не любит меня...

— А Нахимов?

— Павла Степановича он и совсем не выносит. Ведь мы с Нахимовым лазаревской школы. А Станюкович порочит и хулит все, что сделал Лазарев. Это человек старой школы. Он не мирится с тем, что сидит на берегу, а не командует флотом. По службе он считает себя выше нас и подчиняется только Меншикову. Да вот — я еду к его светлости. Не хотите ли со мной? Ему все и расскажете...

Тотлебен поморщился:

— Пожалуй, он мне скажет то же, что и Станюкович... Вы знаете, князь меня зовет «кирпичных дел мастером»...

— Это ничего. У его светлости слабость к остроумию. И Нахимова он зовет то «боцманом», то «матросским батькой».

— А вас, Владимир Алексеевич?

Корнилов безмятежно улыбнулся и просто сказал:

— Мы с князем оба генералы свиты его величества. Право, поворачивайте коня за мной. Я вас поддержу у князя...

— С утра не слезал с коня. Но это ничего. Вот боюсь, мой Ворон за вами скакать не может... Умаялся, бедный...

Тотлебен потрепал коня по запорошенной, грязной шее.

— Да, коня жаль, — согласился Корнилов. — Да вот что: садитесь на казачьего коня, а казак отведет вашего Ворона домой. Вам ничего в казачьем седле?

Тотлебен согласился и пересел на другого коня.

Всадники пустились дальше в гору рысью. Солнце уже закатилось, но на смену солнцу вышла луна и пролила на горы почти синий свет. Крепко пахло полынью, и по-летнему застрекотали на холмах ночные сверчки.

Первое время всадники молчали. Сопровождавшие казаки закурили трубки и отстали.

Корнилов придержал коня:

— Что вы полагаете о наших делах, полковник: выстоит Севастополь или нет? Я выражаю не сомнение свое, а хочу знать, как смотрите вы...

— Князь не без странностей, — как будто невпопад ответил Тотлебен. — Я хочу сказать, что чем меньше светлейший будет мешаться в дело, тем лучше... Чем дальше он будет с армией от Севастополя, тем полезней.

— А многие порицают князя, что он вышел навстречу неприятелю. Потери огромны, а польза велика ли?!

— Это неверно. Я отвечу вам как военный инженер. Обороняя крепость, армия должна иметь ее за собой. Я вовсе не ценитель его военного гения. Но он грамотный военный человек. К сожалению, он не терпит около себя знающих людей. А сам не имеет авторитета. Его не любят в армии. Около такого человека вечно будут раздоры. Не забывайте, что Севастополь — морская крепость. Цель англичан — уничтожить Черноморский флот. Он у них бельмо на глазу...

— В этом вы правы, несомненно. А знаете, полковник, что мне ответил князь, когда я спросил: «А как быть с флотом?» — «Положите его к себе в карман!» Это последние слова, которые я от него слышал...

— Он шутник. Большой шутник! Но он ошибается. Флот, даже запертый в бухте, — очень серьезная сила. Союзники имеют цель — уничтожить наш флот, но для этого им нужно достичь сначала двух целей: во-первых, уничтожить армию... Во-вторых, овладеть Севастополем, чтобы, в-третьих, уничтожить флот. Итак, орех, который им надо раскусить, имеет три скорлупы: армия, крепость, флот. Сегодня первая скорлупа, допускаю, дала трещину. Есть вторая и третья — надеюсь, самая крепкая.

«Светлейший»

Перед Бельбеком на пустынной дороге всадникам начали попадаться кучки солдат. Они шли к Севастополю вольно, вразброд, в угрюмом молчании и не торопились уступать дорогу встречным.

Попались навстречу несколько скрипучих телег на высоких колесах. В одних телегах раненые в окровавленных повязках тесно сидели плечом к плечу, в других — лежали вповалку.

Конь Корнилова храпел и прядал ушами: его волновал запах крови. Влево от дороги проложено скотом много тропинок. При свете заходящего месяца эти тропинки четко обозначались черными вереницами людей. Там и здесь мерцали небольшие костры. Уже сейчас на открытой высоте давал себя чувствовать легкий морозец и обещал к рассвету усилиться, но солдаты расположились на ночлег под открытым небом, будучи не в силах добрести до Севастополя. На спуске к реке костры светились ярче. Слышался треск: солдаты ломали на топливо изгороди садов. Бельбекский мост запрудила пехота. Рядом с мостом по обе стороны переходила бродом конница.

