ГЛАВА ШЕСТАЯ
Лица стерты, краски тусклы…
(29 декабря 1919 года)
Иннокентьевская
— Бойко деретесь, поручик! Вы их умело огнем накрыли…
— Рад стараться, ваше превосходительство! — старорежимно, совсем не по чину, поручик Семин громко ответил Арчегову, натура старого заслуженного фельдфебеля проявила себя. И восторг в глазах щенячий…
Ермаков был доволен — он никак не ожидал этой ночью такого невероятного успеха. Еще бы, только к вечеру очистили путь до станции от поврежденных «шпальных» бронепоездов, и русские сумели вовремя прийти с помощью на Иннокентьевскую.
В его отряд вошли два нормальных бронепоезда, в третьем эшелоне везли прибывших из Иркутска инструкторов в полном составе, минометную батарею, что сломила сопротивление 53-го полка в Глазково, и японцев капитана Огаты. Число последних в отряде удвоилось — подошла с Порта Байкал отставшая было вторая полурота. Пришли своевременно — поручик Мичурин уже начал отвод своих уставших и потрепанных подразделений.
И тут попер самый настоящий фарт — чехи обезумели и напали на пятьсот японцев полковника Фукуды, которые до того держали нейтралитет. Не поддержать косоглазых союзников было бы преступлением по отношению к себе, в первую очередь. Ведь чем больше будет вовлечено сторон в их конфликт с чехами, тем лучше.
Устоять против соединенного напора русских и японских отрядов братушки не смогли — избиваемые с утра артиллерией и бронепоездами, терзаемые атаками, они не имели возможности достойно ответить и пустить все свои пушки в ход. Два введенных в сражение орудия хоть и повредили два русских бронепоезда, но были уничтожены вместе с прислугой третьим. Однако к ночи перед ними были снова три бронепоезда, но уже настоящих. И, что явилось самым худшим, так это понимание у солдат, что крепости на колесах были захвачены у них коварным врагом в полной целости. И сломались морально братушки, упали духом…
После полуночи чехи начали стремительный отвод со станции своей живой силы, бросив на произвол судьбы свои многочисленные эшелоны с «интендантурой», оставив под охрану коварных японцев союзные посольства. Отступили потомки гуситов согласованно, прикрывшись сильным арьергардом, и в руках победителей оказались две важнейшие станции — Иннокентьевская и Батарейная…
— Разрешите обратиться с просьбой от всего экипажа, ваше превосходительство, — голос Семина вывел ротмистра из размышлений. Обращению к себе как к генералу Константин Иванович уже не удивлялся. Вечером инициативу офицеров и солдат закрепил своим приказом военный министр — все офицеры на генеральских должностях или те офицеры, что ранее имели генеральский чин, должны были впредь именоваться «вашим превосходительством». И отличие имелось соответствующее — особые генеральские эмблемы. И, что главное — Сычев не поставил его в известность, а провел все тихой сапой, получив «добро» Вологодского. И от себя подарок вечером, как раз перед отходом отряда из Глазково, прислал — два небольших лавровых венка, умело отчеканенных из серебра, которые Аким тут же прикрепил на погоны, сняв с них «короны». И этим же приказом объявлялось о приостановке производства в генеральский чин по Сибирской армии…
— Прошу вас именовать наш бронепоезд «Бойким», как вы сейчас сказали. Ведь первое название не совсем подходящее — приставка «бес», согласно вашему приказу, относится только к «шпалированным» бронепоездам. А мой бронепоезд, хоть и сделан импровизированно, но бронирован котельным железом, а не шпалами, и имеет установку башенной артиллерии…
— Хорошо, пусть будет так, раз я опять «крестным» выступил, — Ермаков прервал поручика. Ловок! Хитро все повернул, лишь бы от неблагозвучного названия избавиться. Ловок… Но в таком инициативу всегда нужно поощрять, ведь как там в песне — каждый выбирает по себе…
— Благодарю, ваше превосходительство! — гаркнул довольный Семин и тут же удалился, руководствуясь нехитрым солдатским принципом — если что-то получил от начальства, то нужно сразу рвать когти, ведь, не дай бог, моча отцам-командирам в голову ударит, и они дарованное отберут…
А Константин грустно улыбнулся — как хорошо быть простым офицером, знать и видеть только свое подразделение, жить его бедами и заботами. А тут не знаешь, за что хвататься, все нужно сделать, а времени катастрофически не хватает. Армия не терпит импровизации, ее нужно готовить тщательно, подгоняя часть к части. А вот бой совершенно иное, по плану идет только до первого выстрела, а вот дальше начинается сплошная импровизация. Ведь взять атаку того же Глазково — авантюрный план, времени на подготовку кот наплакал, силы немощные, техника допотопная, взаимодействие не отработано, связи почти никакой, посыльные на своих двоих носятся…
И что же — у противника все оказалось намного хуже. Самоуверенность чехов давно переросла в наглость, что привело к полной беспечности. Боевое охранение отсутствовало, взаимодействия между чехами и повстанцами не было, противодиверсионных мероприятий и в зародыше не имелось, живая сила растянута на десятки верст, приличный кулак даже не собран. И что в результате — после внезапного нападения чехи начали сплошную импровизацию, которая усугублялась полным отсутствием связи и взаимодействия. Как Красная армия летом 41-го года — фронт везде рвется, и не знаешь, за что хвататься. А ведь сил было достаточно, даже с избытком, что у Жукова, что у Сырового. Просто все происходит в таких случаях в полном соответствии с народной мудростью по двум ипостасям. В первом — гладко было на бумаге, да забыли про овраги, то есть про действия противника. А во втором все намного хуже — дурная голова ногам покоя не дает. Из чего следует, что поспешные хаотичные действия, без обдумывания, с реакцией только на шаги противника, никогда не приведут к успеху…
А теперь все — к утру он стянет к захваченным станциям все боеспособные части, соберет их в кулак. В артиллерии преимущество серьезное — на Батарейной полсотни орудий, половина из которых гаубицы и тяжелые полевые пушки. Это позволит не отдавать чехам оперативной инициативы, а идти далее и громить их, благо части чехословацкого корпуса растянуты тонкой кишкой вдоль железной дороги, и для их сбора генералу Сырову нужны не часы, а дни, если не недели. И это хорошо, очень даже здорово, ибо есть одна старая военная аксиома — прорыв не терпит перерыва…
Но есть другое — эта война абсолютно не нужна, она просто обескровит армию. Союзников надо быстро сплавить на родину, хорошо ободрав их набитые добром эшелоны, ибо собственные запасы напрочь отсутствуют…
— Разрешите, ваше превосходительство, — начальник штаба подполковник Степанов появился на пороге.
— Оставьте титулование, Иван Петрович. Присаживайтесь, хотите чаю? — новым начштаба Ермаков был доволен, тот знающе взялся за дело, и штабной механизм все сутки работал без сбоев, выполняя весь объем работы и решая все поставленные задачи.
— Хорошо бы, но разрешите доложить обстановку, — подполковник поднял на ротмистра уставшие покрасневшие глаза. Еще бы, досталось генштабисту по самое не могу, не хотел бы сам Ермаков быть на его месте, тут прямо как в поговорке, только навыворот — с бала на корабль…
— Что с вами сделаешь, полковник, докладывайте…
Ермаков чуть хмыкнул, ему вспомнился старый анекдот про гаишника, который второпях остановил машину, а оттуда вылез начальник областного ГАИ. Служивый малость растерялся, но бодренько отрапортовал, так, мол и так, товарищ полковник, разрешите доложить… Начальник его сразу прервал, оттопырил пальцем карман и произнес — «докладывайте, сержант». Но Степанов не заметил тихого хмыканья ротмистра, расстелил на столе карту и начал спокойным, несколько академичным тоном свой доклад:
— Противник отошел на 3–4 версты по железной дороге от Батарейной на запад. По опросам пленных, чехов до двух тысяч, вместе с отступившими от Иркутска. Главным образом, это два батальона пятого полка, изрядно потрепанные, и остатки седьмого полка. Еще артиллерии до батареи, которая была погружена на платформы, инженерная рота и примерно до взвода кавалерии. Активных штыков примерно половина, до тысячи бойцов…
— Какие силы могут быть стянуты в ближайшие сутки?
— Трудно ответить, Константин Иванович. Из Черемхово и Усолья они могут перебросить до двух батальонов, одну трехдюймовую батарею, до эскадрона кавалерии. Чтобы перевезти по железной дороге все части 2-й дивизии, дислоцированной от Заларей до Нижнеудинска, им потребуется не менее четырех дней, если не больше…
— Даже так… Хм…
— Я думаю, что они и в этом случае соберут не более четырех тысяч солдат, ведь им необходимо оставить при эшелонах необходимую охрану для отражения нападения партизан…
— А если они договорятся с красными?
— Не думаю. Партизаны не станут охранять дорогу, скорее, просто разграбят эшелоны. Более того, в этом случае 3-я дивизия, румынские и сербские части будут заблокированы и не смогут воспользоваться железной дорогой для продвижения своих эшелонов.
— Прелестно, — саркастически хмыкнул Ермаков. Худшей диспозиции для чехов нельзя было придумать. Русское командование даже при таком выгодном раскладе оказалось полностью импотентным и только жаловалось на наглое самоуправство легионеров вместо того, чтобы только один раз применить силу и навести порядок. Он грустно вздохнул, еще раз убедившись, что белые генералы были не способны победить в гражданской войне.
— Вы правы, Константин Иванович, — Степанов словно прочел его мысли, — после занятия нашими частями Глазково у чехов нет возможности двигаться далее на восток. И они уже не смогут нанести нам поражения, скорее всего, война обернется для них разгромом. К тому же в любой момент и в любой точке их коммуникации могут быть нарушены партизанами.
— Сколько красных? Где они, каковы силы?
— В Черемхово до полутора тысяч вооруженных шахтеров и партизан некоего Зверева. Имеются до десяти пулеметов. В Балаганске до трех тысяч партизан Дворянова, на Ангаре и Илиме отряды Бурлова, на Лене действуют партизаны Молчанова. У них примерно две тысячи человек во всех отрядах. В районе Нижнеудинска и Тайшета еще около трех тысяч партизан. Здесь единого командования пока нет, над дорогой чехи еще сохранили контроль. Это все, что мне известно в настоящий момент.
— Проще говоря, вся губерния, за исключением Иркутского уезда и линии железной дороги, полностью захвачена партизанами, численность которых достигла десяти тысяч человек. Не хило! Возникает вопрос — как с этой оголтелой ордой бороться? Да, кстати, а что губернские власти делали?
— Судя по всему, в Нижнеудинском уезде еще год назад сложилось самое тяжелое положение — он буквально наводнен переселенцами, которые нищенствуют. Раньше от казны они получали сторублевое пособие на семью, но сейчас просто нет таких денег. На севере же власти пытались бороться с этим злом, и небезуспешно, ведь партизаны смогли захватить Киренск только в начале этого месяца. В Балаганском, Черемховском и Верхоленском уездах красные появились только сейчас…
— Оно и понятно — нет ничего слаще, чем пнуть подыхающую власть. К победителям все норовят присоединиться. Значит, пособие… Хм… Тогда есть варианты, — ротмистр задумчиво почесал переносицу и закурил папиросу. Потом задал неожиданный вопрос:
— Где управляющий губернией?
— Губернатор Яковлев подал в отставку, — начштаба у Ермакова оказался всезнающим, и ротмистр мысленно поблагодарил небеса и подпоручика Кузьмина за это назначение. — Но позавчера лично пришел в казармы отряда особого назначения в Знаменском и уговорил солдат не выступать. Затем он объехал все участки милиции, и милиционеры приступили к охране. Сейчас он на частной квартире, хотя доктор Гинс предложил ему вернуться к исполнению прежней должности.
— Откуда у вас источник информации?
— Шурин, брат моей жены, служит чиновником по особым поручениям при губернаторе.
