ГЛАВА 11
В доме купца третьей гильдии Александра Федоровича Белякова царил переполох. Как и положено приличному переполоху, он сопровождался бестолковыми метаниями разом побледневшей жены, ревом испуганных детей и захлебывающимся лаем цепных кобелей в палисаднике. А утро так прекрасно начиналось… чтобы закончиться стуком в двери. Суровый офицер в зеленом мундире непривычного кроя и странном кивере, напоминающем богатырский шлем, нетерпеливо забарабанил буквально минуту назад. Но этого времени оказалось достаточно для возникновения в купеческой душе смятения и ужаса. Вести, приходящие с оказией из столицы, тому весьма способствовали.
— Открывай! — надрывался служивый.
Александр Федорович смотрел на незваного гостя с высоты второго этажа, по обычаю поставленного поверх каменных подклетей, и лихорадочно размышлял о причинах столь неприятного визита. Уж не суздальские ли монахи, многие годы безуспешно оспаривающие у Подновской слободы славу огуречной столицы и право поставлять сей деликатный овощ к царскому столу, подсуропили?
— Открывай, говорю! Надобность государева!
А делать-то и нечего, попробуй такому не открыть.
— Иду-иду! — Купец тяжело вздохнул, перекрестился на образа в красном углу и заспешил вниз по лестнице, не доверяя столь важного дела домочадцам. Лишь на ходу многозначительно посмотрел на супружницу, понятным движением разъяснив порядок приема важной государственной персоны.
Тяжелая дубовая дверь с толстыми железными полосами поверх досок без скрипа распахнулась, и гвардеец уперся взглядом в сияющее невиданным радушием лицо купца. На купчину, как предполагалось ранее, тот никак не тянул — худощав слегка, солидного брюха нет, и волосы лампадным маслом не смазаны.
— Милости просим, Ваше Высокопревосходительство, заглянуть в нашу скромную обитель.
Начинается. Иван Петрович Кулибин особо указывал на известную скромность нижегородцев — одну из разновидностей гордыни. Местные купцы и промышленники, строя хоромы, вызывающие зависть столичных князей с графьями, упорно именуют их домами. В Нижнем Новгороде нет дворцов — даже у губернатора, быстро проникающегося сим духом.
— До высокопревосходительства мне еще лет триста служить. — Гвардеец решительно остановил поток славословий и представился: — Гвардейской дивизии прапорщик Акимов, честь имею! Ты Беляков будешь? Распишись в получении письма.
Александр Федорович с опаской взял в руки пакет, украшенный пятью печатями, и с вопросительными интонациями предложил:
— Так, может, подниметесь, ваше благородие? Там и перо с чернильницей, и все остальное, к ним прилагающееся…
Прапорщик молча, но благосклонно кивнул и проследовал за хозяином по чуть поскрипывающим, начищенным речным песком ступенькам. Наверху уже поджидала хозяйка с расписным подносом, на котором заманчиво так располагалась высокая серебряная стопка в окружении крохотных огурчиков.
— Это что сие означает?
— Так ведь оно по старине положено.
— По старине? — Акимов с подозрением глянул на потемневшие от времени иконы. — Уж не раскольничаешь ли ты?
Глаза купца потухли, чтобы тут же вспыхнуть какой-то потаенной грустью:
— Да куда уж нам, ваше благородие! Капиталы раскольничать никак не позволяют — маловаты оне.
— Маловаты?
— Вот истинный крест!
— Разберемся! — Гвардеец с лихостью, выдающей опыт, опрокинул стопку, вдумчиво зажевал огурчиком и хотел было поставить ее обратно. Но поднос исчез вместе с хозяйкой. — Э-э-э… куда?
— В карман. Соизвольте принять небольшой… ой!
Аккуратная, без членовредительства, но сильная оплеуха опрокинула купца на пол. Прапорщик навис сверху грозовой тучей:
— Взятка? А знаешь ли ты, образина, что взятки придуманы англичанами для нанесения ущерба государству Российскому?
