ГЛАВА 22
Петербург. Михайловский замок.
Две недели спустя
Нельсон так и не решился атаковать форты и отдал приказ к отступлению. Красиво они уходили — сквозь взрывы и грохот мин, сквозь поднимающиеся к небу водяные столбы. При всей подлости, лицемерии и заносчивости англичан, в храбрости им не откажешь. Хотя и пустили впереди себя шведов, но тут уж традиции — въезжать в рай на чужом… хм… На сей раз тоже получилось, причем в буквальном смысле. А уж в рай или в ад, не мне решать. Да и черт с ними.
Прорвавшихся встречали канонерские лодки, еще перед постановкой минного поля пробравшиеся вокруг Котлина мелководным Северным каналом. И набросились подобно собачьей своре на подраненного охотниками волка с предсказуемым результатом. Из двух-трех десятков ракет с греческим, он же кулибинский, огнем, хоть одна, да достигала своей цели. В худшем случае… потому что чаще попадало не менее четырех. Чертов граф! Ведь клепал реактивные снаряды, невзирая на прямой запрет и отсутствие финансирования. Где взял денег? Накажу старого хрыча и не посмотрю, что победителей не судят, по особому совещанию пойдет. И стоимость канонерок, большинство из которых загоралось после первого же залпа, тоже оплатит из собственного кармана.
Из-за пожаров, кстати, нескольким супостатам удалось удрать. В том числе флагманскому кораблю с Нельсоном на борту. Жалко… Но, видимо, судьба припасла сэру Горацио крепкую намыленную веревку, поэтому упорно хранит своего баловня от остальных неприятностей. Ладно, что же теперь, подождем… пеньки и мыла в России много.
Я так и не узнал, почему Кулибин провожал парламентеров с таким довольным, пополам со злорадством, лицом. Сам граф молчал, а англичанин со шведом наверняка сейчас кормят рыб на дне Финского залива и не смогут открыть тайну Ивана Петровича. Не хочет, его дело.
Все это произошло две недели назад. Господи, как быстро летит время! Вот так не успеешь оглянуться, а уже умирать пора. А нельзя… столько еще не сделано и сколько еще не отомщено! Ты только не мешай, Господи, если помочь не в силах, уж дальше я сам как-нибудь справлюсь.
Жизнь потихоньку входила в мирную колею — Петербург зализывал раны, оплакивал погибших, чествовал героев и ожидал известий от нашего Балтийского флота, отправившегося в Стокгольм с ответным недружественным визитом. Он вышел в море на следующий день после бегства англичан и представлял довольно грозную силу, а если учесть, что к нам присоединились жаждущие крови предателей датчане…
Одновременно с морской операцией в Финляндию вошла армия Кутузова. Поддержанная вновь образованной добровольческой дивизией, состоявшей преимущественно из поляков. Поставленный над ними генерал Багратион поначалу всеми силами отказывался от назначения, ссылаясь на полную невозможность обеспечить боеспособность волонтеров на должном уровне. Но Петру Ивановичу пришлось смириться… тем более его солдат подразумевалось использовать в первую очередь как трофейные команды. Ну и заодно как громоотвод для недовольства местного населения.
Михаилу Илларионовичу, ввиду приближающейся зимы, не требовалось совершать чудеса героизма — всего лишь нависнуть над Швецией дамокловым мечом. В первоисточнике, правда, он над головой нависал… тут же, если посмотреть на карту, больше похоже на откляченную задницу. И коли риксдаг не склонен к французской любви, то поневоле пошлет войска для парирования возможной угрозы с тыла. А мы… мы пока с фасадной части поработаем.
В самой России тихо — народ затаил дыхание в ожидании плюшек и плюх. Тут уж кому что достанется. Произошло несколько крестьянских бунтов, причем с одним из них случился полный конфуз — из-за проклятых англичан как-то упустили из виду братьев Воронцовых, и оба успели записаться на службу в штрафной батальон. Поэтому наспех подготовленное народное возмущение превратилось в сущий балаган, которым, впрочем, все участники остались довольны. Мужики получили вольную с землей в аренду, а новоявленные штрафники — гарантию личной неприкосновенности на все время службы. Думается, их теперь и на пенсию никогда не выгнать.
