Часть четвертая. Петр Второй (1727–1729)

Третий день просиживал я штаны в приемной. Унылое здание неподалеку от Адмиралтейства, отобранное у кого-то из опальных вельмож, кипело жизнью. Шуршали перьями копиисты, склонялись над бумагами аудиторы, получали предписания гевальдигеры и румормейстеры, сновали туда-сюда курьеры. Секретарь Светлейшего генерал-майор Волков привычно успокаивал: "Генералиссимус непременно будет. Ждите". Я уж пытался застать некоронованного властелина империи на дому, прогулявшись через понтонный мост на остров, им переименованный из Васильевского в Преображенский; но важный дворецкий заявил, что Его Светлости нет, да и принимать во дворце Его Светлость не изволит. Что ж, подождем. Если Меншиков пытается держать под своим непосредственным надзором все дела в империи, как когда-то Петр — то это дело гиблое. Одна Военная коллегия насчитывает ныне три с половиной сотни служителей: посему состоящие при ней канцелярии, экспедиции и конторы рассеяны по разным концам Петербурга. За рекой швейцарец Трезини пятый год строит общее здание для коллегий — но уже теперь видно, что имеющийся приказный люд в него не влезет, хоть сапогом утаптывай.

Чу! Конский топот на улице. Позолоченная карета шестериком, с короной на крыше. Приехал наконец! Все вытянулись по струнке и замерли. Лакеи в полную ширь распахнули двустворчатые двери. В блеске золота и бряцании шпор великолепной свиты князь прошагал в кабинет. Волков, исчезая в сем святилище, успокоительно покивал: дескать, не беспокойтесь, примет.

Тянулись минуты. Незнакомый гвардейский офицер выбежал от Светлейшего и вскоре вернулся обратно; донесся невнятный разговор… Вдруг вся золоченая орда вывалилась из дверей и покатилась обратно к выходу. Скользнул по мне исполненный величия равнодушный взор княжеских глаз. Видел. Узнал. Не снизошел.

Вежливый секретарь выразил сожаление о крайней занятости генералиссимуса государственными делами и посоветовал доложиться вице-президенту. Низко же меня уронили! По традиции полковники, бригадиры и генералы являются к президенту коллегии; ко второму лицу идут всяческие подполковники и секунд-майоры. Вот незадача: готовился противустать злобе Светлейшего — а он противника с трех шагов не видит, за мелкостью величины. Что ж, причины понятны. Без войны я здесь никому не нужен, без войск — не опасен.

С генерал-аншефом Минихом мы были едва знакомы, но заочно друг к другу расположены. Когда генерал Читтанов сидел в крепости, Миних торговался с русским послом о переходе на царскую службу и выторговал в контракте оговорку о приказаниях, несовместных с воинской честью. Возможно, сие послужило одной из маленьких гирек на весах судьбы, поднявших опального из бездны. Потом он как-то раз спросил дозволения осмотреть плотину в Тайболе и похвалил остроумный замысел. В свою очередь, мне внушали уважение его таланты строителя каналов. Мы оба повоевали в юности за испанское наследство (хотя и на разных сторонах). Он провел несколько лет в плену во Франции и прекрасно владел французским языком, для меня бывшим в числе родных. Конечно, я не забывал, что чин подполковника — последний, полученный Минихом на поле брани. Полковником ольденбуржец стал "за полонное терпение"; дальнейшие ступени прошел, не обнажая меча. Смерть Петра застала нас в равных чинах — однако по возвращении моем с войны столичный сиделец оказался выше.

Но вице-президент был хотя бы дельным инженером и трудолюбивым администратором. А сколько чинов, орденов и титулов раздали в дни коронаций, тезоименитств и даже новогодних праздников! Ян Казимир Сапега стал русским фельдмаршалом (за постельные подвиги своего сына). Конечно, ублажать стареющую Екатерину… Да, это требует особого рода геройства! Но лучше бы для такой службы ввести отдельные чины. Скажем, обер-…рь или генерал-фельд. ймейстер. И ордена соответствующие. Кстати, у Петра во Всешутейшем соборе нечто подобное имелось — истинно прозрение великого человека, незаслуженно забытое!

Мы побеседовали с немцем вполне дружески. Вспомянули старые и новые войны; повздыхали, что не хватает вакансий на всех произведенных генералов; Миних обещал сразу меня известить, как только откроется подходящее место.

Тепло попрощавшись, отправился наносить визиты. Я не обольщался притворным дружелюбием и понимал, что в окрестностях Петербурга мне под команду не дадут даже роты. Все назначения происходят через Меншикова, который тоже хочет спокойно спать. А человек без должности в Российской империи — никто.

