Книга: Спасти Колчака! «Попаданец» Адмирала

Назад: ГЛАВА ПЕРВАЯ И вновь продолжается бой… (24 декабря 1919 года)

Дальше: ГЛАВА ТРЕТЬЯ Раз пошли на дело… (26 декабря 1919 года)

ГЛАВА ВТОРАЯ
С огнем большевистским в груди…
(25 декабря 1919 года)

Слюдянка

— Ваше высокоблагородие, господин ротмистр, — осторожный стук в дверь прервался. Но через несколько секунд по тонкой филенке ударили чуть сильнее, а раздавшийся следом голос был чуточку звонче:

— Константин Иванович! Вставайте, велели засветло разбудить!

Ермаков открыл глаза — и снова купе, заледенелое окно, а в тонкую дверную щель пробивается красная полоска света от керосиновой лампы.

Костя потер ладонью глаза, стирая этим нехитрым приемом остатки сна. И тут же вздохнул — это было не сновидение, не галлюцинация, он на самом деле переместился в тело ротмистра, который, вот смех-то, был старше его на добрых семьдесят лет. От войны к войне переход, от чеченской к гражданской. И Костя криво улыбнулся — он окончательно проснулся.

— Аким Андреевич, зажги лампу, — и не отзвучало последнее слово, как денщик открыл дверь, осторожно зашел, немного пошебуршал в темноте, и купе озарилось сполохами красного света.

Костя соскочил с полки, стремительно оделся, не отказываясь от помощи ловких рук Акима, и через минуту уже в полном параде пошел по освещенному коридору в туалет. А там все было готово к процедурам — на крючке чистое полотенце, на полке зубная щетка, небольшой кусок мыла с запахом дезертировавших тараканов, коробка зубного порошка. В умывальнике горячая вода, исходящая паром…

Совершив утренний туалет, Костя вернулся в купе, где его уже дожидался Трофим Платонович с чашками горячей воды, полотенцем, каким-то порошком и опасной бритвой. И ротмистр вспомнил, что вечером он распорядился привести себя в полный порядок — помыть, побрить, поодеколонить. Костя уселся на стул и предался рукам опытного цирюльника…

Через четверть часа, ровно в половине шестого утра, Костя уже сидел за столиком, на который Аким поставил завтрак — разогретую картошку с мясом (припасена с ужина), копченый омуль, хлеб, соленые огурцы. Горячий чай с сахаром и медом, сладкая коврижка и шаньга с творогом были поданы в завершение завтрака. Ермаков вспомнил вчерашний утренний рацион и усмехнулся — небо и земля.

Да и в самом купе были разительные перемены — он укрывался ночью не шинелью, а теплым ватным одеялом, спал на мягком матрасе, в чистых исподниках. Само купе было выскоблено от грязи, а вагон всю ночь был натопленным. Благодать, о таком комфорте можно только мечтать в военное время. По крайней мере, по своему времени Костя не смог припомнить хотя бы что-то подобное. Там все было гораздо хуже и проще, а обычный спальник казался недостижимым роскошеством.

Костя глянул на противоположную полку — там была радостная для его сердца картина. В ворохе ременной амуниции — три выигранных у американцев пистолета, неплохой отбалансированный кинжал в потертых ножнах, бинокль в футляре, а под полкой выглядывал самым краешком дощатого угла ящик с пистолетными патронами. Ага, как же — ротмистр Костя Арчегов, легенда русского бокса!

А ведь еще вечерком он добавил всем жару — собрал офицеров и десантников с «Грозного» и «Атамана» и устроил показательную тренировку по рукопашному бою: и валял бойцов, и сшибал на снег молодецкими ударами, а в завершение показал САКНОБ — специальный армейский комплекс ножевого боя. Вот тут офицеры не выдержали, и на Ермакова обрушился град вопросов, зачастую ну очень неудобных.

Пришлось отговориться тем, что в кавказских станицах живут мастера старинного пластунского боя, и тут он нисколько не лгал — боевое самбо именно от них начинало свой путь. И теперь придется трижды в день по часу заниматься с бойцами, жаль только — времени отпущено мало…

— Ваше высокоблагородие, — Костя вырвался из омута мыслей. Боже, как хорошо сидеть в тепле, хорошо поесть, напиться от души чайку, а теперь покурить всласть папироску.

— Мы тут с Трофимом Платоновичем вам подарки кой-какие приготовили, — в приоткрытую дверь чуть протиснулся денщик.

Вроде уже пожилой человек, а ведет себя чистым ребенком. И в глазах щенячий восторг, вот только смотрит иногда как-то странно, с непониманием. Да оно и понятно — ведь его ротмистр кардинально изменил свое поведение, есть над чем задуматься солдату и поломать голову.

В купе неожиданно влезло толстое рыло «Льюиса», а за ним показалась довольная рожа унтера Огородникова. Ермаков очумело захлопал глазами — откуда это чудо заморское уволокли, ухари. Пулемет был новенький, обернут промасленной бумагой, еще в заводской смазке. Трофим тут же ответил на невысказанный вопрос офицера:

— Мы вчера с парнями на вас все деньги поставили, и нам талеров, рублей ихних, целых две сотни уплатили. А после солдатик мериканский появился. Грит, хошь, ребята, за выигрыш свой заместо денежек «Люську»? Лопочет по-нашенски хорошо. Ну, мы переглянулись и согласились — деньги же ихние здесь мало хожи, все в Маньчжурии покупать треба. А «Люська» нужна позарез, вы же всем говорили.

— Молодцы вы, Трофим Платонович, — Ермаков порывисто встал и обнял старого унтера. — Мы теперь покажем им сучью мать. А пулемет отдай на «Грозный», там в них нужда сильная. А на «Беспощадном» их вообще нет.

— Подъесаул Гордеев две тысячи талеров ихних выиграл, он всю экономию бронепоезда поставил, одним золотом больше трех сотен высыпал…

— И что? — Костя был заинтригован: ну дает Михаил Николаевич, растратчик казенного имущества.

— Ему три американца два «Кольки» со станками-треногами ночью приволокли. И патронов к ним с полдюжины ящиков, и еще что-то — я в темноте не разглядел, да и далеко было. Вроде маленькие такие коробки, и провода какие, что ли…

— А вот и я, — в дверь протиснулся Аким Андреевич, держа в руках небольшой вытянутый ящик.

Поставил с кряхтением его на пол (Огородников отодвинул пистолеты и сел на краешек топчана), отщелкнул замки и откинул крышку. Под ней вытянулись, бочком к бочку, пять жирно блеснувших латунных цилиндров.

— Где ты их взял? — хриплым голосом спросил Костя, с тоской взирая на принесенное.

— Американец давешний принес, к «Люське» в добавку. У них там этого добра в вагонах навалом…

— Ты знаешь, что это такое?

— Конечно, вы же вчера сами говорили, ваше высокоблагородие, что снаряды нам нужны. У них трехдюймовых нет, но есть в полтора дюйма. Он их еще в Верхнеудинске уволок из вагонов.

— Из каких вагонов?

— А тут они. Десять вагонов, там охрана постоянно стоит. В них снаряды и пушки малые, чи «Маклены», чи «Максима». Стоят и стоят, а наружу-то не выгружают…

— Спасибо, ребята, идите. Мне подумать надо, — Костя устало опустился на топчан.

Хотелось взвыть волком — напланировал он много, а все козлу под хвост:

«Думал на двух стульях усидеть?! И на Иркутск парой бронепоездов пойти, и туннели прикрыть? Да, думал, что поставлю самый худший свой бронепоезд у туннеля, а американцы с пулеметами ответить не смогут. Не по зубам им окажутся шпальные борта. И выйдет у них своеобразная патовая ситуация. А что? Будут улыбаться и расшаркиваться, и при этом смотреть друг на друга в амбразуры! А тут, глянь что получается, у них пушки в вагонах спрятаны. Выкатят они их и прямой наводкой жахнут по бронепоезду. Его-то башни не поворачиваются, с пушки им не ответишь! А ружья для стрельбы из-за угла у меня нет! Равно как и золотой рыбки, чтобы хоть одно желание исполнить! Американские пушки плохонькие, снаряд мелконький, но прошьет шпальный борт бронепоезда насквозь с тысячи шагов. А если пушек несколько, то всего за минуту они изрешетят «Беспощадный» таким количеством дырок, каким голодный солдат не истыкает кусок сала своим острым бебутом. А в вагонах янкесы явно прячут несколько орудий, ведь полк по штату, насколько я помню, имел артиллерию и минометы!»

Костя вскочил с топчана — все правильно, так оно и будет. Орудия подобьют русский бронепоезд, а минометы — незаменимая вещь для выбивания пехоты противника в гористой местности. И в сочетании они способны легко вышвырнуть русских из туннелей Кругобайкальской дороги, пушками внутри, минами снаружи. Проклятье!

Иркутск

— Ваше превосходительство! Мне только что позвонили из штаба округа, управляющий Иркутской губернией Яковлев с самого утра подал в отставку, — голос начальника штаба войск гарнизона капитана Лыба был встревожен до крайности.

— Сука! Еще одна крыса бежит с корабля, — генерал Сычев чертыхнулся, встал из-за стола и прошелся по кабинету. Подошел к окну, прижался к холодному стеклу лбом. Это принесло долгожданное облегчение…

— Пишите приказ, капитан. Объявить город на осадном положении с 12 часов дня этого дня. Добавьте все нужное, согласно действующим законам. И еще один — приказываю начальнику Оренбургского казачьего училища генералу Слесареву обстрелять из имеющегося орудия с утра следующего дня, то есть с пятницы 26-го декабря, казармы мятежного полка в Глазково. Но запрещаю бомбардировать вокзал, станционные сооружения и линию железной дороги, так как обстрел может помешать нормальной эвакуации частей чехословацкого корпуса…

Капитан послушно заскрипел карандашом, делая набросок приказа, а Сычев подошел к столу, дрожащей рукой взял недопитый стакан чая и хлебнул из него добрый глоток. Поморщился — чай совсем остыл, стал неприятным. Отодвинув стакан в сторону, генерал снова подошел к окну и прижался разгоряченным лбом к стеклу.

Уже утро, рассвело, а он уже сутки на ногах. Стоило поздним вечером прилечь на кровать и закрыть глаза, как сообщили по телефону, что глазковский гарнизон восстал. А следом, с разрывом в один-два часа стали приходить сообщения, что восстали солдаты всех частей, расквартированных в Заиркутном военном городке, потом на станции Иннокентьевской. Все окружные склады перешли в руки мятежников из Политцентра…

Сычев заскрипел зубами — щуку съели, а зубы остались. В городе их всех скопом Черепанов арестовал, но глазковские твари уцелели и теперь принялись за свое черное дело.

Барнаул, Томск, Красноярск, Черемхово — и вот теперь Иркутск. Армия оказать помощи не может, она еще не дошла до Енисея. Остается только надежда на атамана Семенова, этого выскочку, мужлана с грязными ногтями, что может двинуть сюда войска. И он уже их выслал, вот только вестей от этого клятого Арчегова нет, где его носит со своими бронепоездами. Чтоб его…

Генерал обернулся — начальник штаба уже вышел из кабинета, а за деревянной перегородкой комнаты характерно стучала печатная машинка. Лыба дело знает и приказы скоро подготовит.