— Понятно. Найдите мне Яковлева немедленно, настоятельно попросите прибыть на встречу, — Ермаков задумался. Ведь, насколько он помнил из прочитанного, Яковлев бежал из города, работал на КВЖД конторщиком, сотрудничал с красной разведкой, и — закономерный финал — осужден то ли в 23-м, то ли в 24-м году и расстрелян. Хотя вроде его просто замучили — ребрами на крюк посадили, любили чекисты такое развлечение устраивать…
— И еще. Прикажите контрразведке собрать всю информацию о губернаторе, всю, включая и самую интимную. Срок до полудня, а после двух я встречусь с ним самим. И последнее, — тут ротмистр задумался в очередной раз, и Степанов уловил еле слышные, но страшные слова:
— Сто рублей? В принципе, лояльность можно купить, а нелояльных… просто вырезать, всего-то делов. К чему изыски…
Станция Суховская
В обычной солдатской теплушке стояла гнетущая тишина. За сколоченным из досок столом молча сидели пятеро чехов, двое были в военной форме, а еще двое в гражданской одежде. Где сейчас комфортный генеральский вагон-салон, кто сейчас расположился в первоклассных купе для членов Чехословацкого Сибирского комитета?..
Со скрежетом отошла в сторону дверь, и в образовавшийся проем хлынули клубы холодного воздуха. Вошедшего человека уже давно ожидали, и потому все сидящие дружно и напряженно смотрели на него, пока он тщательно задвигал дверь.
— Что скажете нам, полковник Зайчек? — генерал Сыровы баюкал на белой косынке раненную осколком в локоть руку. Тщательно намотанные на голове бинты уже пропитались кровью — след вечерней перестрелки с японцами. Но держался генерал с достоинством, вчерашние перипетии не сломили его дух, хоть и изранили тело…
— Ничего хорошего, господа, я не скажу. Даже больше, наше положение стало намного хуже, но хоть появилась ясность, — начальник контрразведки тяжело опустился на свободный стул, снял шапку и расстегнул крючки шинели. Натопленная печурка делала воздух в вагоне жарким, как в бане…
— Я только что допросил поручика Дронова, штабного офицера императорской армии Сибирского правительства…
— Сибирского правительства? — удивленно вскинулись члены Чехословацкого комитета.
— Императорской армии? — вслух переспросили военные.
— Я понимаю ваше недоумение, господа, но позвольте доложить по порядку, — Зайчек нервно затарабанил по столу пальцами.
— Конечно, полковник, мы все во внимании, — громким звенящим голосом ответил доктор Гирс.
— Сегодня утром всероссийское правительство ушло в отставку, власть взял обратно Вологодский, с ним министры Михайлов и Серебренников, а также управляющий доктор Гинс. Объявлено об отмене ноябрьской декларации прошлого года и о восстановлении власти Сибирского правительства в полном объеме. В правительство вошли перечисленные мной министры, они же и подписали прошлогоднюю декларацию. Заявлено о полной независимости Сибири. До освобождения от большевиков всей России.
Все сидящие за столом оживленно переглянулись, они почувствовали сильное облегчение, ведь с этими министрами у них были хорошие отношения в прошлом, 1918 году.
— Дело намного хуже, господа, — затушил радость на их лицах полковник Зайчек, — военным министром назначен полковник Сычев. Не удивляйтесь — первый декрет был именно об отмене всех чинов, присвоенных после февраля 1917 года. Новое государственное образование именует себя Сибирской федерацией, а правительство изрядно поправело — речь идет о восстановлении монархии, правда, только в конституционной форме. Созыв Сибирского земского собора назначен на март месяц.
— Все это интересно, — прервал контрразведчика Сыровы, — но мне важно знать, кто против нас воюет и как им удалось это подлое нападение?!
— Виноват, пан генерал. Заговор против нас и правительства Колчака, как я думаю, подготовлен давно. Считаю, что одновременно с Политцентром. Еще позавчера все чины отряда Арчегова нашили бело-зеленые шевроны и знали о создании правительства. Это точно установлено, сам Дронов из штаба Арчегова. Именно позавчера утром они атаковали «Орлик», захватив его. Но японцев не было, господа, были китайские наемники в японской форме. И сегодня утром именно эти переодетые китайцы атаковали Глазково…
— Я же говорил вам вечером, пан генерал, что дело нечисто, — взорвался Богдан Павлу. — Фукуда держал нейтралитет и не помогал русским, пока вы не подошли с отрядом и не дали приказ атаковать японцев!
— Пся крев! — громко выругался Сыровы. — Я же собственными ушами слышал, что эти твари орали в Глазково свой банзай! Да и этот капрал, что сбежал из Михалево, клятвенно утверждал, что «Орлик» захватили именно японцы. Надо его еще раз хорошо допросить…
— Он в лазарете, — тихо произнес начальник контрразведки, — плечо разрублено шашкой. Казаки под Максимовщиной наш арьергард потрепали. И потому расспрашивать его нельзя, пусть поправится.
— Мистификация русскими проделана отлично, — вмешался полковник Крейчий, — этот Арчегов продувная бестия, а не офицер. Он нарушил все законы войны и должен быть наказан за это!
— Не думаю, что нам это удалось бы, — хмуро ответил Зайчек, — у него в руках грозная сила, справиться с которой мы уже не сможем…
— Да что вы говорите! — взорвался Сыровы. — Какая сила, это же русские! Им удалось это предательское нападение ночью! Подлое! Мы завтра же атакуем их всеми силами, и они побегут, как драпают сейчас по всей Сибири их армии и корпуса от двух дивизий красных!
— Уже вряд ли, — Зайчек засверкал глазами, — я видел пять лет назад бешеные атаки сибирских стрелков, которые ломили всех на своем пути — и немцев, и австрийцев, и венгров. И завтра нас встретит эта пехота, пан генерал, уверяю вас. Арчегов провел децимацию во всех частях, что перешли на сторону Политцентра. Понимаете — децимацию! Кто из русских генералов решался на это?! Расстреляны все солдаты и офицеры, кто примкнул к эсерам и большевикам. Больше ста человек казнили, причем расстреливали их сами бывшие мятежники. Из ненадежных солдат спешно формируют при каждом из стрелковых батальонов по одной штрафной роте — а сзади их поставят пулеметы, и если хоть один побежит, то покосят всех!!!
Вспышка Зайчека ошеломила присутствующих, все знали начальника контрразведки сдержанным и уверенным офицером. Но такое его поведение говорило о том, что положение крайне серьезное, раз он не сдержал себя. И Сыровы первым понял это и потому тихо сказал:
— Приношу свои извинения, полковник. Прошу вас, продолжайте.
— Прежние части сейчас переформируют в номерные Сибирские стрелковые батальоны, числом в четыре, по 700 солдат и офицеров в каждом. В них влили для укрепления инструкторов, по роте на батальон. И пулеметами вооружают каждую роту! Кроме того, при батальонах команды конных разведчиков и легкой артиллерии — по два миномета и мелкокалиберная или горная пушка. Это точно, штатное расписание было в сумке поручика. На такой же штат переводят егерский батальон, а отряд особого назначения во 2-й егерский батальон. Итого против нас завтра, вернее — сегодня, они смогут выставить шесть полнокровных батальонов. По семьсот штыков в каждом!
Все присутствующие переглянулись. Полковник явно недоговаривал, и в этом было самое страшное…
— В русских частях идет бешеная агитация, политцентровцы объявлены вне закона как предатели. Наши войска называются насильниками и убийцами, хотящими вывезти тысячи вагонов русского добра. Сибирское правительство даже мобилизацию не объявляет — крестьяне сами начали стекаться десятками, а завтра их будут сотни, если не тысячи. Кстати, нашу «интендантуру», захваченную в Глазково, уже вечером стали раздавать населению, говоря при этом, что все это отнято от чешских грабителей, — полковник криво улыбнулся и обвел взглядом всех присутствующих.
— Нужно немедленно протестовать! — не выдержал напряжения доктор Гирс. — Надо обратиться к Совету послов и потребовать, чтобы это самозваное правительство прекратило травлю наших легионеров!
— Хм, и что они могут сделать? — недовольно буркнул полковник Крейчий. — У них нет силы, чтобы воздействовать на русских. Самим бы живыми остаться… А японцы ни нам, ни им не помогут, особенно после вечернего… недоразумения, скажем так.
— Нужно немедленно атаковать всеми силами, не дожидаясь подкреплений из Черемхово. Иначе русские разгрузят склады и выставят против нас через два дня не шесть батальонов, а шесть полков. Офицеров у них много, костяк армии есть, вольют тысячи добровольцев, и вот тогда мы с ними никак не справимся. Никак! — начальник штаба 2-й дивизии подполковник Бируля громко повторил последнее слово, и будто электрический разряд пробил чехов. Все сразу зашевелились…
— Я за немедленную атаку! — первым высказал свое мнение полковник Крейчий. — Им нельзя давать времени, промедление приведет к катастрофе! Нужно разоружить литерные эшелоны, арестовать Колчака, который, я уверен, отдал приказ Арчегову. И взять под свою охрану золото — это произведет на них должное впечатление!
— А что даст атака, господа? — Богдан Павлу заговорил тихим, но властным голосом. — Я уверен, что Батарейную наши солдаты вернут и не позволят русским воспользоваться военными складами. Может быть, даже захватят Иннокентьевскую, хотя японцы окажут ожесточенное сопротивление. Но там послы, союзные миссии. И если мы вчера не допустили боя, то теперь сами подвергнем их жизни опасности. А это, знаете ли, чревато осложнениями. И не забывайте — за Байкалом японские войска, и прежде чем атаковать, надо заключить с японцами соглашение…
— Господа! — доктор Гирс заговорил крайне взволнованным голосом, чуть заикаясь от возбуждения. — Мы не можем воевать с Сибирским правительством. Война погубит корпус — нас за Байкал не пропустят. Даже если мы возьмем Глазково, они взорвут туннели. И тогда придется либо умирать, либо сдаваться красным!
— Арчегов не сделает этого, — Крейчий даже покраснел от возбуждения, — иначе мы сметем Иркутск артиллерией. И расправимся с его Колчаком…
— Этого он и ждет! — неожиданно громко сказал Сыровы и стукнул ладонью по столу. — На Колчака ему плевать, они даже радоваться будут, если мы убьем адмирала. Над ними не станет даже номинальной власти. Думаете, они зря отказались от всех генеральских и офицерских производств? А, захватив золото, мы обрекаем корпус — и союзники нам уже ничем не помогут. А русские начнут войну уже на истребление. Для чего они нас на одну доску с Политцентром поставили, как вы думаете?
Лица чехов посерели за секунды, они затравленно переглянулись. Наконец Павлу хрипло произнес:
— Ничто не сближает врагов, как один общий враг. А потому нас начнут бить и красные, и белые. Потому что они местные, а мы в их глазах интервенты! Нужно немедленно послать парламентеров! И помните, мы должны выполнить приказ президента Масарика. Господа, мы потеряли 29 эшелонов, и если мы потеряем еще 90, то вся наша кровь и все наши страдания окажутся напрасными…
Сильный близкий взрыв здорово тряхнул вагон, со звоном посыпались оконные стекла, свечи тут же задуло ворвавшимся ветром. На станции почти одновременно с взрывами поднялась ружейная стрельба, пророкотала пулеметная очередь. И тут же прогремело еще несколько взрывов, более слабых, похожих на ручные гранаты. Первым опомнился полковник Крейчий — он вскочил со стула, выхватил пистолет и рывком отодвинул дверь.
— Что случилось! — закричал офицер в темноту. Оттуда вразнобой ответили сразу несколько голосов.
— Аэроплан, брате полковник! Бомбы сбросили, с платформы пушку скинуло! Улетели обратно!
— Пан полковник! От Батарейной отошли два бронепоезда — «Орлик» и «Жижка», по нам не стреляют, только маневрируют. Русские вытягивают пехотные цепи, на фланге появилась кавалерия…
— Пока не стрелять! — Крейчий повернулся к Сыровому. — Что прикажете делать, пан генерал?
