ГЛАВА 16
— Что ни говори, Матюха, а супротив нашей эта землица вовсе негодящая выходит! — Старший унтер-офицер Кулькин оперся на лопату и перевел дух. — Камни тута одни да песок. А у нас воткни оглоблю, через неделю яблоня вырастет.
— Оно так, — согласился работавший рядом гвардеец. — Да только ведь барская она, не своя…
— Ну ты дурачок, Матвей! — В голосе унтера прозвучала насмешка. — Царские указы не читал?
— Которы?
— Те, что надо, дурень. Не знаю, как прочие, но я свои сто десятин выслужил.
— Нешто в отставку пойдешь, Лексан Юрьич?
— Зачем? Куды же мне без гвардии? Мне без гвардии никак нельзя. Подпишу бумагу на полный пенсион — служить, пока в силе, а там до самой смерти по пол сотни рублей в год получать буду. Серебром! А то на офицерски курсы пойду, как их превосходительство советовали. В дивизии таки открывают, говорят, и струмент математический государем прислан.
— Не-е-е, а я, как срок выйдет, домой вернусь. Хутор Глинище, может, слыхал?
— На берегу Медведицы который? Бывал даже там по молодости. От Царицына-то всего ничего.
— Ага, он и есть. Приеду, значится, весь из себя герой в медалях, и в первую голову женюсь.
— Дело хорошее. А потом?
— Да не знаю. Если жив останусь, то и придумаю чего, — солдат кивнул на погибших, для которых они и копали могилы. — Наше дело такое…
— Не боись, — подбодрил унтер и ткнул пальцем за спину, где другая команда торопливо забрасывала землей яму с застрелившимся час назад подпоручиком Закреневским: — Видишь? Нарушил господин офицер слово о сбережении солдат, данное государю императору, совесть его со свету и сжила. Теперь вот без отпевания, как пса какого…
— Храбрый человек был, — пожалел самоубийцу Матвей.
— Храбрость-то с дуростью не путай! И вообще, хватит базлать, работу заканчивать надобно! А то, вишь, батюшка уже кадило раздувает.
Священника, рекомендованного в дивизию лично отцом Николаем, тем, что из Красной гвардии, уважали. Именно уважали, но не любили за тяжелую руку и своеобразные епитимии, накладываемые на согрешивших. Положит, бывало, прочитать двести раз «Отче наш», да не просто так, а во время учебной сабельной рубки. Или полтыщи земных поклонов в полном снаряжении да с набитым песком ранцем. А до места поклонов еще бежать три версты, а после них по мишеням тридцать патронов выпустить. Изверг, как есть изверг. А сам стоит рядышком, в бородищу ухмыляется. И попробуй слово поперек сказать — брови нахмурит, старые шрамы на лице кровью нальются… Жуть! Лучше не грешить.
Страшная головная боль с постоянными приступами тошноты не выпускала полковника Бенкендорфа из шатра. Он лежал на раскладной походной койке под клетчатым трофейным пледом и прислушивался к доносившимся снаружи звукам. Вот затихло шорканье лопат о землю — гвардейцы закончили копать могилы. М-да… едва ли не четверть состава отряда останется здесь навечно, а если считать гусар, то почти треть. И все из-за одного мерзавца… с помощью самоубийства сбежавшего от суда и виселицы. Разжалование было только первым шагом к петле. Сбежал. Ах, как благородно — тонкая ранимая душа дворянина не выдержала участия в казни захваченных шотландцев. Ублюдок!
— Шапки долой! — послышался голос капитана Денисова.
И тут же глубокий бас отца Димитрия завел заупокойную службу. Но что это? Молитва прервалась громким возгласом:
— Срочно позовите Его Превосходительство! Государственное дело!
Какого черта, прости господи? Александр Христофорович растер лицо руками в надежде, что его цвет хоть немного будет отличаться от зелени мундира, и попытался подняться на ноги. Но тут же коварный потолок поменялся местами с полом, и вбежавшие офицеры обнаружили своего командира лежащим ничком. По счастию, пребывающего в полном сознании.
— Г-г-господин п-п-полковник! — Капитан Денисов совершенно бледен и заикается, что раньше за ним не замечалось. — С-с-срочно т-т-требуется в-в-ваше п-п-присутствие!
