…Близкий взрыв швырнул его на землю, щедро сыпанув сверху комьями высушенной летним зноем глины, от ударов которых весьма слабо защищала вылинявшая от пота, побелевшая на спине гимнастерка. Рядом, коротко и страшно вскрикнув, упал в пожухлую степную траву еще кто-то из бойцов, атакующих позиции двенадцатой пехотной дивизии. Вслед за выворачивающим душу свистом в десятке метров поднялся еще один дымно-пыльный фонтан, и еще один, и еще: сегодня румынские минометчики пристрелялись куда лучше, нежели накануне. Ну, или не румынские, а, что куда более вероятно, подошедшие к ним в усиление немцы. И несколько сотен метров, отделявших вражеские окопы от линии обороны 31-го стрелкового полка Чапаевской дивизии, превратились в практически непреодолимую полосу изрытого взрывами, простреливаемого насквозь пространства.

Застонав, он поднялся на колени, блуждающим взглядом отыскивая отлетевшую в сторону винтовку. Подтянув за ремень верную трехлинейку, с трудом принял вертикальное положение — приложило его все-таки неслабо — и побежал вперед. Окопы неожиданно оказались ближе, нежели казалось до атаки, и, перемахнув через невысокий бруствер, он оказался внизу, увидев в метре ошарашенного румынского солдата: песочно-желтый мундир, рыжие ремни портупеи, смешная «двурогая» пилотка.

Привычным, отработанным до автоматизма движением послав вперед-назад увенчанную штыком винтовку, он перепрыгнул через поверженного противника — умрет бедняга не сразу, тонкий четырехгранный штык при ударе в живот, как правило, растягивает это сомнительное удовольствие примерно на час — и рванулся дальше по ходу сообщения. Первого встречного, оказавшегося каким-то унтер-офицером, он опрокинул прямым штыковым ударом и, коротко со смаком хэкнув, добил, уже упавшего, ударом приклада в лицо. Отбросив в сторону творение царского капитана Мосина с заляпанным кровью и неприятными на вид серыми комками мозга прикладом, выдернул из привешенных к поясу ножен трофейный штык от германской «98К». Вот так как-то оно лучше! Винтовка в узком окопе — то еще оружие, а вот штык не подведет. Кстати, интересно, хоть кто-то из ребят рискнул пойти следом? Да, впрочем, какая разница? Им все одно не понять того, что он должен сделать… и для чего все это, собственно, затеяно. Вывернувшийся навстречу румынский пехотинец прервал его размышления — и тут же сдавленно охнул, принимая в грудь плоский штык и оседая на утрамбованную подошвами грубых солдатских ботинок глину. Светлый мундир потемнел, быстро пропитываясь кровью. Вот и хорошо, вот и патрон, как говорится, сэкономил. Эх, ему б сейчас автомат — хоть родной ППД, хоть немецкий «38/40» — уж он бы тут такой концерт отчебучил, по заявкам, как было принято говорить в этом временном кластере, радиослушателей! Вот только где ж его взять, тот автомат? Родное командование едва-едва винтовками для них разжилось, и то не для всех, ну, а трофеи? В лучшем случае, можно рассчитывать на чешские ZB образца 1924 года, а то и на куда более раритетные экземпляры времен Первой мировой, например, австрийские Манлихеры конца прошлого века или японские Арисаки, которыми вооружались запасные полки. А что поделать, если автоматическим оружием немцы своих ближайших союзничков снабжать отнюдь не спешили? Что, впрочем, вовсе не означало, что сражавшиеся с превосходящими в несколько раз силами противника бойцы оставались без трофеев — всякое бывало…

Размышления снова прервались, на сей раз по причине обнаружения сколоченной из неструганых, не успевших даже потемнеть сосновых досок двери блиндажа. Неплохая находка. Ну, сейчас порезвимся! Перехватив штык лезвием к себе, он ударом ноги распахнул хлипкую дверь. Царящая в блиндаже полутьма после яркого летнего солнца показалась почти абсолютной темнотой, однако солдат вовсе не собирался ориентироваться только на собственные глаза. У тренированного человека, как известно, есть и иные органы чувств… Достаточно того, что он знает — их в блиндаже трое: два румынских офицера и один немецкий. Последнее — особенно приятно и в каком-то смысле даже перспективно: есть шанс разжиться чем-нибудь огнестрельным для дальнейшего вояжа по тылам противника.