— Русские нас опередили! Если они атакуют большими силами, то придется отступать до Черемхово! — злой голос Сыровы бросал слова, как камни. — А потому, брате полковник, нужно немедленно отправить к ним парламентеров. Война сейчас никому не нужна — ни нам, ни русским…
Иннокентьевская
— Константин Иванович, вставай! Разбудить приказали, когда Иван Петрович явится, — назойливый в своей требовательности голос Акима моментально достучался до разума, скинув сладкое покрывало сна. Ермаков тут же сел на мягкой кровати и, еще не открывая глаз, принялся застегивать воротник кителя. Затем поднялся, нащупал рукомойник и умылся чуть теплой водой. И только сейчас окончательно пришел в себя.
Хорошо устроились чехи в вагонах, с городским комфортом. Кровати с мягкими перинами, шкаф-трюмо с зеркалом, пианино, печка сделана из столитровой бочки, горячая. Стол добротный, стулья, чистые рушники с вышивкой. Даже горшок с каким-то цветком, то ли герань, то ли что-то другое — в комнатных растениях Константин совершенно не разбирался. И ящики, целые стеллажи ящиков, вдоль стенок. И на крыше вагона прикреплены ящики, добротные, крепко сколоченные. Хорошо поживились в Сибири чешские легионеры, освоились, нахапали добра. Только оно их и разложило, превратило в обезумевшее от страха стадо, драпавшее от красных со всех ног, вернее колес. Кому ж умирать охота, когда столько награблено, и домой потому сильно хочется, до жинки и детишек, добычей знатной похвастаться…
Константин сел на койке — мысль про жен и детей пронзила его сердце. Нина! За эти сумасшедшие сутки он ни разу не вспомнил о ней — война высасывает не только все соки, но и память. Так было и в Афгане, так случилось и сейчас. Как быть-то с ней?! Ведь рано или поздно она раскусит, поймет, что он — это не он. Обязательно догадается! Сердцем почувствует… И как тогда ему быть?!
И тут же Ермаков криво улыбнулся — вчера снаряд мог превратить бронепоезд в смятую консервную банку, а его самого со всем экипажем в котлетный фарш. Это война, и на ней главное — выжить… И победить! Спасти от большевиков все, что еще можно спасти — жалкие осколки российской государственности, таких чудесных людей, в которых абсолютно нет пресловутой «совковости», да того же Колчака хотя бы взять, или Смирнова, или офицеров бронепоездов, например. А Нина?! О ней он будет думать тогда, когда война отпустит ему отдых, ибо долг — это главное для русского офицера, а любовь — это уже дело личное. Правильно говорят, что богу богово, а кесарю кесарево…
— Константин Иванович, начштаба уже тута. Отворять?
— Давай! И поесть раздобудь, и чая сгоноши!
Аким открыл вагонную дверь, и в морозных клубах поднялся подполковник Степанов. Денщик проворно выскользнул на воздух и задвинул за собой дверь.
— Надеюсь, утро доброе, Иван Петрович?!
— И я на это сильно надеюсь, Константин Иванович.
Подполковник, уже без китайских церемоний — суточное общение с ротмистром приучило, скинул шинель и папаху на ящики и сел за стол. Взял из коробки папиросу, Ермаков тут же чиркнул спичкой — дал прикурить Степанову, затем закурил сам. Минуту сидели молча, выпуская клубы дыма. Константин не торопил, пусть покурит, чуток отдохнет. Если бы вести были дурные, то тут не до перекура было бы.
— Я говорил с подполковником Бирюлей, начальником штаба 2-й чешской дивизии. Скажу сразу, перемирие заключено на 24 часа, с условием, что сегодня вечером в пять вы встретитесь с генералом Сыровы на переговорах.
— Надо, так встретимся. Как прошла встреча?
— Исключительно тяжело. Вначале…
— Вначале чех пыжился, — довольно невежливо перебил своего начальника штаба ротмистр, — говорил, вы на кого, падлы, батон крошите, да мы вас с дерьмом сровняем. Когда же вы, Иван Петрович, пригрозили, что немедленно прервете диалог, а дискуссию продолжите бронепоездами и артиллерией, то Бируля сдулся, как проткнутое иголкой надутое изделие Кондома, и заявил, что не дело им проливать братскую кровь родственного народа.
— Совершенно верно, Константин Иванович, — подполковник смотрел удивленно, — хотя несколько… своеобразно изложено, но суть вы передали абсолютно верно. Хотелось бы знать, откуда вы знаете…
— А вы обстановку в вагоне посмотрите, Иван Петрович!
Подполковник внимательно осмотрелся, недоуменно пожал плечами и осторожно произнес:
— Обстановка как обстановка, так все чехи едут.
— Иван Петрович, вы, извините, но за деревьями леса не увидали. Это же типичные гопники, наезд сделали, прибарахлились и домой когти рвут. А тут их за руку поймали. Вот базар по понятиям и начинается — а ты кто такой?! А как в рыло получают, так сразу обороты снижают. А если разборкой серьезной запахнет или судом Линча, то паиньками становятся. Вы думали, что с офицером говорили, ан нет. С вами один из гопников базарил, рангом чуть повыше в своей кодле, ибо офицерам побольше барахла приходится.
— Боюсь даже представить, какие жизненные коллизии вы видели, если можете таким выразительным словом разговаривать. В Генеральном штабе этому нас не учили.
— К сожалению, в Генштабе многому полезному не учат. Набить голову информацией еще не значит стать настоящим командиром, умеющим, волевым. Куропаткин и прочие «моменты» ну очень знающие были, но ничего не умеющие, — Константин сразу же взъелся, ведь Степанов как бы сказал: мы, генштабисты, белая кость, а вы, без серебряного орла в венке, академического знака, дерьмо на палочке.
— Посмотрите, Иван Петрович, на войну с германцами — сплошь и рядом фронтами и армиями генштабисты командовали, и многие очень жидко обгаживались. Генштаб дает рывок для карьеры, но что взять с генерала, если тот только ротой для ценза командовал. И много ли стоит та армия, где офицер не справляется с ротой, а ему дают дивизию. И такие гробят солдат, гробят. Как угробили русскую армию, так в этом году угробили Сибирскую.
— Константин Иванович, — умоляюще сказал Степанов, — вы меня не так поняли…
— Чтобы стать настоящим генералом, надо не только академические кущи пройти, надо в строю постоянно вариться, солдата и офицера как облупленных знать, и все ступени прошагать — от взводного до дивизионного. Вот вы на меня смотрите — ротмистр на генеральскую должность влез, а понять не можете, что эту должность мне не по знакомству или списку старшинства подарили, я ее сам создал, своими руками, кровью своих солдат, что за мной пошли. И я своих солдат не отдам никому, я с ними до конца буду. Ибо любой нынешний генерал, что старый, что колчаковской «выпечки», их просто угробит. А нам сейчас хороших солдат терять нельзя. Нет у нас их, и взять негде. Их воспитывать приходится. Вот почему я ни одного штабиста к командованию пока не допущу — ибо вас всех самих готовить надо, долго, кропотливо. Выбить из головы эти пресловутые — «первая колонна марширует», «действия противника нами не предусмотрены», «бабы еще нарожают, а за лошадей золотом плачено»!
Ермаков вытер платком пот со лба, чуть дрожащей рукой взял папиросу, закурил. И вспомнил, отчего так вспылил. В 1992 году, когда Союз уже как полгода развалился, он, тогда еще молодой майор, окончил общевойсковую военную академию имени Фрунзе. Должность начальника штаба бригады скоро превратилась в каторгу — на ней нужно было не подразделения к реальной войне готовить, а деятельность командира вкупе с начтылом прикрывать, что активно взялись за «прихватизацию». Выступил супротив — ну и что?! Генералы с ними-то в доле. Вот и вышибли сразу пинком на периферию батальоном командовать, в родной десант возвратили…
— Прошу прощения, погорячился, — чуть пробурчал ротмистр, Степанов-то в чем виноват…
— Да нет, это я многое просто не понимал, — подполковник не стал вставать в позицию, заглушил в себе недовольство.
— Вы какие книги по военному делу читали за последний год? — Неожиданный вопрос Ермакова застал подполковника врасплох. Он надолго задумался, наконец, удивленно произнес:
— Уставы листал, было дело. Но больше ничего не читал.
— А хорошо выпивали сколько раз? Только честно.
— Раз двадцать, может, чуть больше. На фронте сильно не выпьешь, дел много, — после долгого раздумья ответил начальник штаба.
— А хотя бы обычную гимнастику по утрам делаете?
— С училища не делал, — тут же ответил Степанов и попросил, — но видел, что вы творить можете. И потому прошу хоть чему-то научить.
— Научу, только вначале вам нужно форму быстрее набрать, а потому каждое утро и вечер по десять минут выкраивать на обливание, закалка нужна, собственно разминка, можно бег, и интенсивная тренировка. Видели, как я делаю? Вот и хорошо — прямо сегодня и приступайте. Пример другим подадите хороший, и к годам выправка будет молодецкая. А то ходят с отвисшими брюхами, кобылы жеребые намного грациозней. Так и подмывает таким вопрос задать — как же ты можешь приказывать кому-то, если со своим телом и слабоволием справиться не можешь.
— Согласен с вами. Особенно когда вы говорите, что каждый офицер и солдат должен знать хотя бы азы рукопашного боя.
— Я позанимаюсь с вами, а пока идите, поспите пару часиков, вам свежая голова потребуется.
— Хорошо, — покладисто сказал Степанов, но не удержался и спросил, глядя на толстую рукопись на столе, — а это что такое?
— Рекомендации по планированию и проведению войсковой разведки и диверсионных мероприятий. Там же есть наставление по рукопашному бою, оно в самом низу. Три дня беспрерывно писал, урывками. И годы отдал на осмысление, — Ермаков не лгал, все эти дни трудился как в лихорадке, ибо данная деятельность сейчас находилась на примитивном уровне. И он с первого же дня решил исправить положение в лучшую сторону, благо был и большой практический опыт, и теоретическая база изрядная. Академия и спеццентры пользу огромную приносить могут.
— Разрешите посмотреть, — и Иван Петрович вцепился в рукопись, словно клещ, и на добрый час выпал из жизни полностью. Не отреагировал он и на приход Акима с завтраком, от чая небрежно отмахнулся и все читал и читал, переворачивая листы…
А прочитав, Степанов блаженно улыбнулся, будто прозрел неведомую никому истину, отодвинул рукопись и заявил, что данные наставления нужно немедленно размножить в штабе. Бережно взял папку с бумагами, прижав крепко ее к груди, словно боялся, что Арчегов отнимет, и, получив разрешение от ротмистра, тут же вышел из вагона.
Константин грустно улыбнулся, сообразив, что теперь Иван Петрович спать не будет, а уставший начальник штаба ему был не нужен…
Слюдянка
Николай Георгиевич легко поднялся с лавки и посмотрел в оттаявшее окно. Перед вагоном раскинулся очищенный перрон, а груды снега, похожие на две приличные горки, возвышались по углам вокзального здания. Привел людей в порядок этот зловредный ротмистр, что «вашим превосходительством» ныне именуется.
Но нужно было отдать его настойчивости, заботливости и жестокости должное — впервые с семнадцатого года на станциях Кругобайкальской дороги за считаные дни навели относительный порядок и чистоту. Исчезла даже набившая глаза шелуха от кедровых орехов, которая заменяла в Сибири привычные для российского обывателя семечки. Ностальгия охватила капитана второго ранга — будто вернулся в приснопамятный 1912 год, когда он ездил с женой в отпуск и не обращал внимания на станции и их служителей, а теперь все это разом бросилось в глаза. Не хватало только станционных жандармов, что стояли до революции на платформах. Усатые, рослые, уверенные в себе, с металлическими бляхами на груди…
До прибытия полковника Морроу оставалось полчаса, но сейчас Фомин напряженно размышлял не о предстоящем разговоре с американцем. Все последние часы моряк провел в беседах с офицерами бронепоездов, с членами их команд, с некоторыми станционными служителями. Вначале ему просто показалось, но после долгих разговоров догадка переросла в полную уверенность — именно на этой станции в ночь на 24 декабря ротмистр Арчегов стал совершенно другим человеком. Да, да — в перерождение людей Фомин раньше не верил, но тут такое…
До него почти сразу дошли идущие кругом пересуды о внезапном изменении поведения ротмистра, о появившихся у него полководческих дарованиях. А ведь экипажи знали его до той злополучной ночи с другой стороны, совершенно иной. Любитель выпить, причем выпить сильно и ежедневно, в разговорах с подчиненными был груб и жесток, занятия с командами не проводил, с офицерами держался отстраненно. Строго спрашивал за внешнюю оболочку службы полный набор того, что всеми воспринимается как типичный облик кавалерийского офицера, любящего «цук», а на мир взирающего с высоты седла.