— Неужто самого Нельсона поймали?
Офицер шутку не поддержал и отвел взгляд:
— Х-х-хуже…
Опираясь на плечо неизвестно каким образом оказавшегося тут старшего унтер-офицера Кулькина, Александр Христофорович встал, чуть покачнулся, удерживая равновесие, и решительно последовал к выходу:
— Показывайте.
Его повели на небольшой пригорок, где у свежевырытой общей могилы лежали тела гусар. Денисов, справившийся с заиканием, мрачно указал на одно из них, выделяющееся грязным, но когда-то белым мундиром среди красных с золотом ментиков и доломанов.
— Вот.
У невысокого, склонного к полноте конногвардейца отсутствовало лицо — жуткая рана от сабельного удара, а поверх нее сплошной пороховой ожог, исказивший черты до неузнаваемости. Но сердце дрогнуло, опознав знакомое…
— Задело взрывом уже после смерти, — заметил капитан.
— Вижу, — глухо ответил Бенкендорф и, опустившись на колени перед телом, поправил у него на груди простреленную в нескольких местах ленту. — Здравствуй, Константин…
— Это точно он?
— Он. — Александр Христофорович перекрестился и закрыл глаза. — Вот это кольцо на руке… его когда-то подарила моя сестра.
— Но зачем?
— Зачем подарила?
— Нет. — Денисов присел рядом. — Зачем он это сделал?
— Видите ли, Сергей Николаевич… — Полковник замолчал, выбирая слова. — Впрочем…
— Понимаю, не мое дело. — Капитан попытался подняться, но был остановлен за руку.
— Не понимаете. Просто он… он тяжело переживал холодность, даже разрыв в отношениях с отцом, случившийся после неудачного покушения. И вот итог. Захотел доказать, что представляет из себя не только носителя великокняжеского титула, но и человека, офицера, продолжателя славных отцовских дел.
— Я сочувствую, Александр Христофорович, — негромко произнес Денисов. — Вы были дружны с детства?
— Почти. После смерти матушки мои сестры воспитывались под опекой Марии Федоровны. Но сочувствие нужно не мне — ей. Какой-то злой рок преследует государя — потерять в течение полугода двух сыновей и старшую дочь… Боюсь, это слишком сильный удар.
Бенкендорф оборвал себя на полуслове, поймав на крамольной мысли — предыдущие потери и испытания лишь улучшили характер Павла Петровича, почти полностью уничтожив скверные черты и усугубив положительные. Что станется в этот раз? Только одному Господу ведомо.
— Прикажите продолжить похороны, Сергей Николаевич, а я здесь побуду. Идите же, капитан!
Целик совпал с мушкой, задержка дыхания, палец выбирает свободный ход спускового крючка… выстрел! Отдача сильно толкает в плечо, и внизу, на набережной, падает в воду размахивающий шпагой шведский офицер.
— Ты бы поосторожнее, батюшка, — неодобрительно покачал головой Тучков, выпуская пулю точно в грудь вражескому барабанщику.
Отец Николай, пригибаясь, перебежал к другому окну, выстрелил и вжался спиной в простенок. На припорошенном пылью от отбитой штукатурки лице промелькнула улыбка.
— А ты за меня не беспокойся. — Священник заглянул в патронную сумку, висевшую на ремне поверх рясы. — Моя жизнь Господом отмерена и только ему ведома. Чем причитать, лучше бы зарядами поделился.
Капитан развел руками — у самого, мол, кот наплакал.
— Это плохо, — вздохнул батюшка и опять заглянул в сумку. — Совсем плохо.
Бывшие штрафники, а ныне красногвардейцы, держали оборону в доме тайного советника Брюховицкого, не пуская неприятеля к Михайловскому замку, где, кроме штаба генерала от инфантерии Кутузова, находились малолетние дети императора Павла Петровича. Двадцать четыре винтовки, двадцать четыре шпаги, две тысячи четыреста патронов нового образца… Много или мало?
