Глубокой осенью 1796 года, когда уже застыли и южные реки, курьер привез Суворову из Петербурга весть: умерла Екатерина. Царем сделался Павел. Вместе с тем курьер привез фельдмаршалу много писем, среди них — несколько из-за границы и пачку иностранных газет. Письма и газеты взволновали Суворова не меньше, чем известие о смерти Екатерины и воцарении Павла.

Австрийский генерал Карачай, друг и товарищ Суворова по турецкой войне, писал из Вены о вторжении французов под командой генерала Бонапарта в Ломбардию.

9 апреля 1796 года Бонапарт вторгся в Италию через Альпы и одержал «шесть побед в шесть дней» над пьемонтскими и австрийскими войсками. Сардинский король сдался на милость победителя. Бонапарт отбросил австрийцев к реке По и продолжал стремительно их преследовать. Разбив австрийцев при Лоди, Бонапарт 15 мая вступил в Милан и написал в Париж: «Ломбардия отныне принадлежит республике».

На этом новости Карачая обрывались. В письме он льстиво прибавил, что многие видят в Бонапарте достойного противника Суворова и надеются, что русские и австрийские войска, вскоре соединясь, дадут урок молодому выскочке.

Делясь со своим штабом этими новостями, Суворов заметил с горечью:

— Для Фридриха я был молод чином, а для этого мальчика буду стар годами…

— Вы моложе нас всех, — ответил, шаркнув ногой, генерал Буксгевден, — и навсегда остаетесь юным богом войны, кумиром всех военных!

— Полотеров мне не надо! Вам бы в Питер, генерал… Да и в Питере шаркунам-придворным пришел конец. Нам от того, впрочем, не легче…

Новости из Петербурга повергли в уныние полевые войска. Павел отменил приготовления к войне с Францией. Гатчинские войска влиты в гвардию, отданную в распоряжение «гатчинского капрала» Аракчеева.

В столице введены гатчинские порядки. Екатерининских вельмож, привыкших нежиться в постели до полудня, заставили вставать пораньше: в семь часов утра им следовало уже быть во дворце. А петербургские чиновники в пять часов утра уже сидели за столами присутствий. Изданы новые правила благочиния и благоустройства: что можно делать, чего нельзя, как вести себя на улицах и дома, кому и во что одеваться. На пышные наряды и мужчин и дам объявлено гонение. Выработана форма гражданского платья. После десяти часов вечера в столице приказано гасить все огни. Боясь доносов и расправы, люди остерегались в запретное время закурить трубку от огнива.

На одних сыпались неожиданные милости, другие подвергались опале, но и те и другие часто не могли догадаться, за что.

Особенно круто и ретиво принялся Павел за военные реформы. Вводился новый военный устав, списанный Ростопчиным с прусского устава 1760 года и исправленный самим Павлом. По новому уставу сильно стеснялась власть полковых командиров; командиры дивизий, генералы превращались в инспекторов, наблюдателей за строгим применением устава. Фельдмаршалы приравнивались к простым генералам. Чтобы еще более уронить значение высшего в войсках чина, Павел сразу произвел в фельдмаршалы десяток рядовых генералов.

Гатчинские офицеры при личном участии Павла с дикой поспешностью переучивали гвардию, которая должна была стать рассадником новых командиров в армии. На ежедневных разводах учили не только солдат, но и генералов маршировать по-новому. Павел не скупился на жестокие наказания. Не угодившие ему генералы прямо с Дворцовой площади отправлялись в крепость или в Сибирь; за малейший промах офицеры исключались из службы. Если так строго Павел обходился с начальниками, то каково же было солдатам? Палки на их спины сыпались с удвоенной щедростью. Аракчеев на плацу в присутствии Павла вырывал у гренадеров усы, поправлял стойку солдат ударами палки. Одному полку, который на разводе сделал ошибку, Павел скомандовал: «Кругом! Дирекция на средину! Прямо! Шагом марш в Сибирь!» — и полк в полном составе прямо от Зимнего дворца пошел в Сибирь. Правда, Павел одумался и вернул полк с первого этапа.