— Виноват, ваше благородие… — Беляков с трудом сел и прислонился к высокой голландской печке. — Так это что, таперича совсем… никому? И даже?..
Акимов подбросил в руке злополучную стопку.
— Давал, значит?
— Как же без того? В коммерческом деле без того вообще никак.
— Списки составишь — кому, сколько, как часто. Понял? Грамоте разумеешь?
— Без нее тоже нельзя. Еленка, подай перо с чернилами, да пусть накрывают обед уставшему от государевых забот их благородию! Пошевеливайтесь там у меня!
За обедом, во время которого Александр Федорович старался не жевать пострадавшей левой стороной, ледок недоброжелательности между купцом и офицером окончательно исчез. Прапорщик справедливо рассудил, что третья гильдия вполне может быть приравнена к обер-офицерскому званию, а потому отдавал должное блюдам, совершенно не чинясь.
— Вот скажи мне, Сергей Викторович, ты государя императора видел?
— Конечно, я же в гвардии состою. И даже несколько раз… но не будем об этом.
— Ну и какой он из себя? — Беляков оглянулся, убедился, что никто не подслушивает, и перешел на шепот: — А то у нас слухи пошли, будто царя подменили.
— Это кто такое говорит? — Акимов отставил поднесенную к губам стопку и погладил усы, пряча жесткую усмешку.
Ему уже доводилось слышать нечто подобное по дороге в Нижний — в Вологде, Ярославле, Балахне. Нет-нет краешком уха и ухватит ползущие россказни о чухонском младенце, подброшенном матушке Екатерине взамен убиенного Понятовским цесаревича Павла Петровича. А теперь, дескать, тот чухонец вырос и оказался злым немецким карлой, желающим обратить православный народ в латинскую веру.
— Да ведь слухами земля полнится, Сергей Викторович, — развел руками купец.
— Кабы через край не полилось! — От удара кулаком по столу подпрыгнули тарелки.
— Что не полилось? — не сообразил Беляков.
— А то, чем полнится!
Купец поежился и поспешил перевести разговор в другое, более безопасное русло:
— Это точно, народец у нас такой — соврут и возьмут недорого.
— Не только у вас.
— Беда… А вот скажи, Сергей Викторович, как оно на самом деле приключилось? Из-за чего англичанка так на царя-батюшку взъярилась, что на душегубство пошла?
Прапорщик опять погладил усы и задумался. Слухи ведь откуда-то берутся? Они же не вошь, способная сама собой расплодиться в пропотевшей да нестираной рубахе? Кому-то они выгодны? А ежели так, то…
— А дело там простое, Александр Федорыч. — Акимов взялся за стопку. — Еще в бытность государя Павла Петровича наследником престола отправился он в путешествие по Европам — других посмотреть, себя показать. Ну и заодно, так сказать, невесту приличную присмотреть. Обычное дело у царственных особ. Да, кстати, а чего это любезная Елена Дмитриевна нами пренебрегает? Нехорошо…
— Бабское ли дело, Сергей Викторович? Оно ведь, как известно…
— Зря ты так. Еще Петр Великий указывал бывать на ассамблеях непременно с женами.
— Так то на ассамблеях! Хотя… Еленка, иди-ка сюда!
Вечером того же дня
— Кыш, проклятая!
Толстая трехцветная кошка, неторопливо пробиравшаяся по неведомым кошачьим делам куда-то в сторону курятника, получила столь сильного пинка, что несколько раз перевернулась в воздухе и упала прямо в свиное корыто. А нечего под ногами путаться, когда хозяйка не в духе.