И Ефим Георгиевич, как загнанный волк, снова стал мерить шагами кабинет. Подошел к шкафчику, потоптался и решительно открыл дверцу. Внутри стояла початая бутылка водки и граненый стакан. Генерал налил себе на два пальца и «торчком», как в свои лучшие гвардейские годы, хлобыстнул водку единым глотком.

По пищеводу разлилась приятная теплота, и генерал шумно вздохнул. Подошел к столу, вытащил из пачки папиросу («Лира» — это все, что осталось от старого мира, усмехнулся в усы, вспомнив), смял крепкими зубами картонный мундштук и, чиркнув спичкой, закурил. Привычный табачный дым несколько успокоил взвинтившиеся нервы.

И генерал вспомнил столицу, где целый год он, тогда лишь подъесаул лейб-гвардии сводно-казачьего полка, провел при дворе, где он, простой амурский казак, видел императора и императрицу, даже говорил с ними. Как тогда, при встрече Рождества…

— Ваше превосходительство, приказы готовы, — Лыба уже зашел в кабинет и красными от усталости глазами посмотрел на генерала.

Сычев подошел к столу, быстро прочитал напечатанный текст. Взял ручку, обмакнул перо в чернила и размашисто подписал первую бумагу, затем наложил свою подпись на вторую. Поднялся из-за стола, ощерил зубы.

Теперь мятежникам крышка — вначале пушка с Первушиной горы обдолбит Глазково, а потом начнет стрелять по Заиркутному городку, благо дистанция позволяет. И это все, что он может сделать сейчас — чехи не отдадут пароходы для перевозки юнкеров. Сволочи! Но где ротмистр Арчегов? Где его носит со столь нужными сейчас броневиками…

Слюдянка

С утра жизнь на вокзальной станции забила ключом, охватив и деревянный городок, ничем, кроме пары зданий, не напоминавший Ермакову прежнюю, вернее — будущую Слюдянку.

С запада, от Кругобайкалки, в коротком промежутке времени подошли сразу три эшелона — два с русскими беженцами, а третий с чешскими солдатами, числом в сотню, на сорок теплушек и платформ. Хорошо устроились братушки в русских вагонах — вырезали в стенках окна, вставили стекла и установили внутри печки. И всего на четверых солдатиков шел такой вагон, набитый русским добром под завязку, и с русскими женщинами в придачу, для скрашивания суровых солдатских будней. Не войсковой эшелон, а какая-то передвижная барахолка с ППЖ (походно-полевыми женами на армейском жаргоне).

Но Костя понимал этих несчастных женщин, зачастую ехавших с детьми. А куда им было деваться? С малыми через всю Сибирь на своих двоих топать?! Да тут под обезьяну ляжешь, лишь бы детям жизнь сохранить!

И словно по какой-то сговоренности, с востока прибыл эшелон теплушек порожняком, в сопровождении взвода низкорослых солдат, в шинелях с собачьими воротниками, в каких-то малахаях вместо шапок, на ногах — меховые сапоги.

Итак, от союзничков, норовящих воткнуть нож в спину, не протолкнуться. Даже итальянцы с поляками, румынами и сербами где-то в районе Ачинска и Канска болтаются, а тут еще подоспели японцы.

Еще бы, они также не упустят своего шанса отхватить послаще кусок от пирога, являющего собой остатки не известно уже чего: то ли Российской империи, то ли нарождающейся Дальне-Восточной Республики. Хорошо подготовились к сибирским морозам самураи, мать их…

Однако он отдавал должное японцам, ведь, положа руку на сердце, считал их раньше намного худшими из всех интервентов. Но нет — косоглазые вели себя в Слюдянке очень вежливо, прилично даже.

Уважительно к номинальным хозяевам — японские солдаты и офицеры четко козыряли всем русским военным. Дисциплина у них была на высоте — солдаты не переговаривались, не смеялись тем более, и не понять было, какие мысли скрываются за этими щелочками раскосых глаз.

Вместе с солдатами были несколько штатских, в круглых очечках, что Пьер Безухов носил. Изображали корреспондентов, фотографов и кинооператоров — бегали со штативами, делали снимки, с раскрытыми ртами общались как с военными всех стран, так и с беженцами.

Но именно изображали — уже через четверть часа Ермаков только тихо посмеивался: шла замаскированная съемка инфраструктуры станции, подходов к ней, состояния железнодорожных путей. Интересовали «штатских» и американцы, и русские бронепоезда. Насмотрелся на «фотографов» Ермаков и задумался. А ведь может дело выгореть, может… Если узкоглазые помогут…

А вот чехи вели себя совершенно противоположно, будто они есть пупы вселенной, выше них только звезды, а круче них только яйца.

Привокзальную площадь братушки превратили в толкучку, покупая у бурят и русских крестьян всякие продукты — мороженое мясо и рыбу, муку и свежевыпеченный хлеб, соления-копчения и даже воз сена.

За всю эту благодать чехи отдаривались сукном и сельскохозяйственными орудиями труда, бутылками с какой-то жидкостью, судя по всему — со спиртом. Также расплачивались иголками, чайниками, кастрюлями, ведрами и иными полезными вещами из своих казавшихся бездонными вагонов.

— Суки, хорошо пограбили нас, — вполголоса, как бы возмущенно, но с нотками зависти, заметил хорунжий Пляскин, чубатый и веселый казак, полностью оправдывавший свою фамилию. Такой и с прибаутками драться будет, и в пляске удалые коленца отбивать начнет всем на загляденье.

Костя его в адъютанты свои определил, хоть и не по должности было. Но возражений ни у кого не последовало — раз атаман Семенов позавчера приказал всем русским военным на Кругобайкальской дороге подчиняться ротмистру Арчегову, значит, и адъютант ему положен де-факто.

— Живут же, сволота, — завистливо вздохнул хорунжий еще раз и осторожно посмотрел на ротмистра. Тот взирал на происходящее с бесстрастием мудрого даоса, достигшего нирваны. Через минуту до ужаса спокойным голосом Константин Иванович изрек:

— Через три дня им наше добро расширит… — и добавил такие слова, что Пляскин в изумлении оторопел, стараясь запомнить их, чтобы потом блеснуть услышанным подарком.

— А это что за пенители морей?! — Ермаков узрел за оттаявшим окном буфета черные шинели и золотые офицерские погоны порядочной, в четыре человека, компании.

Моряки уже перекусили хлебом и чаем и собирались уходить. Костя решил их подождать в забитом зале вокзала, куда и вошел величаво, хлопнув тяжелой дубовой дверью.

И стоял там равнодушно, хотя остро чувствовал всей спиной удивленные взгляды собравшихся здесь пассажиров. В большей массе штатских, разных профессоров, чиновников, коммерсантов и прочих беженцев, отягощенных женами и детьми, с большими баулами и чемоданами. Это были те несчастные, что замаялись ждать отправления в холодных теплушках.

В отражении оконного стекла Ермаков видел, как к морякам подошел его адъютант, коротко представился и показал на него. Офицеры чваниться не стали, а дружной компанией подошли к обернувшемуся ротмистру.

— Старший лейтенант Тирбах Петр Игнатьевич, — откозырял четко, глаза цепкие, но старше Арчегова лет на пять будет.

— Помощник начальника Читинского училища полковник Анатолий Тирбах вам не родственник? — Ермаков вежливо поинтересовался у моряка (книжки не зря читал, фамилия-то звучная, сразу в память запала).

— Младший брат, господин ротмистр.

— Хорошо. А вы, господа?

— Лейтенант Мюллер Владимир Оттович, — этот лет на десять постарше Арчегова будет, как и следующий офицер.

— Поручик по адмиралтейству Запрудин Михаил Иванович.

— Инженер-механик, лейтенант Лабуза Борис Сергеевич, — четвертый, самый молодой, поручику в сыновья годится, а ротмистру в ровесники.

— Куда едете, господа? — прикольно, конечно, но, будучи самым молодым, Костя был старше по чину, и лишь Тирбах ему равнялся по званию.

— В Харбин, Константин Иванович, следуем из Омска, с имуществом и вооружением Иртышской флотилии. В вагонах находятся семьи офицеров, — негромко ответил Тирбах.

— Вы не уделите мне полчаса, господа? — короткие кивки. — Тогда пройдемте в мой вагон, он у самого перрона стоит…

Они без раздумий пошли за ротмистром, и через пару минут все сидели в штабном купе. Моряки расположились по местам чинно, но Ермаков остался стоять, предложив закурить из раскрытой пачки, как радушный хозяин. Не чинились альбатросы морей, раскурили предложенные папиросы и с любопытством уставились на гостеприимного ротмистра.

— Вы недавно мимо Порта Байкал проезжали, — то ли спросил, то ли сказал Костя. Моряки кивнули, и Ермаков почти без промедления продолжил:

— Какие суда там стоят, господа? И пригодны ли они к плаванию, есть ли на них военные моряки, вооружение?

— На рейде стоят ледокол «Ангара», пароход и катер. В Лиственничном еще два парохода. Все эти корабли, — Тирбах особо выделил это слово, — Байкальской флотилии пригодны и способны дойти до Мысовой на той стороне, благо лед не установился. Командует флотилией капитан первого ранга Фомин, мы с ним встречались. Офицеров флота там больше нет, да и не нужно. На кораблях есть армейские офицеры в должности комендантов.

Тут Тирбах криво улыбнулся, и Косте это сильно не понравилось — неприязнь между флотскими и армейскими офицерами царила и в белой армии, а это было очень плохо для претворения его планов. Между тем Тирбах продолжил говорить спокойным голосом:

— Матросы остались прежние, с речных судов. Артиллерии, за исключением полевой трехдюймовки на «Ангаре», да и та на деревянных салазках, на кораблях нет. Имеются только пулеметы — на пароходах по штуке, на ледоколе, может быть, парочка, не больше, а катер и их не имеет.

— А что вы везете из вооружения в своих вагонах?

— Две морских 75-миллиметровых пушки Кане, трехдюймовую тумбовую горную пушку, пять мелкокалиберных морских тумбовых пушек в 37 и 47 миллиметров…

— Снаряды к ним есть?

— Только к двум мелкокалиберным в 47 миллиметров около сотни штук. К Кане есть семь снарядов и сотня неснаряженных гильз.

Вздох разочарования вырвался у ротмистра, и он явственно заскрипел зубами. Это заметили все моряки, и Мюллер осторожно спросил:

— А в чем дело, Константин Иванович?

— Дайте слово, что сказанное здесь сохраните в тайне?

Моряки недоуменно переглянусь между собой и дружно дали слово чести. Что они были заинтригованы разговором, то это слабо сказано — офицеры заерзали на сиденьях от несдерживаемого любопытства.

— Адмирал Колчак с литерными эшелонами задержан сегодня чехами в Нижнеудинске. Российское золото теперь в их руках, — сгустил самую малость краски Ермаков. — В Глазково, напротив Иркутска, вчера вечером выступили эсеры и гарнизонные солдаты, началась стрельба. Понтон сорвало ледоходом, а все пароходы оказались в руках восставших или чехов, которые им благоприятствуют.

— Еще бы, русское золото эсеры за помощь им и отдадут, — Тирбах первый высказал будущую историческую правду. Моряки разом помрачнели.