Однако на армии свет клином не сошелся. Статскую службу он не опекает так плотно. Есть еще флот… Претендовать не стану: только одному человеку позволено числиться генералиссимусом и адмиралом одновременно, получая два жалованья, — но с Апраксиным помириться нужно. Нужно попытаться, по крайней мере. Он один из немногих, не согнувшихся перед Светлейшим. Еще год назад собрал родственников и со слезами на глазах заявил, что все начала Петра Великого исчезли бесследно. Кто там еще в Верховном Тайном Совете? Головкин? Не пойду! Герцог? Благодарю покорно! Толстой на Соловках; остаются Остерман и Дмитрий Михайлович Голицын. Будем пробовать!

Лакей вестфальца сообщил, что барон тяжко болен и не принимает. Ладно, не очень-то и надеялся. Известно, как он трепещет, когда требуется мужество в решениях: каждый раз сказывается чуть не при смерти. В Совет почти не ходит (как и Меншиков). Им обоим тайный советник Степанов носит дела на дом.

Генерал-адмирал являл собою величественную руину. Начал с обидою пенять за адмиралтейских служителей и капитанов, будто бы обиженных мною в Астрахани. Объяснения и оправдания были напрасны. В нем было что-то от матери, защищающей своих детей, не принимая никакого резона. Даже если дети — разбойники. Не споря слишком резко, чтоб не обижать старика, я с пронзительной остротою почувствовал: доброта — зло. Доброта большого начальника к подчиненным оборачивается страшной разнузданностью сих последних в отношении простолюдинов. Русских или персиян, все равно. Но внешне склонился перед ним и попросил прощения, движимый не столько расчетом интригана, сколько печатью близкой смерти, лежащей на челе адмирала. На днях умер Крюйс, которого наряду с Петром можно почитать создателем русского флота. Уйдет Апраксин, и будущность сего великого начинания скроется в тумане: растащат вечно недостаточные деньги на другие нужды. Девицам царских кровей в приданое или дворцовый штат умножить.

Князь Дмитрий Михайлович был строг и ясен. Он тоже не боялся Меншикова — однако не собирался с ним враждовать. По его мнению, Светлейший избрал верный путь, ставши на сторону законного наследника престола против бесчинно прижитых дочерей. Второй брак покойного государя Голицын совершенно не признавал законным, считая высшим пунктом и символом нашествия безродных невежд, омрачившего царствование Петра. Разделавшись со своими прежними сообщниками, вместе с ним посадившими на трон Екатерину, и лишившись собственной партии, Меншиков силою обстоятельств будет принужден идти и дальше в правильном направлении — или погибнуть. Не стоит ему мешать: сам придет и в ножки поклонится. Все это было высказано, конечно, в более изящной и деликатной форме: князь блестяще владел словом. Но суть одна. Голицыным я тоже не надобен.

Что прикажете делать в подобном положении? Стрелять в кого-то или кого-то взрывать бесполезно. Сие нисколько не улучшит моих обстоятельств. Не зря этот город выстроен на болоте. Болото и есть: начнешь барахтаться — скорей утонешь. В Англии вытесненный из правительственных кругов вельможа спокойно уходит в частную жизнь, занимается коммерцией или наукой. У нас иначе: не будучи при власти (либо не имея могущественных покровителей), крупные дела вести невозможно. На пустом месте явится бесчисленное множество непреодолимых препятствий; разоренный и брошенный компаньонами, ты скоро прекратишь тщетные попытки.

Не видя выигрышных ходов и рассудив, что время нынче переменчивое, я подал прошение об отпуске. По указам еще покойного государя, после трех лет в действующей армии офицеру или генералу дозволялось год проводить в имениях. Без жалованья, но для меня это не беда. Что дальше? Там видно будет. Светлейший и впрямь остался один, как… Знаете, меня всегда ставила в тупик русская поговорка "один, как перст". Разве перст бывает один? Тут явно что-то иное подразумевается.

Надлежало лишь обзавестись надежными якорями, чтобы внезапный административный шквал не выбросил на камни корабль моих начинаний. Один якорь — Голицыны. Князь Дмитрий Михайлович сейчас не нуждается во мне, но подержать в резерве отнюдь не откажется. Мало ли как в будущем обернется? Второй… Кто еще в силах противиться Меншикову? Герцог Голштинский — битая карта. Вот Рабутин — это старший козырь! Всемогущий цесарский министр, уже имевший случай вмешаться в мою судьбу, будет полезен. И непременно следует показаться при дворе! Каким бы бесправным существом ни был сейчас малолетний император — дети ведь растут очень быстро…

Княгиня Марфа Петровна охотно представила меня своему конфиденту, представлявшему высокий образец истинного аристократа. Внешность и манеры его были безукоризненны. Любезность превосходила всякое вероятие.

