ДЕНЬ ПЯТЫЙ
1 июля 1762 года
Гостилицы
Петр увидел ночной город. Он с удивлением, как будто впервые, разглядывал скрытые ночным сумраком и припорошенные снегом фасады зданий. Знакомые, родные сердцу силуэты согревали душу.
Петр радостно внимал окружающие звуки и запахи: звон припозднившихся трамваев, далекий, еле уловимый перестук колес, доносившийся от железнодорожного вокзала с другого берега Ангары, клаксоны автомобилей, миазмы горящей мусорки и выхлопных газов, не выветривавшиеся даже ночью. Словом, дыхание города.
Под ногами ветер разносил обрывки целлофана, бумагу, обертки от чего-то съестного, цветные пластиковые пакеты. Пнув пустую пивную бутылку, Петр оглядел знакомую подворотню.
«Ничего не было? Это только сон? Я видел дурацкий, такой похожий на явь сон! Я просто шел, шел и… И мне показалось, что я что-то видел?»
Очередной, особенно злой и холодный, порыв ветра бросил в лицо горсть снега, и Петр вдруг понял, что ему холодно.
Шапки и куртки на нем не было. Обернувшись, он увидел их там же, где и сбросил. На снегу были следы борьбы, валялась оброненная перчатка, тускло поблескивал лезвием так и не поднятый бандитский нож. Самих гопников не было, видимо, уже очухались и успели уползти.
Петр медленно поднял шапку, отряхнул ее от уже порядкам набившегося снега. Голова соображала медленно, вроде бы и не болела, только было состояние какой-то оглушенности.
«Я, может быть, пропустил плюху?» — потерев лоб, он стал натягивать куртку, не сразу попав в рукава.
Накинутый капюшон одарил щедрой порцией снега, потекшего за воротник холодными ручейками. Полегчало. Сплюнул на снег, крови не было. Приподняв сумку, приветливо звякнувшую в ответ, Петр уже собрался уходить, как вдруг внезапно, словно по наитию, обернулся.
В проеме арки в тусклом свете фонаря он разглядел очертания фигуры, показавшиеся Петру знакомыми.
«Это же она!»
Так и не поднятая сумка жалобно дзынькнула вдогонку, но Петр этого уже не слышал. В пять прыжков он преодолел дорогу и влетел в арку.
— Ты тогда не послушал меня? — женщина смотрела на него с немой укоризной.
— Так это был не сон? — Петр взволнованно дышал, все еще не веря своим глазам.
— Нет. Ты сделал свой выбор! — женщина вплотную приблизилась к Петру и пристально взглянула ему в глаза.
— Опять выбор?! Да что вы заладили со своим выборам! Император, заговор, сражения, смерть, кровь! Это все сон, я спрашиваю?! — он кричал ей в лицо. — Это был не сон!!! Я видел смерть, сам, ты понимаешь, сам убивал! И ты говоришь про какой-то выбор? Это не мой выбор! Этого я не выбирал! Я не хотел! — Петр с силой сжал ладонями виски и опустился на снег. — Да какой, к черту, выбор! Кто меня спрашивал, кто объяснял! Я не хочу! Не хочу-у-у!!!
Захлестнувшая его ярость заставляла хрипеть, скулить, выть, но не отпускала горло, сжимала стальными тисками, разрывала когтями сердце, сжигала дотла душу.
— Они погибли, отдали свои жизни за него, настоящего, а не за меня! Это он был виноват в том, что произошло, он, он… Он допустил все это! А я сделал, что мог, но все равно ничего не исправишь, не вернешь, и никого не воскресишь!
— Нет, мой мальчик! — Рука легла ему на плечо. — Ты сделал все правильно! Да, погибли люди, были боль и страдания, но кто тебе сказал, что все в жизни бывает просто и легко? Даже ребенок, когда рождается, должен пройти через боль к свету, к новой жизни! То, что ты создал… Пойми же! В запаршивевшем стаде волки режут больных, запомни, больных и слабых овец, чтобы здоровые смогли жить и размножаться без опаски…
— Да какой я волк? Это они волки, звери… — Петр горько ухмыльнулся. Он протянул ей свои ладони, подставив их под тусклый свет фонаря: — Посмотри, где ты все это увидела? Ну же, отвечай!
— Это его линии, твоя же судьба другая. Когда ты осознаешь свой путь, его линии изменятся и станут твоими. Ты сам пишешь свою судьбу…
На мгновение ее голос пропал, и Петр услышал отголоски боя, он вновь уловил запах пороховой гари, сладкий, дурманящий аромат смерти, услышал выстрелы, крики, стоны, ржание, с содроганием ощутил внутренний животный страх и отчаянно замотал головой, отгоняя наваждение.
— Ты можешь все изменить! Хочешь?
— Но как?!
— Вспомни! Выбери другую дорогу, иди в другую сторону — и ты вернешься. Ты уже вернулся — посмотри вокруг!
Петр оглядывался по сторонам: грязная арка, снег, дома, дорога…
— Я не могу. — Он опустил голову.
— Почему? Ты же так этого хочешь!
— А как же они? Я повел их, они мне поверили! Я не могу их бросить! А Маша? Что с ней будет? Она же ждет меня… А здесь меня никто не ждет… Батя помер давно, а маму вообще не помню. И ничего не держит… Я здесь никому не нужен!!!
— Тогда иди к ним. Да, они в тебя поверили. Поверь же и ты в себя. И иди! Но ты уже никогда не сможешь вернуться! — она говорила, но Петр видел только ее глаза.
В них он видел то, в чем так боялся признаться себе — страх поддаться слабости, бросить все, отказаться, вернуться, забыть.
Петр резко, не говоря ни слова, повернулся и зашагал прочь.
— Бедный мальчик… Но ты теперь уже не мальчик! Ты выбрал свою дорогу и свою судьбу! Пролитая тобой кровь не последняя, далеко не последняя… Только ты не удержишь того, кого так сильно стремишься удержать! Ты еще многих, кто дорог тебе, потеряешь, и сам смерти в лицо не раз взглянешь… — она говорила вслед стремительно удаляющемуся Петру, но он, шагая навстречу тому, что только что мог потерять навсегда, не слышал ее.
Последние слова она произносила уже шепотом, их сорвал ветер и понес поземкой по ночному городу. Белый снег и холод…
А Петр шел и шел, не разбирая дороги и не узнавая город. Только бок холодило все больше и больше. И вой собаки… И необъяснимый холод…
— У-у-у! — Собачий вой выдернул Петра из сновидения. В первую секунду он не мог понять, где он. Что-то сильно холодило его левый бок, и он отодвинулся к краю постели. Посмотрел туда…
Это была Маша — ее ледяная рука, ее холодная кожа. Даже сквозь сумрак ночи была видна навечно застывшая синева в ее остекленевших глазах. Петр сглотнул, и этот рефлекс подавил в груди рвущийся наружу крик.
Он видел много смертей, и еще одна не могла его напугать, только остро резануло по бьющемуся сердцу. Петр застонал, глухо, с болью.
— Ты права, ведьма! За все надо платить! — Петр чуть коснулся губами лба девушки и, надавив пальцами, закрыл глаза.
Всего несколько часов назад он ласкал ее молодое горячее тело, любовался ею, строил планы — и все перечеркнуто, смертью перечеркнуто…
— Государь! Измена! — Дверь хлопнула, и в предбанник влетели казаки с офицерами. Дрожащий свет пламени одинокой свечи осветил комнату, и он вырвался из омута забвения. Его обхватили несколько горячих рук…
— Что с вами, ваше величество? Вам плохо?
Петр сфокусировал, наконец, зрение — его бережно ощупывал дрожащими руками лейб-медик. От волнения он забыл русский язык и перешел на родной немецкий. Но укорять его Петр не стал — в преданности врача он не сомневался, а сомневался лишь в квалификации. Не достигла еще медицина нужных высот…
— Со мной все в порядке! — негромко сказал Петр и затвердел скулами. — А кто ей теперь поможет?!
Медик как-то по-собачьи очень долго обнюхивал бокал и кувшин с квасом, потом нагнулся над телом Маши. Минуты три немец нюхал, касался пальцами, наконец встал.
— Это яд, ваше величество. Ее отравили. Вернее, хотели вас отравить, государь, но девушка вместо вас выпила квас перед сном. Вы же не пили из бокала?!
— Нет, слава господу, не довелось.
— Я не разбираюсь в ядах, государь, но мыслю, что от него и слуга кухонный помер, что кувшин вам сюда принес. Его казаки узнали, ваше императорское величество. И сразу к вам кинулись. А вот фрейлины ваши от другого яда умерли…
— Что?! — взревел Петр и схватил медика за грудки. — Когда?! Рассказывай же, все что знаешь, говори! Душу выну!
— Четверть часа назад, государь! — Медик преданно смотрел в глаза императора, даже не думая освобождаться. — Позвольте, я вам все расскажу…
Петр опамятовался, отпустил медика, имени которого так и не удосужился узнать, все недосуг было. Страха перед возможным отравлением уже не стало, а вот злоба бурлила, но холодная, расчетливая.
— Фрейлины ваши скончались во сне, от дыма свечей горевших. Оные ядом пропитаны были, а так как окно они прикрыли, то отравленного воздуха надышались. Спали крепко, не почувствовали ничего…
— Это я их убил, я виновен… Боже мой! Если бы не напоил их, не велел спать в моей комнате, то они живы были бы…
— И еще одно, государь. Вы слышали историю с отравлением польского короля Владислава?