Первый — справа от входа… был, поскольку плоское лезвие штыка, описав короткий полукруг, уже вернулось в исходную точку, запятнав старенькое хабэ зловещими темными брызгами. Второй, сидящий за дощатым, застеленным картой столом, еще только начал приподниматься, когда траектория потемневшего от крови лезвия на долю секунды пересеклась с его горлом парой сантиметров выше расстегнутого ворота летнего офицерского кителя. Третий, тот самый замеченный ранее немецкий офицер, стоящий спиной ко входу возле застеленной шинелью лежанки в углу, прожил немногим дольше товарищей, получив удар в спину, чуть пониже левой лопатки. И, прежде чем он успел опуститься на последнее в своей жизни ложе, сдвинутая далеко назад кобура рассталась с содержимым, девятимиллиметровым пехотным «люггером». Вот и хорошо, вот и оружием разжился. Ну, поехали дальше…

Выскочив из блиндажа — тренированные глаза еще не успели привыкнуть к темноте, — он рванулся вперед, разыскивая пулеметную точку, одну из тех, что второй день прижимали их к земле, вместе с минометчиками срывая одну атаку за другой. В принципе несложная задача — раскатистый рокот пулемета, опять же чешского, едва ли не перекрывал грохота разрывающихся на нейтралке мин. Небольшой полуокоп, врезанный во фронт обороны, с установленным на сошках ZB-26 и приникшим к прикладу первым номером. И второй номер, застывший рядом с парой сменных коробчатых магазинов в руках. Россыпи свежих стреляных гильз на бруствере и под ногами. Отлично… Геройствовать солдат не стал: попросту выстрелил пулеметчику в затылок и с разворота пустил вторую пулю в лицо подающему. Отпихнув сползающий по стене окопа труп, рывком принял на руки пулемет, попутно порадовавшись знакомой машинке и только что замененной обойме. Что ж, вот теперь точно концерт по заявкам начинается! Здесь подобным киношным приемам «а-ля Джон Рембо» еще не обучены — и тем лучше. Жаль только, что питается пулемет приставным магазином емкостью всего в каких-то двадцать патронов — придется рассчитывать лишь на них, а затем снова менять оружие. Или магазин, если, конечно, времени хватит. Ладно, прихватим парочку сменных, а там поглядим…

Поудобнее перехватив левой рукой пулемет за возвышающуюся над стволом рукоятку, он шагнул обратно в ход сообщения, одновременно выжимая спуск. Первая же очередь смела троих вражеских солдат, спешащих к замолчавшему — ненадолго, как выяснилось! — пулемету. Разворот на «сто восемьдесят», и столь же короткая зачистка правого фланга. Не ожидали, дамнуле? Охотно верю. Ну, что ж, как говорится, буна зиуа… Нет, вот чем хорош зброевский «двадцать шестой», так это небольшим, всего-то девятикилограммовым, весом. С родным ПКМом, а тем более, американским М60, так особо не побегаешь, не в Голливуде, чай! Да и не постреляешь «от бедра» особо. Впрочем, это он что-то вовсе не в тему сравнил, поскольку до изобретения этих смертоносных машинок оставалось еще никак не меньше нескольких десятков лет.

Пустой магазин полетел под ноги, на его место с негромким щелчком сработавшего стопора встал запасной. Эх, выйти б сейчас на минометную позицию, захватить один из стволов да поупражняться в прицельной стрельбе по их же собственным окопам! Ничего в принципе сложного: учитывая расстояние между двумя линиями обороны, достаточно просто изменить прицел градуса на три и уложить веером десяток мин — больше в любом случае не дадут! А уж там…

Прежде чем получить в упор несколько остроконечных 7,92-мм пуль, несущихся к цели со скоростью более чем в семьсот метров в секунду, вывернувшийся навстречу собственной смерти солдат успел-таки вскинуть пулемет и выжать спуск. Обидно — и глупо! Тяжелый, отбрасывающий назад удар пониже левой ключицы — и боль. Пока еще не осознаваемая в горячке боя, почти полностью растворяющаяся в захлестнувшем организм адреналиновом шторме, но уже рвущая грудь боль. В следующий миг мир перевернулся, стремительно опрокидываясь над головой, и последнее, что он еще успел увидеть, было иссиня-голубое, без единого облачка сентябрьское небо Причерноморья одна тысяча девятьсот сорок первого года…

Закончив читать, человек, облаченный в черный флотский китель с золотыми погонами адмирала, свернул висящий над поверхностью полированного, из настоящего дерева стола голоэкран и медленно откинулся в кресле. Повернув седую голову, взглянул на сидящего напротив офицера:

— Уверен, что справится? Уж больно все… непросто. Кстати, почему именно он?