Капитолину Ивановну Воробьеву нельзя было назвать злой, но сегодня даже куры попрятались, чуя надвигающуюся отнюдь не с неба грозу. И было от чего печалиться — известная поставщица новостей, злыми языками именуемая за глаза сплетницей, сорокой и гадюкою, теряла она заслуженную славу всезнающей особы. Как же так, уже полдня как к Беляковым прибыл грозный гвардейский офицер, весь из себя красавчик и усач, а никто до сих пор не ведает подробностей. То ли арестовывать приехал, то ли, что самое худшее, медаль привез. Совсем теперь Елена Дмитриевна зазнается… Мужнина награда — это ведь не новый чепец, в который любая кошка нагадить сможет, и не новое платье из желтой тафты, собирающее подолом коровьи лепешки на дороге…
Нет, не дадут медаль. Но на каторгу тоже ничего — разговоров не на один месяц хватит. Ну, где же Еленка с новостями? Не идет… а еще кума, детей крестила.
— Капитолина Ивановна, сударыня моя, что же ты, и гостей не видишь? — Голос любимой подруги (глаза бы выцарапать!) показался ангельским пением.
— Елена Дмитриевна, матушка! — Сколько же энергии в маленькой и сухонькой, телосложением оправдывающей прозвище Воробьиха, женщине, а? Поскакала по двору, вот-вот взмахнет крылышками да и взлетит в горние выси. — Замечталась вот… Да проходи, голубушка, проходи — завсегда рада видеть и почтение выразить. Чайку ли приказать поставить али наливочки вишневой испробуем? Хоть и прошлогоднего урожаю, но вкуснотиш-ш-ш-а!
— Так ведь не праздник?
— Да мы капельку. Твой-то тоже скоро к Макарию отъезжает? Мой вечор уж покатил. Вот за успешную ярмонку и употребим.
— Нет, Капушка, Александр Федорович задержится. Уж и не знаю, поедет ли нонеча…
— С гостем, поди, водку пьет?
— Ее, окаянную, — тяжело вздохнув, согласилась Белякова. — И как только здоровья достает, а? В прошлом году два раза пьян являлся, в позапрошлом один, и вот опять за старое.
Капитолина Ивановна, страдавшая от мужнина пьянства почитай каждые четыре месяца, с обидой поджала губы и внимательно посмотрела на гостью — не со смехом ли да укором говорит? Вроде бы нет, тоже переживает.
Как ни изнывала почтенная Воробьиха от любопытства, но правила приличия, соблюдаемые в купеческих семьях гораздо строже, чем у ветреного дворянства, не позволили сразу же приступить к расспросам. Сначала, и не менее часа, обсуждали виды на урожай огурцов и капусты на волжских островах, посетовали на неважно завязавшиеся вишни в садах, о детях, коих у каждой по трое, о будущей Макарьевской ярмонке, высоких ценах на китайский чай, единогласно осудили любителей пить его внакладку, а не вприкуску… И лишь после этого Ивановна решилась перейти к главному:
— Гляжу, Дмитриевна, у тебя шаль новая?
— Да где там… о прошлом годе Федорыч на именины дарил.
— А я-то думала, что гостюшка нонешний привез.
— Не, то особый курьер из Санкт-Петербургу с письмом от Ивана Петровича.
— Кулибина?
— Его сиятельства, графа Кулибина!
— Да ну?
— Вот провалиться мне на этом месте, ежели вру. Хоть и высоконько взлетел, да родственников-то не забыват.
— А рази родственник?
— А то! Двоюродную тетку моего Федорыча помнишь?
— Которая за Асафа-кулугура в Никульскую деревню вышла?
— Она самая. А Иван-то Петрович ее свахи бабушкиной свояченице деверем приходится.
— Вот оно как… — с завистью протянула Капитолина Ивановна. Такое близкое родство с влиятельной персоной позволяло Белякову надеяться не только на медаль — глядишь, и в столицу переберутся. — А в письме чего пишет?