— Запамятовал. Но послушаю…
— Его много раз недовольные магнаты пытались убить или отравить. Но короля берегла судьба…
— Скорее охрана и удача, а также предусмотрительность.
— Вы правы, ваше величество. Но у короля была любовница, преданная ему. Но она хотела ребенка, и тогда ей предложили мазь для быстрого зачатия. Дама ввела ее вовнутрь лона…
— И что, мой эскулап?
— Король Владислав, ваше величество, таким образом был отравлен. Мазь была ядовитой, и он получил ее от женщины в момент зачатия…
— И что ты имеешь в виду? — с настороженностью спросил Петр.
Медик выразительно покосился в сторону охраны. Петр понял и выразительным жестом отправил конвойных за дверь. Те молча повиновались и быстро вышли из предбанника, плотно затворив дверь.
— Я их чуть осмотрел и сразу побежал к вам, государь. У обоих дам лоно усыпано красными язвочками. И анус тоже…
— Что? Что?
— Анальный, сиречь задний проход. И руки…
— Ну ни хрена себе?! А чем это?
— Надо внимательно осмотреть вашу спальню и их комнату. Может, нам эти отравленные вещи попадутся…
— Смотри немедленно. Но осторожно. Не дай бог сам подцепишь заразу… Постой! — он вскочил с постели и, не замечая своей наготы, прошелся по ковру. — Я знаю, что это было. Письмо от моей супруги. Они засовывали его себе… Ну, ты понимаешь, куда. И в руках держали, когда мне читали. Охрана! Ко мне!
Не успел затихнуть крик Петра, как дверь настежь распахнулась и через нее ломанулись казаки с обнаженными саблями. Петр еле успел прикрыть медика, а то ему, бедному, досталось бы по первое число…
— Гонца из Кронштадта взять под арест немедля. Одежду снять с него всю, осторожно. Перчатки или рукавицы оденьте. Выполнять!
Казаки стремительно бросились обратно, а Петр повернулся к медику и отрывисто приказал:
— Поднимешься ко мне в спальню. Там два письма лежат — одно развернутое, другое трубочкой. Последнее, мыслю, отравленное. Проверишь его на наличие яда, запечатаешь в футляр. И отдай на сохранение Девиеру, под охрану. Здесь все прибрать. Убиенных в церковь, отпеть как должно. Они на себя смерть лютую, мне врагами моими предназначенную, приняли… — Петр свирепо обернулся к адъютантам: — Одеться! Быстро! Генералов Гудовича и Девиера позвать сюда, немедленно…
Хоть и лето, но прохладно. Однако оборачиваться в одеяло он не стал. Дрожащими пальцами закурил от свечи папиросу и ушел в парную. Там было еще тепло. Петр уселся на полку, в несколько затяжек выкурил папиросу. Рыдания комком подкатили к горлу — он вспомнил, как несколько часов назад мылся с Машей в бане…
Но он сдержался. Лишь поскреб пальцами стенку да смачно выругался, облегчив крепким словом душу.
— Это плата, плата за все! И за мою жизнь тоже…
Нарцисс словно чувствовал — зашел тихо и протянул закуренную папироску, затем протянул чашку с водкой.
— Казаки налили, ваше величество! — тихо объяснил верный арап. — Помянуть мученицу по казацкому обычаю.
Странно было услышать такие слова в устах арапа. Петр криво улыбнулся и залпом выпил водку, не почувствовав ни вкуса, ни запаха. И страха не было — казакам и Нарциссу он доверял полностью.
Камердинер через несколько минут принес охапку одежды, ловко облачил. Затем поклонился и открыл перед ним дверь. Петр, опираясь на трость, снова вышел в предбанник.
Надо отдать должное — десяти минут хватило, чтобы вынести тело, перестелить кровать и все убрать. От расставленных подсвечников с горящими свечами было светло. На столе фарфоровый кувшинчик с горячим кофе (и когда только подготовить удосужились — видно, еще вечером сварили и в печи держали), коробка с папиросами, хрустальная чашка, поставленная вместо пепельницы. Чистота и порядок…
А в качестве дополнительного интерьера в комнате застыли столбами Девиер с Гудовичем при полном параде. Петр подошел к столику, налил себе кофе, уселся в кресле и закурил папиросу. И лишь потом показал рукой на кресла — «садитесь, господа». Кофе предлагать не стал — во-первых, его в кувшинчике маловато будет, ну, а во-вторых, пусть генералы себя виновными хорошо прочувствуют.
— Докладывайте, генерал. Все, что узнали к этому часу! — совершенно спокойным, ровным, но ледяным голосом обратился император к Девиеру.
— Ваше величество, — за какие-то секунды лицо генерала смертельно побелело, он сразу просек, что обращение на «вы» не сулит ему ничего хорошего, — яд был подсыпан здесь, государь, в кувшин кваса, что для вашего питья предназначался. Действует сразу, за минуту-другую убивает. Кроме того, им был отравлен раковый биск…
— Что? Не понял.
— Заливное из раков в пармезане. Его вам на ужин подали в спальню. Двое слуг, что ваш стол накрывали, в своей каморке его съели вечером. Их сейчас только обнаружили. Остальные блюда и там, и здесь были чисты, без отравы в них подсыпанной…
А ведь точное слово — подсыпанной. Если на кухне работали с ядом, то многие блюда отравили бы, или бы в баню, когда он там мылся, принесли бы.
А что, разумно — от перегрева государь пятки отбросил. Впрочем, и в квасе ночном логика есть — ночью государь спит, и до утра охрана не спохватится.
Но биск-то еще вечером траванули, а квас много позже сюда принесли. Рисковая сволочь — ведь если бы отравление от этого чертова рачьего заливного вовремя обнаружили, то охрана была бы резко усилена, и номер с квасом уже бы не прошел. А если источник один, а ведра разные?
Петр встал из кресла, медленно прошелся по комнате, тщательно обдумывая внезапно появившуюся мысль.
Если травил кто-то на кухне, то должен был сразу в бега податься, ибо шерстить ее уже начали, если Девиер не лох. Это первый вариант. А со вторым труднее — кто-то из моих иудой стал и во время подачи блюд подсыпал, или даже прямо здесь, и в спальне.
— Надо, не мешкая, выявить тех слуг, что накрывали в бане и в опочивальне. — Петр посмотрел прямо в глаза Девиера. — И особенно из отравленных продуктов — квас и биск. Когда их принесли, и останавливал ли кто слуг, брал ли у них это. А если останавливал, то кто?
— Ваше величество! Слуга, который накрывал в спальне вчера и сегодня, исчез еще вечером. Сейчас его ищут везде. Генерал Гудович отдал приказ казакам. Со вторым я немедленно выяснять приступил, но мыслю, что отравился он по незнанию. Я в людской всех поднял и вопрос задал — так девчушка малая сразу сказала, что зрела, как Пахом, это имя его, перед тем как кувшин в баню отнести, отхлебнул из него. А из бани он на сеновал пошел да там сразу и помер. Лейб-медик говорит, что еще поздно вечером…
— А со свечами что?
— Хозяин божится, что не его свечи. Таких не держал. И не ясно, кто их в подсвечники поставил. Времени мало было для выяснения…
— Так идите, выясняйте. И каждого, кого заподозрите, под арест сажайте. И если надо, то с пристрастием их спрашивайте. Идите, время терять нельзя, — Петр отослал генерала.
Известно, что большинство преступлений раскручивают именно по горячим следам, когда события еще в памяти. А у любого преступления есть свидетели, главное — их вовремя отыскать…
— Простите, государь. Но это моя ошибка. Мне надо было настоять, чтобы мы не останавливались здесь — это вотчина старшего графа…
— Что вы морочите мне голову, генерал. Какого такого старшего брата? Объясните.
— Это же Гостилицы, ваше величество! — несколько удивленно сказал Гудович, будто Петр должен был знать, кто тут живет. — Вы, государь, наверное, запамятовали, но здесь имение графа Алексея Григорьевича Разумовского, старшего брата убитого вчера гетмана…
«Опаньки! Я в самый клоповник добровольно залез. Здесь же полно людей Разумовского, надо всего опасаться, с любой щели пакость вылезти сможет. То-то Гудович постоянно намеки делал, мне они странными показались. А ни хрена они не странные — он же меня убеждал ноги уносить с этого пристанища. Только я рогом уперся и не понимал. Значит, в резиденцию Разумовских попал».
— Андрей Васильевич, пригласите графа ко мне через час. Сошлитесь на форс-мажор. Если откажется, то арестовать и привести под караулом. И найдите слугу, что у меня в спальне был. Проверьте все, даже выгребные ямы, помойки и могилы.
— Государь, вы хотите сказать…
— Генерал, поймите одно — его надо найти любой ценой, живого или мертвого. Искать везде тщательно. Везде! Три часа вам срока. Берите солдат сколько надо. Кто его отыщет — в следующий чин произведу!
Петербург
— Так что же она вам ответила?
Простой вопрос прозвучал в очень непростой обстановке. Ведь, несмотря на ночную пору, жизнь здесь вовсю кипела и жгла, в прямом и переносном смыслах. Да и иначе быть не может в пыточных застенках, особенно в страдную пору для таких заведений.
— Жги! — негромко приказал молодой, трех дюжин лет своих еще не достигший, благообразный, худенький и невысокий мужичонка, тихо жуя просвирку — церковный хлебец.