— Вот приказ атамана Семенова, сегодня адмирал Колчак назначил его командующим над войсками Иркутского военного округа. Читайте, Петр Игнатьевич, — Ермаков расстегнул карман френча и достал из него приказ, специально изъятый утром у начальника штаба.

Тирбах прочитал приказ про себя, потом громко, для всех. Не хотели моряки подчиняться Арчегову, он это ясно видел на их лицах. Наконец, после короткой паузы, Тирбах произнес:

— Что вы собираетесь предпринять, господин ротмистр?

— Выполняю приказ генерала Семенова. У меня три бронепоезда и три сотни солдат. Через день я выдвигаюсь к Иркутску. Восстание я подавлю, иначе последует крах для всей российской государственности. Потому обращаюсь к вам за помощью — ведь надо на чем-то войска через Ангару переправлять — в городе несколько военных училищ и надежных частей. Да и прибытие вооруженных пароходов окажет на всех большое воздействие.

— Вооружить пароходы нашими пушками можно за сутки, установка не займет больше времени, — поручик задумался и добавил: — А то и на шесть часов раньше срока. Я в порту кран и лебедку видел.

— К трехдюймовке можно снаряды взять с «Беспощадного», у него в носовом каземате я видел ствол горной пушки, — предложил Тирбах. — Вот только снарядов в полтора дюйма у нас нет.

— Снаряды в 75 миллиметров на бронепоездах в достатке, — осторожно вошел в разговор Ермаков, боясь спугнуть удачу. Раз начали водоплавающие технические проблемы обсуждать, значит, помощь окажут.

— Наши гильзы снаряжать порохом надо, — тут же вклинился лейтенант Миллер, — а насчет снарядов? Риск, правда, большой, они ведь короче, да и точность будет малая…

— Намного лучше, чем у салазочной, — перебил Тирбах и подытожил: — Да и гильзы к Кане есть, снарядить только. Но матросов у нас в вагонах всего девять человек плюс кондуктор. Невелика сила, на пароход не хватит…

— Прикажу все части прошерстить — моряков двадцать, думаю, наберу. Пехотных артиллеристов дам, за сутки как-нибудь натаскаете? И еще одно — ваши вагоны прицеплю к «Беспощадному», он сегодня в Порт Байкал пойдет. Просьба у меня — в носовой каземат бронепоезда нужно поставить трехдюймовку с «Ангары», а горную с него установить на колеса. Взамен с бронепоезда выделят полсотни снарядов к вашей горной пушке, и дадим десяток пулеметов для вооружения кораблей. Хорошо?

— Хорошо, господин ротмистр. Но что будет с семьями?

— Разместите в Порту Байкал, сегодня же. Поставим всех на паек и денежное довольствие, выплатим семьям по 20 рублей золотом, вам, господа офицеры, по 30 рублей, матросам по 10 рублей. Достаточно на первое время? А в Харбине вам делать нечего, по Байкалу будете плавать…

— Извините, Константин Иванович, но моряки ходят на своих кораблях, а не плавают, как… — не докончил срамным словом Петр Тирбах, только возмущенно скривил губы. Остальные от обиды угрюмо засопели, поддерживая своего товарища.

— Сдаюсь, — с улыбкой поднял руки Ермаков, — простите великодушно, хотел вас расшевелить. Но к делу. Вас, Петр Игнатьевич, назначаю старшим над командой. Подполковник Наумов, наш интендант, выдаст деньги на подготовку пароходов — две тысячи рублей. Золотом! Это на первое время. У вас 48 часов на все — к утру послезавтра пароходы должны пойти на Иркутск. Ваши вагоны отправятся через час, прибудете в Порт Байкал с авангардом и принимайтесь за дело. Нужные приказы я сейчас отдам. А насчет снарядов в полтора дюйма… Я сейчас приду.

Ермаков вышел из купе, позвал Акима и приказал тому принести ящик со снарядами, полученный от американцев. Занес его в купе, откинул крышку и спросил у моряков:

— Такие подойдут?

— Годятся, одного типа, — тут же чуть ли не хором уверенно ответили ротмистру моряки.

— Тогда у меня все, господа, — Ермаков встал со стула. Одновременно поднялись и моряки. — А снаряды мы к ночи достанем…

Нижнеудинск

Все действующие фигуры для решающей партии были расставлены, ходы были просчитаны и подготовлены заранее. Правда, оставалась еще одна фигура, когда-то ферзь, а теперь жалкая пешка в руках чехов — адмирал Колчак, застрявший здесь с литерным эшелоном, под завязку забитым тоннами русского золота.

Как переспелая груша, вагоны с тяжеленькими слитками, находящиеся пока еще под реальной охраной чехов, могли упасть в руки красных со дня на день. И именно эту партию с участием золотого запаса бывшей империи и обанкротившегося Верховного Правителя России эти три силы — чехи, эсеры и красные — готовились разыграть в любой момент.

Подобно обманчивой тишине водной глади Байкала, готовой в любой момент смениться на крушащие все на своем пути порывы, несущиеся пенным валом брызг, по воле безжалостного Култука или Баргузина, или прекрасной в своей неукротимой ярости Сармы, конец декабря 1919 года был затишьем перед бурей…

Колчак задремал на жестком диванчике — прошли уже целые сутки томительного и тягостного ожидания паровозов, которое сломило и его. И потому не сразу адмирал очнулся от короткого беспамятства тревожного сна. За окном уже рассвело…

— Ваше высокопревосходительство! Проснитесь! — в дверь купе сильно постучали кулаком и сразу открыли. Адмирал уже сидел на диване, застегивая воротник кителя и моргая глазами.

— Чехи наши паровозы отбирают! Арестовали всю бригаду машинистов! — начальник личной охраны подполковник Удинцев был красным, как вареный рак, и кипел яростью. Сон как рукой смахнуло, и адмирал вскочил, будто ошпаренный кипятком.

— Поднимайте охрану в ружье, полковник! — голос Верховного Правителя зазвенел от гнева.

Чехи окончательно обнаглели, превратились из союзников в оккупантов и грабителей и губят его отступающую армию. В ярости Колчак ударил кулаком по столу — все им мало, вначале отобрали все пассажирские вагоны и Верховному Правителю едва нашли достойный его положения вагон, а теперь за паровозы принялись…

— Берите винтовки, господа, скорее! — раздался громкий голос генерал-квартирмейстера Занкевича.

Колчак вытащил револьвер из кобуры, сунул его в карман брюк, быстро надел шинель, перепоясался ремнем и, схватив с полки фуражку, вышел из купе. С «наганами» в руках его уже ожидали лейтенант Трубчанинов и полковник Ракитин.

В тамбуре мелькнули черная флотская шинель и серая казачья бекеша. Адмирал Колчак пошел туда и спрыгнул на землю, удержав равновесие (на миноносцах иначе нельзя — там палуба под ногами ходуном ходит), оглянулся по сторонам.

Проклятье! В груди адмирала народилась глыба льда — чехи обложили литерные эшелоны. Охрана спешно покидала вагоны, и солдаты тут же кидались под них, выставляя из-под колесных дисков винтовки и хищные рыльца немногих пулеметов.

Для русских солдат это стало единственным способом защиты в сложившейся ситуации. Ведь в проходы между эшелонами нацелились орудия чешского бронепоезда, а шрапнель, поставленная на удар, рвала бы защитников русского золота в клочья…

— Они три десятка пулеметов на нас навели, ваше высокопревосходительство, — откуда-то вынырнул Удинцев, — а у меня и дюжины нет. С трех сторон чехи подступили, два батальона. Уже залегли, готовятся стрелять. Что делать, ваше высокопревосходительство?!

Адмирал спокойно посматривал на хищный хобот орудия. Он слишком много воевал, часто смотрел смерти в глаза, чтоб сейчас испугаться. Для него стало ясно, что чехи хорошо подготовились, стянули силы и готовы использовать любой повод, чтоб захватить вагоны с золотом.

— Ваше высокопревосходительство, ложитесь, пожалуйста, под вагон, — от беспокойства Удинцева адмирал привычно отмахнулся.

Это его не спасет, начнись стрельба. Они продержатся, самое большее, полчаса — и все. Шестьсот русских офицеров и солдат будут просто перебиты, а торжествующие чехи станут лапать кровавыми руками российское достояние. Адмирал слышал, что чешские солдаты отбирают паровозы, но не ожидал увидеть это воочию. Но что делать сейчас, адмирал не знал и лихорадочно искал ответ…

— Ваше высокопревосходительство! — в тамбуре появился офицер связи. — Получено сообщение из Красноярска. В городе восстание эсеров, генерал Зиневич перешел с войсками на их сторону!

Это был страшный удар даже для него — Колчак пошатнулся, но его подхватил под локоть адъютант. Лейтенант труса не праздновал и под вагон не полез, как и большинство офицеров.

— Выставите обычные посты, полковник. Приказываю всем вернуться в вагоны, — адмирал хрипло вытолкнул слова из горла.

Схватка с чехами потеряла всякий смысл — армия Каппеля отрезана от него, а он отрезан от Иркутска. И лишь чехи способны оттеснить сейчас красных партизан…

Верховный Правитель тяжело поднялся по лесенке в вагон и пошел к купе. Обернулся к телеграфисту:

— Что еще у вас?

— Вот из Иркутска. Вчерашняя расшифровка. От правительства, — офицер протянул листок. Адмирал взял сообщение в руки, зашел в купе и прикрыл за собой дверь. Прочитав, без сил рухнул на диван — министры слишком прозрачно намекали на отречение от власти, хотя он и некоронованная особа. Удар за ударом…

— Что с вами, Александр Васильевич? — премьер-министр Пепеляев был бледен, но голос спокоен — он уже взял себя в руки, хотя пять минут назад полагал, что придется погибать. Виктор Николаевич был уверен в том, что Колчак отдаст приказ на сопротивление, не выдержит произвола и постоянных унижений от чехов. Но чтоб так?!

За спиной председателя правительства встал адъютант Трубчанинов, и именно к нему обратился адмирал Колчак звенящим от внутреннего напряжения голосом:

— Телеграф еще работает, надо поспешить, думаю, еще до наступления вечера чехи лишат нас связи. Отбейте в Читу атаману Семенову телеграмму, что чехи отобрали паровозы у эшелонов Верховного Правителя. Пусть примет все возможные меры воздействия на них. Вплоть до минирования некоторых Кругобайкальских туннелей, и даже подрыва одного из них в случае крайней нужды. И пусть примет все меры для их охраны, введет войска, наконец. Отдайте шифровальщикам немедленно…

Колчак вытащил из портсигара папиросу, зажег спичку и закурил. Пахнул дымком и, после минутного размышления, приказал:

— И генералу Каппелю отправьте телеграмму о произволе чехов, может быть, и он примет нужные меры. Это все, лейтенант, выполняйте. Виктор Николаевич, отправьте от моего имени телеграмму генералу Жанену, необходимо протестовать против учиненных чехами безобразий. Но теперь нам остается только ждать помощи извне, своими силами мы не способны противостоять чехам здесь, в Нижнеудинске, или продолжить движение по железной дороге дальше. Да, Виктор Николаевич, вот вам телеграмма из Иркутска, от «правительства». Идите, мне нужно побыть одному…

Колчак затушил папиросу и устало закрыл глаза — до пронзительности остро он ощутил свою беспомощность. Это был конец и для него, и для попытки будущего возрождения России. Это золото уже не поможет, ибо попадет в чужие руки, возможно, даже окажется у большевиков. Но пусть даже так будет, лишь бы не прилипло к грязным жаждущим лапам мнимых союзников, ставших хуже злейших врагов.

