Пробуждение получилось… нештатное, такое разве злейшему врагу пожелаешь. Что ему снилось, Аркадий не запомнил, но, судя по всему, пушки загрохотали именно в момент так называемого быстрого сна. Вскочив с лавки как подорванный, несколько секунд не мог понять, где находится и что же здесь происходит. Сердце заработало, будто при спринтерском забеге от матерого секача, во рту пересохло, а вот глаза поначалу ничего рассматривать не желали. Да и виски сдавило, будто римский папа ему не высокий орден, а невидимого всем инквизитора с пыточным инструментом прислал и тот всерьез взялся за дело. Ко всему прочему, мочевой пузырь сигнализировал о переполненности и требовал немедленного облегчения.

Наконец, осознав, где, что и когда, немного успокоился.

Под размышления, если это так можно назвать, на соответствующую тему Москаль-чародей сбегал в отхожее место и затем уже смог уделить внимание другим, не таким неотложным проблемам. Например, весьма сильному вражескому артиллерийскому обстрелу крепости и укрепления, в котором его эта канонада застала. Первым делом он заказал кофе. Хотел было пошутить, произнеся замогильным голосом: «Поднимите мне веки», однако вовремя притормозил. Гоголя здесь никто не читал и вряд ли сможет прочитать, зато повод к дурным мыслям вышел бы знатный. Аркадий почаще старался себе напоминать, что здесь нередко атаманов забаллотируют кистеньком по голове с необратимыми для бывшего руководителя последствиями.

Грохот осадных орудий сопровождался нередкими попаданиями ядер в бастион. Земляная насыпь смягчала удары, однако некоторое сотрясение внутри наблюдалось, будто в старом доме, когда рядом по проложенному бог знает когда пути проезжает трамвай. Вроде и несерьезно трясет, а неприятно.

То вдыхая аромат любимого напитка, то старательно дуя на него – пить горячее он и в ХХ веке не любил, а при здешнем состоянии стоматологии прекратил совсем, – попытался рассмотреть, сколько пушек стреляет и откуда они палят.

На великое казачье счастье, разместить артиллерию на окружающих высотах враги не смогли: их крупные орудия по-прежнему использовали каменные ядра, что исключало возможность стрельбы издали. Пушки поставили там, где ожидалось – в строившихся все время короткой осады укреплениях.

Знакомый грохот вблизи и светло-серое облако, подымающееся вверх, сразу ответили на его последний вопрос. Артиллерия осажденных приказа спавшего наказного атамана ждать не стала и активно отвечала на вражеский огонь. Аркадий допил кофе, понаблюдал за артиллерийской дуэлью из разных бойниц и, отметив, что пороховой дым поднимается вверх почти вертикально, решил перебазироваться на наблюдательную вышку, с которой в свое время лицезрел приближение гиреевского войска.

Спускаясь привычным для себя темпом по лестнице – местные считали, что он носится, будто на пожар, – Аркадий чуть не налетел на группу запорожцев, тащивших вниз, во двор, тело товарища. То, что это было именно тело, а не раненый, бросалось в глаза – не бывает у живых таких дырок в голове. Пришлось притормозить и последовать за процессией. Наконец и казаки, несшие погибшего друга, и Аркадий с сопровождением преодолели неудобную для переноски трупов лестницу.

Уже на улице Москаль-чародей заметил, что на грязной и латаной свитке погибшего блестят два ордена Святого Георгия, железный и медный.

Сечевики бережно положили тело на землю, и здесь стало заметно, каким высоким, мощным человеком он при жизни был, не случайно его вниз вдвоем тащили и упарились. Оба синхронно сняли свои бараньи шапки и, утерев со лба пот, перекрестились. Чуть отставая в темпе, наложил на себя крестное знамение и Аркадий.

– И як його звалы?

– Гнат Неижсало, батьку, – ответил в почтительном тоне старший из переносчиков, никак не моложе наказного атамана, а уж по виду заметно более пожилой. Однако в патриархальном обществе главный начальник – почти отец родной, ответ был просто уважительным, а не льстивым. – И говорив же я йому, щоб нагибался, колы ружжо заряджае, а вин тильки смиявся. Никого не боявся. Не народывся ще той турок, говорыв, що мене сможет победить. А оказалось, народывся. Бида. А так хотив все хресты выслужыты и шляхтичем сделаться, так хотив… не судилося.