Два артиллериста из команды «Беспощадного», когда Фомин осторожно заговорил с ними, поведали странное — в ту ночь изрядно поддавший Арчегов заметил, что они, стоявшие часовыми у штабного вагона, грелись у костра. Ротмистр тут же отогнал их, запретив греться. И заявил, что если еще раз увидит такое, то солдаты не будут рады, что на свет родились…
Прошло только четыре часа, и из вагона вышел совершенно иной Арчегов — заботливо пожурил солдат, разрешил греться поочередно и совершенно трезвый. И после того горячительного в рот перестал брать совершенно, начал делать гимнастику, постоянно заниматься с солдатами и офицерами. То есть все то, что раньше совершенно не делал. Мало того, всегда скупой до жадности, он принялся буквально транжирить деньги на лечение раненых, на выплаты железнодорожникам, на обустройство станций, на улучшение питания и снабжения и на очень многое, чего невозможно перечислить.
А эта непонятная энергия, направленная на создание флотилии, поиск моряков, и опять потраченные деньги, и немалые. А ведь хорунжий Гордеев до сих пор недоумевает, даже чуть ли не побожился, что ранее ротмистр на дух моряков не переносил, а теперь чуть ли не лобзает, холит и лелеет.
Странности нарастали как снежный ком, причем из рода таких, которых ротмистр раньше категорически сторонился. Или, наоборот, что раньше было основной составляющей его деятельности, сейчас совершенно исчезло. Кроме императорского чина…
Чина! Фомин встал и в сильном волнении стал мерить шагами купе — шажок вперед, разворот и снова шаг. Вот в чем причина перерождения ротмистра — мысли в голове моряка стали наслаиваться одна на одну. Если допустить, что той ночью ротмистр получил какие-то важные известия, то он мог кардинально перемениться. Белое движение терпело поражение, все это понимали, в том числе и сам Фомин, потому-то и опустили руки и стали или безвольными, полностью положившись на ход событий, или стремились уехать за границу.
Арчегов же получил явную цель в жизни и устремился к ней целеустремленно, как выходящий в торпедную атаку на линкор миноносец. Эта бешеная энергия и это стремление создать боеспособные войска и крепкий надежный тыл хотя бы в рамках одной Кругобайкальской дороги… Такая энергия понравилась всем, и Фомин, положа руку себе на сердце, и, несмотря на вспышку взаимного озлобления, сейчас мог признаться, что ему такое пришлось тоже по душе. А потом последовало возвращение к чинопроизводству императорской армии, к коронам на погонах, к резкому повышению денежного довольствия, и, наконец, к жестокой трепке чехов и появлению на свет нового старого Сибирского правительства.
Переданные по телеграфу манифесты и заявления нового правительства де-факто дезавуировали власть Верховного Правителя, но почему-то сохраняли ее де-юре. Однако предполагавшийся в марте созыв Сибирского земского собора, о котором было только что телеграфировано, неожиданно привел Фомина к ошеломляющему выводу — Великий князь Михаил Александрович жив и каким-то чудом пробрался в Сибирь. Да, да, тогда все поступки Арчегова объяснимы, как и то, что монархический заговор существовал давно и только в последние дни резко активизировался.
Домыслить Николай Георгиевич не успел — на станцию прибыл паровоз с прицепленным желтым пассажирским вагоном. Американский полковник ездил с комфортом в классном вагоне, тогда как для русских таких вагонов не полагалось. Фомин скрипнул зубами от гнева — прав Арчегов, что на своей земле мы стали изгоями при иностранцах…
— Я рад вас видеть, сэр, — полковник Морроу показал в улыбке ослепительно белые зубы, приглашая моряка присесть в роскошное кожаное кресло.
— И я рад приветствовать вас, полковник, — Фомин любезно раскланялся и степенно присел. Но не развалился, как американец, а именно сел, соблюдая хорошие манеры, привитые в Морском корпусе. А вот заокеанского офицера явно не воспитывали настоящие джентльмены. Однако полковник прямо сочился радушием.
— Виски, коньяк, кофе? Берите сигары, сэр, кубинские, из Гаваны!
Фомин взял из золоченой коробки сигару, ловко лишил ее обертки. Затем ножичком отрезал кончик, прикурил от серебряной зажигалки. Как давно он не курил настоящих сигар, довольствуясь дешевыми папиросами.
— Превосходный табак, полковник, просто превосходный. Завидую вам искренне. Если б не эта война с ее разрухой…
— Что делать, коммандер, что делать. У нас тоже была гражданская война, но теперь Штаты богатейшая страна мира. И ваша Сибирская Федерация имеет все возможности выйти из войны и зажить счастливо. У вас удивительно богатая страна и прекрасные люди.
Фомин внутренне напрягся — «сайбириен федерейшен» американец выпалил с легкостью и без малейшей запинки, будто всю жизнь выговаривал это название. А это на дипломатическом языке говорило о многом.
— Я был бы рад, если бы наши страны нашли общий язык, ведь президент Вильсон уважает право российских народов на самоопределение, в любой форме. От федерации до конфедерации или самостоятельности. И я уверен, что сближение между нашими странами обязательно произойдет, — речь американца текла легко и свободно, и Фомин лишь благожелательно покачивал головой и изредка поддакивал.
— Да, кстати, я приношу свои самые искренние извинения по поводу того вчерашнего несчастного случая. У моих солдат просто взорвались эти проклятые гранаты в руках, вы же знаете, как ненадежны взрыватели у этих штучек. Хорошо, что никто более не пострадал, особенно из ваших храбрых солдат. И я верю, что то мужество, которые они показали в последние дни, позволит отстоять хотя бы эту часть Сибири от красных полчищ.
— Я приношу свои искренние соболезнования и от своего имени, и от лица правительства, — Фомин внутренне кипел, ведь полковник вывернулся, как мокрый обмылок в жаркой бане.
— Да, у меня к вам просьба, коммандер, — Морроу широко улыбнулся. — Три или четыре дня назад мы отправили со станции эшелон в Иркутск. Там было немного оружия, патронов, в общем, всякого воинского снаряжения, не помню точно — какого. Это по просьбе генерала Жанена мы передали чешским войскам. Ваши парни наверняка взяли этот эшелон своим трофеем где-то на дороге. Видите, но эти глупцы сцепщики все путают, и по ошибке прицепили к эшелону два вагона пушнины, что были закуплены нами за Байкалом и по ошибке стояли здесь. Вы не поможете разыскать эти вагоны, коммандер?
— Они в Порту Байкал, их там отцепили. Мы случайно их обнаружили и выставили охрану. Хорошо, что настоящий владелец нашелся. Я с удовольствием передам эти вагоны вам завтра утром. Да, кстати, у меня есть перечень содержимого, мы его сделали на всякий случай, — Николай Сергеевич был не менее любезен, но моряку было противно. Они оба лгали, знали это, но делали так непринужденно, что офицер не мог не восхититься.
Морроу быстро просмотрел протянутую ему бумагу, улыбнулся и ответно протянул моряку другой листок.
— Тут список отгруженного чехам вооружения, которое они по непонятным причинам оставили на станции… Михалеффо, — полковник с трудом выговорил последнее слово, — они такие забывчивые. Видите, я его завизировал, как и лейтенант Тенделл, что сопровождал этот злополучный эшелон. Надеюсь, что это оружие поможет вам в борьбе с красными. А завтра мы с вами распишемся на листках, и все недоразумения между нами будут полностью сглажены. Вы согласны со мной, коммандер?!
— Конечно, — Фомин облегченно вздохнул, заполучить восемь вагонов оружия не шутка, особенно когда войска отчаянно нуждаются в патронах. А так — завтра пригонят два вагона пушнины, он отдаст их Морроу, они распишутся в получении, и разошлись, как в море корабли…
— Ах, вот только из-за этих вагонов с вашими чудными мехами я теперь потеряю семьдесят тысяч долларов и доверие уважаемых людей, — огорченным донельзя голосом воскликнул Морроу.
— Что такое, сэр?! — не менее встревоженным голосом откликнулся Фомин, а внутри засмеялся — этот бестия Арчегов все предсказал верно, почти полностью, включая диалоги. Но ошибся в одном, в деньгах — полковник запросил на тридцать тысяч меньше. А потому торг здесь неуместен.
— Просрочка из-за этой задержки. Вагоны уже должны быть давно отправлены во Владивосток, там их очень ждут влиятельные люди…
— Я считаю, что эта проблема решаема, мы сознаем часть своей вины за эту ошибку. И потому не можем допустить ваших затрат. У нас нет валюты, но мы можем возместить золотом или империалами, и даже чуть больше.
— Ваши золотые монеты пользуются популярностью, и потому я признателен вам за помощь и участие. Да, вот еще — мы совершенно случайно нашли в Верхнеудинске девять вагонов с грузами для русской армии. Это из прежних поставок нашей страны. Там есть патроны, три десятка пулеметов, но, главное, очень нужное для ваших героических солдат в трех вагонах. Там три тысячи комплектов нашего зимнего обмундирования: теплые штаны, меховые куртки, перчатки и другие вещи. Завтра вагоны будут здесь.
— Я доставлю на бронепоезде четыре банковских ящика, в каждом более полутора тысяч унций золота, — Фомин назвал так специально: любой американец живо подсчитает, что это составит свыше 120 тысяч долларов. Полковник Морроу не был исключением в этой нации — через секунду он расплылся в довольной улыбке, но тут же стал серьезным.
— В Танхое стоят эшелоны генерала Скипетрова, там до тысячи пехотинцев. Я пока не знаю, признали ли они власть Сибирского правительства, но, если вы хотите, мои парни сопроводят ваш эшелон до Иркутска.
— Не откажусь от вашего любезного предложения, полковник. У меня здесь на станции мало солдат для сопровождения столь ценного груза. Но в Порту Байкал стоит ледокол, и там много вооруженных моряков. Позвольте откланяться, встреча с вами доставила мне наслаждение. Могу я вас попросить об одной услуге?
— Конечно, коммандер.
— Бизнес имеет свои законы, главное из которых — время и качество товара. Здесь перечень того, в чем нуждается наша армия. Не сможете ли вы рассмотреть эту бумагу, может быть, у вас есть возможности, помимо госдепартамента? А в долгу мы не останемся. А завтра я встречусь с вами снова.
— О-о, — только и сказал Морроу, выкатив глаза — счет поставок шел на миллионные суммы. И если он выступит посредником, то процент будет такой, что и подумать страшно…
— Я уверен, этот вопрос можно урегулировать — транспорт на подходе к Владивостоку. Давайте, коммандер, отметим нашу встречу. Коньяк?
На этот раз Фомин не отказался, офицеры чокнулись и выпили душистую крепкую жидкость. Морроу проводил моряка до дверей, четко откозырял на прощание, что было не свойственно американским офицерам.