Он сейчас вспомнил слова генерала Каппеля, когда адмирал на каком-то полустанке предложил генералу взять для войск несколько ящиков золота. Прощальные слова Виктора Оскаровича жгли сейчас душу: «Проклятый металл, он приносит только одни беды»…

В дверь негромко постучали, и Колчак вынырнул из омута тягостных воспоминаний и размышлений. Громко сказал:

— Войдите.

Дверь тут же открылась, и адъютант четко доложил:

— Там пришел командир чешского ударного батальона майор Гассек. Вы его примете?

Адмирал чуть кивнул и несколькими движениями ладоней привел себя в порядок. И вовремя — на пороге появился молодой офицер в шинели с бело-красной полосой на рукаве. Почтительно козырнул.

— Почему вы отобрали наши паровозы, майор? Почему не пропускаете наши эшелоны на восток?!

— На многие станции вошли красные партизаны, и мы не можем с ними воевать, это приведет к разрушению полотна. Совет послов настоял перед вашим правительством на нейтралитете железной дороги. В силу этого мы не можем пропустить ваши эшелоны на Иркутск. И потому паровозы вам сейчас не нужны, ваше высокопревосходительство. И мы на время их взяли, они нужны для перевозки моего батальона, который обеспечит охрану пути вдоль следования ваших же эшелонов в дальнейшем.

Майор говорил серьезно, но в глазах, как видел Александр Васильевич, время от времени сверкали искры презрения. Адмирал сжал кулаки от бессильной ярости — но ничего не мог сделать. Сейчас у Верховного Правителя России сил было меньше, чем у этого уверенного в своем превосходстве наглого чешского майора.

— А для чего вы все это здесь устроили? Вы так весело встречаете свое Рождество? — Адмирал ткнул пальцем в заледеневшее окно. — Пушки и пулеметы на нас наставили, пехоту в цепь положили! Для чего? Неужели только для взятия паровозов?

— Ваше высокопревосходительство, — удивление в голосе майора можно было бы назвать искренним, если бы не нотки снисходительности, — город заняли красные партизаны, и я просто усилил вашу охрану, чтобы не допустить инцидентов. Мы немедленно разоружим того, кто первым начнет войну на железной дороге…

— Идите, майор. Вы свободны, — адмирал устало закрыл глаза и откинулся на спинку дивана. Все кончено, по сути русского Верховного Правителя взяли под арест в его же собственной стране. И это не самоуправство безвестного майора, это намного хуже…

Слюдянка

— Господин ротмистр! Господин ротмистр!! Да пустите же меня!!! — отчаянный женский вопль разорвал морозный воздух. Ермаков обернулся на голос: вырываясь из рук двух солдат, в каком-то исступлении билась растрепанная женщина.

— Отпустите ее! — Костя немедленно пошел навстречу. — Что случилось? Я могу чем-то помочь?

— Я… Мы из Омска эвакуированы. Сюда сейчас пришли. Там три вагона раненых солдат, и мы… Они мрут, вагон целый, а у нас нет ничего… Ничего. В Иркутске не приняли, там все забито ранеными и больными. Все госпитали. Сказали идти на Верхнеудинск. Доктор Павлушкин вчера слег, а я не знаю, что делать?! Не знаю…

Молодая еще женщина, но с красными, как у кролика глазами и изможденным лицом, опустилась коленями на снег, зашлась плачем. Хрупкие плечи под потрепанным, дорогим когда-то пальто, задрожали.

— Не плакать! Веди к вагонам! — Ермаков рывком поднял женщину, поставил на ноги и рявкнул грозно, выводя ее из подступающей истерики: — Веди к раненым, быстро!

Та тут же закивала заплаканным лицом и быстро пошла куда-то в сторону, обогнув какие-то теплушки и пустые платформы. Шли минут пять, перепрыгивая через сугробы и рельсы, обходя составы. Ермаков даже сомневаться начал — а не Сусанин ли это в женском обличье.

Чуть ли не в самом конце станции, на дальних путях стояли две теплушки и зеленый обшарпанный пассажирский вагон, рядом с которыми лежали в снегу несколько запорошенных скрюченных тел.

Еще одного несчастного вытаскивали из вагона трое невозмутимых мужиков, в потрепанных донельзя полушубках. И даже подбадривали себя, как показалось Ермакову, матерками. Но, подойдя ближе, он не поверил вначале собственным ушам — «Айн, цвай — генуг» — громко раздалось в морозном воздухе. И тело умершего, описав в воздухе короткую дугу, рухнуло на уже вынесенных, вернее, выброшенных из вагона мертвых солдат.

— Твою мать, уроды расейские! — волна гнева захлестнула всю душу, и грязная матерщина, сыпавшаяся с губ ротмистра, отбросила в сторону и женщину, и сопровождающих солдат.

Он много читал о том, что отступавшие белые оставляли целые составы умерших, и красные потом замучились сжигать штабелями или топить в речных прорубях тысячи человеческих тел.

Но то Транссиб, а чтоб здесь такое было тоже, о том Ермаков и помыслить не мог. На оживленной станции, среди ясного дня и многочисленных белых и союзных войск помирают раненые и больные русские солдаты, как бездомные шелудивые собаки…

— Суки! Уроды! — всю ненависть, помноженную на все свои войны, выплеснуло из Ермакова бурным, нерассуждающим потоком.

— Пляскин!

— Я здесь, — хорунжий тут же возник, будто чертик из табакерки.

— Занять под раненых и больных все обывательские дома у вокзала. По два раненых на дом. Кто из хозяев откажется или вякнет против — лично в топке спалю, а ты кочергой ворошить будешь. Врача или фельдшера разыскать срочно. Носилки сюда. Ну, хоть шинели с себя снимайте, и винтовки в рукава суйте — выносить будем. Поручик Насонов!

Начальник контрразведки дивизиона возник, словно из-под земли, взор преданно ест взбесившегося ротмистра, но на лице нескрываемое удивление — он не узнавал Арчегова.

Впрочем, в растерянности пребывали все офицеры и солдаты сопровождения — таким командира никто ранее не видел, как и помыслить, что тот с такой яростью озаботится судьбой беспомощных солдат, тем более колчаковцев.

…Это Ермакову раньше казалось, что есть только две силы. Как в анекдотах: по одну сторону Чапай с Петькой и Анкой, а по другую — мифические белые. Потом, вчитавшись, а главное, вдумавшись, он понял, что уравнительная гребенка советской пропаганды лихо прошлась над историей Гражданской войны.

Человеку, обремененному привитым сознательно нехитрым советским максималистским мышлением, гораздо легче понять, что существует двухполярный мир, всего две природы вещей: хорошая и плохая. Фашисты-мерзавцы и солдаты-освободители, троцкисты и иже с ними, враги народа, и бдительные честные граждане, американские империалисты и свободный советский трудовой народ, и соответственно белые и красные.

А то, что среди и тех и других было огромное множество внутренних противоречий, оттенков и окрасок, в расчет не бралось. Прибавьте к этому еще, что среди белых было непомерное брожение умов, и коварного кукловода не требовалось: они сами себя с успехом разделяли. Оставалось только властвовать!

Монархисты и сочувствующие, демократы и умеренные, сторонники конституционной монархии и просто сторонники конституции, те, кто еще не примкнул к белым, но уже откололся от красных и наоборот, те, кто вообще ни к кому или еще не примкнул… Отдельно стояли ревнители отделения Сибири и создания Дальне-Восточной Республики! В общем, каждой твари по паре!

Особо примечательным был тот факт, что с оружием в руках против красных выступали не более трети. Остальные, перефразируя известную поговорку, просто учили жить, даже не помогали материально.

В пестрой картине политической борьбы были еще одни умники: эсеры, ненавидевшие и тех и других. Они вообще стояли нараскоряку, действовали по ситуации, из двух зол выбирая меньшее.

Иркутский Политцентр рассчитывал, что, когда придут большевики, произойдет всеобщее братание под крики «Ура!» и дележ власти с раздачей карточек на усиленное питание и теплых мест в госорганах и иных хлебных местах.

Тщеславные, они наивно, по-детски, и не предполагали, что Боливар двоих не вывезет, что и произошло в реальной истории. Пришедшие красные с успехом поставили всю эту эсеровскую и меньшевистскую братию к стенке безо всяких угрызений совести. Причем провели эти экзекуции бывшие же товарищи по партии, успевшие переметнуться и желающие всеми силами доказать собственную лояльность.

Можно было бы умилиться расцвету демократии на просторах некогда великой Российской империи, если бы не красные, для которых все белые без исключения были классовыми врагами с вытекающими отсюда последствиями. И истреблялись как бешеные собаки господа митингующие вне зависимости от глубины правого уклона и жизненного кредо.

Вместо того, чтобы объединиться по принципу враг моего врага мой друг, заливать пожар со всех сторон, белое движение предпочитало поддерживать раскол и добиваться победы в одиночку, ругаться, образно говоря, за место в очереди к водокачке и за право первым плеснуть из ведерка.

Масла в огонь подливали союзники, всячески натравливавшие друг на друга самих белых и не брезговавшие решать за спиной у тех же белых делишки с красными.

В Слюдянке номинально власть была в руках семеновцев, являвшихся монархистами. Колчак же, объявивший себя Верховным Правителем России, был если уж не врагом, то не другом точно. Поэтому-то раненые колчаковские солдаты и умирали в холодных вагонах…

Ермаков зло прищурился:

— Подберите русского коменданта для станции немедленно, пусть наводит здесь нормальный порядок, ибо капитану Смиту на русских глубоко наплевать. Из Култука возьмите, он рядышком. А это совдепия, а не станция! И за дело, господа, за дело!

Костя схватился за поручень и влетел птицей в вагон, похожий на тот, в котором он ехал. Вот только не купейный, а плацкартный, и не тепло там стояло, а мертвящий холод.

Господи праведный! Вагон был забит под завязку живыми и мертвыми солдатами — изможденными, худыми, с синей кожей. Бинты от грязи давно стали черными, а губы многих шептали лишь одно слово — «пить».

В отдельном купе на полках лежал медперсонал — невысокий мужчина бредил, цепляясь пальцами за худенькую руку девчушки лет десяти. Та только тихо шептала: «Папа, мамочка, не умирайте».

Женщина на верхней полке была в горячке и скинула одеяло с себя, а девчушка даже не могла накинуть его на мать — как ей дотуда дотянуться. На нижней полке с бескровным лицом лежала сестра милосердия — она была мертва.

Ермаков перекрестился — русские женщины, вам всем памятник ставить надо за мужество ваше, с каким через невзгоды идете. И до боли скрипнул зубами — ведь он мог пройти мимо, как наверняка прошел бы Арчегов. Мог бы, но Бог не отвел от него ту женщину…

— Иди ко мне на руки, лапушка, — он рывком поднял на руки девочку. — Не бойся, сейчас будем в домике, в тепле, и маму с папой туда отнесут. Я же здесь начальник, не обману тебя, крошка, — не удержался, поцеловал маленькое создание в холодную щечку.

А та поверила, прижалась детским тельцем, обняла за шею тонкими ручками и только шептала ему на ухо — «спасите моих маму и папу, я люблю их».