Он был доволен жизнью, и со вчерашнего дня буквально горел на работе, почти не уделяя времени сну, еде и отдыху. Да и не мог новоявленный глава Тайной экспедиции Сената, волею грозного фельдмаршала Миниха на высокий пост вознесенный, и сенаторами поздно вечером утвержденный в сей должности, уделять внимание таким житейским мелочам.
Сейчас для Степана Ивановича Шешковского не было выхода — или он даст графу Бурхарду-Христофору правду о гвардейском заговоре, или сам будет в ничтожество обращен, как этот, вчера еще властный и надменный князь, для которого он, невзрачный чиновник, был подобен быдлу.
Повинуясь команде, мордастый и здоровенный, как дубовый шкаф, кат взмахнул кнутом. Взвизгнув в воздухе, кнут звучно впился в нежную кожу — кровь брызнула каплями во все стороны.
Истошный крик отразился на стенах — висящий на дыбе человек орал во все горло от жгучей боли. Однако мучения князя только продолжились — палач снова безжалостно ожег его кнутом со всей силы.
— Она сказала, что они хорошо к тому подготовились! — буквально вытолкала из горла слова жертва тайного сыска. А чего молчать-то — они сбежали, а ему отдувайся.
— Ну, вот и хорошо, ваше сиятельство, — голос Шешковского сплошное подобострастие и нежность. — Хорошо, что подлинную правду говорите. Она, родимая, только из-под длинника выходит. Кхе… Кнут сей так называется, а потому правда-то, кхе, подлинная выходит из-под него, стало быть.
Степан Иванович отвернулся и благожелательно посмотрел на писца — тот перестал строчить пером и преданно посмотрел на начальника. Шешковский благосклонно кивнул — писец опытный, лишнего не пишет, и от себя не прибавляет. Кхекнул еще раз многозначительно.
Палач Трофим не менее писца был опытен в своем поганом ремесле — взвизгнул кнут, и дикий животный крик пытаемого князя огласил своды подвала и еще долгие секунды отражался в каменных стенах застенка.
— А еще, ваша светлость, — ласковым голоском заговорил Шешковский, — мы любим добывать подноготную правду. Иголочки хорошие, в жаровне докрасна нагретые. Мы сейчас, князюшка, под ноготки-то ваши и загоним.
— Не надо мучить меня. Я и так все вам сейчас расскажу, как на духу, без утайки, — сломался его сиятельство, боли малой не выдержав, от одного рассказа о пытках грядущих сломался.
Все были довольны — Шешковский разговорчивостью князя, а князь — и тем, что перестали его терзать, и тем, что облегчил правдивыми показаниями душу. Не ему одному в пыточной мучиться. Пусть и другие на своей спине кнут испытают. Оттого и на душе у князя, масона известного, хорошо стало.
Не понимал только, что только начало это. И, как очные ставки пойдут, то снова в этом залитом кровью подвале по его спине кнут пройдется. То не освобождение от боли, а отсрочку от нее несчастной жертве дали. Ибо если заговорил человек под пыткою, то теперь из него всю информацию вытянут. Пытать-то на Руси издавна умели, с огоньком да выдумкой, и умельцы заплечных дел всегда имелись.
Только палачу было сейчас грустно и погано на душе. Десять часов без передыху кнутом в затхлом подвале махать да огнем жечь, рази кто выдержит. Грустно все…
На испорченном допросном листе перед Трофимом был накрыт завтрак. Не скупился Степан Иванович людям своим — чашка карасей в сметане, краюха сытного хлеба, свинины жареной шмат изрядный, селедочка с лучком, хрустящая квашеная капустка прошлогодняя. И пива штофная бутылка. Хоть пожрать можно, но при Андрее Ивановиче лучше снедь была, особенно когда знатных господ, графов и князей всяких, в подвале пытать приходилось. Но то ведь господин Ушаков, он еще при императоре Петре Алексеевиче, пытошнике изрядном, службу свою нелегкую начинал. А вот Степан Иванович из молодых, да ранних будет.
Нелегка жизнь палача на Руси, ой как нелегка! Нет, платят хорошо, грех жаловаться. Столько полковники армейские жалованья не имеют. Да и откуп от пыток зачастую дают изрядный, чтоб пытали, но не мучили.
А это ой как важно — опытный кат может тремя ударами тело до хребта рассечь, а может так кнутом погладить, что, хоть кровь во все стороны полетит, но боли-то почти и не будет. А откуп такой иной раз намного больше жалованья выходит, да еще с подарками богатыми.
А нет откупа, так одежку жертв прихватить можно, тоже денежку стоит, и немалую. Опять же харч изрядный дают, убоиной ежедневно кормят, даже в постные дни. Грех на ласку и обиход жаловаться, но поганая у них и жизнь, и служба тяжкая, ой как государству нужная.
Жизнь-то худая — заплечных дел мастера изгоями прозябают. С катами невместно знаться, родниться, в гости ходить. А в лавку войдешь, так носы воротят и продавать ничего не желают. Или продадут, но так, будто паршивой собаке кость бросят обглоданную.
А уж руку никто и никогда не протянет. И за стол один в трактире никогда не присядут, даже питухи пропойные, безденежные. И дохтур, когда тебя щупает, то говорит брезгливо и перчатки одевает на ладони. Брезгают все, ненавидят и презирают.
Ну, ничего, зато потом искательно в глаза смотрят, родственнички чуть ли не на колени встают, лишь бы жалость проявили. Упрашивают слезно. Вот и отливаются им его стенания…
Гостилицы
— Молодец, капрал. Благодарю тебя за службу верную! — Петр похлопал драгуна Степана Злобина по плечу.
За такие новости чина капрала и полсотни рублей с новым знаком святого Александра Невского не жалко. Молодец драгун, и что выжил там, и что разговор супруги с Дашковой нечаянно подслушал, и поспешил сюда с сообщением. Хорошие новости принес служивый. Как раз вовремя поспел, когда меня, как крысу, здесь отравить пытались. И, судя по всему, цианидом, синюшной отравой.
Однако рассказ капрала и вопросов много оставил. Судя по всему, Като его не «заказывала», но тогда почему письмо ее было отравлено. И отрава совсем другая, «долгоиграющая», в отличие от биска и кваса.
С двух точек его обстрелять пытались, вернее, даже с трех — путь покойного любителя господского кваса и слуги с подбитым глазом, что нашустрил в спальне, как установил генерал Девиер, не пересекались. А это означает только одно — на него совершили одновременно три покушения, а значит, ему предстоит опасаться и дальнейших попыток.
Все логично — у них сейчас просто нет иного выхода. Гвардия подчистую разгромлена, мои войска через несколько часов прихлопнут Петергоф со всеми его обитателями. Следовательно, за эти несколько часов меня обязательно попытаются отравить или убить.
Он не сомневался, что в его свите есть верные людишки супруги — та в письме проговорилась по поводу пяти попыток зачатия. Каким образом такая информация к Екатерине попала, ежу понятно. Но вот найти предателя — дело трудное, им может быть как лакей, в зале дворца бывший в то время, так и кто-то из адъютантов. Или кто-нибудь из знающих просто болтун, и языком чешет как помелом. Вопросы и вопросы, но ответов нет…
— Государь! — дверь в баню отворилась, зашел адъютант. — Приехал граф Алексей Григорьевич Разумовский.
— Зовите, — Петр подошел к столу и закурил папиросу.
В предбанник зашел еще не старый человек, но за полтинник годами, одет богато — кружева, перстни, цепочки. Рубины в золотой оправе вместо пуговиц. Глаза умные, но усталые, как у много видевшего в жизни. Поклонился уважительно, без небрежности или презрительности, и с оценивающим ожиданием посмотрел на Петра.
— Алексей Григорьевич! Вы своим людям случайно не приказали меня на тот свет спровадить? Ядом? — сразу в лоб спросил его Петр.
А чего тянуть кота за хвост. Дипломатия, конечно, вещь полезная, но и бесхитростное откровение тоже нужно. Граф хитрец изрядный, вон как глаза блестят, и потому тянуть с вопросами было нельзя.
— Нет, государь! — сразу отрезал Разумовский с металлом в голосе. И прямо глянул в глаза. В них вопрошали его боль, гнев, горе.
— Что, и мысли у вас никогда в голове не было, как бы голштинского выродка удавить? — Петр задал вопрос с не меньшим гневом, болью и горем. — Только честно!
— Были такие мысли, каюсь, ибо считал вас, государь, недоброжелателем России великим, ее хулителем, — Разумовский чеканил слова в ответ, медленно и твердо. Так только говорят люди, перешедшие ту черту, которая отделяет жизнь от смерти. — Искренне желал, и потому брату своему не препятствовал. Но только до позавчерашнего дня…
— А позавчера что, граф, постный день был?! Откровение с небес получили? Или надо мною нимб святой узрели?!
— Государь! Над верой шутить нельзя!
— Простите, граф! Это я не подумавши брякнул. Не шучу я над верой, сам искренне верую. Еще раз простите. Но на вопрос ответьте!
— А вы на него, государь, сами ответили!
Увидев искреннее недоумение Петра, Разумовский чуть улыбнулся и заговорил спокойно, с еле слышимым малороссийским акцентом. И, как Рыку показалось, вполне добродушно.
— Если я бы не знал вас долго, государь, то враз подумав, что вас пидминили. И прав я — тело-то ваше, а вот душа и ум другими стали. Полезными для державы нашей. О том и государыня Елизавета Петровна помышляла, царствие ей небесное. — Разумовский истово перекрестился. Петр также размашисто осенил себя крестным знамением и заметил, как радостно сверкнули глаза старого графа.