— То дело государственное и нас не касаемо. — Елена Дмитриевна строго нахмурила брови. — А вот гонец что рассказал…
Воробьиха нервно сглотнула слюну в предвкушении новости и аж подалась вперед:
— Ну же…
— Не нукай, сударыня. А рассказал господин гвардейский прапорщик всю, какую ни на есть, правду: почему англичане на нас войной пошли да злобятся отчего.
— Да?
— Несомненная правда, голубушка Капитолина Ивановна, не изволь сомневаться! А дело было так… — купчиха подмигнула и понизила голос: — Когда государь наш Павел Петрович совсем юн был, то поехал он в земли аглицкие, прямо через океан-море. На корабле поплыл, знамо дело. А как приплыл, то пошел в гости к тамошнему королю Егорию, счетом третьему. Ну, пир, конечно, горой, как и полагается у благородного состояния… напились, короче, допьяна.
— Нешто и оне потребляют? — изумилась Воробьиха.
— Англичане, те все до единого пьяницы горькие, — подтвердила Белякова с видом несомненного знатока. — Ну а государю, чтоб Отечество не обстрамить, тоже пришлось… да не в этом суть. Просыпается, значится, наш Павел Петрович поутру, а ихний Егорка по двору скачет, хохотом диким гогочет да на палисадник указывает. Дескать, его-то Англия — цветок дивный, а Россия — крапива жгучая.
— Козел! — прокомментировала Капитолина Ивановна.
— Вот! А государь, немного подумавши, портки расстегивает да все что есть на цветок сей и возлагает!
— Срамотища.
— Чего бы понимала! Какая же срамота, ежели длиной в руку?
— Брешешь!
— Лопни мои глаза, если брешу, — прапорщик точно обсказывал. Ну и вот… говорит Павел Петрович Егорке: мол, на твою Англию я ложил с пробором, а ты попробуй на Россию положить.
— А тот?
— А чего тот? Тоже сгоряча дернулся, вроде как вытащил… а вытаскивать-то и нечего — в два раза меньше горохового стручка.
— Да ну?
— Вот тебе и ну! С тех пор и затаил англичанин злобу лютую за тот позор, значится. И козни строит, недомерок. Да еще всех царевых завистников к бунту подбивает.
— Это чего же получается…
— Об том и говорю — у кого в штанах меньше, чем у котенка, тот и бунтовать норовит, тот враг государю, потому что заняться-то более и нечем.
Воробьиха оживилась:
— Надобно непременно в полицию о братьях Татининых сообщить.
— Зачем?
— Так и у Якима, и у Мефодия… ой…
— Хм…
— Да я только слышала, — сразу принялась оправдываться Капитолина Ивановна. — Не подумай чего такого. Тебе-то с Федорычем вона как повезло… ой…
Еще никому не приходило в голову измерить скорость передвижения слухов по земле русской. Разве что гений академика Ломоносова способен был постичь непостижимое, но Михайло Васильевич уже давно как ушел в край вечного знания и высшей мудрости. Так и бродили те слухи, никем не измеренные.
Всего месяц прошел после приезда прапорщика Акимова в Нижний Новгород, а последствия оного уже разошлись по стране, будто круги по воде от камня брошенного. Поднятой волною захлестывало человеческие судьбы, ломало планы и чаянья, разбивало надежды. Следом прокатилась эпидемия дуэлей, всегда заканчивающихся смертью одного из участников. И разговоры, разговоры, разговоры… Сколько таких разговоров кануло в безвестность? Много. Но мы упомянем лишь два из них.
Первый случился в Орловской губернии, в имении отставного майора Житомирского полка Мелентия Григорьевича Яворского. Указывая на дверь молодому человеку, одетому с претензией на иноземный шик, он многозначительно поглаживал рукояти заткнутых за пояс халата пистолетов:
— Извольте покинуть мой дом, сударь! Я уверен, что именно вы никак не сможете составить счастье моей дочери.