Собеседник, судя по тускло отблескивавшим в приглушенном кабинетном свете погонам, носящий звание контр-адмирала военно-космического флота, едва заметно улыбнулся. И, аккуратно пристроив на краю хрустальной, под стать столу, пепельницы наполовину выкуренную сигарету, ответил:

— Уверен, Алексей Анатольевич. Во-первых, практически идеальный послужной список, сами видите, во-вторых — высочайшая, просто поразительная совместимость с реципиентом. Между прочим, нечастый случай! Редко, кто из этих ребят достигает ассоциации даже в девяносто пять процентов, а у него почти круглые сто. Полагаю, лучшей кандидатуры не найти.

Адмирал едва заметно дернул краешком сухого, с узкими губами рта:

— Ну да, идеальный послужник, вижу. Вот только за этими строками живой человек, — видя, что ему собираются возразить, он лишь коротко дернул рукой: — Молчи уж. Ты вот лучше скажи: все это на самом деле необходимо? Научный отдел не мог ошибиться? Все эти их суперкомпьютеры и вероятностный хроноанализ — это, конечно, здорово, впечатляет, но есть еще, знаешь ли, теория невмешательства.

Контр-адмирал пожал плечами:

— Леша, ты меня сколько лет знаешь? С училища, верно? — неожиданно перешел он на более вольный стиль общения. — Тридцать пять, поправь, если ошибаюсь. Поверь, лучшей кандидатуры все равно не найдем. Это раз. Теперь второе — думаешь, мне приятно макаться во все это дерьмо? Пусть даже и в качестве начальника местной службы безопасности?

Считаешь, я, как обо всем этом услышал, сразу к тебе кинулся, кандидатуру утверждать? Ага, сейчас! Сначала тоже не поверил, уперся даже, но меня они, «научники» наши, в смысле убедили. Причем, поверь, убедили совершенно неопровержимыми фактами. Так что это — единственный вариант. Ну, или шанс, формулировка не суть важна.

Если сейчас не сделаем, не решимся, может произойти нечто очень и очень плохое. Совсем плохое, Леша, и с нашей, так уж выходит, подачи! Уж не знаю, кто именно из нас недоглядел, но факт, как говорится, налицо. Я не в курсе, о чем они там, наверху, думают и к чему в итоге придут, но полагаю, Проект в самое же ближайшее время будет свернут, а любые темпоральные вмешательства запрещены, — он на миг замолчал, однако адмирал не спешил вступать в дискуссию, молча дожидаясь окончания монолога. — Если к тому времени вообще будет кому их запрещать…

— Да, они меня убедили! — неизвестно зачем, повторил он. — А насчет кандидатуры? У меня были на заметке еще двое парней, оба с уровнем в 94–95 процентов, но один сейчас на психореабилитации, а второй… второго, боюсь, придется списывать, поскольку спекся. Ты ж историю учил, помнишь, как предки говорили — «ангел пролетел»? Вот и Валерка, похоже, своего ангела увидел, а значит, пора ему уходить. Если сразу не застрелится и спиться не успеет, получит свои погоны без просветов и пойдет в академию, юных дарований в свет выводить. Так что не из кого выбирать.

— Не дави интеллектом, Сережа, не надо, — поморщился адмирал, решительно забирая из пепельницы сигарету и делая осторожную затяжку давно не курившего — точнее, давно завязавшего с этой пагубной привычкой — человека. — Если считаешь, что этот твой кандидат справится, значит, так тому и быть. И забери ты эту гадость, — он брезгливо бросил сигарету обратно в пепельницу, — знаешь ведь, что я табачный дым на дух не переношу!

— Ага, знаю, на дух не переносишь, — на полном серьезе кивнул собеседник, безжалостно туша сигарету в пепельнице и решительно поднимаясь из кресла: — Так разрешите идти, господин адмирал?

