Военные действия русской армии на Кавказском фронте начались сразу же по объявлении войны. И почти сразу после первых орудийных залпов и железные и обычные грунтовые дороги Закавказья оказались плотно закупорены.

На юг, к границе, к гремящему фронту шли воинские колонны ранее стоявших по гарнизонам полков и сотен. В спины солдатам дышали заляпанные дорожной грязью лошади обозов, батарей и артиллерийских парков, нервно храпевшие и вскидывавшиеся при рычании и дребезжаньях окутанных клубами газолинового перегара бронеавтомобилей и автомоторов. Вдоль побережья Черного моря к турецким берегам направлялись эсминцы и канлодки, чьи комендоры старательно подготавливали орудия к обстрелу прибрежных османских позиций и встречаемых транспортов под красным флагом с полумесяцем.

Войска сарыкамышского отряда перешли в энергичное наступление на Эрзерум и уже к пятому октября овладели важной ключевой позицией: Кара-Дербентским проходом, что открывало путь к Кеприкейской позиции турок, прикрывающей узел путей на полпути от границы до Эрзерума. На остальных направлениях части Русской императорской армии частью продвинулись на десять-двадцать верст за линию границы, частью были вынуждены, перейдя к жесткой обороне, отбивать ожесточенные лобовые атаки турецких частей и иррегулярных курдских формировании. Нависший над Эрзерумом, подобно кулаку, сарыкамышский отряд вынудил осман принять самые энергичные меры по сбору резервов с целью отбросить, а по возможности и окружить русские войска. В результате непрерывных боев сарыкамышский отряд в течение недели был почти лишен из-за малопригодного для горных условиий транспорта подкрепления людьми и боеприпасами – почти весь парк военных грузовых автомобилей был направлен на Балканский фронт, который Генштаб видел не иначе как направлением основного удара, а здесь, в Закавказье, снаряды и патроны возили по старинке – вьюками на ишаках и лошадях. Следствием этого стало отступление русских к тринадцатому октября на линию Алакилиса – Ардос – Хоросан – Делибаба, где и началось знаменитое десятидневное «хоросанское сидение». Вкопавшись в землю, и русские, и турки в течение десяти дней поочередно, по нескольку раз в день, поднимались во взаимно отбиваемые атаки и контратаки. По сути своей это было сражение на истощение: истощение людских сил и материальных ресурсов, но главное – на истощение боевого духа одной из сторон. Потери были огромны. По истечении «хоросанского сидения» выяснилось, что в сарыкамышском отряде в составе I кавказского и II туркестанского корпусов с приданными частями из пятидесяти двух батальонов и ста тридцати восьми орудий осталось, причем в весьма потрепанном состоянии, лишь сорок два батальона и восемьдесят четыре орудия. Процент потерь казачьих сотен был меньше, что было связано с тем, что генерал Берхман запретил кавалерийские атаки иначе, нежели в догон бегущего противника.

На север же и северо-восток, к Тифлису, Эривани и Баку, постоянно прижимаясь к обочинам тех же кавказских дорог, уступая путь спешащим к фронту войскам, тащились опустевшие арбы и двуколки из-под продовольствия и боеприпасов и устеленные реквизированным у курдских или аджарских крестьян сеном повозки с изувеченными «серыми героями – защитниками веры-царя-отечества». Отчекрыженные культяпки, зловонный гной, еще кровянящие и уже присохшие к ранам повязки, обожженные лица и кровавый чахоточный кашель из простреленных легких: можно ли было узнать в этом паноптикуме недавних «солдатушек – браво-ребятушек», первых парней на селе, бывших щеголеватых «душек-юнкеров»?

И не один десяток раз стягивали фуражки и крестились, проезжая мимо выросших при дороге крестов из узловатых ветвей чинар, нестроевые-обозники:

– Упокой, Господи, души новопреставленных рабов твоих. Имена же ты их веси. И прости грехи их вольные и невольные…

Те же раненые, кому посчастливилось не скончать дни свои на тряской повозке на петляющей среди гор и долин дороге и живыми, хотя и измученными попасть в большой город на излечение, вскоре понимали, что, хотя фронт для них и позади, но мытарства еще не окончены. Существующая система военной медицины оказалась не подготовлена к хлынувшему потоку раненых. Так, например, в Тифлисе, где был, надо сказать, крупнейший склад медикаментов, военный госпиталь, находившийся на окраине – в Навтлуге, – имел всего четыреста коек. Два лазарета: при церкви Архистратига Михаила, относящейся к Тифлисскому военному училищу, и лазарет Красного Креста вообще рассчитаны были на шестьдесят и сорок пациентов соответственно. Разумеется, для раненых господ офицеров всегда находились места в палатах: при необходимости персонал «заставлял потесниться» нижних чинов. Но вот в солдатских палатах с каждым днем становилось все больше народу и все чаще в беседах выздоравливающих звучали опасные слова: еще, может быть, и некрамольные, но уже заставляющие собеседников задуматься. Разговор-то он разговор, дело такое: может и спроста сойти, а может и в непростое дело вылиться…

Так и в палате для выздоравливающих с ранениями конечностей нижних чинов после вечернего обхода табачный дым, слабо вытягивающийся в приоткрытую форточку, окутывал пеленой собеседников.