— Душа ваша православной стала, нашей. И, бачу, церковь рушить вы не станете, а це дило…
— Патриаршество я обратно на Руси введу, Поместный собор прикажу вскоре собрать. А крестьян монастырских заберу, не обижайтесь — нам к войне с турками готовиться надо.
— Так не можно и Богу служите, и мамоне. Це дило, ваше величество. Так вот о чем я говорю. Я позавчера все понял, когда о победах ваших узнал, государь. И кровь вы свою царственную, не колеблясь, пролили, и в бой козаков вели. И о грамоте вашей, козакам жалованной, тоже ведаю. Вот тут-то Кириллу покойному я и отказал. И людям своим накрепко приказал вас беречь. То не они вам отравы подсыпали, у меня с этим строго. За хиршу, та в ямину, без отпевания. То ваши людишки вам, государь, измену подлую учиняют. Их и треба шукать…
Петр оперся на трость, задумался. Выходит, правы те, кто писал, что молодой Алешка Розум был немного колдуном. Или, как иначе в народе говорят про таких, «знающий человек». А каким образом простой певчий хора смог бы стать тайным морганатическим мужем императрицы Елизаветы Петровны? Ведомо ему тайное, ведомо…
— То, государь, меня токмо одного касается, — словно прочитал его мысли Алексей Григорьевич и горько усмехнулся.
— А вреда вашему величеству здесь нет, и веры православной ущемления. Велите не пытать людишек моих — неповинны они. Если желаете, то сам буду отныне вашу пищу первым вкушать, спокойствия ради вашего. Но я только за брата покойного прошу — по дурости он все затеял, без знания. Потому и смерть принял, что против дела правого пошел. Не за себя прошу — род наш ославить на века не хочу. То пагуба будет…
И Разумовский преклонил перед ним колени и опустил свою седеющую голову. Петр машинально положил на волосы руку.
— Не держу зла на род. Да и на людей тоже. Дурни они. Тело своего брата возьми и похорони достойно. Но тихо, к чему врагов наших неустройством радовать. То боль наша. Иди спокойно, но гостем у меня прошу бывать часто. Это моя к тебе просьба, Алексей Григорьевич…
Проводив старого графа, Петр почувствовал голод и приказал казакам принести поесть. Сам же, ожидая завтрака, уставился в окно.
Светало. Что за привычка появилась — новый день раньше петушиного крика начинать, да еще кровь проливать. Петру на память пришла схватка с сербскими гусарами. Да, двое суток с той первой крови прошло, а сколько смертей эти дни своей жатвой собрали.
Петр потер пальцами виски — в голове стучали маленькие молоточки. Из его груди вырвался рык злобного зверя. Он вспомнил трех своих отравленных женщин и троих слуг, которых не знал. Шесть человек зараз выхлестнули, яда не пожалели. Ну что ж, тогда и он никого не пожалеет…
Дверь открылась, и Нарцисс стал расставлять из корзины принесенные «яства». Жизнь Карла Двенадцатого началась в полной красе — холодная колодезная вода, миска с кисловатой черешней и сладкой клубникой, два сваренных вкрутую яйца, свежий огурец из парника, целиком зажаренная на углях курица, половина каравая душистого пшеничного хлебушка. И неизменный кофейник с только что сваренным кофе.
Петр вопросительно посмотрел на арапа. Нарцисс все сразу понял и тихо сказал:
— Казаки сами все сготовили, а я кофе сварил.
Хм, сами… Набрали всего понемногу с грядок, а хлеб свистнули из пекарни — горячий, мягкий. А курица часа два назад еще в загоне бегала, ей головушку махом отвернули да на саблю вместо шампура и насадили. Водичку в колодце набрали, ну а к кофе ты, мой верный арап, никого не подпустишь. С вещами тоже нормально — сундуки казаки крепко охраняют.
Меры действительно предприняли чрезвычайные, и Петр, вонзив крепкие зубы в сухую куриную плоть, здраво сказал себе: «Пусть это и не очень вкусно, зато несварения желудка не будет и дольше проживешь».
Однако закончить завтрак в одиночестве не пришлось — заявился радостный, но немного озадаченный Девиер. Глядя на повеселевшую рожу генерала, Петр хотел предложить ему половину огурца, но тут его нос уловил такой запашок от генеральского мундира, что есть расхотелось.
— Ты бы хоть мундир заменил, воняет же. К царю пришел, чай…
— Прошу простить, ваше величество. Слугу с опочивальни вашей нашли, в спину кинжалом заколотый и в яму выгребную сваленный. Да жердиной его еще притопили, чтоб видно там не было…
— С чего решили, что кинжалом?
— А вот он. В яму брошен был, но мужики его через четверть часа там же нашли, — Девиер положил на стол кинжал с узким и тонким лезвием. Такие вроде бы еще стилетами называются. Петр покрутил в пальцах отмытый клинок и мысленно простил генералу его помойный запах — теперь стало понятным его происхождение…
— И что намерены делать, генерал?
— Всем кинжал сей предъявлю и мыслю, что хоть кто-то его опознает. И отравителя поймаю.
— С чего ты решил, что убийца и есть отравитель?
— Слуга по незнанию отраву принес, его могли отвлечь и в блюдо подсыпать, или свечи травленые дать. Вот потому-то его и зарезали в ретираде, чтоб не донес о своих подозрениях. Ясно одно, ваше величество, — тот, кто яд приложил, прямого входа к вам пока не имеет. Вот я его и ищу…
— А может, он сбежал уже?
— Нет, государь. Кругом гусары Милорадовича стоят и никого не выпускают. Найдем через час убийцу, никуда он уже не денется…
Дверь тихо приоткрылась, и на пороге возник адъютант со странно знакомым лицом.
— Гонец из Кронштадта от коменданта Нумерса, ваше величество. Прикажете впустить?
— Идите, генерал. Дело делайте!
На выходе Девиер столкнулся на пороге с морским офицером, последний пропустил генерала и лишь потом сам зашел. Петр внимательно посмотрел на него — взгляд прямой, честный, смотрит с уважением, но без подобострастия, хорошо смотрит.
— Ваше величество, пакет от командора Нумерса, — моряк протянул засургученное печатями послание.
— Что в нем? — слегка полюбопытствовал Петр и внезапно ощутил ползущий по спине неприятный холодок.
Моряк в смущении замялся и стал топтаться на месте, как застоявшийся жеребец.
— Ваше императорское величество, простите меня великодушно за дурные вести. Граф Роман Илларионович Воронцов и его дочь Елизавета Романовна вчера вечером умерли…
— Как умерли?! — взвыл Петр во весь голос. Дверь тут же отворилась, и в комнату вбежали казаки с обнаженными саблями. И застыли на пороге.
— Они были отравлены, и о том в письме отписано вашему величеству. — Моряк неловко поклонился.
Хотелось лезть на стену и выть во весь голос. Девять душ за одну ночь погубили — восемь отравили, а еще одного прирезали. Ярость бурлила, и в душе Петр метался раненым зверем…
У покойного графа и его дочери руки были в маленьких язвочках, а на местах порезов пальцев об острые края футляров — синяя помертвевшая кожа. Медики, которые смотрели тела умерших, в один голос, по утверждению Нумерса, твердили — яд, впитанный в кожу, должен умертвить несчастные жертвы за двое суток — оттого и язвы на руках появились, как у несчастных фрейлин.
Но попавшая в кровь отрава сделала свое черное дело через часы, ее жертвы умирали в страшных мучениях. Но успели поведать Нумерсу о своем злосчастном любопытстве и о том, что футляр для письма Лиза подменила, чтоб нечаянно и государь об него не порезался.
Как тут не выть! Все четыре его женщины смерть от него собой отвели. Четыре уже были — вещая ведьма. Осталась пятая — но о ней ни слуху ни духу. Кто она? Даже имени неизвестно. Как бы эти сутки пережить — и все, дальше семьдесят лет жизни будет. Правда, цифра была такой значительной, что у него в голове не укладывалась. Столько не живут…
Петр вышел во двор — стало совсем светло. Перед гостиницей колыхалась большая толпа лакеев и слуг, его людей, свитских из Ораниенбаума. Там что-то происходило, дико кричали, и Петр направился туда быстрым шагом. Казаки расчистили от людишек дорогу, и перед императором открылось кошмарное по своей сути зрелище.
— Это не я!!! Я не убивал! У меня его выкрали! День назад, вчера! Помилосердствуйте! У-у!!!
На земле извивался и подвывал во весь голос в кровь нещадно избитый слуга, а Девиер крутился вокруг него и без передыха пинал ботфортами. Рядом валялся знакомый стилет.
Толпа, собравшаяся кругом, сама бы кинулась на жертву и, будь ее воля, растерзала бы на кусочки, но обнаженные шпаги и тесаки голштинцев сдерживали ее пробудившийся звериный инстинкт.
— Молчать! Всем стоять!!!
От бешеного рева императора все застыли, будто увидели перед собой ожившую горгону Медузу из древнегреческого кошмара и в единый миг разом окаменели. Только слуга подполз к его ногам, обнял их крепко и заканючил:
— Это не я, государь, не я это! Не убивал я… Украли его у меня… Не я…
— Молчать!
Петр рывком поднял избитого и заглянул в плачущие глаза. И тут же отбросил в сторону бедного лакея — тоже мне, нашли стрелочника. Самое большое зверство, на которое он способен, это нарезать краковской колбасы.
