Возвращение
«Проворный» готовился покинуть гибралтарский рейд. Не разыскав на фрегате Фалалея, командир заявил начальнику порта о пропаже с корабля мальчика-флейтщика, прося, если отыщется, доставить его на русскую поморскую шхуну, которая стояла на рейде с грузом трески для Италии.
Уже выкатывали якорь, когда к «Проворному» подошла лодка под красным парусом. Испанцы были опять в расшитых куртках и широкополых шляпах. Фалалей, стоя на борту лодки, махал шапкой и кричал отчаянно:
— Братцы! Братцы! Погодите!
Командир позволил лодке причалить к правому почетному трапу: он был, пожалуй, больше всех рад возвращению Фалалея.
На палубу фрегата поднялся командир испанцев, а за ним, понуро, — Фалалей. Встречал их Сашенька Беляев. А за ним стоял, усмехаясь, боцман Чепурной и, нащупывая в кармане брюк новый линек, приговаривал:
— Теперь уж нет! Не для проформы! Теперь уж не для проформы! Я тебя! Я тебя!
Задержав руку Беляева в своей, испанец сказал по-английски:
— Не наказывайте мальчика. Это бравый парень. Он хотел сразиться за свободу!
Мичман ответил пылко:
— Благодарю вас, синьор! Это он успеет сделать дома.
Испанец снял шляпу и поклонился. Он спустился в лодку. Лодка отчалила. Матросы на «Проворном» побежали по вантам. Упали и распустились паруса. Якорь выдернули, как репку. Паруса наполнились ветром. Фрегат развернулся и, рассекая волны, двинулся. С борта грохнули пушки, салютуя британскому флагу. Крепость отвечала равным числом выстрелов.
«Проворный» вышел из бухты в открытое море.
Офицеры после спуска флага пригласили капитан-лейтенанта Козина в кают-компанию.
Обычай флота таков: никто из офицеров не имеет входа в каюту командира без приглашения, но и командир может войти в кают-компанию только будучи приглашенным.
Предстояло обсудить поступок Фалалея. Мичман Беляев успел допросить Фалалея и теперь рассказал в кают-компании, как все случилось.
Фалалей в тот день, когда купил себе сомбреро, не мог долго заснуть после наказания и прислушивался к тому, что делалось на корабле и за его бортом. Ему послышалось, что на второй палубе открывают левый бортовой люк. Натянув брюки, Фалалей прокрался туда и увидел, что люк и точно открыт, а за бортом стоит пришвартованная лодка. Фонаря не было. Кто-то из матросов «Проворного» тихо переговаривался с людьми в лодке на матросском языке.
— Чего это они, дяденька? — спросил Фалалей потихоньку.
— Молчи! Шляпу тебе привезли! — и сунул шляпу в руки Фалалея.
Фалалей обрадовался, вернулся в кубрик, повесил шляпу на коечный крюк и вдруг решил убежать. Захватил флейту и сумку, прокрался снова на вторую палубу и хотел попроситься, чтобы его взяли в лодку. Тут вахтенный сверху окрикнул лодку, подозревая что-то неладное. Она отчалила. Фалалей спрыгнул в лодку, и люк тихо за ним закрылся.
— «Зачем ты убежал? — спросил я Фалалея, — продолжал Беляев свой доклад. — Тебе обидно было за порку?» — «Обидно, само собой. Да, главное, хотелось еще раз в Испании побыть, а на берег после того меня больше бы не взяли…» Вот и все, Николай Алексеич. Мы позвали вас сюда просить, чтобы малютку не наказывали. Все дело кончилось пустяками.
— Что же это такое, господа?! — гневно воскликнул Козин. — Это, по-твоему, Сашенька, пустяки? Будем говорить как родные. Это пустяки? Люди открывают в ночную вахту люк. К кораблю подходит лодка. Зачем? Мичман Бодиско, я спрашиваю вас как вахтенного начальника: вы видели, что к борту подошла лодка?