– Вот ты, Гнат, расскажи, что тебя тогда у той Дели-Бабы из окопа-то понесло под самые чушки? Нога лишняя была или как? Как теперь с раздробленной стопой к своей бабе пойдешь?

– Да как все, так и я. Авось ремеслу какому подучусь, чтоб сидеть больше: портняжить, наприклад аль чоботы тачать. А бабе – ей не нога нужна, а совсем даже другое.

– Нет, ты все ж скажи, чего полез-то? – никак не отвяжется настырный сосед.

– Чего да чего! Надобно было – вот чего!

– Чего ж надобно-то?

– Да сапоги. Мои-то за те версты, что отмахал до Кепри-кеи, а потом обратно до Делибабы вкрай развалились, только голенище и держало, а подошву уж не знаю, где и потерял. Сами знаете, какова там слякотища: не только подошву – штаны стянуть может, – обиженным голосом нудит «добытчик сапог».

– Гха-гха-ха-ха!!! – грохнула хохотом в два десятка прокуренных глоток палата.

– Ну так вот: а намедни того, как мне увечье получить, к нам на замену покойному взводному Остапову нового прислали, подпоручика. Видно, путь с России-то он все больше двуколками проехал, сапоги новенькие, только чуть в грязи забрызганы, ясное дело. Вот как засвистели их благородия «в атаку», так, значится, поднялись мы и побежали вниз, на турку. А он, животная бусурманская, по нам палит, как обычно. Смотрю я, подпоручик-то и свалился в воронку. Неладно свалился: головой да туловом вглыбь, а ноги в сапогах-то этих над воронкою торчат, и уж не дергаются. Тут от пальбы бежать на турку нам стало невмочь, где бежали, там и повалились: лишь бы пули поверх пошли. А бусурман не успокоится никак: начал по склону из мортиров палить, да все с недолетом. Смотрю я, а взрывы все ближе к нам встают, какого-то покойника-бедолагу из прежних павших в воздух подкинуло, да в куски: куда голова, куда руки-ноги… Тут уж я смекаю: надоть за сапогами бечь, потому как разорвет подпоручика покойного – и пропала обувка! Вскочил я, значит, да и побег к той воронке. Упал рядом, хвать за сапог – ан чую: нога-то дергается. Видать, не до конца его благородье скончавшись-то. Что было делать? Хочешь – не хочешь, а пришлось его за ноги из воронки вытягивать. Вытянул, рану на груди прямо поверх шинели фуражкой заткнул да ремнем натуго стянул, чтоб не упала, да и поволок взводного наверх, к траншее-то. Волок-волок, ан турка, пес, меня с мортира осколком в ногу-то и приголубил. Хорошо, ребята наши уже близко были: не дали пропасть, затащили за бруствер.

– Так тебе, брат, за спасение офицера «Георгий» полагается.

– Да какое спасение! Помер тот подпоручик, и фамилию его никто во взводе и не запомнил. Так и похоронили его у штаба полка при сапогах и портупее. Эх, мне бы те сапоги!

– А у нас весь полк к «Георгиям» представили, до последнего казака! – гулко басит рыжебородый кубанец, невесть каким образом сохранивший от изъятия медперсоналом свою затрепанную и простреленную на рукаве черкеску, на погоны которой он неловко одной рукой вчера нашивал вахмистерские лычки.

– Чем же тот полк такой геройский? Небось шибче всех галушки ел?

– А ты не смейся, чиха востропузая! Говорю – представили к «Георгиям» – значит, представили. И даже не наш полковник, а морской начальник, контр-адмирал Покровский!

– Тю! Брешешь! Или теперь казакам по крейсеру верхами скакать полагается? Скоро с вас бешметы скинут да рубахи полосатые понадевают, и будете вы, матросы, с кынчалами да в папахах!

– Пес твой брешет, а ты языком ту брехню метешь! Было нас две пластунские бригады, тысяч так с семнадцать-восемнадцать народу. Посадили в Батуме на транспорты: поболее двух десятков их было, нашу сотню на «Тревореане» разместили. Охрану флотские обеспечили неплохую: на транспорте-то всего оружия – одна пушечка, если наших карабинов с пулеметами не считать. Даже крейсер с нами шел в охранении: «Прут» называется, а с ним еще корабли помельче: миноносцы всякие, канонирские – пушкарские, значит, по нашему. Один канонирский все больше рядом с нами шел, пока уже далеко не отплыли. Глянул я на него – и аж тепло в груди стало: «Кубанец» ему имя. Ровно бы с земляком повстречались!