Петр встречался с такой породой — от вида крови им дурно становится и глаза тусклой пленкой покрываются. Природа хорошо позаботилась, и от убийства преграду надежную в таких людях поставила.
— Да он убийца, государь! — взвыл Девиер, и от этого крика Петра захлестнула горячая волна бешенства.
Ах ты, сутяга, смертный прыщ, устроил представление, работать не умеет. И еще пререкается, козел безрогий!
— На! — От мощного удара в челюсть генерала Девиера свалило в пыль. Петр тряхнул ушибленным кулаком и в бессилии решил сам начать следствие. Он в ярости схватил первого попавшегося лакея за грудки:
— Ты меня отравить хотел?! — рык императора привел лакея в ужас.
— Не я, государь, богом клянусь!
— Может, ты и есть отравитель?! — второй схваченный, тщедушный, аж заикаться стал от безумного страха.
— Не, ик, я, ик, — взмолилась жертва царского следствия.
— Ты мне отраву подсунул? — палец императора уткнулся в грудь третьего слуги.
— Не я это сделал, государь… — побледнел тот.
И Петр повернулся к четвертой жертве.
— Я не делал, не я это… — лепет был ответом императору, и он хотел было ткнуть в пятого, но тут сам остолбенел.
«Боже милостивый! Все как люди, а у того, предыдущего, будто легкий дымок со словами вырвался. Господи! Сон, святой старец, и ложь — „будто липкий туман“. Не может быть такого. Надо проверить!»
Петр снова повернулся к третьему слуге и зловеще улыбнулся. Тот побледнел еще больше, а руки заходили ходуном.
— Кто тебе приказал меня отравить?! — чеканя каждое слово, Петр пристально заглянул камердинеру в объятые ужасом глаза. Он узнал гаденыша — тот был в зале в ту первую ночь.
— Не я это, не я!!! — в диком ужасе взвыл лакей, а изо рта вместе со словами липкий туман потянулся.
— Говори правду, падла! Душу вытащу! Говори!!! — Петр сдавил пальцами бровь, и слуга взвыл. Тогда он ткнул его пальцем в нервный узел, и дикий вопль раздался:
— То граф Кирилл Григорьевич приказал, я не мог ослушаться! И свечи мне от него передали! Прости, государь! Бес попутал! — Вопль иуды прогремел для Петра триумфальными фанфарами…
— Вот так надо, генерал! — небрежно бросил Петр остолбеневшему, как и все окружающие их люди, Девиеру. — Теперь допрашивай эту сволочь! Всего выпотроши, до донышка!
Петр с яростью посмотрел на толпу, те попятились. И тут его как обожгло — побледневший адъютант, стоявший с краю, был ему явно знаком. Это был тот самый князь, что ткнул его во сне вилкой в живот. И в памяти тут же стали услужливо перелистываться страницы однажды прочитанного им, точно останавливаясь на нужных местах…
Князь Федор Барятинский, его флигель-адъютант, мог бы стать еще и одним из будущих убийц императора Петра Федоровича в Ропше. Это он вчера и сегодня рядом крутился, и в бане князь тоже был.
И однажды прочитанные строки вспомнились — встретившись с князем после ропшинского убийства, один из мемуаристов прямо спросил, почему Федор принял участие в столь сомнительном и грязном деле.
— Что делать, мой милый? — с улыбкой, довольно непринужденно заявил князь. — Ведь у меня столь много долгов накопилось…
Со страшным оскалом на лице Петр медленно пошел на него — перед ним расступались. Будто ток пробежал по собравшейся толпе, все вздрогнули и уставились на князя.
Лицо Барятинского стало белее мела, черты исказил ужас, он, как кролик смотрит на удава, взирал на приближающегося императора. Руки заходили ходуном, и нервы князя не выдержали — он взвизгнул и бросился бежать. Куда там — кто-то подставил подножку, и князь, нелепо взмахнув руками, как куропатка крыльями, пропахал носом дорожную пыль.
И на него сразу же навалилась охрана, вывернули за спину руки, обезоружили. Подняли на ноги, наскоро обыскали и подвели к Петру.
— Где яд остатний прячешь?
Задав вопрос, он без промедления сделал адъютанту «слоника» — открытыми ковшиками ладоней хлопнул предателя по ушам. Тот взвыл…
— Говори, сука!!! — И палец сильно надавил за ухом. Новый вопль был еще громче предыдущего.
— В сундуке лежит… Там, в свертке, щепотка малая… — в помертвевших глазах князя стояли слезы и ледяной глыбой застыл животный ужас. Петр харкнул ему в лицо и холодно бросил Девиеру:
— Выбить из них все! Даю только три часа! Не сможешь — повешу и тебя, и твоих людей! Мне бездельники ни к чему! Что уставились на меня, заняться нечем?!
Через несколько секунд двор опустел, собравшиеся люди растворились, как бесплотные духи. Осталась только охрана и адъютанты. Казаки бдительно зыркали по сторонам, а на лицах всех офицеров застыла злобная гримаса. И попадись им сейчас в руки князь Барятинский — в один миг разорвали бы предателя и отравителя голыми руками…
— Все, господа! Мы выступаем на Петергоф немедленно. В этом деле пора ставить точку. Трубите поход!
Петергоф
— Като, опомнись! Бежать нам всем надо! — Григорий Орлов тормошил императрицу, но у той разом все силы пропали. Как в тумане она доехала до Петергофа, и все, будто испили разом всю.
Екатерина Алексеевна лежала на большой кровати в спальне, уставив в потолок невидящие глаза. Все это время она проплакала, а сейчас и горькие слезы кончились. И надежды никакой уже нет, что Петра Федоровича отравят. Нет, и все тут. Против судьбы особо не попрешь, когда та сама, своим щитом его прикрывает. Все кончено…
Гвардия разгромлена ее супругом, который неожиданно проявил недюжинные дарования. Да что там полководческий талант — он же другим совсем стал. Расчетливым, храбрым до отчаяния, мудрым и заботливым для своих солдат. Она сама видела, как боготворит его армия.
Солдаты Петра Федоровича не продадут, костьми лягут, животы положат, но биться до смерти будут. Это не ее трусливая гвардия, что при первой неудаче в уныние и предательство бросилась, жизни свои от наказания неизбежного спасая.
Нет, все уже кончено — княгиня Дашкова не сможет отравить Петра, пусть и не надеется. И она никуда бежать не будет, ибо нет в бегстве от самой себя спасения. И от судьбы никуда не уйдешь…
Она ехала в Россию править, царствовать. И потому три задачи перед собой поставила — понравиться мужу, императрице Елизавете и народу.
Однако Петр отвергнул ее незадолго до свадьбы, внезапно стал равнодушен как к женщине. В отместку ему Екатерина не называла его мужем, хотя и делила с ним постель. Но там они только спали вместе, боясь гнева императрицы, а к зачатию наследника Петр так никогда и не приступал.
А Елизавета Петровна стала холодна к ней после рождения Павла Петровича, хотя сама Сергея Салтыкова ей подсунула. Видно, по-женски сильно на нее обиделась.
Осталось только последнее средство — понравиться народу, в чем Екатерина и преуспела, что три дня назад и проявилось в Петербурге. Как она радовалась…
А вчера разом все и закончилось — разгром в Гостилицах и Дьяконово, десант Миниха в Петербурге, и смерть наследника Павла Петровича. И пусть княгиня Дашкова ее утешает и варианты спасения разные приводит, но это все бесполезное занятие.
Без Павла у нее нет теперь ни малейших прав на престол, на котором могут сидеть только двое — или Петр Федорович, что с армией к Петергофу вскоре подойдет, или Иван Антонович, томящийся ныне в каземате Шлиссельбургской крепости.
Вот только последний кандидат на престол вряд ли сейчас был в живых — Екатерина Алексеевна остро позавидовала Петру, у которого был Миних. А старый Живодер такого опасного претендента из лап своих никогда не выпустит и на все запреты императора наплюет.
В конечном счете то на благо Петра самого будет. А кровь пролить фельдмаршал Миних не побоится — наверняка отдал приказ убить принца Ивана Антоновича, благо сила сейчас полностью на его стороне.
И на свой счет Екатерина не заблуждалась — если этот жестокий старик к Петергофу первым подойдет, то и ей предстоит умереть, а причину смерти медики, и его, и ее, уж как-нибудь обоснуют. Или внезапный апоплексический удар приключится с ней, или геморроидальные колики от огорчений.
И сам Петр Федорович ее не помилует, тем более что отрава других людей наверняка зацепила. Даже если решит жизнь ей оставить, то верные люди отсоветуют, тот же граф Миних. Нет, все для нее кончено…
Тяжелую ночь пережили мятежники. Вечером из Петербурга прискакали конногвардейцы, а через пару часов за ними прибыли верхом императрица Екатерина с Дашковой в сопровождении немногочисленных офицеров и конногвардейцев личной охраны, с ужасным известием — флот вошел в Неву и устроил в Петербурге самую настоящую бойню.
Старый «живодер» Миних покрошил в столице гвардию, перебил добрую половину сенаторов, занял крепкими караулами все значимые присутственные места. Манифесты Екатерины и Сената везде сорваны, а тех, кто выражал хоть самую малую симпатию июньскому перевороту, незамедлительно смертным боем избивали.