Крепостное право я так и не отменил. Честно говоря, просто испугался последствий. Объявлю всех вольными… Дальше что? Все станут счастливы? Единственное, что сделал, это издал указ, по которому владеть крестьянскими душами разрешается только отслужившим в армии или во флоте не менее пятнадцати лет и вышедшим в отставку в чине не ниже майорского. Но даже этого оказалось достаточно уже для дворянских волнений — некий тамбовский дворянин Антонов произнес в тамошнем Благородном собрании зажигательную речь, уличавшую Александра Христофоровича Бенкендорфа в подмене настоящего императора на фальшивого, сколотил отряд из восторженных недорослей и ушел в леса, намереваясь скопить силы и двинуться на Петербург во главе Третьего народного ополчения. Курьез послужил немалой забавой и поводом к частым тренировкам тамбовского гарнизона — солдаты, отправлявшиеся против бунтовщиков, имевших одно только холодное оружие, стреляли из ружей горохом и крупной солью. Оперетка, одним словом. Чистая оперетка!
Дела в Европе обстояли немного хуже — неприятно оживилась Австрия, из Парижа доносили о полном уничтожении египетской армии Наполеона, так и не дождавшейся нашей помощи. Буонапарте, говорят, негодовал по поводу отказа русского царя, то есть моего отказа, поставить пушечное мясо для la belle France. Врет, скотина, как сивый мерин. Я разве отказывал? Наоборот, целиком и полностью согласен был — на определенных условиях. Моя ли в том вина, что на выполнение этих условий у французов банально не хватило денег? Жмоты!
А в остальном все тихо и спокойно — ждем известий из Стокгольма. Да, чуть не забыл… на свадьбе Федора Толстого и Лизаветы Лопухиной, будучи изрядно подшофе, вместо «горько» кричал: «Гитлер капут!» На следующий день в Петербурге и окрестностях арестовали одного Гидлера, двух Хитлеров, нескольких Гитлевичей, неизвестно отчего — Булгакова и, наконец, сенатора Хитрово. Потом, правда, разобрались и отпустили с рекомендацией сменить фамилию, особенно последнему.
— Павел! — Голос императрицы за спиной заставил вздрогнуть от неожиданности и спрятать за голенище сапога неосмотрительно оставленную на столе фляжку. — Ты опять грустишь в одиночестве?
— Дорогая. — Стараюсь не дышать в сторону Марии Федоровны. — Душа моя, я вовсе не грущу, а работаю с бумагами.
— Вот именно, Павел. Все время работаешь, работаешь, работаешь, и никакой личной жизни.
— Личная жизнь? Солнце мое, если что-то и было раньше… Сама знаешь прекрасно — ты умнее и красивее всех этих прости… хм… фрейлин.
— Возможно, — императрица улыбается нехитрой лести. — Но разве разговор об этом?
— А разве нет?
— Вот видишь, ты так заработался, что… Все, бросай бумаги, нам необходимо развеяться.
— Каким образом?
— Мы пойдем в народ.
— Э-э-э…
— Нынче вечером в салоне у Вяземских Гавриил Романович Державин представит новую поэму, посвященную героическим защитникам Петербурга. Ты обязательно должен присутствовать.
— Но удобно ли будет?
— Поедем инкогнито, всего лишь со взводом конвоя.
Ну что же, если женщина просит поэтический вечер, она его получит. А спорить… увольте.
Пять часов спустя
— Лизонька, ты теперь замужняя дама, не забывай об этом!
— Матушка, вы напрасно беспокоитесь! — При выходе в свет Лизавете Михайловне Толстой, в девичестве Лопухиной, пришлось оставить домашнее «ты» и обращаться к матери исключительно на «вы». — Разговоры о нарядах давно вышли из моды, и обсуждение преимуществ казнозарядного оружия пред заряжаемым с дульной части не может считаться дурным тоном.
— Но твои неприличные жесты…
— Матушка! — возмутилась Лиза. — Как вы могли такое подумать? Я объясняла княжне Куракиной порядок подготовки к стрельбе штуцера старого образца!
— Значит, это…
— Ну, конечно же, подразумевался шомпол, а не то, о чем вы подумали.
Дарья Алексеевна мило покраснела:
— Ни о чем и не думала.
Лизавета Михайловна поправила повязку, поддерживающую поврежденную в бою руку, проследила, чтобы та не закрывала Георгиевский крест на груди, и улыбнулась в ответ:
— А отец Николай такой мужественный!