— Votre Excellence, я счастлив лицезреть знаменитого воина, слава которого гремит по всей Европе…

Возвращая собеседнику сдачу такими же преувеличенными и гладкими, как новенькие монеты, комплиментами, я с любопытством разглядывал сию незаурядную персону. Граф Игнаций Амадеус Рабутин происходил из старинного французского рода. Дедушка его, придворный "короля-солнца", имел неосторожность сие светило запятнать на страницах анонимной книжки под названием "Амурная история галлов". Выданный любовницею и просидевший в Бастилии семнадцать лет, легкомысленный сочинитель получил свободу — и предпочел перебраться в Вену. Ныне внучок старого сплетника, соединивший галльский апломб с германской основательностью, хозяйничал в Петербурге, словно при дворе какого-нибудь убогого княжества. Это он, имея поручение защищать интересы сирот царевича Алексея и принцессы Вольфенбюттельской, внушил Меншикову честолюбивый план породниться с царской фамилией. Потомство Екатерины, с прилипшими к нему голштинцами, отодвинули от престола. Толстой и Бутурлин сунулись неловко против движения — и оказались втоптаны в прах.

Ныне многие русские в поисках высокого чина или выгодного назначения стремились подружиться с сим иностранным послом, в силу родственных отношений Романовых с Габсбургами занявшим позицию негласного протектора юного Петра Второго. Перебрасываясь шаблонными фразами, словно играющие дети — мячом, мы с ним продолжали бессодержательную беседу. Наконец, удостоверившись в мастерстве партнера, ничуть не склонного уступить преимущество своей позиции, я вышел из-за редутов празднословия и достаточно внятно попросил о поддержке. Естественно, такая договоренность предполагала ответные обязательства: не определенные четко и простиравшиеся в неопределенное будущее, — и потому особенно раздражавшие. Одно дело краткий тактический союз, другое — долговременная зависимость. Хотя, конечно, титул графа Священной Римской империи изначально предполагает вассалитет императору: джентльменское соглашение с министром Карла Шестого было лишь вливанием молодого вина в старые мехи. При этом мои истинные чувства оказались достаточно хорошо скрыты. Настолько хорошо, что Рабутин поинтересовался, не думал ли генерал о переходе в цесарскую службу.

Здесь уж ничего изображать не пришлось: удивление было вполне естественным. Впрочем, еще один запасной выход не помешает. Ну, если Темнейший совсем отсюда выдавит…

— Нет. Однако не вижу препятствий таким размышлениям, если должные пропозиции будут сделаны. Вот только…

— Что, дорогой граф?

— Вена — прелестный город, но совершенно не подходящий для меня. Там нет моря!

— Ах да, вы же венецианец. Говорят, каждый человек считает идеальным тот ландшафт, в коем родился и вырос.

— Очень тонкое наблюдение. Задумываясь о доме, удобном для жизни — я представляю палаццо на берегу и волны, лижущие каменные ступени. В Санкт-Петербурге ужасный климат, и море холодное — но оно хотя бы здесь есть.

— Вам, конечно, известно, что Его Императорское Величество владеет и такими городами, как Фиуме или Неаполь. Или, к примеру, Остенде.

— Да, кстати об Остенде…

К сожалению, разговор о судьбе Остендской компании не получился: вопросы коммерции в глазах посла много уступали по важности вопросам династическим. Да и в глазах его суверена — тоже.

Пробиться ко двору игрушечного императора Всероссийского оказалось, как ни странно, трудней. Вначале это мнилось совсем невозможным, ибо Меншиков перевез мальчика в свой дом на острове и стерег пуще глаза от посторонних влияний. Но с наступлением теплых дней двор перебрался за город, в Петергоф, а князь очень кстати приболел. Камергер Левенвольде, брат которого был любовником покойной императрицы (и выпросил у нее для всей семьи графский титул), вечно нуждался в деньгах (и вообще брал все, что дают). С волками жить — по-волчьи выть. Я пригласил ливонского жиголо посмотреть коней, коих пригнал из Персии, и рассказал, что по черкесскому обычаю хозяин дарит гостю все, что последний у него похвалит. Но мы не черкесы, и я презентую ему только одного жеребца — по его выбору, любого. С разгоревшимися глазами камергер щупал добычу, как конский барышник. Услышав же о моем намерении сделать состоящие в персидских вещах подарки императору, великой княжне Наталье и цесаревнам, без стеснения попросил взаймы пару тысяч. Заранее было понятно, что займ без отдачи. Черт с ним, пусть подавится! Часть дал, остальное пообещал. Через несколько дней моя карета подкатила к летнему царскому дому (довольно скромному: дворцом не назовешь).