Но вот только беда одна не приходит — не успело это страшное известие устрашить полностью души, как тут же пришла ужасная, ошеломляющая весть. К югу от Петергофа большой гвардейский отряд был начисто истреблен голштинцами и преображенцами, причем гренадеры Преображенского полка переметнулись на сторону императора.
Да и Петр Федорович оказался совершенно другим — перед гвардейцами был бесстрашный и мудрый правитель, который сам водил солдат в атаку, огромная куча трупов измайловцев и сбивчивые рассказы уцелевших в утренней резне 29 июня лишь подтверждали это.
Но хуже того, император Петр Федорович проявил недюжинные знания, опыт и чудовищную энергию и хорошо обложил верными войсками мятежную гвардию — как медведя в берлоге обкладывают со всех сторон охотники своими смертоносными рогатинами.
И сникла гвардия, дух выветрился — о сражениях уже не помышляли. Одно дело — навалиться всем скопом на беззащитного, а другое — видеть перед собой могучую силу, которая сама способна раздавить врага начисто, до кровавых ошметков. И примеры живые перед глазами были многочисленные — Петергоф, Петербург, Ригельсдорф, Гостилицы, Дьяконово и Ораниенбаум…
Первыми начали восстание гарнизонные солдаты и драгуны, в Петергофе стоявшие. Манифесты императора привели их в возбужденное состояние. Гарнизонные вояки еще не присягнули Екатерине, и теперь они активно подбивали других выступить против гвардии с оружием в руках.
Однако до сражения дело за малым чуть не дошло — часть солдат сбежала из Петергофа, но большинство вместе с офицерами отошли к «Красному кабачку» и там влились в наступавшие войска фельдмаршала Миниха. А когда в Петергоф пришли гвардейцы Екатерины, драпавшие что есть мочи от Ораниенбаума и Ригельсдорфа, гарнизона здесь уже не было.
К позднему утру кипевшие страсти вылились в сплошное безобразие. Бучу подняли преображенцы — они с жестокими и страстными упреками навалились на измайловцев, кричали, что те подвели и предали их, толкнули на мятеж против природного царя. Любые попытки «Екатерининских орлов» утихомирить первый гвардейский полк империи привели к тому, что гвардейцы сами арестовали и бросили в подвалы всех активных организаторов и участников переворота.
Принявший над ними командование генерал-поручик Василий Суворов самолично разоружил всех измайловцев и конногвардейцев, приказал посадить под строгий арест императрицу. Поймали лейб-медиков Екатерины Поульсена и Роджерсона, англичанина жестоко избили и взяли под караул.
Потом восставшие решили отправить к императору представительную делегацию из генералов и высших офицеров гвардии, сановников и сенаторов и, памятуя о печальной участи стрельцов, искренне надеялись, что эти несчастные посланцы, даже если и будут казнены, то вымолят для всех опомнившихся если не прощение, так хотя бы жизнь…
У павильонов и дворцов началась беспорядочная ружейная стрельба. Со звоном посыпались из вычурных окон разбитые пулями стекла. Раздались звонкие крики, гулким эхом отразились от каменных стен стоны и вопли раненых. Ржание лошадей и звон стали…
Григорий Орлов бросился к окну. Так и есть — по двору метались преображенцы и гарнизонные солдаты. Примкнув штыки, они избивали и тут же крепко связывали офицеров и кавалергардов. А вот это уже был конец, и через минуту-другую трусливые сволочи ворвутся во дворец и откупятся перед голштинским выродком императрицей и его головой…
— А вот и нет, хрен вам! Вы еще пожалеете… — Григорий глухо выругался и бросил взгляд на Екатерину Алексеевну. Глупая баба безвольной куклой лежала на кровати, и толку с нее не было.
— Ну, ничего, я тебе еще послужу! Сегодня же на престоле опять будешь. Убью я Петра! — глухо пробормотал цалмейстер, засунул за пояс пару пистолетов и обнажил шпагу. Затем Григорий Орлов резко открыл дверь и быстро вышел из опочивальни.
Через несколько минут к комнате, где лежала императрица, подбежали преображенцы. Оттеснив в сторону вставших хрупкой и ненадежной преградой фрейлин, командовавший гвардейцами прапорщик решительно заглянул в спальню и, удовлетворенно хмыкнув, тихо закрыл дверь.
— Государыня не должна выходить из опочивальни, — громко произнес молодой офицер, — и, чтобы ей никто не помешал, караул будет находиться у дверей неотлучно, до самого прибытия в Петергоф нашего законного государя-императора благоверного Петра Федоровича…
Петергофский тракт
Петр неспешно ехал по грунтовой дороге — было давно светлым-светло, по утренней прохладе его отдохнувшие солдаты шагали бодро. Однако Петр был невесел — кто часто садится на гвоздь, тот редко смеется. Ведь так гласит французская народная мудрость…
Вошло уже в привычку рабочий день с полуночи начинать, а заодно и армию ночными марш-бросками выматывать. Но солдаты вели себя молодцами, морды веселые. Лишь голштинцы изредка роптали, мол, все воюют, как люди, и лишь нас по ночам таскают, а подраться толком не дают.
Однако и у них изменения пошли кардинальные — позапрошлой ночью уходили из Ораниенбаума квелые, на победу почти и не надеясь, а сейчас весело шлепали башмаками, ночную пыль взбивая. Однако стоило Петру обогнать колонну, как разом оживились его солдаты, веселыми криками монарха преследуя. Другими стали, совсем другими…
Через два часа марша войска встали на привал, и тут к Петру подскакали казаки из полка Данилова. Новости обрадовали императора, он заулыбался, как довольный кот, и что-то замурлыкал себе под нос.
Рассвело полностью. Птички весело порхали по деревьям, а солнце уже хорошо прогрело воздух. Благодатное наступило время — ровно середина лета. И воевать больше не надо будет — казаки уже сообщили, что в Петергофе выступили преображенцы и повязали всю мятежную головку, арестовав заодно и императрицу Екатерину Алексеевну.
Получив такую приятную для всех новость, Рык немедленно приказал встать войскам на длительный привал и хорошо позавтракать. А сам завалился на повозку, тут же был накрыт одеялом предупредительным Нарциссом. Однако уснуть не удалось, и, промучившись полчаса, Петр поднялся с импровизированного ложа.
Его доблестное воинство с большим нетерпением дожидалось обещанного обильного завтрака. А пожрать было что — и с собой большой обоз из Гостилиц прихватили, чтоб нужды в дороге не иметь ни в чем, да и здесь уже казаки большое число повозок перехватили с провиантом для нужд гвардии и дворцовых в Петергофе…
Вдоль опушек рощиц кучковались у ротных флагов его гвардейцы, веселая и разноголосая речь, шутки, а на лицах радость от первого, да к тому же изрядного харча. Кормежка была знатная, каптенармусы просто с ног сбились, всех царским завтраком наделяя. Царским и в прямом, и в переносном смысле. Измайлов полсотни подвод увел с Гостилиц и Ригельсдорфа, ограбив поварню и кладовые почти полностью.
Какая уж тут щи да каша, пища наша — поглощали солдаты копченых кур и гусей, окорока и буженину, разрывали караваи белого пшеничного и кругляши черного ржаного хлеба, смачно хрустели огурцами прошлогоднего засола. Запивали все это великолепие шипучим игристым квасом и холодной колодезной водицей, хотя в котелках кое-где заваривали и крепкий чай.
У казаков рацион был еще богаче — ушлые донцы где-то с подвод утащили уйму паровых стерлядок и вареных раков с выпученными глазюками и теперь с удовольствием обсасывали клешни. Впрочем, тех же стерлядок плюс жареное мясо ели и господа офицеры, и желтые, как канарейки, голштинские гусары им тоже внимание оказывали.
А сербы поглощали трофейный гвардейский рацион — обжарили на кострах тетеревов и прочую лесную дичь, добавили к этой благодати котлы пшенной каши с салом и устроили себе небольшой праздник.
Неплохо обустроились воронежцы и кирасиры с драгунами. Распластали тесаками огромные свиные туши на добрые куски и теперь жарили их на углях. И такой запах жареной свинины на всю округу шел, что впору собственными слюнями захлебнуться. Этакий пикник!
Но главное было в другом — в каком-то произвольно установленном порядке меж ротами бегали каптенармусы с толстыми кожаными флягами и щедро наделяли всех служивых законной чаркой водки. Причем и добавку наливали, если кто-то сильно просил.
Петр разрешил это специально, чтоб солдаты от марша побыстрее отдохнули да прошлые тяготы забыли. В общем, в царском войске царил всеобщий праздник желудка.
Петр был полностью удовлетворен обходом воинства — солдаты сытые, здоровые, уверенные в себе. И, судя по взглядам, которые они на него кидали, он стал для них вроде редкостного талисмана, приносящего удачу и успех в любом деле. От такой мысли он засмеялся, а сам тоже почувствовал сильный голод.
Завтрак ему накрыли на том же барабане, чисто солдатский — шматок обжаренной на углях свинины, теплый парниковый огурец, приличных размеров балычок, краснобокая редиска с зеленым лучком, толстый ломоть ржаного хлеба и малая стопка водки для поднятия аппетита.
Петр чуть пригубил водочки и отдал стопку адъютанту, вручив тому и половину хлеба с балыком. Офицер чиниться не стал, лихо хлобыстнул, кхекнул от удовольствия и с аппетитом стал вкушать предложенное.