— Ты это к чему?
— Да просто к слову пришлось. Он здесь, кстати.
— Где? — Лопухина-старшая вскинула голову, оглядывая залу, но тут же опомнилась: — Ах ты проказница!
Лиза, смеясь, убежала, а вниманием Дарьи Алексеевны завладела подошедшая хозяйка салона. Вид Зинаиды Петровны говорил о крайней ее взволнованности и озабоченности.
— Мне только что сообщили, будто сам государь намеревается приехать сюда! Боже мой, Дарья Алексеевна, я боюсь!
Лопухина удивленно подняла брови:
— Кого?
— И кого, и чего… всего боюсь.
— Павел Петрович в высшей степени добрейший человек, Зинаида Петровна, но если вы чувствуете за собой какую-нибудь вину…
— Вам хорошо говорить. — Вяземская готова была расплакаться. — Ведь фабрика по выделке патронов и ракет, куда вложены ваши средства, куда как ближе государю, чем мои суконные мануфактуры.
— Ну полно… Вот возьмите Нарышкиных — те вообще намерены заняться перевозкой грузов по рекам.
— Как так? — От удивления у Зинаиды Петровны пропало всякое волнение. — Но это же неблагородно!
— А механика?
— О, механика — шарман!
— Вот! — Лопухина со значением улыбнулась. — Кирилл Ильич после ареста и суда три месяца ходил в бурлаках, и мысль там ему явилась — устроить судно с паровой машиной, чтобы сама гребла и другие за собой тянула. Представляете, десять тысяч пудов одновременно?
— Да ну? — восхитилась хозяйка салона. — Это совсем другое дело! Паровая машина — тоже очень благородно! Вы не знаете, Дарья Алексеевна, в Швеции их применяют? Если привезут трофейные, я бы купила сразу две.
— Тоже для судов? В Англии, говорят, уже начали ставить.
— Ах, не упоминайте этих мерзавцев! — Зинаида Петровна, муж и старший сын которой оказались вовлечены в мартовский заговор и погибли в Ревельском сражении, резко переменила настроение.
— Простите…
— Пустое, я почти привыкла… Пойдемте лучше к роялю. Вы слышали, какой у красногвардейского священника чудный баритон?
— Нет, — ответила Лопухина и почему-то опять покраснела.
— Как, вы пропустили такое несказанное удовольствие? Возмутительно и непростительно! Ничего, еще не поздно исправить досадное упущение. — Вяземская взяла Дарью Алексеевну за руку и чуть ли не силой повела к роялю. — Отец Николай, где же вы? Кто обещал нам исполнить новый романс? Обманывать дам нехорошо!
Капитан Тучков лично вывел к инструменту упирающегося священника и поклонился:
— Гвардия никогда не отказывается от своих обещаний, мадам! Он конечно же споет, давайте попросим! Есть желающие аккомпанировать?
Таковых оказалось слишком много, и Александр Андреевич, дабы никого не обидеть, сел за рояль сам. Пальцы, с одинаковой нежностью умевшие ласкать шпагу и женщин, пробежались по клавишам. Отец Николай нервно сглотнул и выдохнул, глядя Дарье Алексеевне прямо в глаза:
— Я исполню… прошу простить, это не моя песня. Его Императорское Величество напевал как-то раз, вот я и…
— Пойте! — попросила Лопухина, не отводя взгляда.
— Хорошо… тогда…
Дрогнули струны. Капитан явно знал мелодию заранее — заиграл сильно и уверенно.
Не жалею, не зову, не плачу,
Все пройдет, как с белых яблонь дым.
Увяданья золотом охваченный,
Я не буду больше молодым.
Затихли голоса в зале. Лицо Дарьи Алексеевны застыло в недоуменном напряжении, и только одни глаза требовали — дальше!
Ты теперь не так уж будешь биться,
Сердце, тронутое холодком.
И страна березового ситца
Не заманит шляться босиком.
Дух бродяжий, ты все реже, реже
Расшевеливаешь пламень уст,
О моя утраченная свежесть,
Буйство глаз и половодье чувств!
Тихо вскрикнула Зинаида Петровна, когда сжавшиеся непроизвольно пальцы Лопухиной стиснули ей руку. Державин, пробиравшийся от дверей к роялю, уронил на пол толстый альбом, откуда разлетелись листы с неровными стихотворными строчками.