Через час в вагон Фомина был доставлен почти царский подарок в нынешние тяжелые времена — несколько ящиков французского коньяка и огромные коробки с шоколадом и сигарами, что с трудом держали в крепких руках здоровенные солдаты — подарок для офицеров доблестного русского флота. Николай Георгиевич усмехнулся — полковник умен и не стал вульгарно предлагать русскому офицеру процент от процента в совершенной ими сделке, причитающийся Фомину по общепринятым в бизнесе правилам…
Глазково
— Здравствуйте, Павел Дмитриевич, — Ермаков чуть привстал со стула, но руку для рукопожатия не протянул, на то были и политические, и психологические причины. Хотя чиновник на первый взгляд производил благоприятное впечатление, молод, тридцати нет, глаза умные, вот только моральный облик был того… Как бы помягче сказать…
Контрразведка умела работать, и наблюдение за Яковлевым велось уже давно. В принесенном Арчегову досье указывалось, что губернатор содержит пятерых малолетних воспитанников и спит с мальчиками в одной комнате. И как понимать прикажете — спит или «спит». Первое понятно, но если второе — Яковлев педераст или педофил, может, то и другое вместе взятое. Сексуальные меньшинства Ермаков не жаловал, брезговал. А может, просто оговор? Политика настолько грязное дело, что Ермаков чувствовал к самому себе отвращение. Но, воленс-ноленс, пришлось проявлять притворное радушие.
— Присаживайтесь, рад вас видеть…
— Здравствуйте, Константин Иванович! Вижу, вы в делах? — управляющий губернией сделал вид, что не заметил неискренности Ермакова. Наоборот, улыбнулся ответно и опустился в кресло.
— Мне было удивительно, что вы позавчера удержали от выступления милицию и свой отряд особого назначения. Должен выразить вам признательность. И удивление…
— Благодарствую, ваше превосходительство, — чуть улыбнулся Яковлев, отвечая с каким-то скрытым подтекстом. — Но позвольте мне осведомиться, чем вы так были удивлены, генерал?
— Ротмистр, Павел Дмитриевич, всего лишь ротмистр! И в генералы отнюдь не стремлюсь, так что не повышайте меня в чине. А вы попробуйте догадаться, в чем причина не только моего удивления.
— Даже понятия не имею, Константин Иванович, — Яковлев поблескивал хитрыми глазами через пенсне.
Ермаков все прекрасно понял — вскрывать первым карты эта хитрая бестия не будет. А разговор с таким человеком всегда напоминает драку на иглах — убить не убьет, но неприятно, и опасаться стоит. Правда, на всякого хитреца есть действенный прием — отбросить иголочки в сторону, достать тяжелую дубину и шандарахнуть с размаха, от всей широты души, по хитрой головушке. Чисто русский приемчик…
— Без вашей прямой поддержки все это дело с Политцентром не заварилось бы. Давайте начистоту, — Ермаков многозначительно положил ладонь на толстую папку. — Вы выполняли все установки вашей партии и всячески вредили по мере своих сил и должности белому движению в целом. Всячески вредили, начиная от срыва поставок вплоть до зачисления в отряд особого назначения пленных красноармейцев и других противников белого дела. Конечно, вы можете сказать, что спасали им жизнь, проявили гуманизм, так сказать…
— Вредил по мере сил, — Яковлев задумчиво прожевал эти слова, как бы пробуя их на вкус, и поднял взгляд на ротмистра. — Вы это точно подметили, ваше превосходительство. Я не люблю правительство Колчака и считаю его вредоносным для будущего России. И скрывать от вас этого не буду!
— Но я же не социалист и ваши взгляды отнюдь не разделяю. А о них, как и о вашей деятельности, я сейчас изрядно осведомлен. Как вы думаете, от кого я получил столь подробную на вас информацию? Смею вас заверить, что я им верю, лгать они мне просто не могли! Есть методы…
— Почти все члены Политцентра вами арестованы и дают признательные показания, в том числе на меня. И я понимаю их. Тот же капитан Калашников узнал, что такое ваши методы. Грешен человек, и слаба его плоть…
— А вы не боитесь, что через минуту эти методы могут быть опробованы на вас, причем совершенно законно. Любимый большевиками писатель Алексей Горький когда-то громко заметил, что если враг не сдается, то его уничтожают. А гражданская война сантиментов не терпит…
— Боюсь! — совершенно искренне ответил Яковлев и вытер платочком пот со лба. — Кровь вы проливаете без раздумий, одна ваша децимация чего стоит! Но есть надежда, что не для пыток меня сюда привели, у вас ведь были возможности еще вчера меня арестовать и держать вместе с другими.
— Такая возможность у меня и сейчас есть, но я не стал к ней прибегать. Вы умный человек, а потому не могли не понять, что с приходом Политцентра к власти вся ваша жизнь полетит коту под хвост. Хотите узнать, что вас ждало в этом случае?
— Я буду вам признателен, — Яковлев удивленно посмотрел на ротмистра. Вот только что-то такое было во взгляде непонятное, мутное и отнюдь не банальный страх или любопытство. Так смотрят люди, которые пришли к какой-то все объясняющей мысли.
— Представим, что мое столкновение с чехами и НРА закончилось поражением моих частей. Власть Колчака низложена, но Политцентр через недельку-другую большевики пинают под зад, на всю вашу демократию они плевать хотят. Вы им не союзники, вы же интеллигенты слюнявые, коты пакостливые. Ленин про вас хорошо сказал — «они думают, что они мозг нации? Они не мозг, они дерьмо». Сказано, как припечатано. Вас не коробит?
— Отнюдь. Тем более что, по сути, верно сказано.
— Даже так?! Но вернемся к вам… Вам, любезный Павел Дмитриевич, пришлось бы бежать, устроились бы конторщиком на КВЖД, благо документики на фамилию Дунина вы себе приготовили и подвизались бы на работу в красной разведке. Дело-то житейское — кушать хочется, а коммунистам плевать на ваши революционные заслуги. Ну а в 1922 году вам бы разрешили вернуться, и вы с радостью приехали бы. Вот только большевики эсеров к тому времени изничтожать будут, как бешеных собак. Зачем им постоянный нож под боком, да и лавры победителей делить не хочется. А в застенках вы и года не протянули бы — в один прекрасный день насадили бы вас ребрами на крюк, чтоб подыхали мучительно и долго. А в газетах напечатают — так, мол и так, по приговору суда расстрелян видный колчаковский деятель, губернатор Яковлев. И рядышком ваши братья эсеры, кто вовремя не ссучился и в партию Ленина не записался, с такими же ярлыками отпетых контриков. И зачем вам было нужно Колчака свергать, непонятно…
Ермаков кривил губы, глядя на белого как снег губернатора. И чего это он так испугался, болезный, неужто поверил. Константин сразу же мысленно списал Яковлева в расход, ибо пользу такой вряд ли принесет…
— Кто вы, генерал? — Яковлев поднял глаза, и Ермаков опешил — страха в них не было, а одно жгучее любопытство.
— Я же вам сказал уже, я ротмистр, а не гене…
— Вы не ротмистр Арчегов, в этом я сейчас полностью убедился. Прошу вас — не трогайте свой пистолет, у меня нет оружия. К тому же вы меня можете убить голыми руками. Прошу вас ответить, а потом убивайте!
— С чего вы взяли, что я не ротмистр Арчегов? — Константин был искренне удивлен и не пытался скрыть этого. А зачем?
— Помните у Пруткова — если на клетке со слоном написано лев, то не верь глазам своим. За эти дни я и мои люди опросили десятки ваших солдат и офицеров, — Яковлев говорил быстро, словно боялся, что его прервут. — Ротмистр Арчегов и вы совершенно разные люди, тут даже сравнивать невозможно. Внезапно раскрывшийся военный талант у обычного кавалерийского офицера, ничем до этого не примечательного, еще можно попытаться объяснить озарением военного гения. Но как прикажете понимать, что всего за несколько дней человек не только поменял свой образ жизни и полностью отказался от прежних привычек, но даже стал говорить иначе, сменил жестикуляцию и походку. Вы же не террорист боевой организации, не актер Императорского театра, чтоб вот так просто отказаться от всего прежнего и перевоплотиться в совершенно другого человека. Я был на каторге в свое время, я видел жизнь во многих ее проявлениях, но я никогда не встречал таких случаев. Более того, я о них ничего не слышал…
— Так, — задумчиво протянул Ермаков. За эти дни он обвыкся с новым обликом и считал, что все изменения спишут на внезапное протрезвление и военный талант. Иной раз он ловил на себе странные взгляды офицеров и генералов, но чтобы так… Его раскрыл губернатор-каторжник, черт бы побрал этих эсеров с их конспирациями, надо же — обратил внимание на мелочи, и все, хана. В разведке на мелочах, как чаще всего и случается, засыпаются.
— И еще, а это главное. Вам полностью известно мое будущее, и узнать его из досье вы просто не могли, — Яковлев кивнул на толстую папку. — И потому, что сменить документы на фамилию Дунина я решил лишь перед тем, как зайти в ваш кабинет. А это значит, что вы либо умеете читать чужие мысли, либо вы каким-то образом можете знать будущее. За Арчеговым ранее такого не замечалось. Понимаете — не замечалось! Кто вы, генерал?
— Да что вы привязались со своим генералом! Я ротмистр…
— Ваше превосходительство, вам о чем-нибудь говорит фамилия полковника Полякова? Прошу ответить, пожалуйста, — голос Яковлева задрожал.
— Ни о чем, — после минутного раздумья ответил Ермаков, чувствуя, как по спине бегут мурашки — в вопросе явно был подвох.
— А вы знакомы с господами Луговым и Перевозчиковым?
— Нет, — сразу ответил Константин, эти фамилии ему были совершенно не знакомы. А потому поинтересовался. — А кто они?
— Я спросил у знающих генштабистов, и они мне ответили на мои вопросы, — Яковлев напряженно смотрел на ротмистра. — Генерал-майор Лугов командовал 14-й кавалерийской дивизией, а начальником 1-й бригады являлся генерал-майор Перевозчиков. Полковник Поляков командовал 14-м Малороссийским драгунским полком данной бригады, а командиром третьего эскадрона полка был ротмистр Арчегов.
«Никогда Штирлиц не был так близок к провалу», — пронеслась в голове мысль, и Ермаков задумчиво посмотрел на слишком умного и ушлого губернатора, прикидывая, как бы ловчее сломать тому шею. Яковлев напрягся, поднял руки и умоляюще произнес:
— Прошу вас не спешить, ваше превосходительство. А генералом я вас называю потому, что ни один офицер не может воевать так, как воюете вы. И скажу больше — разгромить за один день чехов с ничтожными силами не смог бы никто. Кроме вас! А это говорит о вашем большом военном опыте, хотя меня несколько смущает ваш моложавый вид. Прошу вас не торопиться — я говорил с опытными врачами, и они чуть ли не в один голос говорят, что полученные на войне контузии могут внезапно проявляться амнезией, потерей или всей памяти, или ее частичных моментов. Вам достаточно сходить к врачу, я могу легко организовать вам встречу, и если кто-то заинтересуется вами, то ваша частичная «амнезия» уже будет иметь официальный характер. К тому же будут соответствующие медицинские записи…
«Вот пройдоха, уже и алиби подготовил. Ну что ж, такие люди в правительстве мне нужны, осталось только договориться», — Ермаков медленно прикурил папиросу, несколько раз пыхнув дымком.
— Ответь мне на один вопрос, ваше превосходительство! Откуда вам известно то мое будущее?!
— Вы этого хотите? — с кривой ухмылкой спросил Ермаков. — А ведь тогда для вас выбора не останется…
— У вас на меня какие-то планы? — тихо произнес Яковлев. Его губы побелели. — Иначе вы бы не пригласили бы меня на этот разговор, а просто бы удавили. Или приказали бы своим головорезам шлепнуть каторжанина губернатора.
— Планы имеются, это так. Вот только обратного хода для вас тогда не будет. И соскочить не удастся.
— А разве выбор есть?! Его изначально не имеется. Только жизнь или смерть. Я не покажусь вам циничным, если выберу первое?! К тому же, в любом случае, идея независимой Сибири для меня намного привлекательней режима Колчака и атамана Семенова. Или того большевистского «рая», который неизбежно бы пришел на место пустой болтовни Политцентра. А потому можете в своих планах на меня рассчитывать, генерал. Но только расскажите о том, что скрыто.
— Тогда будем работать тандемом, господин губернатор. Вернее, министр внутренних дел Сибирского правительства. Но для всех мы будем антиподами. Надеюсь, тактику «злого и доброго следователя» вы знаете?