И не выдержал Костя — заплакал. Горько заплакал, как могут плакать ожесточившиеся сердцем мужики — слеза беспомощного ребенка бьет сильнее, чем самый страшный обстрел. Так он ее и нес, не на одну секунду не останавливаясь, сердце билось уже под горлом, а он шел и шел, не замечая за слезами дороги…

— Константин Иванович, позвольте, — чьи-то руки взяли девочку из рук, и Ермаков облегченно вздохнул. Хоть и невелика ноша, но за долгую дорогу руки оттянула.

И только сейчас осознал, что комендант его вагона Трофим Платонович Огородников бережно взял девочку из рук и понес ее к саням, которые в числе доброй дюжины уже были подогнаны прямо на перрон. Рядом с ним вырос адъютант Пляскин.

— У девочки в вагоне отец и мать больные тифом. Проследи, чтоб в один дом попали, — отдышался ротмистр и поглядел по сторонам.

Число народа возросло изрядно, но среди толпы было уже много железнодорожников, таких, как знакомые путейцы. И Ермаков громко обратился к Пляскину, но, по сути, ко всем собравшимся:

— Хозяевам, у кого раненого поместят, десять рублей золотом выдать на кормежку и лечение. А как переболеет солдат, то еще империал дать. Ну а кто двух раненых выходит, тому вдвое больше денег давать. Где Наумова черти носят? Скажи интенданту — пусть курицу, мяса, рыбы выдаст, по десять фунтов на заболевшего — с вагонов наших. Давай! И муки пусть дает тоже по четверти пуда!

Слова ротмистра прозвучали в полном молчании собравшихся, а потом как пробку вышибло: сразу пошла спорая разноголосица, особенно начали суетиться внезапно очнувшиеся от апатии железнодорожники, которые до того с ледяным равнодушием наблюдали за происходящим.

— Сюда несите! Вон на сани. Да еще одного рядом кладите. У меня дом вона стоит рядышком, целая комната пустая, жена и дочери обиходят!

— Мне на сани еще, я о служивых побеспокоюсь, можете не сумневаться, ваше высокоблагородие, как за сынами смотреть буду!

— Кузьма, пошли. Раненого из вагона принесем, что на дальнем тупике стоит. Давай быстрее, сынок! Вона как начальник-то завернул!

Дальнейшие крики, кое-где перешедшие в перепалку, он не слушал, и так ясно, что голое сострадание у людей не принято. Но если подкрепить звоном золота, то прямо сериал «Скорая помощь» начинается. Все хотят сразу двух больных урвать — мало ли, вдруг оба выживут. А еще лучше троих сразу заполучить. И им будет хорошо, и семье неплохо — империалы на дороге не валяются. И незачем ругать людей за черствость — лечение, обиход и кормежка больного немалых денег и труда стоит, а ведь гражданская война и так семьи на край поставила…

— Господин ротмистр! — Ермаков немедленно обернулся на возмущенно просящий голос. Так и есть, подполковник Наумов, главный казначей и интендант отряда.

— Вот и хорошо, что вовремя пришли! — Ермаков говорил громко, чтоб слышали все окружающие. — Раненых и больных переписать по домам и выдать деньги и продукты хозяевам. И врача обяжите, заплатите за труды и лекарства, да не скупитесь. Немедленно исполнять! И так будет всегда, зарубите себе на носу — русская кровь не водица, чтоб ее зазря лить, и каждый солдат и офицер должен знать, что его не бросят раненого, а обеспечат уходом и лечением. На всю жизнь запомните — я русского солдата в обиду и напрасную трату не дам. Понятно?!

— Так точно, господин ротмистр! Вот только продовольствия у нас маловато, — растерянно ответил подполковник.

— Будут тебе продукты, сам найду! — Ермаков ему посочувствовал — хоть и выдал атаман Семенов на отряд 40 тысяч золотых рублей, но вот такие траты в русской армии никогда не предусматривались. Раненых просто оставляли сомнительному милосердию обывателей, не желая входить в расходы.

Константин мысленно сплюнул — идиоты никогда не поймут, что здесь лучше заплатить золотом, но сохранить опытных солдат. Да и сам он, первый раз в жизни, только сейчас смог пойти на такой шаг.

— А золото еще будет, и много. Через две недели, — тихие слова Ермакова изрядно взбодрили подполковника, который подумал, что ротмистр наверняка что-то прознал, но молчит. Интендант с надеждой отдал честь и тут же ушел к подводам, на ходу отдавая какие-то распоряжения.

Безумно хотелось закурить, но курение на улице для офицеров моветон, и Ермаков, чтобы отвлечься от желания, огляделся. Невдалеке стояли тяжелогруженые сани, рядом с которыми стоял пожилой казак с седой бородой. И Костя пружинистым шагом подошел к нему.

— Откуда, станичник? Что в санях?

— С Тунки я, ваше благородие. Муку, дичину, соления разные привез. Чехам продать, а у них купить сукна и прочего, для хозяйства нужного, — казак отвечал угрюмо, зыркнув глазами из-под густых бровей.

А Костя хмыкнул — он понял, что старик боится, что ротмистр просто реквизирует продукты, ведь почти рядом стоял и разговор с интендантом не мог не слышать.

— Я покупаю у тебя все! Сколько хочешь?

— Сорок пять тысяч сибирскими! — с ходу выдал старик и тут же добавил: — Или пять тысяч романовскими.

Ага! Один к девяти нынешний валютный курс — Костя крякнул. Таких денег в кармане не было, а звать интенданта как-то не солидно. И потому Ермаков решил зайти с другой стороны, легонько поинтересовался:

— А золотом сколько возьмешь?

— Тридцать рублей! — тут же выдал искомую цифру казак, мгновенно считая в уме денежный курс, словно твой калькулятор.

Ага! Костя снова крякнул, полез за бумажником и положил в мослатую, всю в застарелых мозолях казачью ладонь три золотых кругляшка. Старик тут же их цапнул, зыркнул, но пробовать монеты на зуб не стал.

— Благодарствую, ваше высокоблагородие…

— У меня просьба к тебе. Ты слышал, о чем с подполковником говорил?! Развези муку и прочее по домам, где раненых и больных разместят. И надели хозяев честно, чтоб всем досталось. Хорошо? А это тебе за труды, казачатам подарки купишь, — Ермаков протянул старику пару серебряных рублей. Но, к его удивлению, казак деньги не взял, гордо выпятил бороду.

— Развезу все честно, господин есаул. То о наших забота, и деньги брать грешно. Благодарствую…

— Спасибо тебе, казак. Но рубль возьми, то от меня подарок пусть будет, внучатам, — Костя насильно сунул монету старику, козырнул и, чуть раскачиваясь, пошел к своему штабному вагону. А ведь люди хорошие, война их душой не зачерствила…

Глазково

— Русские заняли все предместье, пан генерал! — полковник Крейчий говорил дрожащим от гнева голосом.

Голова офицера была криво обмотана белым бинтом, через который проступало на лбу красное пятно крови — какой-то неизвестный хулиган бросил ночью булыжник в окно, около которого он так неосторожно встал. Полковника изрядно порезало осколками разбитого стекла, и потому начальник дивизии сейчас был в крайне скверном расположении духа.

— Какие у них потери? — генерал Сыровы, напротив, был хладнокровен, ибо давно сжился с мыслью, что от этих русских нужно ожидать пакости в любую минуту. Черт бы их побрал с их гражданской войной!

— У них потерь нет, офицеры не оказали сопротивления. У нас тем более, только поручик Прохазка поскользнулся и сломал себе руку…

— Пся крев! Что же он так неосторожно! — не сдержался генерал.

Как ни богат был русский язык на ругательства, он все-таки предпочитал родные, польские. И тут же попросил у полковника взглядом прощения за свою вспыльчивость. Разболтались нервы в этой сибирской эпопее.

— По приказу Политцентра арестованы министр земледелия Петров, начальник переселенческого управления Федосеев…

— Оставьте перечисления, полковник, мне эти русские фамилии ни о чем не говорят. Это их дела, брать или не брать заложников. Мне надо вывести чехов в Приморье, а не распутывать этот клубок русских проблем, — генерал прошелся по купе, посмотрел на украшавшую стенку зеленую еловую ветку с повязанными на ней красно-белыми ленточками. Рождество… Светлый праздник, который лучше встречать на родине…

— Русские начали формировать рабочую дружину из железнодорожников, туда записалось свыше четырехсот человек. Боюсь, пан генерал, что это может нарушить наши планы по перевозке дивизий.

— Политцентр клятвенно заверил, что ущерба корпусу не будет. К тому же перевозки приостановлены на несколько дней, пока не разрешится вопрос о новой политической власти. Мы не вмешиваемся во внутренние дела русских, но будем приветствовать и поддерживать любую демократическую власть и в Сибири, и на Дальнем Востоке.

Начальник дивизии усмехнулся в усы — пан Сыровы настолько привык лицедействовать, что даже наедине с собой, наверное, продолжает лицемерить. Ну что ж, по крайней мере, это избавляет от многих проблем.

— Час назад генерал Сычев звонил генералу Жанену как командующему союзными войсками и объявил, что завтра, с самого утра, его пушка начнет обстрел казарм восставшего полка.

— И что ответил генерал Жанен? — Сыровы наклонился над столом пухлой грудью, сжав в ладони сукно.

— Сказал, что, если хоть один снаряд попадет в Глазково, он снесет половину Иркутска артиллерией наших бронепоездов!

— Это правильное решение! Мы должны всей силой корпуса гарантировать нейтралитет железной дороги, иначе могущие быть разрушения на ней, начни русские очередную междоусобицу, сорвут наши планы эвакуации. И какие меры вы приняли, пан полковник?

— «Орлик» выдвинут на крайний путь, его орудия я приказал развернуть в сторону города. Из Иннокентьевской прибудет через час «Жижка». Я считаю, что шести орудий бронепоездов достаточно для вразумления Сычева, и потому не буду снимать с платформ пушки второго дивизиона.

— Хорошо, — генерал тяжело поднялся со стула. — Я думаю, это будет для них достаточным аргументом. Вопрос о власти скоро разрешится сам собой, войска должны примкнуть к Политцентру. Правда, остается еще атаман Семенов. Пся крев!

Сыровы поправил на глазнице черный кругляшок и забарабанил пальцами по столу. Дверь в салон отворилась, и генерал моментально обернулся.

— И что вы нам скажете, полковник? Что происходит сейчас, черт побери, на Батарейной и в Военном городке?! Да присаживайтесь…

— Я только что говорил по прямому проводу с Иннокентьевской, — полковник Зайчек через силу улыбнулся — ему нездоровилось последние часы, лицо захлестнула нездоровая белизна.

— Все войска на этом берегу Ангары признали власть Политцентра. Сейчас русские открыли склады на Батарейной и начали развозить по частям обмундирование и полушубки, наделяют сахаром и продуктами. Однако кое-где солдаты допускали оскорбительные выкрики в сторону наших войск, звучали призывы напасть на наши эшелоны.

— Так. Т-а-а-к, — протянул слово генерал Сыровы, — и что вы думаете по этому поводу? Какие нужно принять меры?

— Хорошо бы немедленно разоружить все русские части на Иннокентьевской и в Военном городке. Применить силу, если они окажут сопротивление. Нужно бы разоружить и 53-й полк или полностью выбить его как можно дальше от Глазково. Но придется мириться с озлоблением русских солдат, хотя лучше направить его в сторону правительства.