Наступающие по набережной Фонтанки шведы с тупым северным упрямством выстелили мостовую трупами в три слоя, не считая упавших в реку, но лезли и лезли вперед под губительным огнем, не считаясь с потерями. Поначалу шли с барабанами и развернутым знаменем, даже умудрились притащить две пушки… Они сейчас так и стояли в полном одиночестве, потому что любые попытки артиллеристов подойти к орудиям пресекались безжалостно. А может, и не артиллеристов, по всем предположениям, те давно должны были закончиться.
— Отче, ты не знаешь, в какой губернии у нас Сталинград?
— Нет, а что?
— Михайло Илларионович давеча поминал. Героически, говорил, обороняли.
— От кого?
— От немцев.
— Значит, во времена Мономаха или Александра Невского дело было — сейчас такого города вроде нету.
— Скорее всего, — согласился Тучков и резко обернулся, наставив винтовку в сторону скрипнувшей двери.
— Свои! — донеслось оттуда.
— Сергей Викторович? — капитан опознал голос адъютанта генерала Кутузова.
— Да кто же еще? — Появившийся с осторожностью прапорщик Акимов с опаской глянул на направленный ствол. — Как вы тут?
— Пока держимся, потерь нет. Патроны привезли?
— И их тоже.
— Еще что?
— Сейчас затащат.
Поднявшиеся вслед за прапорщиком солдаты, одетые еще в старое, теперь кажущееся страшно неудобным и смешным обмундирование, поставили на пол несколько покрытых обычной дерюгой корзин. В них что-то знакомо звякнуло, и Тучков заинтересованно протянул руку:
— Очень правильное решение. В глотке пересохло давным-давно.
Красногвардейцы прекратили стрельбу из окон, благо противник откатился назад, и по одному потянулись на возглас командира, оставив двух человек наблюдать за набережной.
— Вынужден вас огорчить, господа. — Акимов мимолетно улыбнулся. — Распитие шампанского откладывается до полной победы.
Переждав разочарованный гул, продолжил:
— Хотя, думаю, Иван Петрович немало посмеется, узнав, что блистательные гвардейцы приняли его изобретение за пошлый дар виноградной лозы. Берите выше, талант графа Кулибина — дар Божий!
— Что-то вы запутали нас совсем. — Тучков, приподняв дерюгу, с недоумением разглядывал бутылки из темного стекла. — А это тогда что?
— Сейчас узнаете. — Прапорщик подождал, пока еще двое солдат занесут и поставят перед ним большой, окрашенный темно-зеленой краской сундук. Позвенел ключами, снимая висячие замки, и откинул крышку. — Вот она где, смерть Кощеева.
Красногвардейцы, тесня друг друга, заглянули внутрь, почесали в затылках и с недоумением повернулись к Акимову.
— Мортирки… — презрительно скривился Тучков. — Это над ними Иван Петрович колдовал последние три недели?
— Понимали бы чего, — насупился адъютант командующего. — Наука — она, господа, не хрен собачий!
Солдаты, подчиняясь приказу, выраженному небрежным движением указательного пальца, достали из сундука два деревянных ящика с дырками в верхней части, приладили под углом тонкостенные медные трубы, воткнули сбоку кривые железки…
— Готово, ваше благородие!
— Спасибо, орлы! А теперь всем отойти в сторону.
Сергей Викторович с большими предосторожностями опустил в обе трубы извлеченные из корзин бутылки, покрутил железки, оказавшиеся ключами, наподобие таких же в музыкальных шкатулках, и выглянул на улицу поверх подоконника. Отец Николай, единственный, кто не прельстился на таинственный звон, вполголоса спросил:
— На сколько шагов сей курьез бьет?
— Не меньше восьмисот. — Небольшая пауза, после которой уже шепотом: — Но за четыре сотни ручаюсь.
— Неплохо. — Священник показал на шведские пушки: — Видишь?
— Ну?
— Как раз перед ними строй останавливается, чтобы сделать первый залп.
— А потом?
— Потом еще один, затем идут на приступ. Сейчас восьмой начнется.
— Не понимаю…
— Чего тут понимать? Справа от шведа — Фонтанка, слева — непроходимые дворы с засевшими за баррикадами ополченцами, а в загривок ингерманландские драгуны да егеря Петра Иваныча Багратиона вцепились. Мы тут самые слабые, потому и бьют в одно место. Во всех остальных — смерть.