Аракчеев, сделанный генерал-квартирмейстером, то есть начальником генерального штаба, перенес свою свирепость на офицеров. Обучая их в Зимнем дворце новому уставу, он осыпал учеников площадной бранью. Один из учеников Аракчеева, подполковник Лен, служивший раньше в войсках Суворова и награжденный орденом за храбрость, не вынес грубости Аракчеева и застрелился. Известие об этой смерти сильно взволновало Суворова. Он заплакал.

Все трепетало перед Павлом. Суворов не скрывал своего гнева и возмущения по поводу его реформ. Язвы армии Суворов знал не хуже Павла, но не соглашался с методом их лечения. Он не торопился вводить в своих войсках порядки, которые шли вразрез с его взглядами и с его испытанной системой воспитания боевых воинских сил. Сначала Павел писал Суворову ласковые письма, упрашивая его: «Приводи своих в мой порядок, — пожалуй».

Суворов упорствовал. Гроза не замедлила разразиться. На Суворова посыпались замечания, выговоры, которые неукоснительно объявлялись «при пароле» столичным войскам.

Суворов попросил отпуска. Павел отказал. Суворов попросил об отставке. Павел его предупредил: прошение Суворова еще не дошло до Петербурга, когда Павел на разводе отдал приказ:

«Фельдмаршал граф Суворов, отнесясь к его императорскому величеству, что так как войны нет и ему делать нечего, за подобный отзыв отставляется от службы».

Простясь с войсками, Суворов написал родным в столицу письмо:

«Я команду сдал и, как сельский дворянин, еду в кобринские деревни».

Он уехал в Кобрино — имение, пожалованное ему Екатериной. Отставка фельдмаршала сильно сказалась на армии. Насмешливые отзывы Суворова о новых порядках повторялись из уст в уста.

В Преображенском полку, солдаты которого едва выносили гнет Павла, в отставке Суворова винили ненавистного всем гатчинского капрала Аракчеева. Гвардейцы роптали.

Павел увидел, что Суворов опасен и в отставке, арестовал его и сослал в глухое село Кончанское, Новгородской губернии, под надзор чиновника полиции Николева. Суворову запретили выезжать из имения. Переписка его вскрывалась; подозрительные письма посылались на просмотр новгородскому губернатору; приезжих до Суворова не допускали.

Томительно и безнадежно текли дни кончанского изгнанника. Он читал военные книги, занимался сельским хозяйством и забавлялся тем, что служил дьячком в церкви, звонил в колокола, иногда играл в бабки с деревенскими мальчишками. Вдруг в начале 1799 года в Кончанское внезапно явился племянник Суворова, подполковник Андрей Горчаков, флигель-адъютант Павла, с известием, что полицейский надзор с опального полководца снимается и что царь вызывает его в Петербург. Об этом тотчас стало известно «приставнику» Николеву, горькому пьянице. Он вломился в горницу, где Горчаков уговаривал Суворова принять приглашение Павла. Суворов сидел за столом, на карте перед ним лежала какая-то бумага. Вдоль горницы ходил быстрыми шагами молодой офицер в гвардейском мундире нового образца, в прическе с буклями и с прямой, как палка, косичкой.

— Граф! Дорогой дядюшка, — говорил офицер, — вы ставите меня в отношении государя в положение плачевное. Скажу больше: вы губите и себя и меня. Всех нас! Наташу, то есть графиню Зубову, Олешевых, Горчаковых, Хвостова, Аркадия.

— Здесь написано «графу Суворову», а надлежало: «графу Александру Васильевичу Суворову», — сказал Суворов.

— Милый дядюшка, вы один Суворов! — воскликнул Горчаков. — Что такое? — спросил он, увидев Николева.

«Приставник» учтиво поклонился и ответил:

— Честь имею поздравить, ваше сиятельство, со счастливым прибытием.

— Благодарю. Будь и ты, братец, здоров. Что скажешь?