Позавтракав, император соизволил закурить папироску и от царской щедроты угостил своих свитских офицеров. За три дня Петр вымуштровал их капитально-теперь никто не рисковал курить в его присутствии, за исключением тех редких случаев, когда император сам предлагал всем коробку с папиросами. Но все брали только по одной папиросе. Про запас никто уже не хапал, чинность соблюдали.
Чуть попозже отмытый вчера вечером Нарцисс принес Петру горячий кофе и сыр. Император неторопливо испил пару чашек — а зачем ему спешить. Время на них работает, войска с трех сторон Петергоф оцепляют, и через пару часов оттуда ни одна сволочь уже не выползет, если в какой-нибудь щели сейчас еще и затаилась. Да и флот паруса в море распустил — вот полное колечко и замкнулось.
И еще одно обстоятельство удерживало Петра от отдачи приказа на занятие Петергофа — убийств и казней лишних не хотелось в горячке понаделать.
А не дай бог, кто-то все же решит сопротивление сдуру оказать, ведь тогда войска удержать от беспощадной расправы над всеми мятежниками будет трудно. И так победит, сидючи на месте, как в анекдоте одном — «лучше полчаса подождать, чем пять часов упрашивать».
Одних дезертиров из Петергофа уже человек триста пришло. С ними разбирались быстро — солдат и драгун гарнизонных, личность которых установить легче легкого (их однополчан у него в армии было уже пруд пруди), распределяли по ротам. А «казачков засланных», гвардейцев, солдатами переодетых, под караул крепкий брали, и их с пристрастием ребятки Девиера уже опрашивали.
Гвардейцам доверия никакого не было, и всех перебежчиков тут же под охрану воронежцев отсылали. Таяло воинство Катькино, на глазах таяло, как снег жарким летом. Чего ж со вступлением спешить?
Петр ушел к себе в палатку и завалился спать на мягкий тюфяк. Силы закончились от всех ночных волнений, и он настрого предупредил свитских, что разбудить его только тогда, когда мятежники для сдачи с повинной к его войскам выйдут…
Проснулся сам от нудного жужжания мух, и как только эти твари в палатку к нему просочились. Судя по тени на пологе, за вторую половину день перевалил, а так как его не разбудили, то к бою решающему мятежники не приступили. Петр смачно выругался — ну что ж, через пару часов он весь Петергоф раком поставит…
Разозленный Петр вылез из палатки — снаружи сообразили, что император проснулся, и полог отдернули. Еще не протерев глаза, просигналил — мыться давайте.
Скинул рубашку, нагнулся — на шею потекла теплая, нагретая солнцем вода из серебряного кувшина. Умылся, взревел мамонтом, упал на травку и начал отжиматься. Тело уже привыкло к постоянным нагрузкам — если в первый день всего десятку отжимов еле делал, то сейчас вдвое больше, и без запредельных усилий.
Выпил махом поднесенный Нарциссом бокал свежего клубничного сока, закурил поданную папиросу, пыхнул дымком первую, самую вкусную затяжку — на душеньке сразу хорошо стало. И огляделся кругом, воинство свое проверить решил…
Представшая перед ним картина вызвала живейший интерес — у дороги, в пыли, на жгучем солнцепеке, покорно стояли на коленях пара десятков человек с обнаженными головами.
«А мундиры-то у них какие знатные — зеленые, красные, синие — все золотым и серебряным шитьем разукрашены. Видать, вся их мятежная банда полным скопом передо мной тут собралась, прощение себе вымаливая. Скажут мне — царь-батюшка дорогой, повинную голову меч не сечет. Меч, может быть, и не сечет, но я-то вас, собаки, с топором и петлею сейчас смогу очень близко познакомить!»
Петр брезгливо сплюнул и медленным, очень медленным шагом спустился с пригорка, подошел к коленопреклоненному народу, остановился перед ними и презрительно бросил:
— С чем пришли ко мне, скверноподданные? И что вымаливать будете сегодня, ведь три дня назад вы меня выродком голштинским называть изволили смело. Ну и где сейчас ваша храбрость бесподобная? А про совесть не спрашиваю — ее у вас нет, а паче и гордости. С чем ко мне пожаловали?
Петр чуть похлопал по лысине старика в красном мундире с позументами и отошел в сторону.
Тот поднял на него заплаканное морщинистое лицо, подполз к царю на коленях и заканючил:
— Помилуй, государь! Бес попутал. С повинной к тебе пришли…
— Встань, да имя свое людям скажи, да в очи их честные своими воровскими глазами глянь. — Петр рывком поднял старика, ухватив хорошо за отвороты мундира.
Но тот подогнул ноги, и он поневоле опустил его. Старик тут же припал к его пыльным ботфортам, обхватил их обеими руками. И хотел было старик продолжать мольбы, но Петр звонко щелкнул его по лысине и рявкнул:
— Заткнись, а то на первом же суку повиснешь!
Старый сенатор, видно по красному мундиру, тут же затих, а Петр, раздираемый гневом, приказал:
— Все военные, кто на службе состоял и присягу мне воинскую давал, на левую сторону отойти немедля!
С десяток зеленых и синих мундиров поднялись с колен, отошли в сторону и понуро склонили повинные головы. Петр отпихнул плачущего сенатора в сторону и подошел к самому старому, полностью седому, небольшого росточка, генералу.
— Ты мятежниками командовал?!
— Я, государь! — тот бросил с каким-то вызовом, а в глазах стояла такая безысходная тоска, что Петр внутренне содрогнулся. Смерть побелила лицо прямо на глазах, за какие-то несколько секунд.
— Что по артикулу воинскому за мятеж против императора предусмотрено? И что же с изменниками сделать, кои с оружием в руках присягу, перед Господом нашим данную, презлостно нарушили и на монарха злоумышляли? Как их назвать теперь?
— Смерть положена! А название им всем одно — иуды! — Генерал вскинул голову, в глазах отчаяние, желание погибнуть.
— Эх ты, генерал Суворов! Сын твой славу великую России принесет, а ты изменником и подлецом сегодня помрешь. Так, вояки, — Петр сплюнул под ноги, — кто жить хочет, тот туда иди и на колени падай. А если кто останется стоять — тех за рощу отвести, к деревьям привязать, на глаза повязку наложить и из пяти фузей по каждому залп дать.
Однако, к его искреннему удивлению, только один встал на колени и отполз в толпу, а остальные продолжали стоять, мрачно смотря на землю.
— Никак помереть собрались, господа? Почему?
— Умей воровать, умей и ответ держать. Так говорят, ваше величество? — ответил моложавый офицер в Преображенском мундире и улыбнулся. — У нас всех просьба, государь. Поступили мы подло, позволь хоть честно умереть. Прикажи не привязывать и повязку не накладывать. Дозволь смерти в глаза взглянуть и хоть позор немного искупить.
— Лучше умереть стоя, чем жить на коленях. То верно. Но и на коленях прощения можно не вымолить. Возьму и казню всех…
— Да не тряситесь вы, овцы, — с нескрываемым презрением бросил в коленопреклоненную толпу Суворов, — государь наш так шутит!
— С чего ты взял, что я в шутки здесь играю? — удивился Петр.
— Лев падалью не питается, — после короткой паузы ответил генерал, — а вы, государь, со шпагой в руках в атаки ходили. Простите меня, старого, я еще деду вашему честно служил. О нет, ваше величество, — он грустно улыбнулся, — я прощения прошу за то, что негодным монархом вас считал. Слава богу, что жестоко ошибся. И потому смерть легко принять мне будет, зная, что император наш своему деду ни в мудрости не уступит, ни в храбрости. Где нам смерть принять, ваше императорское величество? Туда идти, государь?
Петр сглотнул — он мог приказать убить трусливых и подлых гиен, что на коленях дрожали. Но вот таких врагов не мог — именно такие люди нужны всегда, что ошибки свои признают и от расплаты по счетам не увиливают.
— Полковник Рейстер! Там, за рощей всех их расстрелять, одним залпом. Половину роты поставьте. Этим честь им последнюю окажете, от лап профорса спасая. Идите, — Петр подошел к барону, чуть наклонился и еле слышно прошептал прямо в ухо:
— Предупреди всех настрого — стрелять только поверх голов, мне эти храбрецы еще потребуются. О том и им скажешь, но только после выстрелов. Наказание всегда должно быть, пусть даже и символическое…
— А вы все под розыск попадете, — обратился он к оставшимся, — и наказание за измену вашу понесете. Гудович, друг мой, разберись с ними и мне доложи о делах петергофских. Противно их слушать! Одно лишь пресмыкательство. Понял?! Так вы за своими сребрениками заявились? Ну что ж, поможем горю вашему! Дадим на бедность! Так кого за измену серебром наделить? Слово свое даю — такого без наказания в деревню отправлю и повелю только до смерти из усадьбы носа не высовывать. Кто захочет — к Волкову проситесь, а как серебряшки получите, тридцать монет, то и отправляйтесь к себе в деревню пешком, грехи замаливать…
Надо отдать должное — за серебром не пошел никто, видимо, родовая честь превысила страх перед наказанием, хотя страшно им всем было до жути, и кое-кто дрожи своей унять не мог.
— Имение у изменников отписать в казну. Все забрать! — бросил Петр подошедшему канцлеру Воронцову, что в поход тоже увязался. — Всем их крестьянам вольную дать. Если есть дети, то отписать половину. То наказание за измену будет. А теперь об искуплении вины — всех по острогам сибирским и городам воеводами и губернаторами назначить немедленно. С чадами и домочадцами, и с имуществом своим, к первому снегу всех выпроводить. А кто ранее срока уедет, до осени, то разрешить с собою по десяток-другой народу из бывших крепостных взять. Жалованье двойное всем положить, согласно новому чину и должности. И пособие денежное на месте выдавать без проволочек, чтоб устроились хорошо.