— А здесь?
— Тоже она. — Батюшка похлопал по винтовке. — Но они-то об этом не знают, верно?
— Сейчас узнают! — Прислушивающийся к разговору и одновременно наблюдающий за набережной красногвардеец обернулся к командиру: — Господин капитан, идут.
Вслед за возгласом караульного послышался душераздирающий вой — будто невидимый злой великан решил насмерть замучить не менее великанскую кошку.
— Шотландские волынки! — догадался Акимов. — Они здесь откуда?
— Это уже неважно, — отмахнулся Тучков. — Господа красногвардейцы, к нам в гости намереваются пожаловать дамы! Попрошу быть с ними повежливее!
— Мать их… — недовольно проворчал отец Николай. — А у меня, как назло, портянки несвежие.
— Да? — почти натурально удивился капитан. — Господа, вынужден огорчить — по вине нашего батюшки сегодняшний бал переносится на вчера. Извольте сообщить об этом любезным дамам.
— Разрешите мне, Александр Андреевич? — предложил прапорщик.
— Этими вот… хм… астролябиями? Ну что же, попробуйте, Сергей Викторович.
Акимов бросился к своим механизмам, чуть подправил их, что-то подкрутил и застыл в ожидании, пока неприятель не пересечет проведенную мысленно черту. Рядом, держа наготове оружие, замерли красногвардейцы.
— Красиво идут, мерзавцы… — прошептал кто-то. — А мы, как крысы подвальные, прячемся.
— Дурак! — коротко бросил через плечо прапорщик.
Коротко, потому что боялся сбиться со счета. Пятьсот шагов… четыреста пятьдесят… четыреста двадцать… четыреста…
— Пошла, родимая!
Первая бутылка, кувыркаясь, полетела в сторону противника. Вторая… Нижние чины бешено крутили заводные рукоятки… Стеклянный снаряд сшиб с ног идущего впереди офицера, ударив точно в грудь, и невредимым скатился вниз. Дружный разочарованный выдох… Следующий упал с небольшим недолетом, бросив в шотландцев веер осколков и огненных брызг.
— Греческий огонь? — Отец Николай проследил взглядом за очередной бутылкой, разбившейся о голову вражеского знаменосца.
— Угу, — прапорщику отвечать некогда, он крутит винты на своих мортирках, поправляя прицел. — Сейчас я их, бляжьих детей…
— Не стрелять, господа! — Тучков ухватил за руку красногвардейца, поднявшего винтовку. — Они не заслужили милосердия.
— Господь велел прощать, — глубокомысленно заметил батюшка, передавая Акимову стеклянный снаряд. — И возлюбить врага своего, яко себя самого.
— Не похоже, отче, чтобы вы следовали этим заветам.
— Это почему же? По утрам, бывает, так себя ненавижу, что… Бей левее, дурень!
— Сейчас! — Прапорщик опять что-то подкрутил, и бутылкометы выплюнули в гущу шотландцев еще пару подарков. Зарядил снова и… — Ох, бля!
В правой машинке громко щелкнуло, захрустело, и под деревянным ящиком-основанием расплылась мгновенно вспыхнувшая лужа.
— Бежим! — Отбросивший заводную рукоятку солдат метнулся к двери.
— Стой! — Капитан Тучков встал на пути у беглеца, успокоил кулаком по уху и развернул к уцелевшей мортирке. — А это кто таскать будет? И оставшиеся снаряды не забыть! Оставляем позиции, господа!
Вид стремительно выбегающих с оружием в руках красногвардейцев подействовал на шотландских стрелков отрезвляюще. Доселе паникующие и бестолково мечущиеся под обстрелом странной жидкостью, которая не гаснет даже в воде, липнет ко всему, а попав на человека — прожигает мясо почти до костей, они обнаружили привычного противника. Пусть метко и безжалостно стреляющего, но до него хоть можно дотянуться штыком. Стоит только поднажать, перешагнуть через кричащих от безумной боли товарищей… и впиться зубами в глотку этим подлым русским трусам, не желающим сойтись в честном бою!
— Ложись! — Тучков сбил с ног замешкавшегося солдата, устанавливающего мортирку.