Если я видел нового императора раньше — то сущим младенцем, коий моего внимания ничем не привлек. Теперь мне предстал очень рослый для своего возраста отрок: не зная, что ему одиннадцать, за пятнадцатилетнего вполне примешь. Ростом и статью — явно в деда. Таким же гигантом будет: может, даже и перерастет. Лицом не похож. На сумрачного узколицего Алексея — тоже. Черты по-немецки правильные: в материнскую, вольфенбюттельскую породу. Поклонившись, преподнес ему персидскую саблю — и чуть не выругался от расстройства: чертов сопляк едва взглянул на нее и отдал слугам. Что должен сделать в такой ситуации нормальный мальчишка? Обнажить клинок и опробовать на какой-нибудь мебели! Булат был подлинно хорош: гвозди рубил, как лапшу. А этот вахлак даже на два пальца саблю из ножен не выдвинул! Что ж это будет за царь, если он к оружию равнодушен?!

Взяв себя в руки, оборотился к девчонкам. Слуги внесли восточные украшения и одежды: расшитые бисером шальвары, украшенные блестками кисейные туники. Совсем бесстыжие, по христианским понятиям. Объяснил, что сии наряды не для улицы, а для красования перед любезным супругом. Ну ладно, хоть тут без промаха. Девицы на блестящие камушки да на диковинные одеяния рты разевают непременно.

Слава Всевышнему, что саблей я не ограничился и прихватил пару чудесных жеребят: полуторагодовалых, арабской породы. Сии восхитительные создания отчасти загладили провал и обратили благодарность малолетнего императора на мою скромную персону. По пути в Петербург оставалось лишь ругать себя последними словами: глупая ошибка в выборе подарка была совершенно ясна. Рассказывали же мне о страсти Петра к охоте! На что ему сабля?! Раз он по склонности охотник, а не воин — что ж ему, зайцев саблей рубить? Хотя, по правде, дивное было бы зрелище. Не сходя с коня, на полном скаку… Зайцев — рубить в капусту!

Ружье надо было дарить! Кстати, сие никогда не поздно — и даже хорошо, если не будет связано с Персией. У меня тут полное преимущество перед любыми соперниками. Пару-тройку лучших мастеров из Тулы, не пожалев отступного Волконскому, перевести в Тайболу — и сотворить такое оружие, чтобы все ахнули!

Подарок царю — не то, что новоманерные фузеи. Цена не ограничивает. Тысяча рублей — не предел! Сложность конструкции — любая! А ежели потребуется к ружью особого мастера приставить, так это скорее достоинство: свой человек в царском окружении не помешает. Кто сказал, что на пятом десятке поздно учиться искусству придворной интриги? Оно тоже подвластно разуму, и ничуть не сложнее военной тактики или обозного дела.

Верховный Тайный Совет удовлетворил мое прошение. Отпустили, впрочем, не на год, а "впредь до указу". Едва дождавшись, выехал на завод. Тайболу еле узнал: целый город без меня вырос! На почве, щедро удобренной английским золотом, быстро и незаметно, без натуги. Сила денег действует иначе, нежели сила кнута. Встряхнуть кой-кого, конечно, требовалось. Люди обыкновенно ищут спокойствия и склонны к рутине: если возможна жизнь умеренно-зажиточная и без особых усилий, многие ли погонятся за журавлем в небе?

А журавли полетели косяком. Рак на горе свистнул. Бочка Данаид наполнилась. Прежде вся прибыль уходила на неотложные вложения, выкуп долей или погашение кредитов — теперь пришла пора собирать урожай. Пока не миллионы, как у Меншикова: воровать всегда выгоднее, чем трудиться, — но сотни тысяч свободные появились. Распределенные по нескольким банкам в Лондоне, Амстердаме и Генуе, они прямо-таки просились в дело. Только спешка нужна — известно, где. Рынок железа насыщен, дополнительное предложение может обвалить цены. Остендская компания без государственной опоры повисла в воздухе. Мои торговые начинания в Турции и Персии тоже остаются весьма рискованными. Да и в России всё настолько неустойчиво, что лучше повременить. К осени вернется из второго плавания в Китай Лука на "Святом Савватии" — вот тогда посмотрим. До той поры имеет смысл тратиться только на ресурс, который вечно в недостатке: на людей.