– Царство йому небесне и земля пухом.

– Царство небесне, – уже вразброд поддержали атамана казаки. И тут же опять одновременно, будто тренировались, надели шапки на лысины, заменявшие им оселедцы.

Обернувшись к первому же из попавшихся на глаза джур, Аркадий озадачил его:

– Левко, друже, сбегай-ка по валам и бастионам, попроси атаманов уточнить, какие именно пули убили или ранили казаков в этом бою – круглые, грибы или залупы. Скажи им, что Москалю важно это знать.

– Слухаюсь, пан атаман, – отрапортовал парень, вытянувшись в струнку, и с места рванул, будто нацелился на рекорд по скорости.

Среди своих охранников и джур попаданец завел вполне армейские порядки, невозможные среди казацкой вольницы. Это, кстати, никак не отпугивало желающих в окружение знаменитого колдуна попасть. Скорее, привлекало еще больше, и другие атаманы также начали заводить нечто похожее. Конкурс на место при Москале-чародее был не меньше, если не больше, чем в свиту самого гетмана. Многие из его помощников первого призыва – несмотря на молодость – заняли весьма солидные посты в промышленности и нарождавшихся управленческих аппаратах как гетманщины, так и Всевеликого войска Донского. Среди претендентов встречались и выходцы из самых знатных шляхетских семей, институт джур в чем-то походил на институт оруженосцев в рыцарском обществе. Даже барончику или графенку незазорно поучиться у авторитетного знатного человека, а в знатном происхождении попаданца не сомневался никто. Правда, титулованных – в связи со шляхетской политикой Речи Посполитой – не имелось, но княжеские родственники встречались.

Ради справедливости стоит отметить, что, отрицая знатность, говоря о своем «хрестьянском» происхождении, Аркадий улыбался или подмигивал, что неизбежно приводило собеседников к убеждению, что он шутит. Уж очень не вязалась его манера поведения с привычным образом выходца из низших классов. Не только селяне, купцы, кроме самых богатых, таких вольностей в общении со знатью себе не позволяли, ибо это было чревато самыми неприятными последствиями, вплоть до фатальных. Стремительное, фактически мгновенное возвышение его в иерархии пиратского братства Северного Причерноморья также говорило, нет, кричало о непростом происхождении. Человек из народа мог попасть в атаманскую верхушку, только совершив множество славных и громких дел, разве что князьям случалось перепрыгнуть все ступеньки к власти.

На вышку полезли небольшой компанией – помимо свиты, следовавшей за Москалем-чародеем практически везде, оглядеть окрестности вместе с начальством захотел и полковник Бугаенко. Подошел у вышки, поздоровался, пристроился за спиной наказного атамана как старший среди присутствующих по чину.

В этот раз подъем на уровень крыши двенадцатиэтажного дома давался Аркадию особенно тяжело. Для тренированного человека – он занятия боевым искусством не забрасывал – такой поворот событий стал неприятным сюрпризом. Ноги поднимались с трудом, как у старого деда, уже через несколько пролетов появилась одышка, постоянно усиливаясь в дальнейшем, в который уж раз за последнее время зачастило сердце. Где-то на уровне пятого-шестого этажей окружающий мир покрылся вдруг туманной пеленой, вдыхаемый воздух перестал насыщать легкие кислородом, сил на продолжение подъема у Аркадия совсем не осталось, он вынужденно остановился, переводя дух и пытаясь сообразить: «Что же со мной такое происходит?»

Было ему так хреново – голова закружилась, затошнило, сил совсем не осталось, – что он не сразу расслышал, что поднявшийся на один с ним уровень полковник что-то говорит. Звуки доходили, будто сквозь слой ваты, да и мозги с реакцией не спешили. Не сразу сообразил, что Бугаенко обращается к нему. Наконец, немного продышавшись, смог сосредоточить внимание и услышал:

– Москале, Москале, тоби що, зовсим погано?

«Нет, блин, обалденно хорошо», – чуть было не ляпнул в ответ, но вовремя спохватился и отозвался на явно слышимое в голосе собеседника беспокойство адекватно.

– Ничего, ничего, сейчас пройдет. Сердце, видно, прихватило.