Я теперь скупее стал в желаньях,
Жизнь моя? Иль ты приснилась мне?
Словно я весенней гулкой ранью
Проскакал на розовом коне.
А женские глаза, напротив, кричали: «Нам ничего не приснилось!»
Все мы, все мы в этом мире тленны,
Тихо льется с кленов листьев медь…
Будь же ты вовек благословенно,
Что пришло процвесть и умереть.
Рояль смолк с последним звуком песни. Дарья Алексеевна подошла к священнику и мягко положила руки на плечи:
— Не нужно умирать… Нам еще жить и жить… нам…
— Нам?
— Да.
— Это ответ на все вопросы?
— На все.
Зинаида Петровна Вяземская, до глубины души пораженная вопиющим нарушением пристойности, оглядела залу в поисках поддержки.
— Это возмутительно! — и тут же поправилась, увидев стоящего в стороне императора Павла Петровича. Улыбающегося императора! — На самом деле возмутительно — никакие условности не должны препятствовать соединению любящих сердец!
Еще час спустя
Вот так неожиданно ко мне пришла слава великого поэта. Сколько ни отнекивался, объясняя, что стихи написаны ротмистром Сергеем Есениным, к сожалению, рано ушедшим из жизни, но никто так и не поверил. Все сдержанно, боясь попасть в опалу из-за грубой лести, хвалили, говорили о большом вкладе в развитие русской изящной словесности, о неоценимом… К чертям! Какой вклад, если Державин бросил альбом со стихами в камин? А если совсем литературу оставит? Самому вдохновлять будущих поэтов?
Единственно хорошо — отношения отца Николая и Дарьи Алексеевны наконец-то прояснились. А то доверить пост обер-прокурора Священного Синода неженатому человеку совершенно невозможно, а руководство церковью и руководство церкви необходимо укреплять, причем срочно.
Вообще, была поначалу мысль избрать Патриарха, но, немного подумав, от нее отказался. Не может быть в партии двух лидеров, правильно? Спросите, при чем тут партия? А вы приглядитесь, прежде чем спрашивать. Иерархия, дисциплина, ячейки в виде приходов, взносы… Готовая партия и есть — хоть Царство Небесное на земле строй, хоть коммунизм. Существует, правда, опасность зарождения комчванства… не сейчас, в будущем. Но мы же большевики-интернационалисты, не так ли? Это к тому говорю, что есть у моей партии серьезный конкурент, который и не даст расслабиться. Понимаете, о ком?
Ладно, что мы все о делах и о делах? Кто обещал поэтический вечер? Где Державин с его поэмой? Ах да, поэма в камине… но это же не повод молчать?
— Гавриил Романович, теперь твоя очередь.
— Государь, мне, право слово, неудобно.
— Это почему?
— Осознавая всю ничтожность потуг… И вообще, я принял решение навсегда оставить поэтическую стезю.
— А если Родина прикажет?
— Родина?
— Император.
— Тогда придется подчиниться.
— Считай, что приказ уже получен.
Беда с этими талантами! Ей-богу, легче сражение выиграть, чем успокоить обидчивого и ранимого писателя. Ну чисто дети!
Державин вышел к роялю и прокашлялся:
— Дамы и господа! Друзья мои! Извините, читать буду по памяти, так что, может быть, чего-нибудь и позабуду. Не судите строго скромного пиита.
Горит Восток зарею новой.
На перекрестках, площадях
Грохочут пушки. Дым багровый
Родит смятение в умах
И на врага наводит страх.
Полки ряды свои сомкнули.
На крышах залегли стрелки.
Летят кулибинские пули,
Нависли хладные штыки.
Гонимы англами к победам,
На баррикады рвутся шведы,
Шотландцы строем в бой летят.
Все чужеземные язЫки
Под пушек рев, под звук музЫки
Свое стремление крепят
Служить владычице морей.
Но стойкость русских егерей
Для англов — слово роковое.
Гремит, пылает тут и там.
Но явно счастье боевое
Служить уж начинает нам.
Огнем небесным супостаты
Поражены. И сожжены.
Вгоняет вражеских солдатов
Во прах могучий бог войны.
Тесним мы англов рать за ратью;
Темнеет слава их знамен.
И бога браней благодатью
Наш каждый шаг запечатлен…