— Вы уже проинформировали Калашникова об этих прискорбных инцидентах?

— Да. Он сам и Политцентр уже обещали уладить все проблемы. Но лучше, если бы наши солдаты не отходили от эшелонов или, по крайней мере, не выходили за пределы станций. Зачем дразнить гусей? Или давать поводы для большевистской агитации…

— Насчет этого не беспокойтесь, все наши солдаты отойдут к станциям. Полковник Крейчий! Немедленно отдайте приказы!

— Есть, пан генерал, — полковник тут же встал со стула и пошел в аппаратную, закрыв за собой дверь. А генерал встал из-за стола и подошел к Зайчеку, пристально посмотрел в глаза вставшему контрразведчику.

— Что происходит на том берегу, полковник? Почему нет восстания в Знаменском предместье? Черт меня подери, если я хоть что-то понимаю в происходящем там!

— Солдаты на том берегу еще думают, на чью сторону стать. Хуже того — управляющий губернией Яковлев заявил о своей отставке и уже скрылся в пока неизвестном направлении…

— Он же эсер?! И после арестов руководства Политцентра губернатор остался для восставших единственной значимой фигурой в городе.

— Власть Политцентра Яковлеву не нужна, при нем он теряет все, — Зайчек ухмыльнулся, — а потому наш губернатор и сообразил, что лучше бежать из города. Он ведь опытный политик, а не политикан, как остальные! Как-никак в партии уже больше десяти лет, и не просто лозунги с трибуны кричал, а на каторге политической пять лет пробыл. Хорошая у русских пословица есть: рыба ищет где глубже, а человек где лучше. Боюсь, пан генерал, наша рыбка залегла на глубину! Ведь Политцентр будет непонятной властью для большинства населения, что бы эсеры ни говорили. И вряд ли будут у власти более трех недель — как только подойдут большевики, они выпнут их под зад. Вот потому глупцы лезут в Политцентр, а умные бегут от него подальше…

— Вы должны понимать, полковник, в каком опасном положении находятся наши войска. Если правительство удержится в Иркутске, если подойдут войска Семенова, а они подойдут, ведь атаман не дурак и все понимает. А потому займет своими головорезами байкальские туннели. Вы представляете, что будет, если они взорвут хоть один туннель…

Генерал встал из-за стола и возбужденно прошелся по салону, затем вернулся обратно, присел на стул и забарабанил пальцами по зеленому сукну стола. Успокоившись, он заговорил снова:

— Войска Каппеля подходят к Красноярску. Вряд ли они станут капитулировать, скорее попытаются прорваться мимо города. А в Нижнеудинске сидит Колчак, а этот адмирал может выкинуть что угодно…

— Извините, пан генерал. Но слишком много если. Отряд Скипетрова, может быть, и силен, но только для Политцентра. Для нас он слаб и ничего сделать не сможет. Что касается туннелей — как только белые выйдут из них, они будут немедленно заняты нашими американскими союзниками. И при необходимости полковник Морроу применит силу. Так что здесь нам никто не угрожает. И ничто, пан генерал.

Зайчек посмотрел прямо в глаза командующего, как бы говоря — «чего трусить, что захотим, то и сделаем». Но вслух сказал нейтральным голосом, с подчеркнутым равнодушием:

— Русским надо не менее суток, чтобы подготовить восстание в Знаменском. Сейчас они собираются винтовки и пулеметы перевозить в предместье на лодках. И лишь потом начнут выступление. И вот еще — информация из правительства, вам будет небезынтересно, — Зайчек достал из кармана мундира листок бумаги и протянул его генералу.

Сыровы взял в руки листок и быстро пробежал его глазами. Содержимое несказанно удивило командующего чехословацким корпусом, и он сразу же спросил полковника:

— Так-так, — Сыровы возбужденно прошелся вдоль стола. — Вы уже потребовали объяснений у русских министров?

Последние два слова генерал произнес с нескрываемой иронией, и Зайчек сразу уловил презрительные нотки.

— На телефонной станции какая-то поломка, и потому связи с абонентами на том берегу пока нет. Так мне сказал русский дежурный офицер, — с кривой улыбкой сообщил Зайчек Но его интонации поведали генералу Сыровы совсем иное — «врут, сволочи, как сивые кобылы». Именно эта русская поговорка почудилась сейчас генералу.

— Ну что ж, отправим завтра на ту сторону пароход. И «Орлик» подведем поближе — потребуем объяснений у правительства.

Исчезновение губернатора Яковлева смешало все карты в колоде Сыровы. Он считал, что они уже достигли согласия на тайных переговорах о том, что именно он, фигура, имевшая и политический вес, и значимость в регионе, возглавит Политцентр, а не никому не известные выскочки типа Линденберга с Калашниковым, но Яковлев выкинул неожиданный фортель.

Поэтому Сыровы и продолжал это видимое заигрывание с правительством, не желая в открытую давить на них с целью обеспечения безопасности Яковлева.

«Похоже на авантюру со стороны этого каторжанина, ибо министры — трезвомыслящие люди и не могли его тайно взять в заложники, зная, что мы можем не потерпеть этого произвола. Или они решили действовать, не считаясь с нашим мнением? Ну что ж, мы покажем им, что они жестоко заблуждаются…»

Слюдянка

— Так вот они какие, германские пленные, — с удивлением протянул Константин, еще раньше обратив внимание на трех мужичков, что под немецкую считалку выбрасывали умерших из теплушки. Сейчас эта троица с импровизированных носилок сгружала раненого, укладывая его на душистое сено подогнанных саней.

Немецкий педантизм есть черта постоянная, такая же константа, как и традиционное русское разгильдяйство. Наши мужички просто положили бы на сани больного, но немцы, получив приказ делать это бережно, поступили в полном соответствии — двое клали, а третий поддерживал раненого под спину своими лопатообразными ладонями. И не только сено под бока подтолкнули, а с немецкой аккуратностью накрыли какой-то дерюгой. И лишь потом выпрямились и с размеренной неспешностью отправились обратно.

— Хальт! Ком цу мир! — громкая команда ротмистра ударом хлыста остановила немцев. Они сразу выпрямились, чуть ли не строевым шагом подошли к Ермакову. Замерев под его строгим взором, стали во фронт, прижав ладони к потрепанным полам, и четко представились:

— Унтербоцманмаат Генрих Шульц! — крепкий белесый парень с обликом истинного арийца, забыв, что на его ногах валенки, попытался щелкнуть каблуками. Из его затеи, понятное дело, ничего не вышло, но только у тевтона ни тени смущения на лице не проступило.

— Обермаат Рихард Зволле! — второй парень был послабее, но хилости не было — высушенное сибирскими морозами и лишениями тело было жилистое. Но морда намного умнее, чем у первого, глазенки так и блестят.

— Маат Иоганн Краузе! — синтез двух первых был налицо, но с противоположным значением. Здоровяк, а такие немцы любят в мирное время по пивным сидеть, лбом орудийную башню заклинить можно, а вот умишком бог его явно обидел — интеллект кувалды навечно застыл на его лице.

— Ротмистр Арчегов, — Константин четко откозырял в ответ и улыбнулся про себя — тевтоны просто впали в прострацию от изумления. Они не ожидали такой корректной воинской простоты от русского офицера.

— Артиллеристы? С какого корабля? Не с крейсера «Магдебург»? — немецкие слова сами сложились в голове и сорвались с языка.

Ермаков немного опешил от такого: немецкого он не знал, в арсенале были только японский и английский, отнюдь не делавшие из него полиглота.

«Наследство Арчегова, не иначе! — он, конечно, был приятно удивлен таким подарком от ротмистра, но сделал еще одну зарубку. — Нужно будет в свободное время (эх, где бы его еще взять!) покопаться в мозгах на предмет таких вот отголосков прошлого! Может, еще что осталось на уровне безусловных рефлексов?»

Он вернулся мыслями к немцам. Те стояли вытянувшись, ожидая, когда он снова обратится к ним. Ермаков кивнул.

— Так точно, господин ротмистр, с крейсера «Магдебург». Я служил наводчиком правого ютового орудия кормового плутонга, а это заряжающий и подносчик, — изумление немца росло на глазах, и вопрос невысказанный стоял в глазах — «откуда вы узнали, герр офицер?»

«Хм! Довольно приличный немецкий у ротмистра, военная терминология не вызвала затруднений с переводом! Молодец! Вот что значит образование! Интересно, а мазурку я смогу станцевать?» — последняя мысль была откровенно комичной.

Ермаков представил себя на балу и чуть не расхохотался. Затем нахмурил брови и грозно глянул на немца. Тот еще больше подтянулся и даже перестал дышать, облачко морозного пара так и не вырвалось наружу.

«С вами же логика простая — большая группа германских моряков была взята в плен с этого злополучного крейсера, налетевшего на мель в самом начале войны. Парни вы молодые еще, а потому были срочниками, а не резервистами. А здоровый лоб на подносчика снарядов требуется, дохляки просто не справятся с их тасканием. И тягот войны не испытали, иначе бы не здесь на черных работах надрывались, а в Троицкосавске за проволокой сидели!» — Ермаков давно знал, что всех мадьяров и немцев, что за красных в 1918 году воевали, туда и направили под охраной. А через пару недель и расстреляют всем скопом…

А на станциях от Иркутска до Верхнеудинска сидят те из пленных, кто решил для себя не втягиваться в непонятную драку между русскими. Потому и уцелели, и жизни сохранили. Вот так и живут, работают по мелочам за кусок хлеба и кружку чая, и жизнь эта беспросветная — денег на дорогу до Германии нет, а союзникам на бывших врагов глубоко наплевать. Правда, время от времени обещают, что вывезут. Только сроков не уточняют…

— Откуда родом?

— Я сам из Позена, господин ротмистр. Зволле из Торна, а Краузе из Готгенхафена…

— Вам очень не повезло, господа моряки, с местом рождения и проживания. Ныне это уже польские земли, с другими названиями — Познань, Торунь и Гдыня, немцы там уже лишние, их изгоняют, — Ермаков с сочувствием посмотрел на кислые лица моряков — те, стопудово, давно знали об этом. И жестко продолжил:

— А в самой Германии совсем плохо, даже на панели для фройлян мест нет — с голоду женщины не очень-то нужны. Деньги дешевле бумаги, на которой их печатают. За буханку черного хлеба миллионы марок платят, такая же стопка по объему, с большой кирпич. Безработица, уплата контрибуции все соки из вашего народа выжимает. От такой жизни «вестфальский пряник» пирожным кажется.

Про «пряник» немцы знали, и то, что он выпекается из трети муки и двух третей отрубей и молотых кормовых трав. Хорошо знали про то, иначе морды из кислых совсем унылыми не стали бы за секунду.

— Домой хотите с пустыми карманами приехать? — вопрос офицера был чисто риторическим, но наводчик что-то сообразил и тут же спросил:

— Что нам нужно сделать, господин ротмистр?