Беженцы, скупленные по дешевке в голодный год, давно уже все были при деле. Пополнение набиралось, в случае нужды, из числа сезонных лесорубов, пильщиков и возчиков, во множестве приходивших на заработки с пашпортами от земских комиссаров. Незадолго до смерти Петр издал указ, разрешающий оставлять при заводах любого работника даже без согласия владельца — заплатив помещику пятьдесят рублей за него. Очень дорого: не всякий мужик того стоит. Крестьянские парни, кто посмышленей, поступали в подмастерья на испытательный срок; если через год или два старший мастер говорил, что детина добр и хорошо науку приемлет, такому предлагался выкуп из холопского звания и контракт на семь лет. За этот срок пятьдесят рублей, обращенные в беспроцентную ссуду, гасились вычетами из жалованья; по окончании контракта мастеровой должен был становиться вольным. Должен был — потому что дорожку сию никто еще не успел пройти до конца. У меня не успел. А в британских колониях, откуда я позаимствовал (с необходимыми изменениями) эту систему, она хорошо работала.

Но вот беда: кроме мастеровых, в возрастающем числе требовались инженеры, навигаторы, приказчики со знанием двойной бухгалтерии и чужеземных языков — желательно доморощенные, которые не предадут и не убегут. Дорожка была накатана: у Магницкого в Москве моих воспитанников принимали, в лондонских коммерческих училищах — тоже; однако из крестьянских детей, прошедших цифирные школы, очень немногие годились в дальнейшую учебу.

Те, кто готов безоглядно отрешиться от образа жизни и чувствования, завещанного предками, составляют обычно слабое меньшинство. А добродушные селяне, если простейшую грамоту и счет все же (не без споров) признавали полезными, то более утонченные науки мыслили губительными для здравого рассудка и христианской души.

Может, поэтому — а может, с непривычки к отвлеченному мышлению, естественной у тех, кто рожден среди неграмотных, — слишком сложные предметы большинству учеников просто в голову не лезли. Одно-два поколения пропустить через школы — и препятствие исчезнет; но я не Бог, чтоб иметь столько времени и терпения. Идея пройти по стране широким бреднем в поиске годных опиралась на предположение, что умственные силы любого народа редко используются полностью. Взгляните на историю человечества: бывают кратковременные эпохи, когда таланты вылезают на поверхность, словно грибы после теплого дождя. Что же в иные времена — они не родятся? Думаю, что родятся. Но пропадают невостребованными. Такова одна из обыденных трагедий нашей жизни. Встретившись в Петербурге с Феофаном, я уговорил Преосвященного разослать по приходам отеческое циркулярное послание: священник, нашедший грамотного и желающего учиться (но не имеющего такой возможности) отрока, получит воздаяние деньгами, а упомянутый отрок пойдет моим коштом в Навигацкую школу. Буде таковой принадлежит к холопскому сословию — выкуплю. Особое предпочтение сиротам. После учебы — место в одной из торговых компаний, семилетний контракт, потом воля.

К случившемуся наплыву сирот мои служители оказались не готовы. По правде сказать, не все приемыши отвечали установленным критериям: многие даже букв не знали; были почти взрослые и совсем маленькие; однако я не велел никого отсылать. Поручил сортировку опытному учителю: кого в Москву, кого в цифирную школу, кого на завод учеником. Жить развели по семьям в заводском поселке. Которые не хотели принимать — тем пообещали черкесят. Эти сопливые разбойники уже успели пустить о себе громкую славу по всем моим владениям. Представьте коллизию: дети народа, считающего ловкую кражу доблестью — и крестьяне, не привыкшие запирать избы. Бывали случаи, когда воришка бросался с ножиком на хозяина, застигшего его с поличным. Впрочем, за полгода острые грани попритерлись: кто-то унялся, кто-то сбежал, кому-то свернули шею, как куренку. Русский мужик миролюбив — но только пока его не рассердят.

Пойманных беглецов на прежнее место не возвращали. Судя по рассказам, побуждением чаще всего служила крестьянская лапа, взявшая за шкирку: "ты, паря, исчезни отседова, чтоб нам греха на душу не брать!" Этим служила пристанищем штрафная команда при заводе. Некоторое время назад я злоупотребил генеральскими возможностями и перевел в заводскую стражу полторы дюжины старых солдат и унтеров — так что непокорных мог давить вполне по-армейски. Армия переламывает и перемалывает любого строптивца; это всего лишь вопрос времени. Но однажды мне просто жаль, по-человечеству, стало худых, оборванных, исхлестанных плетью подростков; надоело встречать их полные затаенной ненависти взгляды. Старость, наверно, постучалась в душу: если так дальше пойдет, с годами уподоблюсь Апраксину.

Приезжая в Петербург, я ночевал в апартаментах для иностранных купцов и капитанов при конторе железоторговой компании: там выстроили приличный особнячок в английском стиле, совсем не похожий на гостиницу. Летом он никогда не пустовал, а добрая половина обитателей была мне в различной степени знакома. Бристольский негоциант Джозеф Лонг, насколько помнилось, на паях с братом владел сахарной плантацией на Ямайке. Однажды мы встретились в общей гостиной.