— Познакомился, когда на каторгу упекли, — с кривой улыбкой ответил Яковлев и просяще посмотрел на Ермакова. Тот правильно понял его взгляд: «политика — дело привычное, а вы лучше о потаенном мне поведайте».
— Ну что ж, вы хотели правду… Получайте ее. Но предупреждаю заранее, что она невероятна. Дело в том, что я родился 28 августа 1961 года…
Чита
— Ну, Арчегов, вот сукин сын! — в недовольном голосе атамана Семенова явственно прорезались нотки восхищения. Еще бы — Каппель послал вызов, он его поддержал, но все это было пустым сотрясением воздуха. А тут выискался ротмистр, что с двумя бронепоездами и парой почти невооруженных речных лоханок в пух и прах раздолбал под Иркутском несколько тысяч чехов. Стоит этому восхищаться?
Конечно, стоит! Ведь на фоне неудач и поражений последнего времени это была единственная и к тому же ярчайшая победа, хоть и смазанная тем, что под удар попали не красные, а чешские союзные войска. То, чего боялись многие русские генералы, в том числе и он, что греха таить, свершилось, и непобедимые чешские легионеры были раздавлены силой русского оружия. И трофеи захвачены богатейшие — бронепоезда, орудия, пленные, но главное — 30 эшелонов русского добра. Победа! Победа?
Григорий Михайлович глухо выругался — к Иркутску подходили его войска, им выпестованные и выкормленные, а теперь он ни при чем, всю славу и все захваченное добро у него вульгарно украли. И кто слямзил?! Его же ротмистр, вкупе с бывшими министрами бывшего Сибирского правительства, которых, к бабке не ходи, тот же Арчегов и привел к власти. Да еще Сычев тут же примазался, военным министром стал…
Атаман чуть не сплюнул от омерзения — ошиблись они с ним, ой, как круто ошиблись. Еще наплачутся от этого гвардейца горькими слезками. А приказы его ему бы в одно место засунуть — хочет, подлец, генерал-лейтенанта Семенова обратно в подъесаулы запихать, к чинам императорской армии вернуться. Хрена выкуси! Он эти погоны не на паркете получил, а от адмирала Колчака, Верховного Правителя России. Он сейчас главнокомандующий вооруженными силами на всей территории от Иркутска до Владивостока. Он, а не этот шибздик Сычев, что только знает, как дворцовые паркеты натирать…
Григорий Михайлович разъяренным тигром метался по кабинету, накручивая в себе ярость. Он вспомнил, как в семнадцатом году Сычев красной тряпке поклонялся, «демократизацию» амурских казаков затеял. И что — уже на следующий год перед ним, еще полковником, хвостиком бил, как бездомная собака. Пожалел тогда, свой же брат, казак — в войске устроил. А Колчак пришел, и все — переметнулся Сычев, в Иркутске осел, вначале инструкторскую школу получил, а потом начальником гарнизона устроился.
А за ним прочие раскольники потянулись, что служить под началом бывшего есаула не пожелали. А генерал-майор Шильников вообще в Иркутск казачий полк из Забайкалья увел, атамана грязью поливая. А ведь все на готовенькое пришли. Где они были, когда он в декабре семнадцатого с большевиками воевать начал. Как крысы по углам засели и осторожненько выглядывали, гадая, кто ж победит.
— Ну, я вас еще в бараний рог согну, — грозно прохрипел Григорий Михайлович, подошел к столу, налил стакан воды и выпил залпом. Затем продолжил свои невеселые думы.
И что делать сейчас?! Признавать новоявленное Сибирское правительство, которое не то что чин его генеральский с правами главнокомандующего не признало, вообще никаких предложений ему пока не сделало, словно нет атамана Семенова на свете?! И кто они после этого? А ведь он их может за глотку сейчас взять, пусть похрипят, вот тогда челом начнут бить, вину свою признавать!
Прошлой зимой у атамана Семенова резкий конфликт со спесивым адмиралом произошел. Но стоило Григорию Михайловичу перевозки по Транссибу перекрыть, как Колчак сразу на мировую пошел, в должности и чине утвердил. А ведь хотел сгоряча карательную экспедицию послать, но как японцы Омску пригрозили, так Верховный Правитель живо пошел на попятную. И следствие прикрыл, что дело против него возбудило.
«Так, может, и сейчас перевозки перекрыть, пусть маленько помучаются», — мысль промелькнула в голове, но атаман ее сразу прогнал. Туда ничего не везут, наоборот, валят сюда эшелонами, а потому перекрытие дороги ему боком может выйти, сам себе яму выкопает. И еще одно обстоятельство сильно повредит в этом случае — с Арчеговым Иркутск атаковали японцы. И пусть их только рота была, но страна Ямато явно какой-то свой определенный интерес имеет, и эта рота только демонстрация. А что за ней?
Григорий Михайлович крепко задумался, выпил еще стакан холодной воды и снова прошел по кабинету, но на этот раз медленно. Нет, перевозки срывать он не будет, слишком глупо. А вот занять отрядом генерала Скипетрова туннели на Кругобайкальской дороге можно и нужно, благо охрана там слабая, ведь Арчегов ее лучшую часть на Иркутск увел. И перед японцами и союзниками ответ готовый есть — просто усилил охрану. Вот тогда-то и запоет Сибирское правительство веселые песни, гордыню смирит и на поклон к нему живо пойдет.
Окончательно решив, что ему делать, атаман грузным медведем тяжело подошел к двери и открыл ее. В приемной постоянно сидели два офицера, его адъютанты. Посмотрел на войскового старшину и произнес:
— Зайдите немедленно ко мне в кабинет, нужно срочно написать приказ генералу Скипетрову…
Глазково
— Константин Иванович, запрашиваемые вами суммы совершенно нереальны, они на порядок превышают наши более чем скромные возможности. Я просто не представляю, как мы можем изыскать такие огромные средства, — министр финансов Михайлов растерянно прижал руки к груди и недоуменно посмотрел на ротмистра.
— Иван Андрианович, поймите одно, если мы не выделим эти действительно большие деньги и кардинально не улучшим положение народа, мы не удержимся у власти. Хуже того, эту власть возьмут большевики, которые вообще никакого улучшения делать не будут, — Ермаков говорил мягко, министр ему нравился своей горячностью, но был очень прижимистым, как все, кто только направляет финансовые ручейки и потоки.
— Что касается наличия денег, — Ермаков сделал многозначительную паузу, — в Госбанке лежат примерно 18 миллионов рублей золотом и 2 моих миллиона серебром. В полевом казначействе еще порядка полутора миллионов рублей в монете и два миллиона уже истрачено. Так?
— Вы хорошо осведомлены, Константин Иванович. Этих двадцати миллионов хватит на месяц при нынешних темпах затрат, а после взять золота будет просто негде. Где же я найду вам деньги на выплаты переселенцам и на увеличение казачества? И мы не сможем найти деньги на предлагаемое вами возмещение ущерба всем крестьянским хозяйствам!
— У нас в Госбанке лежат на 50 миллионов рублей художественно выполненных в Америке облигаций займа. Напечатаны они по заказу Временного правительства, но доставлены в Иркутск недавно. А потому правительство на них лапу не положило. Нужно проштемпелевать облигации, приравнять по курсу к золоту и пустить в обращение.
— Простите, Константин Иванович, но эта мера обрушит рынок…
— Иван Андрианович, я не договорил. Эти облигации заменят внутренние долговые обязательства, а также пойдут на возмещение ущерба. Но выплаты по ним надо производить только с 1921 года. Если облигацию сдадут в этом году, то выплачивается лишь 10 % ее стоимости золотом, если в 1923 году, то 30 %, а в 1930 году 100 % выплата.
— Интересная идея, — Михаилов в задумчивости даже забарабанил пальцами по столу, — а ведь в этом есть смысл. Тогда держатели облигаций будут заинтересованы в упрочнении правительства. Так вот что вы имели в виду!
— Хватит этих денег по тем двум пунктам? И учтите, что крестьяне получат эти деньги бесплатно…
— На выплаты хватит. Даже если выделить на один крестьянский двор полную сумму в сто рублей, то выплата составит половину средств. И еще 25 миллионов уйдет на погашение внутреннего долга, — Михайлов устремил глаза в какую-то точку на стене и, как показалось Ермакову, говорил сам с собой, медленно шевеля губами и протягивая слова:
— Какая интересная идея…
— Нужно немедленно провести денежную реформу, убрать все эти «романовские», кои большевики печатают в Москве уже вагонами, «сибирские», разные боны и прочие бумажные дензнаки. А перед обменом еще сильнее обрушить их курс, и тогда все выйдет намного дешевле.
— Где мы найдем новые деньги на это?! — буквально возопил Михайлов.
— Из Североамериканских Штатов во Владивосток пришел пароход с четырьмя миллиардами новеньких, качественно отпечатанных рублей. Их заказало Временное правительство в семнадцатом году, — Константин посмотрел на Михайлова. Он знал историю этих денег — во Владик их доставили, но, так как власть Колчака накрылась медным тазом, то их отправили обратно и в печках сожгли через пару лет.
— Эти деньги американцы уже год нам отправляют, мы бы давно провели реформу денежного обращения. Но их нет и нет, — Михайлов осекся и тут же спросил: — А вы откуда это знаете?
— Знаю, разведка на что. Деньги доставят в контору Хайда. И американцы нам их отдадут, если мы за поставки начнем платить живыми деньгами и пообещаем им преференции. А также тактично намекнем, что можем сделать ставку на Японию, а деньги отпечатать и там.
— Так, — Иван Андрианович оживал прямо на глазах, и Ермакова это радовало, особенно то, что власть сейчас смыкалась на молодом министре финансов, ибо Вологодский сильно заболел и был лишь номинальным председателем правительства. Потому все реформы надо было делать именно сейчас, чтоб обратного хода уже не было…
— А сейчас мы кинем на кон золотые эшелоны Колчака, там более 450 миллионов рублей звонкой монетой и слитками. Кроме того, свыше 40 миллионов золотом в Чите, их прихватил Семенов. А мы на них свою руку наложим, есть способ, — Ермаков впился взглядом в Михайлова. Тот улыбнулся в ответ и негромко произнес:
— Я вас понял. Законы немедленно примем, сегодня. Обмен денег начнем в марте, если американцы не подведут. А не дадут новых ассигнаций, то введем золотое обращение, а купюры закажем в той же Японии. Так?
— Вы совершенно правильно решили, Иван Андрианович. Все решится в ближайшие дни, и потому нужно не скупиться на обещания в правительственных постановлениях, а также в тратах.
— На первые дни нам хватит имеющихся в Госбанке денег, в дальнейшем эта проблема не актуальна. Так я понял ваше превосходительство?
— Абсолютно верно, Иван Андрианович. Возвращением золота Колчака я займусь сам, для того и армию формирую. Но вы должны помочь…
— Любая помощь будет немедленно оказана!
— Нужно принять на Сибирскую Федерацию ответственность за немедленную уплату царских долгов…
— Это же больше двух миллиардов золотом, — от потрясения прохрипел Михайлов, хватаясь за левую половину груди…
— Успокойтесь, Иван Андрианович! Мы будем платить пропорционально населению, ведь главное богатство любой страны — это ее люди. Минимум за три миллиона населения, а максимум, если союзники к нам будут ну очень лояльны — то за все 12 миллионов населения Сибири. Это еще больше замаскирует наши настоящие политические цели, которые мы с вами уже обговорили раньше. В отличие от признанных государств, всяких там прибалтийских, закавказских и Польши, что отказались, нам есть чем платить. Так ли?
— Есть! И заплатим в самые кратчайшие сроки, — Михайлов изрядно повеселел, сделав в уме необходимые подсчеты. — Это составит от 50 до 200 миллионов рублей. Государственная доходность только на золоте наших приисков составляла в год до 20 миллионов. Даже если платить в течение 10 лет максимальную сумму с набежавшим процентом, то хватит…
— Иван Андрианович, займы и царские долги дело будущего, и совершенно не моя ипостась! Мне бы с армией разобраться. Но эта декларация нужна была еще вчера. Сможете ее принять немедленно, чтоб завтра на переговорах с союзниками в ход пустить?