Попытка взяться левой рукой за перила подтвердила этот диагноз: рука онемела, будто отлежанная, полагаться на надежность хвата ее кисти не приходилось. Поняв это, Аркадий покрепче вцепился в перила с другой стороны – десница вроде бы работала. Чего нельзя было уверенно утверждать о нижних конечностях, по ощущениям ставших ватными и крайне ненадежными.

«“Стоять – и никаких гвоздей! Вот лозунг мой и солнца” . Мало того что сердце сбоит, кажись, и мания величия проклюнулась, сам себя с солнцем сравниваю. Больно как!»

Дыхание перехватило – вплоть до невозможности сделать очередной вздох, а боль в груди показалась непереносимой. Знаменитый колдун захрипел, побледнев, будто мгновенно перекрасил лицо белилами, закатил глаза и потерял сознание. Все вокруг завертелось и… померкло. Очнулся уже сидя на ступеньке, сердце по-прежнему ныло, но уже именно ныло, а не сбивало с ног болью. Вернулась возможность дышать, пусть потихоньку, не слишком резко и не полной грудью.

Благодаря стиханию боли заработали и органы чувств. Аркадий ощутил задницей твердую, слишком узкую для сидения на ней ступеньку, чью-то мощную руку, осторожно придерживавшую его в сидячем положении и, вероятно, удержавшую от падения вниз. Иначе полетел бы наказной атаман кувырком по ступенькам, а то и ласточкой на землю, пробив телом перила. Открыв глаза, попаданец обнаружил совсем близко толстомясую, небритую рожу Бугаенко. Впрочем, в данный момент это, безусловно, было лицо, а не рожа, встревоженное, обеспокоенное, взволнованное.

Аркадий хотел попросить Бугаенко не обнимать себя за плечи, однако передумал, не начав шевелить губами. Боль в груди из сбивающей с ног, лишающей сознания превратилась в просто сильную, терпимую. По крайней мере переносимую для казацкого атамана – не выживали здесь слабаки, но уверенности, что сможет самостоятельно хотя бы сидеть, у него не было. Так они и просидели, тесно прижавшись друг к другу, до появления джуры наказного атамана, Левка. Топот его подкованных сапог стал слышен еще до начала подъема юноши по лестнице. Это-то, несмотря на продолжавшуюся дуэль гиреевских топчи и казацких пушкарей. Попаданец привычно отметил – успел уже стать настоящим специалистом в артиллерии семнадцатого века – свои артиллеристы стреляют заметно чаще, зато враги палят из стволов куда большего калибра. И то, и другое сюрпризом не было.

Джура подбежал взмокший, взъерошенный и, вопреки обыкновению, не скрывающий своей взволнованности. Его попытка немедленно отчитаться не удалась: от быстрого бега вверх по лестнице парень нешуточно запыхался и первые секунды с шумом глотал воздух, будто большая, выброшенная на берег рыба.

– Ааа. Ааа. П… Ааа-ха. Пане… Ааа-ха… Атамане… Ааа-ха. Ваши лики (лекарства)… Ааа. Принис. Ааа-ха.

Побледневший – вопреки только что перенесенным нагрузкам – Левко сунул дрожащую от напряжения и волнения руку за пазуху и осторожно, как ядовитую змею, вытащил на белый свет пузырек солидного размера. Или маленькую бутылочку, с чекушку – это как посмотреть. Из зеленого, почти непрозрачного стекла. Чувствовалось, что хватка кисти юноши излишне сильная, судорожная, он готов скорее умереть, чем выпустить сосуд. Аркадий ощутил, что напрягся и поддерживавший его в сидячем положении полковник.

Волнение молодого человека и опытнейшего рубаки оправдывалось многочисленными слухами об этой емкости и ее содержимом. Естественно, самыми мрачными и жуткими, можно сказать, страшилками. Подобные ужасные истории тянулись за колдуном, как хвост за кометой, на несколько порядков превышая причину их возникновения. По любому поводу о Москале-чародее рассказывали нечто пугающее. Эти рассказы разрастались в целые повести, искажались до неузнаваемости, приобретали просто эпические масштабы, достигали самых отдаленных уголков Европы, Ближнего и Среднего Востока, иногда даже влияли на отношения казаков с другими народами.