— Видеть было нельзя: ночь — чернее чернил. Лодки все время юлили вокруг нас. Я несколько раз окрикивал и приказывал вахтенным смотреть зорче.
— Вы должны были слышать, если не видали.
— Не слышал, каюсь. Я был очень утомлен, Николай Алексеич…
— Да, да, господа! Вы тогда были очень, очень утомлены! Надо допросить флейтщика — быть может, он опознает тех из наших людей, кои тогда открыли люк.
— Малютка не сделает этого ни за что, если б даже он узнал тогда людей, — уверенно ответил Беляев.
— Надо осмотреть корабль. Возможно, что мы взяли на борт контрабанду. Фалалей-то видел — грузили что-нибудь на корабль из лодки?
— Только шляпу, Николай Алексеич.
Молодежь рассмеялась. Старший летами артиллерийский офицер сказал серьезно:
— Я уверен, что к нам ничего не грузили, но кое-что выгрузили. Бомбардир Одинцов доложил мне, что у нас не хватает двух бочонков пороха.
Козин вскочил с места:
— Что? Что вы, дорогой мой! Замолчите!
Артиллерист спокойно курил и ответил, разведя руками:
— Да, очень жаль, но это так.
— Они лазили ночью в крюйт-камеру? И вы допустили это! Вы пойдете под суд, сударь мой!
— Если под суд, то вместе с вами, капитан-лейтенант. Но будьте покойны: на крюйт-камере никто замков не ломал. Бочонки были приготовлены для снаряжения холостых картузов. Очень уж мы часто салютуем, Николай Алексеич!
— Какой порох: ружейный?
— Нет, пушечный, английский. Наших клейм, будьте покойны, на бочках нет.
— Зачем им пушечный порох?
— Они, может быть, надеются, что у них будет своя артиллерия.
— Фалалей видел на лодке бочонки?
— Да, два всего, — ответил Беляев.
— Еще что?
— Ящики. Надо думать — с ружьями.
— Ну, это не от нас!
— Наверное! Подарок лорда Чатама, вернее всего.
— Боже мой, боже мой!.. Господа, вы молоды. Я опытнее вас. Куда идете вы? Куда толкаете людей? Вы сами идете в пропасть и их толкаете туда… Господа! Что вы там делаете? Отвечайте, Бестужев! — вскричал Козин, прерывая свою проповедь.
— Делаю то, что обязан делать, — ответил лукаво улыбаясь, Бестужев, — пишу заметки. Ведь я же назначен, по высочайшему повелению, историографом корабля. Я должен подробно описать наши подвиги, наш славный поход… К этому мне сейчас представился единственный случай…
— Что мне делать с вами, господа? Вы все шутите, смеетесь, а отвечаю я. И перед государем, и перед законом, и перед своею совестью. Что мне делать? Скажите!
— Предать забвению! Все предать забвению! — тихо сказал старший летами артиллерийский офицер.
— Предать забвению! — согласились с ним молодые офицеры.
Козин встал и повторил:
— Предать забвению!
Он молча поклонился и вышел из кают-компании.
«Проворный», подгоняемый попутным ветром, на всех парусах стремился к родным берегам.
Плавание океаном, проливами и Балтикой было спокойное, благополучное.
Наконец открылись плоские берега и дюны Эстляндии. Выглянули верхушки мачт торговых кораблей в Кронштадтской гавани. «Проворный» вошел на рейд. Раздались выстрелы салюта, подтянулись фестонами паруса, упали реи, матросы побежали по вантам, и паруса на всех трех мачтах исчезли в мгновение ока. Упал якорь. Фрегат, описав круг, остановился.
Флейтщик Фалалей 14 декабря 1825 года вышел вместе с ротой гвардейского экипажа на Сенатскую площадь и был убит картечью при залпе царской артиллерии по восставшим против Николая Первого войскам.
Назад: Пчельник
Дальше: ТЫСЯЧА ЖЕНИХОВ И НЕВЕСТ