— Скажите-ка, старина Джо, как дела в вашем заморском имении? Рабы хорошо слушаются?

Он даже вздрогнул: судя по всему, я прикоснулся к незаживающей ране. Как и намеревался.

— Если б вы только знали, Ваше Сиятельство, насколько дик и опасен этот народ! То и дело слышишь, что где-то негры взбунтовались, вырезали всю семью плантатора и убежали в горы. Надсмотрщиков хороших не найти. Среди кабальных слуг, прибывающих из метрополии, англичан совсем не стало: одни ирландцы, которые славятся лишь беспощадным истреблением рома.

— Я хочу сделать вам подарок. Из юных невольников, которых мне продали на Кавказе, часть оказалась принадлежащей к туземному дворянству. Работать, по сей причине, они не желают даже под кнутом — а негров гонять, полагаю, годятся.

— Ваше Сиятельство! У вас там, как рассказывают, почти дети. А на плантации у Вильяма?! Это же коромантинцы! Настоящие людоеды из диких джунглей! Их просто съедят!

— Да вы, мой дорогой, хотя бы попробуйте: увидим, кто кого съест. Хотите пари? Только на вашем месте я не поставил бы на людоедов из джунглей ни единого пенни.

Через неделю самые неукротимые потомки черкесских уорков отправились на Ямайку гонять негров — как белые люди, по временным индентуральным записям. Авось не пропадут: свирепство там пользуется спросом. Остальные смирились со своей судьбой.

Меня же в те дни беспокоила судьба другая. За состоянием здоровья Светлейшего в течение сорокадневной его болезни следил с замиранием сердца весь Петербург. Кашель, кровохаркание и сильная лихорадка заставили подозревать у него тот же недуг, что свел в могилу Екатерину; многие в мыслях уже похоронили генералиссимуса. Другие усердно молили Бога о ниспослании сей милости. Он и сам готовился к смерти: писал нравоучительные письма императору о долге перед Россией; писал Верховному Совету, поручая членам свою семью. Но с середины июля решительно пошел на поправку. История с голштинскими деньгами окончательно подтвердила, что князь выздоравливает и никому не уступит свое место.

По завещанию императрицы, каждой из ее дочерей надлежало "помалу" получить миллион наличными. Это сверх приданого в триста тысяч — так понимаю, что в качестве отступного за отказ от трона. Как наскрести подобные богатства в вечно пустой казне, сей документ не оговаривал, и цесаревна Елизавета, кажется, ничего сверх обычного своего тридцатитрехтысячного пенсиона не получила. Другое дело — старшая сестрица, имеющая немецкого мужа, цепкого до денег, как клещ. Его министр Бассевич упорными препирательствами добился, что Совет раскошелился на двести тысяч; остальное обещали выплатить в рассрочку на восемь лет. Однако знающие люди передавали шепотом, что не получить бы Карлу-Фридриху ни копейки, если б он не отдал тридцать процентов выдранной из казны суммы Меншикову. Герцог с герцогиней уехали к своим подданным, а Светлейший три дня спустя вышел в свет, несколько побледневший, но такой же властный и алчный, как был.

Внезапные переходы от надежды к отчаянию и обратно не позволяли мне строить дальние планы. Потери угрожали громадные. Лет пять назад мнилось возможным выстроить дело так, чтобы сердце его находилось в Англии, а в другие страны протягивались лишь загребущие хватательные конечности, — но сия конфигурация опиралась на ложные предположения. Британские филиалы действовали и давали приемлемую, по европейским меркам, прибыль. Однако рубль, вложенный в Тайболе, приносил вдесятеро больший доход, чем равноценные четыре шиллинга, вложенные в Уэльсе. Поэтому завод на ладожском берегу так и остался средоточием моих коммерций и главным бриллиантом сокровищницы. После выкупа казенной и полковой частей я владел примерно восемьюдесятью пятью процентами акций. Слишком много в столь шаткой ситуации. И деваться некуда. Тихие беседы с людьми, у которых предполагались свободные деньги, обнаружили их полное нежелание входить в долю или увеличивать оную. По крайней мере, за разумные деньги.

Зато в Петербурге появился Акинфий Демидов. Мы с ним вполне приятельски переговорили о делах — все-таки компаньоны в торговле железом; но его приезд имел тот же смысл, что круги грифа-стервятника над изнемогшим в пустыне странником. Чутье на случаи, позволяющие приобретать ценные активы почти даром, у Акинфия изумительное. Я не обижался: сам начинал с разграбления завода Виниуса. В политике и коммерции травоядные не выживают. Тут ежели кто выглядит невинным ягненком — значит, хорошо умеет прятать клыки.