Ну вот. А перед тем как на транспорты грузиться, зачитали нам приказ того Покровского: мол, идем в десант порты мухоеданские штурмовать, и какой полк первый из всех себя славой покроет, тому полку дано в отличие будет знамя Георгиевское, и все казаки к крестам представлены будут: и живые, и павшие. Сказали нам, что мы, пластуны, первыми в бой пойдем, а уж после к нам на подкрепление целый корпус придет.

Раз такое дело, плывем мы, помолясь, по морю. Плывем себе, плывем и доплываем до бухты. Как же ж ее название? Спрашивал же! А, вспомнил: Чюр мене! Перевезли нас матросы на лодках на берег спокойно: только турецкий разъезд раза три стрельнул по нам, да и ускакал. Долго перевозили, часов пять. Под конец дня разобрались мы по сотням, построились да и пошли, благословясь, куда Господь да начальство указывает. Ночь шли, полдня шли, наконец дошли до Атинских позиций. А там уже нам мухоедане встречу приготовили. Добро еще, что сильные войска у них в других местах были: кто у Стамбула бился, кто у Хоросана. А против нас стал мустахфиз, ополченцы, значит. А нечего было стоять на шляху! Сбили мы этих мустахфизов с позиции – и к полуночи уже Атина была наша.

Отдохнули, сколько начальство дало, да вновь пошли вдоль берега. Идем и думаем: что же подкрепления обещанного нет? Неладом еще сильный отряд на пути встанет – а нам ни вперед не пробиться будет, ни назад отступать. И ведь верно: как к городу Ризе подходить стали, по нам мухоедане с орудий как начали крыть! Ну, выноси, Пресвятая Богородица! Что делать? Впереди – басурман, позади – море-океан, а на месте стоять – всяко погибели не миновать!

Вот и пошли вперед. Да не пошли: полетели, как на крыльях! Турок по нам садит почем зря, а снаряды уже за спинами рвутся. Тут он пулеметами ударил. Много казаков там и полегло! Но у турка-то хоть и станковые пулеметы, однако всего с полдюжины, а у нас на каждый десяток казаков по паре ружей-пулеметов, а к ним по четыре магазина на двадцать пять выстрелов каждый! Да и удобнее с таким в бою, сноровистее. Вот и открыли в ответ казачки пальбу не хуже басурманской, сбили с турок спесь. Под это дело мы в окопы ихние и ворвались, а там уж – пошло-поехало. Кого пулей, кого кинжалом достали, кто утекать кинулся, да далеко не утек: с моря наши эсминцы подошли да из пушек им жару дали. Вовремя флотские поспели – «Дерзкий» и «Беспокойный», а чуть позже к ним и «Пронзительный» подошел.

Ну так вот: кинулись мы вслед за турками к Ризе. Ан не тут-то было! Басурмане-то, пока мы пешим порядком от той Чюр мене продвигались, с-под Стамбула по морю навпростец несколько дивизий подвезли до Трапезунда, а две из них в Ризе войти успели. Вот и столкнулись мы с ними прямо на улицах вич-на-вич! Ох, и было ж дело! Как дрались, как рвали вражин – это рассказывать бесполезно, да и закрутило меня так, что только в глазах мелькало: что да как – сейчас все и не вспомню. Помню только под конец: стою у портовой конторы, винтовку трофейную германскую из турка мертвого выдергиваю – штык промеж ребер застрял, а мимо меня наши стрелки пробегают: это Приморский отряд генерала Ляхова под обстрелом прямо на причалы десантом высаживается. Сколько их там потонуло – уже никто и не узнает, царствие им небесное! Но ведь вышибли басурман из Ризе, а через два дня к Трапезунду подступили. Только мы к штурму готовиться начали – а нам отбой. Разведка в город ходила да и доложила, что войск нет, только на рейде транспорты турецкие полузатопленные торчат.

«Что за холера?» – думаем. А генерал-лейтенант Ляхов все полки выстроил да и говорит: «Молодцы, дескать, вы! Заставили турок от Царьграда войска перебрасывать, чтобы десант наш уничтожить. А флотские наши корабли мухоеданские в трапезундской гавани в ловушку поймали, да без малого все и потопили. Так что пришлось туркам город бросать да пешим порядком обратно топать. А почему, спрашивается? Да потому, что пока наши полки в здешнем десанте отвлекающем костьми ложились да на Кавказе атаками постоянными турецкие резервы к себе притягивали, основной десант из Одессы под Царьградом высадился, и вместе с братушками-болгарами и теми русскими полками, что Чаталджи штурмовали, в Царьград вступили, яко же и наши предки при Олеге Вещем половину столицы турецкой на щит взяли. Теперь султан на другой берег Золотого Рога сбежал и перемирия запросил. Так что кресты свои мы заслужили честно, задачу выполнили.

– А где же тебе руку-то прострелили, раз до самого перемирия невредимый прошел?

– Как это так: «невредимый»? Я же рассказывал уже: в самом начале похода, когда в Чюр мене высаживались, турки раза три по нам стрельнули. Вот моя пуля и нашла кого искала…

– Выходит, ты все время раненый дрался?

– Ну так. И что с того? Наша доля казачья…