— Сегодня вечером примем. И вот еще что — я думаю, мы сможем удовлетворить просьбу управляющего губернией Яковлева об отмене его прошения об отставке. И о назначении его министром внутренних дел. Это политический ход, он придаст определенную демократичность нашему правительству, тут вы абсолютно правы. Но…
— Я вас понял, Иван Андрианович. Все полицейские и военизированные формирования МВД я возьму под самый строгий контроль. Но необходимые ассигнования надо немедленно выделить — создание нормальной полиции настоятельно необходимо. Я со своей стороны обеспечу оружием, снаряжением и обмундированием. Сейчас с этим более-менее хорошо.
— Средства будут немедленно выделены, остальные вопросы согласуйте с Яковлевым. А теперь позвольте откланяться, еще много дел, да и на пароходе давно ожидают…
Нижнеудинск
Непонятное чувство нарастающего напряжения вывело Александра Васильевича Колчака из дремоты. Он проснулся и тут же понял, что его беспокоило — на станции не было привычного гула мятежных партизан. Вот уже сутки, как они громко требовали у чехов выдачи адмирала с золотым запасом. Более того, в конвой Верховного Правителя засылали агитаторов, и те призывали солдат переходить на сторону восставшего народа. Но охрана пока оставалась верной присяге, и лишь несколько робких душ дезертировали.
Адмирал припал к оконному стеклу — вдоль всей станции была рассыпана тонкая цепочка чешских солдат, крепко сжимавших на порывистом холодном ветру свои винтовки. Можно было увидеть у пакгаузов и зданий железнодорожников, но повстанцев не было видно. Видно, чехи вытеснили их в город и, наконец, навели относительный порядок и спокойствие. Или дело в другом — может, они решили силой захватить литерные эшелоны? Ведь удобная ситуация получается, русские полностью оторваны как от Иркутска, так и от отступающей армии генерала Каппеля.
Последние два дня связи ни с востоком, ни с западом совершенно не было, а чехи с глумливой улыбкой только пожимали плечами, мол, и у них самих начались перебои со связью. Последняя телеграмма пришла позавчера днем от генерала Семенова. В ней он просил адмирала немедленно бросить литерные эшелоны на охрану, после чего забрать в деревнях коней и продвигаться с конвоем из самых верных офицеров на юг через Саянские перевалы. Навстречу атаман мог сразу же выслать в Монголию большой отряд надежных казаков и монголов со знающими проводниками, и вывести Верховного Правителя в Забайкалье.
Колчак грустно улыбнулся, вспомнив, какие горячие споры вспыхнули среди его офицеров и генералов. Большинство были за предложение атамана, но все были шокированы категорическим отказом адмирала. Александра Васильевича уговаривали, приводили десятки самых разных аргументов, но все разбивалось об его ледяное нежелание принять их.
Адмирал поступил так, потому что решил связать свою судьбу с золотым эшелоном. Его уговорили оставить отступающую в ледяной стуже армию, и теперь у него осталось только золото, проклятый металл, на который зарились продажные душонки вчерашних союзников. В нем русская скорбь и страдания, и бросить его в чужие лапы он не имел морального права. И он не мог покинуть свою любовь…
Оставить Анну Васильевну?! Или взять ее с собой в тайгу, в неизвестность, в страшные походные тягости?! Это было выше его сил, он не мог отпустить свою любовь даже на единый миг. Эти двое суток промелькнули единой минутой, впервые оторванный от государственных дел, Александр Васильевич посвятил время ей, своей любви…
Осторожный стук в дверь отвлек адмирала от размышлений. Дверь открыли, и в купе вошел начальник охраны, подполковник Удинцев.
— Ваше высокопревосходительство! Важные новости, — взволнованно произнес офицер, его побелевшие пальцы стиснули рукоять шашки. Адмирал поднял глаза, как бы спрашивая — «какие новости?».
— В эшелон обратно прибежал солдат Ильин, дезертировавший вчера из роты охраны. Он говорит странные вещи — вчера утром в Иркутске на чехов напали сибирские бронепоезда. Именно сибирские, под бело-зеленым знаменем. В городе образовано Сибирское правительство…
— Откуда такое может знать сбежавший солдат, к тому же дезертир? — с нескрываемой иронией спросил Александр Васильевич. Слишком это походило на целенаправленную дезинформацию, пущенную в ход чехами. Хотя в груди немного екнуло — после просьбы правительства о его отречении можно было ждать чего угодно.
— Клянется, что случайно подслушал разговор чешских офицеров. Якобы какой-то генерал Арчегов напал на них в Иркутске и нанес страшные потери — захватил бронепоезда и пленных, убиты сотни солдат. Русские корабли стреляли с реки…
— Какие корабли, подполковник? В городе несколько колесных лоханок, на которых нет пушек. К тому же Ангара покрыта льдом. Это какая-то ложь, гоните солдата обратно…
— Ваше высокопревосходительство! Сегодня утром со станции ушли два эшелона с пехотой, не менее батальона, в вагоны садилось еще по десятку чехов дополнительно. Вместе с ними ушел бронепоезд. Второй броневик они отвели за входную стрелку. Кроме того, они вытеснили со станции всех митингующих, угрожая открыть по ним огонь, и отвели от наших эшелонов свои посты с пулеметами…
— Так, — адмирал взял из портсигара папиросу, чиркнул спичкой. Медленно затянулся, выпустил из ноздрей дым. Затем тихо сказал:
— Солдата ко мне, я желаю с ним поговорить…
Иннокентьевская
— Вы, Михаил Иванович, отобрали все необходимое для нужд флотилии и железной дороги?
— Так точно, ваше превосходительство, — Смирнова уже не коробило такое обращение и он уже не делал над собой усилие, ломая язык и выговаривая эти слова. Бывшему морскому министру с лихвой хватило двух дней общения с ротмистром Арчеговым, чтобы понять — военное дело этот офицер не просто знает, а живет им и имеет глубокие познания и опыт. Он еще не встречал в своей жизни ни одного «сухопутчика», кто бы озаботился не только созданием действительно боеспособных морских сил, но и проблемами их взаимодействия с армией. Чего стоит хотя бы приказ определить по бронепоездам сигнальщиков с кораблей…
— Тогда у вас всего месяц, максимум два, но морякам вы должны пошить форму. Устраивайте мастерские, пошивочные — сукно и швейные машинки у вас теперь есть. Для ремонта кораблей задействуйте все возможности, в ваше ведение переходит вся Кругобайкальская дорога от Иркутска до Мысовой. А также Лиственничное на той стороне, с доком и верфью, — Арчегов резал слова. Настроение у Ермакова было не очень хорошее. Если не сказать плохое — он устал, вымотался за эти напряженные дни.
— И еще одно. Обратите пристальное внимание на население. Тем, кто не связан работой на дороге, предоставьте возможность трудиться на флот. Если надо будет чего, дам из трофейных эшелонов. На нужды флотилии ежемесячно будете получать по сто тысяч золотых рублей, этого более чем достаточно для содержания и денежного довольствия моряков, а также на уплату проведенных работ.
— Все ясно, Константин Иванович.
— Что вы решили с формированием ангарских отрядов? Что необходимо сделать? Чем я могу помочь?
— Группа моряков отправится с отрядом есаула Красильникова вниз по Ангаре через неделю. Они займутся обустройством базы в селе Нижнеилимском и батареи на Тушамском острове. Последняя не позволит красным применять свои пароходы. Весной нужно перебросить через братские пороги два парохода с буерами, они способны преодолевать порожистое русло. Но необходимо срочное усиление флотилии кораблями и катерами специальной военной постройки. И здесь нужна ваша помощь.
— Что нужно сделать?
— Доставить из Владивостока два сторожевых катера типа «Гринпорт», а из Хабаровска два посыльных судна типа «Пика»…
— А они пройдут по реке?
— «Гринпорты» имеют максимальную осадку в 3 фута, две пушки в 47 и 37 миллиметров. Посыльные суда имеют осадку на фут меньше, но вооружены горной трехдюймовкой. По реке смогут ходить без затруднений. Но нужно поспешить — через пороги провести их можно только в половодье.
— Понятно! Я сегодня же свяжусь с военным министром и с Владивостоком. Думаю, генерал Розанов примет все необходимые меры. Может, попросить больше катеров? — Ермаков раскрыл лежащую перед ним тетрадь и сделал короткие записи.
— Катеров больше нет, а почти все посыльные суда были отправлены по железной дороге еще в 1916 году. Там их осталось только три. Нужны еще три 120 миллиметровых орудия для батареи и десять орудий в 47 и 37 миллиметров для вооружения пароходов.
— Сделаем, — Ермаков снова записал в тетрадь.
— Вот еще, — Смирнов запнулся, пошевелил губами, выискивая нужные слова, затем решился: — Нужно закупить в САСШ не менее двадцати малых бронекатеров по 10 тонн водоизмещения с 37-миллиметровой пушкой. Такие мы закупали у них в 1917 году. Они очень нужны для речной войны, хоть на Ангаре, хоть на Амуре. А также желательно закупить десять больших сторожевых катеров по 80 тонн типа «SC» для Сибирской флотилии.
— С бронекатерами понятно. Если нужны — купим. Но зачем эти «SC» покупать, у нас во Владивостоке разве нет миноносцев для охраны?
— Миноносцы есть, вот только на их ремонт нужно больше потратить, а толку меньше. Команда на катерах вчетверо меньше, потому матросов можно отобрать тщательно. Вооружение на катерах почти такое же, а дальность даже больше. Нужны они — ведь вы всерьез реформами занялись…
— И почем эти штуки идут у американцев? — с кряхтением задал вопрос Ермаков, прекрасно понимая, что война требует средств.
— Бронекатера не дороже 10 тысяч, а сторожевики в пределах 70 тысяч.
— Рублей? — с надеждой в голосе спросил Ермаков.
— Долларов! — громко уточнил Смирнов и с вопросом в глазах посмотрел на ротмистра.
— Будучи морским министром, вы, наверное, такие запросы не делали.
— Не делал, ваше превосходительство. И зря — красные партизаны побережье нашего Приморья полностью под себя подмяли.
— Хорошо, — с трудом выдавил из себя Ермаков, он прекрасно понимал, что за срочность придется сильно переплачивать, раза в полтора, а то и в два. А 4 миллиона золотых рублей — очень большая сумма, головокружительная.
— Еще надо закупить топливо для катеров — «Гринпортам» бензин нужен, для формирования двух рот морских стрелков нужно оружие, обмундирование, снаряды для морских пушек, всякое флотское имущество.
— Список составьте немедленно, отправлю во Владивосток. Обмундирование для морской пехоты, — Ермаков выделил два последних слова, — дам. Полковник Морроу нам три тысячи комплектов выделил, форма добротная. Я в нее все бронепоезда с десантом приодеть хотел, но так уж быть — выделю для флота 400 комплектов. Днем эшелон в Порте Байкал будет, возьмете. Оружие и пулеметы тоже выделю — американские. Это самое лучшее, что у нас есть. И снаряжение дам. Но учтите — форма только для морской пехоты, если на других примерить попытаетесь, не обижайтесь потом!
— Так точно, только для морской пехоты, — громко ответил Смирнов.
— И еще одно, Михаил Иванович. Оборудуйте одну баржу в гидроавиатранспорт, поставьте на нее кран-балку, лебедку и сходню для спуска на воду. Придайте буксир, вспомогательное судно для личного состава и запасов. Гидросамолеты к весне получите. Авиаторы у вас на примете есть?
— Так точно, морские летчики есть. Баржу отберем и поставим на переоборудование. К весне будет готова…
— А теперь еще об одном, — Ермаков машинально понизил голос. — Ночью в Порт Байкал прибудут эшелоны генерала Скипетрова. Там до тысячи штыков. Я думаю, что генерал займет туннели…
— Для чего? — искренне удивился моряк.