Слухи о лекарстве возникли спонтанно. Еще года два до этого другие характерники заметили непорядок в работе его сердца. Раньше его самого, кстати, заметили. И приготовили для очень нужного Вольной Руси человека лекарство – спиртовый настой нескольких сильных ядов и лекарственных трав. Принимая настойку регулярно, но понемногу – начав с нескольких капель, – Аркадий постепенно приобрел иммунитет к ее отравляющему действию. Иногда воображал себя героем знаменитого романа Дюма. Даже колдунам свойственно мечтать о сказке. Доброй сказке, жути, что в семнадцатом веке, что в двадцать первом хватает и в реальной жизни, любителей ужастиков он никогда не понимал.

На заботу друзей, подсунувших для употребления яд, обижаться не приходилось. До сего дня боли в сердце его лишь изредка беспокоили, но все хорошее кончается. Как всегда, совершенно не вовремя.

Для постороннего лекарство оставалось сильным ядом, в чем и случилось убедиться одному незадачливому казаку. Во время не столько боевого, сколько показательно-устрашающего похода страдавший от вынужденной абстиненции алкоголик-сечевик унюхал вожделенный запах спиртного. Правильно выйти из длительного запоя он не успел, походная еда в рот страждущего выпивохи не лезла, от воды Непейпыво тошнило. Видимо, его мучения достигли уже того уровня, при котором о таких мелочах, как жизнь, не задумываются. Собственно, и без переживаний по живительной влаге сечевикам задумываться о таком свойственно не было. А уж совершенно одурев без привычной дозы… казак поднял шум:

– Москаль-чаривнык горилку пье.

Обвинение из числа подрасстрельных для любого, нарушившего сухой закон в походе. Без исключений. Точнее, в море выпивох топили, но кому от этого легче? Казаки считали смерть утоплением более позорной, Аркадия же не привлекала перспектива казни в любом виде. Счет пошел на секунды, если не на мгновения: пропустишь возможность отбрехаться или перевести стрелки, позже оправдываться будет некому. Правосудие в походах осуществлялось с похвальной – как он сам считал раньше – быстротой и эффективностью. В мешок и в воду, вне зависимости от звания, если совершил такое страшное, по меркам сечевиков, преступление. Страстные любители выпить, казаки не выжили бы на фронтире, если бы четко не разделили отдых и работу.

– Горилку, кажешь (говоришь)? Не колдовське зелье? Може, и сам выпьешь? Я налью, – немедля ответил Москаль-чародей, стараясь выглядеть как можно более угрожающе.

Однако Остапа понесло. Кстати, действительно Остапа, по кличке Непейпыво, не говоря уже о воде, даже пиво считавшего бесполезной жидкостью, старавшегося употреблять внутрь – когда деньги имелись – только горилку. Никаких невербальных намеков сечевик в упор не видел, запах спирта буквально свел его с ума.

– А и выпью.

– Помереть и в ад к чортам отправиться не боишься?

– Козак я чи не козак? А козак, що боиться, то вже не козак. – Светло-карие глаза сечевика с бешеной настырностью смотрели прямо в зрачки колдуна снизу вверх и блестели, как отполированные гранаты, будто внутри глазных яблок включилась подсветка, сияли, можно сказать, предвкушением долгожданной выпивки. Неестественно бледное, покрытое рыжей, с густой проседью щетиной лицо Непейпыво лучилось истовой решимостью, готовностью на пути к выпивке смести любую преграду.

Аркадий понял, что на спасение жаждущего живительной влаги у него нет времени. Вопрос уже шел о сохранении своей собственной жизни: собравшиеся на палубе каторги казаки стали переглядываться.

– Раз не веришь, что это чародейские лекарства, для простого человека смертельные, могу налить…

– Наливай, – не дал ему произнести еще одно предупреждение Остап.

– Чарку давай. И не жалься потим сатани, що тебя не предупредили.

Сечевик рванул как наскипидаренный, только стоптанные подметки сапог мелькнули, вниз, где хранились небогатые пожитки команды. Москаль-чародей пожал плечами, вынул из внутреннего кармана бутылочку с лекарством, принятым им незадолго из-за нытья в области сердца. Его дозой на тот момент были тридцать капель, для непривычного к настойке опасные для жизни. Вылетевшему с гребной палубы, будто на антигравитаторе, Непейпыву Аркадий хлюпнул с пятьдесят. Не капель, граммов. На глазок, естественно, отметив про себя наличие у алкаша чарки, в походе совершенно ненужной. Оставшийся жить после приема лекарства алкоголик стал бы смертельным приговором ему самому.