— Мне матросы нужны, хорошие матросы. Именно они, а не повара, ремонтники или денщики, которыми пленные немцы могут у нас служить. Контракт на три месяца, содержание и обмундирование казенное. Кто на базе и ледоколах служить будет, получит… — Ермаков умножил в уме рубль на два, — 30 марок в месяц, золотом. Кто в бою участие примет, тому вдвое больше платить буду. Плюс доля с военной добычи. И на билет обратный, до дому. Увечным по 500 марок дополнительно, семьи убитых в бою получат тысячу. И учтите — рано или поздно здесь мир наступит, а жизнь даже сейчас намного сытнее, чем в Германии или Венгрии. Кто захочет остаться, справим гражданство. Но мне нужны действительно хорошие матросы. Понятно?

Немцы задумались, и задумались серьезно. Ермаков их прекрасно понимал — участие в гражданской войне вчерашних пленных не привлекало. И сделай он им предложение взять в руки винтовки, последовал бы твердый отказ. Но тут по специальности предлагают — на ледоколах.

Немцы прекрасно знали, что эти корабли лишь в середине января навигацию заканчивают, и еще два месяца, до окончания контракта, их кормить и содержать будут. А потом домой, если ротмистр не обманет. Но вроде не должен обмишулить, ведь жалованье совсем небольшое предложил, а если б решил обмануть, то золотые горы бы посулил…

Ермаков улыбался — сомнения тевтонов были для него понятны. И потому ротмистр расстегнул шашечный ремень и взял оружие в руку:

— Через три месяца отдадите, когда полный расчет получите. Знаете, господин унтер-офицер, что это за оружие?

— Так точно, герр ротмистр! — Шульц сглотнул, лицо побагровело. Этот русский не обманет и не шутит. — А потому шашку не возьму!

— Хорошо! Сколько здесь на станции пленных немцев работает? Сколько из них моряков? Кто они? Не подведут? — вопросы из Ермакова посыпались горохом.

— С нашего «Магдебурга» семеро, я старший. Три матроса с эсминцев, еще один с тральщика. Кроме того, здесь еще восемь померанских гренадер с обер-лейтенантом Кноппе и пятеро австрийцев, стрелки. Надежные солдаты, герр ротмистр!

— Мадьяры есть?

— Никак нет, господин ротмистр! Они дальше, у Верхнеудинска.

— Возьму всех, если захотят. Пехотинцев в морские стрелки определю. Офицеру двойное жалованье, унтер-офицерам полуторное. За полчаса обсудите мое предложение и собирайте вещички.

— Так точно. Разрешите идти?!

— Идите. В штабном вагоне, вон в том, обратитесь к начальнику штаба штабс-капитану Кузьмину. Напишите рапорты, получите подъемные в пять рублей золотом. И сегодня же отбудете в Порт Байкал…

Чита

— Где сейчас отряд генерала Скипетрова? — невысокий, коренастый мужчина, плотного сложения, с черными усами на одутловатом лице, хищной поступью прошелся по кабинету.

Генерал-лейтенант был молод, возмутительно молод — Григорию Михайловичу Семенову исполнилось только 29 лет. Два года назад он первым в Забайкалье открыл борьбу с красными, начав формирование знаменитого ОМО — особого маньчжурского отряда. И вот прошло два года, и из есаула он стал генералом, а вчера был назначен Верховным Правителем адмиралом Колчаком главнокомандующим российскими вооруженными силами на Дальнем Востоке с подчинением Иркутского и Приамурского военных округов…

— Вечером генерал отбудет со станции Верхнеудинска, — усатый казак с желтыми лампасами и погонами войскового старшины немедленно ответил атаману. И тут же добавил:

— Завтра отряд придет в Мысовую, а через три дня в Иркутск…

— Если американцы пропустят! — отрезал атаман и в ярости стукнул кулаком по стене. В комнате воцарилось молчание, слышалось только грозное сопение атамана. Минута прошла в тягостных раздумьях.

— Отправьте Леониду Николаевичу мое категорическое приказание беспощадно покончить раз и навсегда с мерзавцами, пользующимися тяжким положением родины и старающимися повторить ошибки прошлого, — атаман выдохнул воздух и тяжело прошелся по кабинету, от стены к стене, огибая широкий письменный стол. Потом повернулся к офицеру:

— Записали? Восстание Политцентра необходимо задавить в зародыше, промедление обернется тяжкими последствиями для российской государственности, — Семенов тяжко вздохнул и пробормотал себе под нос: — Колчак погибнет, армия Каппеля тоже, а золото или чехам достанется, или красным. И все — это придет конец. В Забайкалье можно будет удержаться, только если Япония начнет войну против красных…

Но минутный приступ яростного отчаяния атаман быстро преодолел, ведь он был молод, а молодость видит все в гораздо более оптимистичном виде. И там, где пожилой человек может опустить руки, молодой, особенно военный, будет искать пути к победе.

— Нужно также отправить телеграмму командующему союзными войсками генералу Жанену. Где попросить его, — атаман задумался, собрал лоб морщинками, — или о немедленном удалении из нейтральной зоны повстанцев, или же не чинить препятствий к выполнению подчиненными мне войсками приказа о немедленном подавлении преступного бунта и о восстановлении порядка. Записали? Это все, добавьте там от себя что-нибудь приличное, как принято, уважение и прочее.

Договорить Семенов не успел — в дверь кабинета постучали, и на пороге возник дежурный офицер.

— Григорий Михайлович, получена шифрованная телеграмма от ротмистра Арчегова!

— Читай быстрее, не тяни кота за хвост! — атаман повернулся к офицеру, с нетерпением глядя на него.

— «Бронедивизионом в Слюдянке. Движению на Иркутск препятствует генерал Скипетров, который до 28 декабря приказывает стоять в Порту Байкал. Американцы готовятся к занятию Кругобайкальских туннелей, перебрасывают пехоту на станцию. Принял меры к воспрепятствованию, в Култуке оставляю «Беспощадный». Пароходы в Иркутске захвачены чехами, понтон сорван ледоходом. Организую флотилию на Байкале, с проводом судов в Иркутск не позднее 29 декабря. Прошу назначения приказом. В этот день атакую Глазково — промедление смерти подобно. Арчегов», — закончив читать, офицер подошел к Семенову, отдал листок и быстро вышел из кабинета.

— Сволота союзная! Ножом в спину! Испугались, когда я пригрозил, что туннели взорву! У, собаки! — атаман грязно выругался и еще раз прочитал телеграмму. Прошелся по кабинету, но уже весело, гоголем, даже пытался что-то насвистеть веселое.

— Пишите приказ о назначении ротмистра Арчегова командующим войсками по всей Кругобайкальской железной дороге. С подчинением гражданских властей в зоне действий его отряда и всех военных, от солдата до генерала, — Семенов задумчиво потер пальцем свой широкий лоб, прищурил глаза, чем стал походить на монгола.

— А также начальником всех ледоколов и пароходов на Байкале и Ангаре, с правом назначений. И пусть ему будут подчинены все моряки. Немедленно шифруйте и отправляйте. И напишите, что приказы Скипетрова, до моего особого распоряжения, пусть не выполняет. Ему на месте виднее, чем Леониду Николаевичу с Забайкалья.

Войсковой старшина усердно чиркал карандашом набросок приказа, а атаман подошел к окну, потер замерзшее стекло пальцем, размазав выведенный морозом замысловатый узор.

Арчегов… Сложно было сказать, как он относится к этому терскому казаку. Доверял безусловно, особенно после категорического отказа признавать производство в войсковые старшины. Но это и оскорбило Григория Михайловича, так как этим ротмистр оставлял производство в чин только за императорской армией, все остальные назначения считал голимым самозванством.

Встречались такие упертые монархисты, именно упертые, ибо сам атаман Семенов считал себя сторонником монархии и надеялся, что слухи о чудесном спасении великого князя Михаила Александровича, который должен был стать российским императором, не окажутся ложными…

— Подготовьте еще один приказ Арчегову, — неожиданно произнес Семенов, и офицер, собравшийся было уходить, снова присел на стул, взяв в руки карандаш, ожидающе посмотрел на атамана.

— Принять все меры к недопущению захвата союзными чешскими или американскими войсками туннелей Кругобайкальской дороги. В случае прямого нападения оказать вооруженное сопротивление, — атаман ожесточился лицом, понимая, что сейчас скажет главное, и самое страшное, объявляя тем самым войну могущественным врагам, еще вчера бывшим союзниками.

— При невозможности удержать туннели взорвать их без промедления. Все. Зашифровать и срочно отправить. Идите.

Оставшись один, Григорий Михайлович крепко сжал кулаки. Стремительный бросок бронепоездов Арчегова за туннели — его последняя отчаянная ставка. Последняя, ибо генерал Скипетров пусть даже и выгребет все, что только возможно по забайкальским станциям, больше тысячи солдат не наберет. Без бронепоездов, без артиллерии гибель его отряда неизбежна.

Нужно срочно идти на Иркутск, золото можно потерять навсегда, да и Сычев уже на волосок от поражения. Политцентр преподнесет город красным на блюдечке. Если мы упустим Иркутск сейчас, то потом мы его уже не получим. Дожидаться подкреплений Арчегову нельзя, тут ротмистр полностью прав — промедление смерти подобно…

Слюдянка

В дверь купе тихо постучали, и Ермаков вырвался из объятий дремоты. Он снова зверски устал — с утра на ногах, массу дел совершил, нервы потрепал, две тренировки с командами десантников провел. А здоровье ротмистра не лошадиное, хоть и в кавалерии служил.

— Войдите, — только и сказал он, прогоняя остатки сна. Дверь тут же раскрылась, и в проеме появился капитан Белых.

— Разрешите, господин ротмистр?

— Конечно, капитан. Присаживайтесь, — не складывались у них неофициальные отношения, хоть тресни. Белых категорически не желал переходить на имя-отчество, пришлось быть официальным и Ермакову.

— Разрешите доложить: ночью маневровый паровоз будет два эшелона на третьем и четвертом пути формировать. С машинистами договоренность уже есть. Я свой бронепоезд за стрелку уведу, к самому входному светофору. Там буду ждать обусловленного вами сигнала. У меня к вам только один вопрос — там шесть солдат охраны, постоянно сменяемые. Вы сильно рискуете собой и нашим делом, господин ротмистр.

— А что нам остается делать? — на вопрос Ермакова капитан только пожал плечами. Потом решился:

— Это авантюра, Константин Иванович. Чистейшая. Даже если нам удастся это безумное предприятие, американцы будут прекрасно знать, кто это совершил. Будут большие неприятности…

— Плевать! Или вы желаете, чтобы нашего «Беспощадного» дня через два из этих пушек изрешетили?

— Еще неизвестно, есть ли там орудия, господин ротмистр. Один снарядный ящик еще не доказательство.

— Неважно! Я им не доверяю и знаю только одно — мне важно обезопасить туннели и свои бронепоезда. Если в вагонах ничего нет из тяжелого вооружения, я им верну все в целости. Но если есть?

— Вы правы. Но мне кажется, что это предприятие дурно пахнет.

— Это не воровство, капитан. И прошу вас — дурно пахнут только робкие солдаты, что под первый обстрел попали.

— Извините, господин ротмистр. Просто на душе как-то маетно. Разрешите идти?! — Белых поднялся с полки и щелкнул каблуками.

— Идите, капитан. И учтите — у нас нет выбора. И, может быть, уже послезавтра вчерашние союзники станут нашими злейшими врагами…

После ухода командира «Грозного» Ермаков приказал Акиму принести чаю, который был доставлен в мгновение ока. А потом Константин стал напряженно размышлять, куря папиросы и прихлебывая чай из жестяной кружки. Однако явление Пляскина с небольшим свертком из мешковины вырвало ротмистра из мыслительного процесса.