— Для того, чтобы Сибирское правительство стало более сговорчивым. Атаман Семенов пока не признал правительство, а потому надо принудить его к этому. Или вы желаете снова увидеть тот произвол, что творил атаман Семенов в начале этого года?
— Я понял, Константин Иванович. Что нужно сделать?
— Приведите корабли в полную боеготовность. Перед самым рассветом я прибуду на станцию и постараюсь объяснить генералу чреватость атаманщины в нынешних условиях.
— У меня мало сил и всего полурота морской пехоты…
— Со мной прибудут «Блестящий» и «Быстрый» с эшелоном десантного батальона броневой бригады.
— Ага, — только и сказал Смирнов. Если ротмистр бросает на семеновцев самые лучшие бронепоезда со своей самой боеспособной частью, то положение серьезней некуда. Ведь с чехами перемирие только до утра.
— Чехи не начнут наступление, пока есть хоть один шанс договориться. К тому же перемирие будет продлено еще на сутки, ибо завтра после полудня будут переговоры между послами и Сибирским правительством. А во время переговоров чехи атаковать не станут, они не дураки. А я за это время качну «маятник» и успею вернуться обратно…
Батарейная
— Что вы ответите Совету послов? — На Арчегова требовательно уставился пожилой седоусый генерал в высокой французской фуражке, смахивающей на расшитый позолотой обрезанный цилиндр с козырьком. Да и сам генерал был авантажен — чуть больше полтинника, крепкий, и даже привычного генеральского брюшка не было. Глаза злые, не смотрят на него, а прямо испепеляют, что твой гиперболоид.
— Наше правительство тщательно изучит предложения послов союзных держав, но, к сожалению, дать ответ пока не в состоянии. Текущих дел очень много накопилось, война все запустила, и приходится кропотливо восстанавливать порушенное, — голос Ермакова был до безмятежности ленивым, как бы говорил — «ждите, ребята, долго, ответ мы вам потом дадим, после дождичка в четверг».
Командующий союзными войсками в Сибири генерал Жанен пошел по лицу пятнами оскорбленной гордости. Русский ротмистр вел себя внешне довольно корректно, но, по сути, омерзительно нагло, такое поведение не допускал даже вспыльчивый адмирал Колчак, не то, что этот выскочка, парвеню. Но тем же ленивым тоном русский тут же ткнул генерала еще раз и даже не поморщился, только глаза чуть прищурил:
— Я не уполномочен давать политические решения или ответы на политические проблемы. Это в компетенции Совета министров Сибирского правительства. Я лишь скромный ротмистр, командующий действующей армией на западном направлении. И здесь на обсуждении условий перемирия между противостоящими сибирскими и чешскими войсками.
— Послы союзных государств требуют немедленной встречи с министрами вашего правительства, немедленной!
— Союзных кому? Если вы имеете в виду Сибирское правительство, то оно никаких соглашений пока с послами не заключало. Соглашения же Всероссийского правительства утратили силу в связи с созданием Сибирского правительства и объявлением полной независимости Сибири. До созыва законной Всероссийской власти, — Ермаков говорил нарочито спокойным тоном, ему понравилось, что Жанен уже кипел гневом, как чайник на раскаленной плите — еще немного, и крышку сорвет. — Если же вы имели в виду разгромленный вчера нами Политцентр, мон женераль, то недавно предпринятые чехословацким корпусом определенного рода действия позволяют считать его действительным союзником красных, а, следовательно, нашим врагом. Наши действия против него полностью оправданы сложившейся обстановкой.
На сидящих напротив Ермакова генералов Жанена и Сыровы нужно было любоваться — лица побагровели настолько, что можно смело спички по ним чиркать и зажигать.
А вот третий собеседник, хоть и сидел на той же стороне стола, но подчеркнуто дистанцировался от генералов. Впрочем, и противоположную сторону не поддерживал — четко соблюдал строгий нейтралитет. По бесстрастному лицу полковника Фукуды было невозможно понять, что думает этот японец о собравшихся здесь генералах и офицерах.
— Вы клевещете на доблестных легионеров…
— Во-первых, генерал, — резко прервал Жанена Ермаков самым жестким голосом, — уже четко установлено, что за попыткой переворота Политцентра стоит именно чехословацкий корпус. Есть множество показаний арестованных нами членов этого самого Политцентра и плененных чехословацких офицеров. А все политические декларации корпуса не более чем фиговый листочек, которым они прикрывают свою задницу…
— Да вы…
— Я еще не все сказал, пан Сыровы, извольте потерпеть, — Ермаков свирепо глянул на чешского генерала, тот заткнулся, только гневно выпучивал единственный глаз.
— Во-вторых, если генерал Жанен не имел никакого понятия о предательских действиях чешского корпуса, это один разговор. Если же имел, то в дальнейшем я буду рассматривать вас, мон женераль, совершенно иначе. И в-третьих, если вы, господа генералы, вздумаете еще раз оскорбить меня и в моем лице русские войска, то увернуться от дуэли вы уже не сможете, ибо сразу получите достойный ответ, но уже действием, — выплюнув последнее слово, Ермаков сжал свой отнюдь не маленький кулак.
— Извините, господа генералы, но мы здесь собрались для обсуждения условий перемирия, — голос Фукуды успел прервать начавшийся на высоких тонах разговор, который мог завести собравшихся в ситуацию, весьма далекую от любого мирного разговора.
Сыровы и Жанен опомнились, переглянулись. Стоявшие за их спинами два полковника впились в Ермакова взглядами — у француза с длинной фамилией в удивлении хлопали только ресницы. Не мог в разум взять офицер, как какой-то ротмистр может грубить его генералу, он же должен вскакивать и под козырек брать.
А вот чех Ермакову не понравился, взгляд оценивающий, въедливый. Но так и должен смотреть опытный контрразведчик. Ермаков решил усилить впечатление своей несговорчивости — принял позицию «отрицания», скрестил на груди руки. Психологию им в голову вдалбливали, жаль, что теорию подзабыл, зато практический опыт остался.
А вот майор Мике, низенький самурай с приятным лицом, смотрел на ротмистра подбадривающим взглядом. «Поддай-ка этим гэндзинам хорошенько», — читалось в его раскосых глазах. А Ермаков чуть улыбнулся в ответ — они сегодня утром весьма дружелюбно пообщались на языке сынов Ямато, закрепляя братство по оружию.
Сидевшему рядом с ротмистром подполковнику Степанову генералы явно не нравились, если не сказать хуже, но, по первоначальной договоренности между ними, начальник штаба пока молчал, давая возможность вести разговор только Арчегову.
— От лица союзного командования я предлагаю вам немедленно отвести свои войска за Иркутный мост, а захваченные вами эшелоны и бронепоезда немедленно передать чехословацкому корпусу! — Жанен говорил громко, положив руки на стол.
Услышав такое заявление, Ермаков чуть не поперхнулся — это кто же победителем оказался?!
— А если мы игнорируем это ваше требование, мон женераль, — впервые вмешался Степанов. Спросил корректно, вот только его взгляд стал нехорошим, прищуренным, будто через прицел винтовки посмотрел.
— Тогда мы заставим вас выполнить наше законное требование! И извиниться за свои неправедные действия!
— Каким образом?! — с наигранным изумлением воскликнул Ермаков. — Зуавов у вас нет, да и перемерзнут они здесь, это же не Африка. Французов придется перебрасывать не меньше полугода, да и захотят ли они воевать столь далеко от Белль Франс? И ради чего? Ради русских вагонов, набитых русским же добром. Помочь 30 тысячам союзных чехов вывезти 20 тысяч русских вагонов? Не знаю, что вы думаете, мон женераль, но ваше предложение для нас категорически неприемлемо. А на силу всегда можно найти другую силу, надеюсь, господам чехам это, наконец, стало понятным…
Воцарилось молчание — переговоры зашли в тупик. И Ермаков решил зайти с другой стороны:
— Я предлагаю завтра, после полудня, обсудить создавшееся положение на переговорах послов с нашей делегацией, которая даст ответ на ваш ультиматум. Да, господа, требование передать железную дорогу союзникам попахивает ультиматумом, который предъявляют только оккупанты. И потому, господа, я призываю вас к сдержанности — вы еще не победители.
— Я согласен с предложением господина Арчегова, — Жанен резанул по нему острым взглядом. Константин сжал волю в кулак — оскорбление для офицерской чести было явственным, и он тут же вернул его обратно.
— Я извиняюсь, месье Жанен, — после этих слов у француза встопорщились усы, он побагровел. Не злись, лягушатник, у русских есть поговорка — «как аукнется, так и откликнется». Словно прочитав мысли, Жанен скривил рот презрительной гримасой. — Но у нас имеется ряд условий, без выполнения которых какие-либо переговоры между нами будут невозможны. Первое из них таково — чешские войска не будут сосредотачиваться на перегоне Черемхово — Суховская. У нас есть возможность наблюдать за перевозками. Второе — чехи должны немедленно снять арест с литерных эшелонов и обеспечить их беспрепятственное продвижение на Иркутск. Без всяких действительных и мнимых проволочек…
— Ваши условия для чехословацкого корпуса неприемлемы, — непримиримо отрезал Сыровы.
— Тогда пусть будет война, безжалостная и беспощадная. Но мы дадим послам и союзным миссиям паровозы и через три часа мы откроем для них движение на Байкал. Дня всех, кроме чехов!
Ермаков решительно встал, рядом встал подполковник Степанов, вот только повернуться к выходу они не успели, как Жанен примиряющим голосом заговорил:
— Прошу, не горячитесь, господа, — русский язык генерала был почти безукоризненным. А именно на нем шли переговоры, благо все собравшиеся за столом знали, кто лучше, кто хуже, великий и могучий.
— Верховный Правитель адмирал Колчак волен двигаться по железной дороге, когда ему заблагорассудится. Вся проблема в партизанах, которые контролируют железную дорогу. А потому литерные поезда необходимо сопровождать бронепоездами с чешской охраной. Ведь так, господа?!
— А также вернуть обратно захваченные у адмирала паровозы!
— Паровозы были временно взяты, и сейчас в них надобность отпала. Они будут сегодня возвращены, и литерные эшелоны продолжат свое движение на восток. Ведь так, генерал?!
— Совершенно верно, — Сыровы просиял лицом, сообразив, что золото от него никуда не уйдет, ведь, в лучшем случае, эшелоны смогут подойти на Иннокентьевскую только через два дня, никак не раньше.
— Вот и хорошо, господа, — голос Ермакова стал любезным. — Надеюсь, вы мне дадите возможность связаться с адмиралом по телеграфу.
— Конечно, — не менее любезно отозвался Жанен, — и послам необходимо связаться по телеграфу.
— Я рад, что у вас есть связь с Нижнеудинском. Но очень сожалею, что не могу оказать ответную услугу — связь постоянно прерывают красные партизаны на перегоне между Мысовой и Верхнеудинском. Наши американские союзники снимают караулы и готовятся к эвакуации из Сибири. Свои части полковник Морроу уже вывел из Слюдянки и начинает выводить из Танхоя. Американцы даже отогнали в Михалево целый эшелон с оружием для чешских войск. Хорошим оружием были вооружены ваши солдаты, пан генерал. Сибирской армии оно очень пригодится, — Ермаков внутренне засмеялся, вот теперь генералов проняло по-настоящему, они даже спали с лица. Да оно и понятно — надежда на американцев растаяла, как дым. — Как только мы займем нашими войсками этот перегон, связь будет бесперебойной. Сейчас я не могу ничего гарантировать. Прошу принять мои искренние сожаления и извинения.
— Я приостановлю на сутки движение наших эшелонов у Черемхово. Надеюсь, этого времени достаточно для проведения переговоров между Советом послов и Сибирским правительством, — генерал Сыровы заговорил подчеркнуто равнодушным тоном, но его стиснутые до побеления костяшек кулаки свидетельствовали о совершенно ином — чех был вне себя от ярости.
— Этого времени совершенно достаточно, тут мы с вами согласны, пан генерал. Позвольте откланяться, господа, до завтра. Честь имею! — Ермаков встал со стула, и они со Степановым быстро вышли из вагона…