Казак протянул было руку, но, заметив ее сильное дрожание, отдернул, поскреб затылок, потом прижал локоть к боку и, подойдя вплотную к колдуну, осторожно взял чарку. На несколько секунд застыл, принюхиваясь – враз почему-то покрасневшим носом – к исходившим из нее ароматам. Чарка заметно колебалась, но, так как заполнена была менее чем на треть, разливание содержимому не грозило.

– Травами пахне… и горилкой… доброй горилкой. А що поганого може буты у горилке?

Видимо, сомнения, причем немалые, таки у него имелись, но сводящий с ума запах спиртного превозмог инстинкт самосохранения. Остап резко наклонился, одновременно поднимая сосуд, одним глотком его осушил. Выпил и замер. Как скульптурный ансамбль, застыли все участники похода, до единого собравшиеся на верхней палубе каторги. Тишину нарушали только свист ветра в снастях и противные крики чаек, круживших вокруг корабля.

Лицо Непейпыво порозовело, на нем сначала несмело, потом все более решительно и широко засияла улыбка.

– Що, думаешь, впиймав бога за бороду? – громко осведомился Аркадий. Не столько обращаясь к Остапу, сколько к другим казакам. – Даже после укуса королевы змей, в котором яду на двадцать человеческих смертей, умирают не сразу. А у меня – колдовское зелье для здоровья. Моего здоровья, простому казаку оно дорогу в ад открывает. Так что молись, если в Бога веришь, Господь наш милостив, может, и такому грешнику все грехи простит.

Непейпыво посмурнел и принялся что-то шептать себе под нос, видимо, решив последовать совету знаменитого колдуна. Казаки, не подходя близко к выпивохе, принялись потихоньку обсуждать случившееся. Попаданец, по-прежнему очень встревоженный, попытался было прислушаться, однако смог расслышать в общем гуле лишь отдельные слова. Кажется, казаки спорили о времени смерти Остапа. Москаль-чародей и сам бы его – с большим удовольствием – удавил собственными руками и выбросил труп за борт, но, увы, пришлось ждать.

Сердце от переживаний у Аркадия заныло сильнее, несмотря на принятие лекарства. Редчайший случай – появилось искреннее желание помолиться. А вдруг у этого алкаша все внутри так пропито, что яд на него не подействует?

Через невероятно долгое время (солнце на небе, правда, не успело сдвинуться, чтобы можно было это заметить), тянувшееся, как… сравнить-то не с чем, улитки по сравнению с ним – скоростные бегуны, сечевик улыбнулся.

– Я ж говорыв, що добра горилка, – и тут же схватился правой рукой за грудь в районе сердца. – Ой, як больно, – не хрипловато, как до этого, а с взвизгом выкрикнул, начав одновременно отмахиваться левой рукой от кого-то, другим не видимого. – Не трожте мене чорты, я у Бога вирю.

На палубе воцарилась совсем уж гробовая тишина, не нарушаемая даже утихшим вдруг ветром и неожиданно замолкшими чайками.

Выпивоха же выгнулся, вероятно, от сильной боли, но при этом пытался, несмотря на явную затруднительность для него резких движений, и далее отмахиваться от зримых только им врагов рода человеческого, налагать на них крест. То, что это полагается делать правой рукой, он уже не соображал.

– Ни! Ни! Не хочу! Спасить, люды добри, – после чего захрипел, свалился на палубу, где с перекошенным – будто от непереносимого ужаса – лицом дернулся несколько раз, обмочил шаровары и затих. Навсегда.

Убедившись в его смерти, казаки сняли с пояса неудачника саблю (поганенькую, как успел заметить Москаль-чародей), коротко помолились о душе умершего и выбросили труп за борт. Никто больше ни единым словом о бутылочке тогда не вспомнил. Зато уж на берегу… чего только свидетели не понарассказывали. И о черте, которого многие через мутно-зеленое стекло умудрились рассмотреть, и о совершенной нечувствительности чародея к ядам и не три, а тридцать три бочки чертей и прочей жути.

С вышки Аркадию пришлось спускаться на руках охранников. Хоть боль существенно уменьшилась, ему тяжело дышалось, руки-ноги плохо слушались, сил хватило только на временную передачу командования Некрегу, который – в числе многих атаманов – как раз подбежал к вышке. Оставалось надеяться, что казаки не посрамят своей славы, отобьются от врагов без попаданца.