Петр закурил папиросу и прошелся в размышлениях. Заселить Сибирь образованными людьми во благо России — это дело. Но вот проблема — как бы сделать так, чтоб они все о государственном благе радели?
— Все делать будете — крестьянами волости и остроги населять, тракты обустраивать, школы и библиотеки устраивать, мануфактуры и заводы строить, казенный интерес блюсти. Кто губернатором станет, то политику вести будет, инородцев под государеву руку приводить. Через 15–20 лет службу вашу проверят досконально и о результатах мне доложат. И кто справно служил и рачительно о народе заботился, то опалу сниму, имение дам и в Россию с почетом возверну, с чадами и домочадцами. Более того, те из вас, что добычу золота и серебра наладят и достояние государства значительно приумножат, тех в сенаторы назначать буду, и царской лаской не обижен тогда будет, и почет немалый приобретет. А рудников можно много устроить, золота и серебра там хватает. Укажите потом нужным чиновникам — пусть займутся всеми без спешки, но и без волокиты. Каждому место определят, и мне доложить через пять дней безотлагательно.
«А ведь я экономическую основу под большинством петербургской аристократии с маху вышиб, без половины земли и крестьян их оставил. Большинство их Катьке уже присягнуло, а значит, в разряд изменников попало, и земли, и крестьян частично или полностью лишается. И пора. Не крепостное право распространять, а наоборот, всех крестьян свободными сделать. Почитай, на век раньше крепостное право будет отменено. И землей наделять щедро, переселение вести. Земли-то много — и Новороссия еще под татарами, и Сибирь безлюдно стоит, и с Кавказом решать надобно».
Петр уселся на стульчик и принялся стучать пальцами по барабану. К нему подошел генерал Гудович:
— Ваше величество, зачинщики мятежа в Петергофе своей участи дожидаются, под крепким караулом преображенцев сидят. Все войска мятежные давно построены. Дворцы и все павильоны нашими драгунами и матросами фельдмаршала Миниха заняты.
— А что супруга моя?
— В горячке сильной она лежит, медики за разум ее опасаются. Как известия из Петербурга получила страшные, так и занемогла.
— Ладно, разберемся на месте. Кавалерию к маршу изготовить, а пехота пусть в столицу идет. Кроме голштинцев, тех частью в Ораниенбаум направить, а частью в Петергофе оставить…
— Государь, медик ее величества Екатерины Алексеевны Роджерсон в Петергофе. Его надо немедленно допросить, наверняка он что-то знает, а может, и самолично травил это проклятое письмо.
— А что Девиер?
— Простите, ваше величество, что не доложил. Запамятовал. Вот опросные листы, — Гудович достал сверток бумаг и протянул императору. А Петр только головой покачал — ох уж эти генеральские разборки. Ему стало ясно, что Гудович хотел подставить Девиера, видно, что между генералами черная кошка пробежала…
— Но более никогда и ничего не забывай! — На резкий приказ Петра Гудович почтительно поклонился.
Император развернул листы. Замысловатая вязь писца все же не скрыла суть написанного: камердинер выполнял приказ гетмана, а Барятинским двигали своекорыстные интересы — шестьдесят тысяч рублей долга должен был выплатить покойный ныне граф Никита Иванович Панин, а еще сорок тысяч обязалась передать княгиня Дашкова после совершения князем цареубийства. Убойная бумага…
И честно отработал князь задаток немалый — пользуясь положением, взял у слуги кувшин кваса и отпил из него немного, да щепотку яда, зажатую между пальцами, потом туда и сыпанул. Встряхнул еще кувшин немного и приказал слуге отпить.
Тот, не колеблясь, отпил, показал недоверчивому цареву адъютанту, что отравы нет. Наивный бедняга. А слугу зарезал, потому как испугался, что тот о такой же внеплановой проверке ракового биска кому-нибудь расскажет.
Дождался позднего вечера и около ретирады заколол Пахома украденным у лакея стилетом, который в выгребную яму с трупом и выбросил, надеясь, что Девиер, если его найдет, то ложный след возьмет.
И прятал труп потому же — чтоб на пропавшего слугу все подозрения свалить. Умный выродок — все продумал и просчитал, дважды перестраховался. Вот только на нервы зря понадеялся — они-то князя и подвели, когда у государя-батюшки внезапно детектор лжи природный появился…
Прочитав бумаги, Петр поднялся со стульчика и весело приказал собравшимся генералам:
— Так что стоим-то, господа? Румянцев с кавалерией вперед уже ушел. На коней, господа, на коней…
Шлиссельбург
Старинная крепость просто вросла своими каменными стенами в синие воды Ладожского озера, там, где они переходят в темную текучую гладь Невы. Удобное место — мимо цитадели не проплывешь…
Древняя новгородская твердыня за свою долгую историю носила несколько имен. Вольнолюбивые жители Господина Великого Новгорода, построив на острове крепость, запиравшую ворогам путь на свой древний вечевой город, нарекли ее Орешком. И она оправдывала имя, никогда не могли враги взять приступом ее стены.
Но в тяжелое для России Смутное время пришлось отдать шведам Ингрию с крепостями Ивангородом, Ямом и Копорьем, и Карелию с Корелой.
Наложили свою лапу шведы и на Орешек, заперев навечно, как им тогда казалось, выход для русских к Балтийскому морю. И даже имя другое твердыне дали — Нотебург.
Запереть-то они смогли, но не прошло и века, как войска царя Петра штурмом взяли стены Нотебурга, пролив изрядно русской крови. И будущий император написал: «Зело крепок сей орех, но счастливо разгрызен».
Так Россия обратно отворила себе путь на Балтику, и крепость новое имя получила, символическое, с подтекстом — Шлиссельбург, что означает в переводе «Ключ-Город».
Но свое военное значение крепость потеряла, да и не могло быть иначе — Кроншлотские форты и Петропавловская крепость стали намного более твердыми «орехами» и надежнее защищали выход России к морю Варяжскому, древнему и седому.
А старая крепость получила совсем иное предназначение — стала узилищем для врагов государственных, коих распихали по многочисленным казематам и башням, ставшим тюремными камерами. Но, видно, мало врагов у русских императоров было — большинство камер стояли пустыми, так и не получив в свое чрево обитателей…
Молодой человек тяжело поднялся с дощатой жесткой кровати — вот уже скоро двадцать лет минует, как его, законного российского императора, свергли младенцем с престола. А шесть лет назад разлучили с любящим отцом, принцем Антоном-Ульрихом и бросили безжалостно в этот холодный каменный мешок.
И хотя его ничему не обучали, и охранники старались не говорить про его прошлое, но одно юноша знал твердо — он есть император Всероссийский Иван Антонович, внучатый племянник грозной царицы Анны Иоанновны и родной правнук царя Ивана Алексеевича, брата и соправителя первого императора Петра Первого.
Его маму, Анну Леопольдовну, которая рано умерла, когда ему было только четыре года, царица Анна назначила регентшей, но недолго правила молодая женщина — в одну зловещую ночь дочь Петра Елизавета свергла ее с престола и отправила в ссылку.
Императрица была осторожна и, боясь заговорщиков, упрятала семью Ивана Антоновича в Холмогоры под Архангельском, а его сюда перевезли, дабы он не смог стать знаменем для инсургентов.
И все эти годы он прожил в невыносимых условиях. В инструкции надзирателям — гвардейскому капитану и его сменщику прапорщику — предписывалось: «кроме ж вас… в эту казарму никому ни для чего не входить, когда ж для убирания в казарме всякой нечистоты кто впущен будет, тогда арестанту быть за ширмами, чтоб его видеть не могли».
Офицеры, осатаневшие от постоянного соседства с узником, всячески третировали юношу, стараясь спровадить его на тот свет, но он жил, и лишь изредка на него находило умопомрачение. И вот тогда роли менялись — теперь офицеры испытывали перед ним жуткий страх, оставаясь в камере наедине с помешанным.
Так с ним обходились все последние годы царствования императрицы Елизаветы Петровны. Так же поступал с ним Петр Федорович, ее племянник, ставший полгода назад императором.
Он посетил Ивана в крепости, велел обид не причинять, хорошо одевать и кормить, но оставил офицерам четкий приказ — если кто попытается освободить Ивана Антоновича, то царственного узника без промедления и жалости убить немедленно…
Накрытый завтрак был роскошен — копчености и жареное мясо, осетрина, клубника и бутылка французского шампанского, сладковатого игристого вина.
Он уже ведал причину такого к себе снисхождения — не держались мужчины на русском престоле. Петр Второй не правил и трех лет, как умер от оспы, сам он не царствовал и трех месяцев, а Петр Третий только полгода протянул и был свергнут собственной женой с престола.
Иван печально усмехнулся и сел за стол. Но аппетита не было — царевич лишь чуть поковырялся в блюдах и выпил два стакана вина. Сытость отяжелила желудок, и сонливость мягко охватила узника.
Подойдя к кровати, Иван Антонович лег и вскоре уснул. И снилось ему, что освобожден он из крепости и под колокольный звон и пушечные залпы вступает он на престол.
И улыбался во сне царевич. Так он и умер во сне с улыбкой на губах, без боли отлетела душа, ядом неведомым отравленная…