Николев гордо выпрямился и ответил:

— В родстве с вами, сударь, быть не имею удовольствия. Коллежский асессор Юрий Николев, имею честь, — сказал он, приставив к груди дрожащий палец. — По высочайшему повелению и равносильно инструкции господина генерал-прокурора, я не имею права вас сюда допускать. И сколь мне ни прискорбно, я почтительнейше прошу ваше сиятельство сию же минуту оставить это помещение и немедленно покинуть село Кончанское, Боровицкого уезда, Новгородской губернии.

Горчаков терпеливо выслушал Николева.

— Очень рад, что вы явились тотчас, сударь. Имею объявить вам словесное приказание князя Куракина: генерал-прокурор находит ваше пребывание здесь более ненужным и предлагает вам немедля отправиться домой, в Москву.

— Не имея письменного приказания… — начал было Николев.

— Чего вы еще хотите! — закричал Горчаков и, взяв со стола бумагу, подал ее Николеву. — Вот, читайте.

Николев прочел:

«Князю Андрею Горчакову. Повелеваю ехать вам, князь, к графу Суворову: сказать ему от меня, что, если что было от него мне, я сего не помню: что может он ехать сюда, где, надеюсь, не будет повода подавать своим поведением к наималейшему недоразумению.

Николев на цыпочках подошел к столу, держа бумагу так, словно нес чашу, до краев налитую вином, боясь его расплескать. Суворов сидел, склонясь к карте Италии. Николев положил рескрипт на стол.

— Скверными устами не смею коснуться слов, начертанных рукой монарха. Лобызаю мысленно! Волю монаршую исполняю… Граф, вы вольны поступать, как угодно вашему сиятельству. Но осмелюсь вашему сиятельству просительнейше доложить, — обратился Николев к Горчакову, — служа безвозмездно, не имею ни малейшей возможности покинуть сии места.

— Вам пожаловано пять тысяч рублей, кои вы в свое время получите, — сказал Горчаков.

— Пять тысяч! Господи боже мой! Не смею верить! Безмерна милость монаршая! — воскликнул Николев и покачнулся.

— Фомка! — крикнул Суворов.

Вошел староста Фома Матвеич.

— Отведи, Фомка, Николева домой — у него от монаршей милости ноги подкосились.

— Пойдем, ваше благородие, отдохни, — сказал Фомка, взяв Николева под руку.

— Погоди, мужик! Ваше сиятельство, граф Александр Васильевич! Поздравляю! Не могу умолчать! Радуюсь. Преклоняюсь. Повергаюсь. Вы Цезарь! Ганнибал! Александр Македонский! Фридрих! А я, я — таракан! Меня отведут в нетопленную избу, и я там замерзну, как подобает таракану. Именем монаршим взываю к вам, сиятельный граф, не дайте замерзнуть таракану! Бедному таракану.

Николев заплакал. Горчаков рассмеялся.

— Фомка! Баня у нас еще не выстыла? — спросил Суворов.

— Нынче топлена. Хоть париться!

— Сведи его благородие в баню да дверь за ним там припри накрепко. А то он будет колобродить. Вина не давай. Спиной ответишь.

Фомка вывел Николева. Тот не сопротивлялся.

— Каков негодяй! — воскликнул Горчаков. — И вы, дядюшка, осуждены были его терпеть!

— Несчастный человек, — тихо ответил Суворов.

Дубасов внес чай и ром, и Суворов с племянником снова обратились к предмету своей беседы. Горчаков пил чай, щедро разбавляя его ромом. Он убеждал дядю все горячей и горячей, наконец предложил ехать с ним в Петербург немедленно: государь нетерпелив, скор и в милости и в гневе, переменчив — надо ловить мгновение фортуны.

Суворов слушал племянника равнодушно и наконец спросил:

— А что слыхать у вас о Бонапарте? Где он? Что творит?

— Ах, — воскликнул Горчаков, — как это я мог забыть!

Он выбежал из горницы и тотчас вернулся с пачкой газет, перевязанных пестрым шнурком.

— Его величество, зная ваш интерес, дядюшка, просил передать вам. Тут вы, кроме венских и берлинских, найдете несколько запретных парижских, полученных из Берлина с курьером. Бонапарт продолжает дивить Европу своим проворством…