Если придется уехать, завод с собой не утащишь. Продавать по смешной цене тоже не стану. Пусть заберут даром, беззаконным образом: в этом случае британский суд несомненно утвердит мое право на часть имущества компании, находящуюся в пределах королевства. Да и в России, хоть надежда на справедливость плоха, возможен в будущем оборот, который позволит заявить претензию. Запасы готового товара и корабли, перевозящие оный, я в меру возможности постарался удалить за море. Молодых мастеров и подмастерьев тоже послал на учебу гораздо больше обычного. Английский закон не признаёт право владельца над белыми людьми, даже если на родине они крепостные; но позволительно было надеяться на добровольную верность хотя бы части из них.

Самым сложным представлялось открыть новый источник изобильного и верного дохода. Если завод в Тайболе без меня не развалится (а в руках Акинфия он будет, скорее, процветать) — то, сидя в Европе, соперничать с ним не удастся. Работа с металлом не позволит впасть в нищету — но и только. Нужны иные коммерческие идеи. Памятуя, что наивысшая пропорция прибыли достигается в заморской торговле (в сочетании с наивысшими шансами всё потерять), я тщательно изучал добытые правдами и неправдами сведения по этой части.

Легко представить, с каким нетерпением встретил я верного Луку, прибывшего в Петербург на исходе августа. "Савватий" с большей частью команды остался в Остенде, ожидая постановки в док. По докладу капитана, второе путешествие прошло не так гладко, как предыдущее: на обратном пути свирепая буря чуть не погубила корабль. Сломанную фок-мачту пришлось заменить запасным рангоутным древом и ввиду сильной течи срочно искать место для кренгования на островах близ Африки. Часть груза оказалась подмочена. Что ж, на море случайности неизбежны. Единственный способ их победить — постоянно быть во всеоружии. Не зря в лондонской компании завели строгий порядок: все суда пропускают через док после возвращения из Индии, а сделавшие четыре плавания продают, считая годными лишь для прибрежных вод в тихую погоду. Надо и нам придерживаться этих правил.

На вопрос, может ли восточная торговля обойтись без покровительства кесаря или иной коронованной особы, Лука, не обинуясь, ответил утвердительно.

— Плаванию в Кантон, Ваше Сиятельство, никто из соперников помешать не в силе. Их военные корабли так далеко на восток не заходят. Китайские пираты против медитерранских — расшалившиеся дети. При нашем вооружении они не опасны — если, конечно, не зевать. Насчет Индии не скажу. Там, говорят, судов не меньше, чем в европейских водах, а побережье усеяно факториями, как эта сахарница — осами.

Потянувшись ложечкой, капитан осторожно похитил небольшой кусок у злобной полосатой стражи и опустил в чай (собственного привоза). Чуть отпил из чашки и продолжал:

— Но когда у "Савватия" будут новая мачта, крепкий такелаж и чистое днище — он даже с грузом уйдет от любого врага. Если не грузить лишнего, конечно. Прикажут директоры в Индию — пойду в Индию. Ничего экстраординарного. Что-то не так, Ваше Сиятельство?

— Видишь ли… Приостановка хартии меняет дело. Зачем нам компания, не защищенная имперским флагом? Фактории или торговых агентов на Востоке мы можем и сами завести. Денег на закупку товара хватит. Хорошо бы иметь промежуточные станции на пути, как у французов, англичан и голландцев, — но здесь мы с остендскими директорами одинаково неимущие. Или я неправ?

— Правы, Ваше Сиятельство. Кроме последнего: одна станция все-таки есть. Стать на якорь у островов Капо-Верде теперь вправе любое судно — и оставаться, сколько угодно капитану. Торговля вольная любым товаром, не говоря уж о корабельных припасах…

— Постой-ка. Это португальские владения? Там же всегда были самые тиранские и бесчеловечные правила: еще хуже, чем у испанцев.

— Были. До недавних времен. Раньше колония славилась богатством: все рабы в Бразилию через нее проходили. Потом стали негров возить напрямую, а в конце испанской войны французские приватиры сии острова ограбили догола. Такая настала нищета, что жители и сам коррехидор Антонио Виейра слезно умоляли короля о помощи. Жуан Пятый…

— Погоди, сам угадаю. Подданные просили денег, а самый богатый монарх Европы не дал ни гроша, но позволил промышлять чем угодно. Верно?

— Именно так.

— Потому он и самый богатый, что кошель открывать не любит. Бразильское золото, конечно, тоже способствует. Нет, король правильно сделал, что дал волю: теперь его подданных деньгами снабдят иностранные моряки. Говоришь, сколько угодно — столько и оставайся?