— Но позвольте…
— Не позволю! Я не позволю своей единственной наследнице стать посмешищем для света, выйдя замуж за личность, проявляющую столь предосудительную англоманию. По большому счету, вы мне были по душе, но… Но скажу откровенно — пусть даже в ваших штанах шпага, а не булавка, общество все равно будет уверено в обратном. Докажите, что это не так!
— Каким образом? — Молодого человека бросало из пунцового румянца в мертвенную бледность.
— Единственным, достойным мужчины и дворянина — войною! Вернетесь героем — и можно будет вернуться к разговору.
Мы не будем упоминать имени этого юноши. Какое нам дело до прошлого, если в будущем жил он долго и счастливо, вырастил шестерых сыновей, назвав старшего Мелентием в честь деда, и умер в покое и почете, окруженный многочисленными потомками. И драгоценной реликвией передавался в семье знак ордена Святого Георгия второй степени, врученный одному из самых молодых русских генералов самолично императором Павлом Петровичем на дымящихся развалинах Вестминстерского аббатства.
Второй же разговор произошел в Петербурге, на тайной квартире, снятой Александром Христофоровичем Бенкендорфом для конфиденциальных встреч, афишировать которые явно не стоило. На этот раз, противу обыкновения, собеседником командира гвардейской дивизии являлась не прекрасная незнакомка под тонкой вуалью, а усатый гусар, конфузливо теребивший лежавшую на коленях ташку.
— Итак, господин штаб-ротмистр, подведем итоги… Двести тысяч рублей серебром настолько грандиозная сумма, что мне не верится в верноподданнические чувства. Ну совершенно не верится. Как и в детский лепет о невозможности поднять руку на помазанника божия.
— Ваше превосходительство, я…
— Да, вы. Если судить по допросам графа Воронцова, то задаток за организацию покушения на императора Павла Петровича вы получили еще в прошлом месяце. Так что же такого должно было произойти, если вы вдруг срочно просите о встрече, на которой добровольно сознаетесь в подготовке к убийству? Уж не Святой ли Дух снизошел, господин штаб-ротмистр?
— Ваше превосходительство… я не трус и не кланялся французским пулям в Италии, и турецкие ятаганы не вызывали дрожи в коленях. Но поверьте, жить потом с репутацией недомерка… Лучше застрелиться самому.
— Разве английские ружья сделают это хуже?
— Так я смею надеяться…
— Неужели государь похож на человека, способного позволить боевому офицеру преспокойно избегнуть тягот войны на безопасной сибирской каторге?
— Вы меня спасаете!
— Это еще как посмотреть. Кстати, штаб-ротмистр… не желаете получить вакансию ротного командира во втором штрафном батальоне?
Документ 12
«Его И. Величество, между многими отеческими попечениями о благоденствии своих верноподданных, простирая милосердие свое и на жителей селений безлесных, высочайше повелеть соизволил открывшейся Новороссийской губернии, в Бахмутском уезде, каменный уголь ввести в большее обыкновение к употреблению; почему сим и извещается: 1) что уголь означенной весьма удобен не только к употреблению на винокуренных и кирпичных заводах, к жжению извести и к исправлению всех хозяйственных нужд, а потому 2) есть ли кто для означенных надобностей иметь его пожелает, тот может получить в означенном уезде при казенном селении, называемом Третья рота, заплатя на месте по 4 коп. за пуд».
«По высочайшему повелению балтийского карамельного флота дивизии красного флага мичман Симаков, за порядочной привоз из Костромы рекрутской партии, так что во время следования его с оной им бежавших, ни больных не было, произведен в лейтенанты».
«Тульскому купцу Сидневу, просившему об определении его к таганрогскому порту браковщиком ладана, отказано яко в такой просьбе, которая до рассмотрения Е. И. В. не принадлежит».
«Продается книга: „Способ отгадывать имена, кто кого любит или о ком задумает“, 15 коп., „Арапский кабалистик, прорицающий будущее и предсказывает судьбу каждого человека“, 20 коп.».