Перебравшись на другой берег, всадники поднялись в гору и увидели, что через перевал сплошными черными потоками движутся войска. Поблескивали штыки, бряцало оружие конницы, звенели по камням орудия. Слышались отдельные слова команды, возгласы, окрики...

Вышка бельбекского телеграфа над крутым обрывом берега освещалась беспокойным отблеском нескольких угасающих костров.

Корнилов и его спутники повернули коней к телеграфу: здесь находилась ставка Меншикова.

Подъехав к башне, они увидели несколько палаток. У догоравших костров стояли офицеры и гусары меншиковского конвоя. Про Меншикова сказали, что он на башне. Корнилов и Тотлебен пошли туда и поднялись на вышку по крутой темной лестнице. Меншиков стоял у перил, плотно завернувшись в плащ, и смотрел в сторону моря. С князем были еще трое. Один из них поднял с полу сигнальный фонарь об одном стекле с рефлектором, по очереди осветил лица вновь прибывших и доложил:

— Ваша светлость! Прибыл адмирал Корнилов и с ним полковник Тотлебен.

По голосу Корнилов узнал, кто говорит: это был его личный адъютант, лейтенант флота Стеценков, прикомандированный к штабу Меншикова.

Меншиков повернулся к прибывшим и раздраженно приказал Стеценкову:

— Поставьте фонарь на место!

Вероятно, он боялся, что где-нибудь поблизости могут быть неприятельские стрелки и вздумают стрелять на огонек.

Стеценков поставил фонарь на пол стеклом к будке.

Меншиков поздоровался с прибывшими и заговорил хриплым, упавшим голосом смертельно уставшего человека:

— Вот и вы, адмирал... И вы очень кстати, полковник... Будьте любезны, полковник, отправляйтесь немедленно на Мекензиеву гору. Армия займет эти высоты. Она идет туда. Мы займем там позицию во фланг неприятелю: он намерен атаковать Севастополь с Северной стороны. Надлежит усилить Мекензиеву гору — вы увидите, что там нужно сделать. Это по вашей части...

Тотлебен попробовал изложить жалобу на Станюковича. Если неприятель действительно идет на Северную сторону, надо со всей поспешностью усиливать там укрепления, и материалы нужны неотложно. А Станюкович упрямится, ничего не дает.

— Да, да, я это все знаю, — раздраженно ответил Меншиков. — Это все потом. А теперь отправляйтесь...

— Как — теперь?! — воскликнул Тотлебен. — Сейчас? Сию минуту?

— Да, кажется, я выражаюсь ясно.

— Слушаю, ваша светлость!..

Спускаясь ощупью вниз, полковник не знал, что ему делать. Его валила с ног усталость, он едва ее превозмогал.

После удаления Тотлебена Меншиков обратился к Корнилову:

— Я пригласил вас, адмирал, вот ради чего. Атакуя Северную сторону, союзники воспользуются превосходящими силами своего флота, чтобы поставить нас в два огня: флот их сделает попытку форсировать вход в бухту. Необходимо пресечь самую возможность этого, загородив вход на рейд.

— Внезапная атака с моря невозможна... Вход преграждают боны.

— Боны? Этого мало. Предлагаю вам затопить поперек бухты достаточное количество старых кораблей, по вашему выбору.

— Запереть флот на рейде?! Это невозможно, ваше сиятельство!

— Извольте отправляться и исполнять, что вам приказано! — жестко и сурово оборвал Корнилова князь.

Корнилов приложил руку к козырьку, звякнул шпорами и повернулся к выходу с вышки.

Вслед за Корниловым спустился Стеценков и догнал его, когда адмирал садился на коня. Тотлебен уже уехал, взяв с собой одного казака.

— Владимир Алексеевич, князь...

— Что «князь»? — раздраженно прервал Корнилов.

Стеценков молчал. Корнилов ожидал, что лейтенант прибавит: «князь сошел с ума». И Стеценков ждал, что Корнилов скажет то же.

Оба помолчали. Прерывая молчание, Корнилов резким тоном начальника приказал:

— Лейтенант, разыщите немедленно морские батальоны и передайте мой приказ: идти прямо в Севастополь. Люди там пусть разойдутся по своим кораблям.

— Есть!

— А там будь что будет! — воскликнул Корнилов и тронул коня.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Дальше: 1