— Иди, — выдохнул Алексей Анатольевич. — Сообщишь, когда все будет готово. И знаешь что, Сережа? Надеюсь, что твои научники вместе со всеми их стратегическими суперкомпьютерами правы и мы успеем все исправить. Очень на это надеюсь. К слову, а они уверены, что подобное вообще возможно, создать матрицу с неограниченным сроком функционирования? Раньше, насколько помню, тридцать — тридцать пять суток считалось пределом? Плюс, собственно, оболочка — выдержит? Почти семьдесят лет в сумме все-таки… да, а к чему, кстати, такие сложности? Военные археологи какие-то, спецслужбы. Неужели нельзя подсадить матрицу непосредственно объекту?

— Ну, наши-то спецы в один голос гарантируют и полную сохранность матрицы, и абсолютную работоспособность носителя, а как оно будет на самом деле? — присаживаться снова собеседник не стал, нерешительно переступив с ноги на ногу. — Думаю, сие только самому Хроносу и известно. А насчет последнего вопроса? В том-то и дело, что подсадить матрицу сразу невозможно — чуть ли не впервые в истории Проекта не обнаружено ни одной точки пересечения, вообще ни одной, представляешь? И боюсь, это уже напрямую связано с нашим беглецом и вызванными им изменениями реальности. Вот и приходится идти, так сказать, окружным путем… успеть бы только им дойти.

— А что будет с этим парнем? После отправки матрицы, в смысле?

Несколько секунд названный Сережей офицер молчал, затем коротко пожал плечами:

— Да ничего с ним не будет. Получит своего невозвращенца, напьется с горя и станет дальше служить… если сможет. Тридцать три, ему тоже самое время уходить. А потом…

— Врешь, — опустив взгляд, негромко, но твердо прервал его адмирал, — врешь. А я этого не люблю. Повторить вопрос? И сядь обратно, не маячь.

— Не надо повторять, — контр-адмирал тяжело опустился в кресло, будто бы внезапно ставшее для него тесным. — Понимаешь, за все время существования Хроноса мы еще ни разу не решались на радикальное вмешательство в ход истории. А сейчас у нас просто нет другого выхода, иначе может исчезнуть весь наш мир, вообще все, что мы знаем, и…

— Сережа, что будет с парнем? — повысил голос Алексей Анатольевич. — Не заставляй меня напоминать о такой давным-давно между нами забытой глупости, как субординация, и требовать отвечать на вопрос старшего по званию!

Прежде чем ответить, собеседник вздохнул и снова вытащил из кармана кителя пачку сигарет, но курить не стал. И даже доставать из пачки сигарету не стал:

— Специалисты считают, что одновременное существование не ограниченной по сроку функционирования психоматрицы и ее исходника слишком опасно. Теоретически это может помешать выполнению задания. Поэтому в интересах всего человечества…

— Поэтому в интересах всего человечества гореть нам в аду, Сережа, и нам с тобой, и твоим спецам, — негромко пробормотал адмирал, еще ниже опуская голову. — В одном чане вариться будем; вариться и вечно слушать объяснения наших многомудрых научников о том, что опасно, а что нет. Ладно, иди.

— Леша, я…

— Иди, кому сказал, — по-прежнему не поднимая головы, перебил тот. — Знаешь, об одном сейчас жалею — о том, что согласился в этот Проект перейти. Сидел бы себе сейчас тихонько при штабе флота, через три года вышел на пенсию и никогда бы не узнал ни про твой «Хронос», будь он поскорее закрыт, ни про «интересы человечества». Которыми отчего-то очень любят прикрываться те, кто решает в очередной раз изменить судьбу этого самого человечества. Я ведь адмирала еще во время Первой Галактической получил, когда с банкирчиками из МФК воевал, — и, между прочим, горжусь этим. Боевое у меня звание, а не по выслуге лет. А сейчас? Впору самолично погоны сорвать… Считай, мое согласие ты получил, приказ оформишь позже, пришлешь с нарочным на подпись.

Адмирал неожиданно поднял опущенную седую голову, в упор взглянул на подчиненного:

— Иди, распоряжайся, спасай человечество. Это не моя война, но спорить не стану. Повторюсь, разве что: я очень надеюсь, что вы не ошибаетесь.