Тот упал на колени, продолжая крутить заводную ручку, и крикнул Акимову:
— Готово, ваш бродь!
Прапорщик передвигался на четвереньках, волоча за собой корзину с последними снарядами, и молился, надеясь хоть так защитить бутылки от неприятельских пуль. Шотландцы видимо потерявшие всех офицеров, лупили вразнобой, благо расстояние уже позволяло. Позволяло стрелять, но, слава богу, не попадать.
Бамс! Щелкнула освободившаяся пружина, отправляя смертоносный подарок. Хрясь! Это тоже она, только сломавшаяся…
— Пи… — Сергей Викторович не договорил — случайная пула разбила посудину в полете, и вспыхнувшие в воздухе капли густо окропили бросившихся в атаку горцев. — Эх, и ни хренас-с-с-е!
Льющийся с неба огненный дождь нанес значительно меньший ущерб, чем бухающие то и дело винтовки красногвардейцев, но именно он оказался той чертой, за которую нельзя переступить, будучи в здравом уме. Развернувшиеся шотландцы смяли остатки шведского полка, мешающие отступлению. Пусть пришлось пробивать дорогу штыками и прикладами… пусть. Лучше погибнуть под копытами драгунских коней, чем гореть заживо в адском пламени! А выжившие — сумеют потребовать ответа у проклятых англичан! За все! Вперед, храбрые хайлендеры! Назад? Нет, вперед! Не к победе, но к жизни!
Капитан Тучков сидел прямо на холодных камнях мостовой и менял в винтовке погнутую ударную иглу, когда опустившийся рядом отец Николай протянул большую кожаную флягу:
— Будешь, Александр Андреевич? Хоть не окончательная, но все равно победа.
— Давай! — Командир протянул руку. — Это точно не греческий огонь?
— Почти. Да ты попробуй.
Долгий глоток. Наконец под обеспокоенным взглядом батюшки Тучков перевел дыхание и вернул емкость.
— Хороша.
— Ну дык…
— Прометею нашему предложи.
— Не хочет. Пока, говорит, пружину не сменит… И ругается сильно — тебя и Кутузова всячески кроет.
— Меня-то за что?
— За астролябии.
— Ну… погорячился я.
— Ага, а Михайло Илларионович сии мортирки говнометными самоварами обозвал. Катюша, говорит, мощнее бьет.
— Какая Катюша?
— Представления не имею.
— Чудит генерал.
— Угу, он такой. Еще будешь?
Документ 17
«Ордер господину генерал-майору Ахтырскаго гусарскаго полку шефу и кавалеру Борчугову, № 199. Жительствующий в городе Калуге, гвардии прапорщик Петр Демидов, в письме ко мне от 8-го сего месяца, прописывает оскорбительной для него поступок вашего превосходительства, причинивший страх всем в его доме, а двум его дочерям и опасную болезнь от испугу произшедшую, когда ваше превосходительство 6-го числа нынешняго месяца, в третьем часу ночи, обще с господином гражданским губернатором и кавалером Лопухиным, со многими ввереннаго вами полку офицерами, песенниками и гусарами, всего более ста человек, пришед к окнам его дому, все вдруг с барабанным боем, логиками и трещотками произвели необыкновенной и нечаянной на то время шум, упоминая притом, что таковыя ночныя гулянья безпокоющия обывателей и прежде сего нередко чинились, и просит имянно: „о таковом вашего превосходительства поступке изследовать и дерзновенность сию удержать, а тем совершенно облагодетельствовать не только его, но и всю тамошнюю обиженную вами публику“. Я не упоминая ныне о всей публике, в разсуждении что жалоба сия приносится одним, предписываю вам: во-первых увеселениями своими ни в какое время не причинять безпокойствия другим, воздерживая от сего, по долгу вашему, всегда и подчиненных вам, за коих вы, как за себя, ответствуете; а за сим имеете мне точное и обстоятельное, противу вышеписаннаго, прислать объяснение.
Гр. Ростопчин.
Мая 11 дня, 1801 г. Санкт-Питербург». (Приписка рукой императора Павла Петровича — «Видеть желаю сих безобразников лично всем полком немедля».)