— Вот, Константин Иванович, казаки, команды и солдаты решили вчерашний выигрыш вам отдать на нужды отрядные. Целый день мне деньги носили, вот сколько набралось, — и хорунжий развернул края свертка.

«Да уж, — только и подумал Ермаков, — вам бы, батенька, в цирке выступать, такие бы бабки зашибали». Но сказал мысленно, с равнодушием поглядев на груду денег.

Это было равносильно выигрышу на тотализаторе, когда поставили на сборную России, а та взяла да и выиграла чемпионат мира по футболу. Целая груда слегка помятой заокеанской «зелени» лежала сейчас перед его глазами. Однако в ней присутствовали редкими «сугробами» белые английские банкноты с портретом королевы и большие «весенние проталины» из «романовских» билетов с ликами Великих Петра и Екатерины.

И определенная логика прослеживалась — бумажные деньги не вызывали доверия у простого люда, а потому в сей куче не имелось серебряных или золотых монет, хотя Костя видел, что американцы бросали на кон и презренный металл. Но и этого бумажного добра так много, наверное, три четверти добычи отдали его служивые, как бы говоря — «мы тебе верим и пойдем за тобой сейчас куда угодно». И растрогался Ермаков…

— Господин ротмистр, а какую песенку вы поете, — услышал Костя голос хорунжего, — и что это значит — с огнем большевицким в груди…

— Есть у коммуняк песня про юного барабанщика. Подрос потом, паскуда, и принялся «стучать» дятлом на всех. Примером нашего Павлика…

— Какого Павлика? — недоуменно спросил Пляскин. — И при чем здесь дятел?

— Не бери в голову, бери на метр ниже. Я вот сейчас большевика в себе возгорю, искру из пламени высеку, как они говорят, и пойду с нашими дорогими америкосами общаться. Пусть они тоже большевизма отведают по самые гланды, чтоб до самой задницы пробрало. Поздравлю их с Мэри Крисмасом, с Рождеством Христовым, если по-нашему. А ты, Григорий Никифорович, наши купюры выбери с этой бумажной груды да купи на них самогона покрепче, позабористей. На все денежки.

— Тут же сотне упиться можно в черную, Константин Иванович! — Пляскин пропустил мимо ушей непонятный монолог про большевиков и американцев, но вот слово «самогон» казак услышал прекрасно, а потому свои выводы сделал мгновенно.

— Пить эту гадость категорически запрещаю. Отберешь десяток надежных казаков, и пусть этот самогон в американцев вливать начнут сразу после моего выступления перед союзниками.

— А что вы им говорить будете, господин ротмистр?

— Что их дома мазеры и герлы ждут, все глаза проглядели. Что здесь ненужная для них война, тем паче за интересы воротил с Уолл-стрита, и что президент Вильсон принял решение вывести американские войска из Сибири в январе следующего года, а их генералы резину тянут, ибо бабла зашибить хотят побольше. И потому гибнуть им в последние дни просто глупо, тем более из Архангельска американцев еще в сентябре вывели…

— Это же большевизм! — потрясенно сказал Пляскин, оторопело глядя на ротмистра. — Откуда вы это знаете?! Это же наши союзники!

— Эти союзники, Гриша, оружие партизанам передают, за их деньги нам здесь революцию устроили. И потому разложить их морально надо, чтоб в спину ножом не ударили, когда мы за туннели бронепоезда выведем, — Костя был предельно откровенен, хотя главного не сказал.

— А потому, Григорий, этой ночью они мне здесь нужны поголовно пьяные. А наши казаки должны быть в трезвом уме. Ну что, найдешь парней, что две сотни американцев споить смогут? Или нет таких на примете у моего адъютанта? Может, мне к контрразведчику обратиться за помощью…

— Ага, — только и выдохнул Пляскин и всей пятерней почесал затылок. Потом его лицо неожиданно прояснилось, будто открылась для него какая-то истина, и хорунжий хмыкнул:

— Казаки такие есть, Константин Иванович. Сейчас к ним побегу, да самогон скупать начнем, — и хорунжий стал лихорадочно отбирать в денежной груде русские купюры — сторублевые «Катьки» и пятисотрублевые «Петры». И сразу напомнил Ермакову приснопамятного Михаила Самуиловича Паниковского (человека без паспорта, которого сыграл Зиновий Гердт), когда тот лихорадочно тасовал купюры.

«Ой, как дети малые! На вас большевистская демагогия еще действует, а для меня это уже давно детский лепет! Закалка-то у меня ого-го! Уши луженые от краснобайства депутатов с кандидатами! — отправив Пляскина, Костя застегнул шинель. — Надо идти разлагать американцев грязными методами политтехнологий, благо повод хороший, с Рождеством поздравить. Применить, как говорится, на практике полученный опыт гнусной пиарщины!»

Но думал уже не о них, а совершенно о другом. Три часа назад он написал две телеграммы — в Читу атаману Семенову и в Нижнеудинск адмиралу Колчаку. Процесс оказался простым — набросал текст, дал посмотреть начштабу, затем отдали бумаги шифровальщику в соседнем вагоне, а через час телеграфист, в том же вагоне, но в другом купе, отстучал ее по адресатам.

Оказывается, дивизион прекрасно обеспечивался связью, которая шла вдоль всей железной дороги. Как говорил Остап Бендер — телеграф везде наставил своих столбов. Проще простого — подогнали поезд на крайний путь, связист напрямую подключился к проводам, и можно говорить или по телефону с близлежащими станциями, или вести переговоры по аппарату Бодо с дальними станциями, или отправить телеграмму за тридевять земель, лишь бы там адресат был известен.

Отправить-то отправил, но только на душе черные кошки своими когтями скребли. Чистейшая авантюра и немыслимая по здешним меркам наглость. И потому спрашивать Акима Андреевича о том, был ли ответ, Костя не стал — давно бы связист прибежал…

Нижнеудинск

— Какое нелепое название — Нижнеудинск. Милый мой Александр Васильевич, — светловолосая милой наружности женщина повернулась к адмиралу Колчаку лицом, чуть прикоснулась своей теплой ладошкой к его чисто выбритой щеке.

Любовь нечаянная, как сладок и тяжел твой хрупкий обруч, что лег на них сладким бременем год назад. Любовь, затронувшая души в кровавой круговерти гражданской войны. Ему же только сорок семь, и сердце жаждет любви…

Стук в купейную дверь безжалостно вырвал у адмирала руку желанной женщины. В жизнь снова ворвалась война, не желая давать ему даже минуты на горькое личное счастье. И не иначе — ни Трубчанинов, ни Удинцев не стали беспокоить Верховного Правителя сейчас, зная, что он там вместе с Анной Васильевной. Это война пришла, вновь призвала его, не дает уйти, преследует даже сейчас, здесь, в тишине, в присутствии любящего его женского сердца…

— Войдите, — спокойным голосом сказал адмирал, сделав долгую паузу, давая время ей собраться.

Его Анна Васильевна только улыбнулась и, открыв дверь во вторую половину его двойного купе, ушла туда, тихо притворив за собой. А дверь в коридор раскрылась, словно адъютант поджидал этого.

— Извините, Александр Васильевич. Только сейчас расшифрована телеграмма из Слюдянки, это на Кругобайкальской железной дороге, от командира дивизиона броневых поездов ротмистра Арчегова. Я не хотел вас беспокоить, но ее текст очень важный, — и лейтенант протянул Верховному Правителю листок бумаги.

— «С тремя бронепоездами и отрядом в 300 штыков прибыл на станцию Слюдянка, — медленно и глухо стал читать адмирал Колчак, — имею приказ атамана Семенова далее идти на Нижнеудинск. В Глазково восстание, власть взял эсеровский Политцентр, поддерживаемый чехами за отгрузку черемховского угля. Ледоходом сорван понтон, все ангарские пароходы захвачены чехами. Попытка обстрела мятежных казарм пресечена генералом Жаненом, заявившим о недопустимости обстрела желдороги и ответном огне чеховойск в случае непослушания русских властей», — адмирал оторвался от телеграммы, достал платочек и вытер капли пота. Затем взял листочек в руки и продолжил чтение.

— «Американские части выдвигаются к Кругобайкальским туннелям для их занятия. Перебрасывают пехоту на станцию. Принял меры к воспрепятствованию, в Култуке оставляю «Беспощадный». Приказаний от атамана Семенова получить не могу, связи нет. Мобилизую в Порту Байкал суда, организую флотилию, призову морских и военных чинов для движения на Иркутск и переправы надежных войск для подавления мятежа. Сам двинусь на Иркутск 29 декабря. В этот день атакую Глазково — промедление смерти подобно. Прошу ваше высокопревосходительство отдать мне необходимые распоряжения по Бодо. Буду на станции до 21.15, снимаю связь и ухожу в Порт Байкал. Ротмистр Арчегов».

— Это что за бред? — Колчак недоуменно пожал плечами. — Какой Политцентр? Что за восстание…

— Ваше высокопревосходительство, — в коридоре застучали шаги, и перед дверью встал задыхающийся премьер-министр Пепеляев. Он хрипел, не мог больше сказать слов и держался ладонью за левую половину груди. Но через минуту Виктор Николаевич отдышался и заговорил:

— В Глазково восстание. Склады на Батарейной захвачены. Я только сейчас говорил с Червен-Бодали…

— Прочитайте это, Виктор Николаевич, — Колчак протянул ему телеграмму Арчегова. Председатель Совета министров впился в нее глазами и скорее не прочитал, а проглотил написанные слова. Побледнел, смертельно побледнел и потрясенно прошептал:

— Все правда, только гораздо хуже. Намного хуже. Министр мне ничего не сказал о чехах.

— У ротмистра Арчегова информированность намного лучше. Интересно, откуда? И настоящий ли ротмистр ее послал? — Колчак говорил отрешенно — звенья цепи выстраивались одно за одним, нанизывались, как костяшки счетов на прутья…

— Лейтенант! Полковника Сыробоярского ко мне, немедленно! Разузнайте все про ротмистра Арчегова. И соедините меня со Слюдянкой, — еще осталось почти полчаса до назначенного срока.

Кивком простившись с премьер-министром, адмирал тихо закрыл дверь купе и устало опустился на диван. Странно, но он полностью верил словам Арчегова, и вновь на ум пришли костяшки счетов. Они наслаивались ровно, как деяния чехословацкого корпуса. Союзниками сделан последний их шаг — они предали его, они предали ту Россию, которая за них сражалась. Теперь все — итог подведен, счета выставлены. Адмирал устало закрыл глаза…

Назад: ГЛАВА ПЕРВАЯ И вновь продолжается бой… (24 декабря 1919 года)

Дальше: ГЛАВА ТРЕТЬЯ Раз пошли на дело… (26 декабря 1919 года)

ГЛАВА ВТОРАЯ С огнем большевистским в груди… (25 декабря 1919 года)

Слюдянка

Иркутск

Слюдянка

Нижнеудинск

Слюдянка

Глазково

Слюдянка

Чита

Слюдянка

Нижнеудинск

ГЛАВА ВТОРАЯ
С огнем большевистским в груди…
(25 декабря 1919 года)