— Да, Ваше Сиятельство. Только незачем. Недели хватит для пополнения запасов и матросам на отдых. Самое большее — двух. Что касается провианта — хлеб там дорогой, быки мелкие; одни фрукты в избытке. Апельсины превосходны: почти как неаполитанские. Рыбы вокруг островов не очень много, если не считать китов…

— А китов много?

— Более чем. Иногда видны сразу по два-три фонтана.

— Прекрасно! Еще бы вблизи Капштадта иметь пристанище и на полпути от него к Кантону. Как скоро по выходе из порта начинается цинга?

— Больные появляются на второй месяц; умершие — к концу третьего. На берегу поветрие отступает.

— Отступает? Это многие замечали. Почему — неизвестно. Самая загадочная болезнь. Так просто ее избежать: неделя берега на каждый месяц моря, и все в порядке. Еще бы этот берег найти! Надо всем бесхозным островам, что на пути лежат, устроить ревизию.

— Полезное дело, Ваше Сиятельство. Но не обязательное. Можно и потерпеть.

— У тебя сколько умерших от болезней? В пропорции к команде?

— Десятка полтора из семидесяти трех. Немного для такого плавания.

— Да, по английским меркам — немного. Только я не английский король: у меня людей меньше. Особенно — опытных моряков. В Лондоне капитану достаточно прийти в портовый кабак, позвенеть мошной — и команда набрана. По миновании надобности матросов распускают. Они не свои: какой смысл их беречь?! А в России… Дело даже не в том, что крепостной человек денег стоит. Здесь каждый моряк, ходивший за двадцать тысяч верст — редкость и диковина. Того и гляди — уведут, как породистого коня. Не сочти за упрек в небрежении: ты достойно несешь службу, ни в чем не уступишь лучшим ост-индским капитанам. Но озаботиться сокращением потерь придется. В этом надо превзойти даже лучших, и превзойти значительно.

— Я понимаю. Вам нужны свои, верные люди на кораблях.

— Правильно понимаешь. Мы еще об этом поговорим. Ты отдыхать здесь предпочтешь или в Неаполе?

— Ну, если есть такая возможность…

— В Архангельске стоит новый корабль. Команда наполовину набрана. Есть груз в Ливорно и Неаполь. Капитана до тебя не ставил.

— Когда выезжать в Архангельск? Могу хоть завтра.

— Послезавтра. Оставь еще день на разговоры.

Контуры нового механизма для добычи Больших Денег начинали помалу проступать из тумана неведения. Детали требовали доработки; вся система выглядела кособокой и неуравновешенной, понеже китайцы не берут европейских товаров — только серебро. Но возможность сей механизм отладить и запустить не подлежала сомнению.

Лука укатил в Архангельск; а на санкт-петербургской сцене продолжал бесчинство Deus ex machina. Будь я автором этой пиесы — ей-Богу, постеснялся бы таких сюжетных ходов. Что за нелепость, когда лучший акробат, только что отхвативший серию умопомрачительных трюков, вдруг спотыкается на ровном месте и остается лежать со сломанной шеей? Но безумное лето двадцать седьмого года еще не окончилось. Самый могущественный после Меншикова человек в Петербурге — граф Игнаций Амадеус Рабутин — сидел, беседовал с дамой; вдруг схватился за грудь (свою, а не собеседницы), судорожно дернулся и умер. Министру еще не было сорока лет. Не успел я придумать, кем заменить потерянный в его лице противовес Светлейшему, как под тем тоже зашатались подмостки. За время болезни фаворита царедворцы успели отвыкнуть от беззаконного самовластия, утомившего всех. Отвык юный император, стал возражать и огрызаться. Чувствуя колебание почвы под ногами, Меншиков принялся искать дружбы Голицыных: просватал за своего сына дочь князя Михаила Михайловича и поспешил вызвать фельдмаршала с Украины. Но было поздно. Гнилая ткань власти расползалась быстрее, чем он сплетал новые нити. В одно прекрасное утро к нему явился майор гвардии генерал-лейтенант Семен Салтыков с объявлением ареста от императора. Князь упал в обморок, ему пустили кровь. По ехидству фортуны, злейшими врагами Светлейшего оказались те, кто вчера наиболее раболепствовал перед ним. Барон Остерман, князь Василий Лукич Долгоруков… Расставить на ключевые места ловких льстецов еще не значит окружить себя сторонниками.

При первом известии о сих событиях я бросился к князю Дмитрию Михайловичу. Надлежало действовать. Какая от этого польза, если великого казнокрада во главе империи заменит скопище мелких интриганов?!