ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ
30 июня 1804 года
Мэдстоун
Петр молча сидел на холодном как лед камне, устало положив руки на колени. В душе было пусто, а в ноздри лез приторно-сладковатый запах человеческой смерти.
Городок был разрушен и сожжен полностью, превращен в развалины. И куда бы он ни бросил взгляд, везде лежали тысячи трупов.
Впервые в жизни он видел не поле боя, а место побоища. Даже туркам под Константинополем и Иерусалимом, французам под Яффой и то досталось намного меньше, ибо тогда русские полки не имели в достаточном количестве нового вооружения. Здесь русские барабанные винтовки и карабины, ракеты, пулеметы и скорострельные стальные казнозарядные пушки и гаубицы собрали ужасающую кровавую жатву.
«Стоит ли будущее величие России того, что произошло? Ведь люди, погибшие здесь, в том мире жили, женились, растили детей, а тут… Словно мойрами стал в одном лице — идет пряжа человеческой жизни, а я по ней не ножницами, а стальным тесаком! Вершитель жизни… Возомнил себя новым Чингисханом, завоевателем Вселенной — по колено в крови стоишь, сукин сын!»
Петр сплюнул на землю, откашлялся, ему показалось, что сладким запахом он пропитался насквозь, до последней клетки, а в душе на смену пустоты пришла горечь.
— Такова цена империи, — прошептал Петр. — Всюду кровь, смерть, страдания. И на хрена я полез?! Сидел бы у себя в общаге, водочку попивал, с девчонками лясы точил, а тут…
Он вздохнул и тяжело поднялся с камня, будто с десятипудовым мешком на плечах. Сделал несколько шагов и уставился на лежащего под ногами солдата в красном английском мундире. Вот только цвет обмундирования сейчас дополнился большими багровыми пятнами, хорошо видимыми при ярком лунном свете.
«Днем убили — шрапнелью накрыли, потом донцы порубили… Совсем молоденький паренек, лет семнадцать! Такому еще жить и жить, а ему потроха выпустили…»
В широко открытых глазах навечно застыло недоумение, обращенное к небу. Глаза словно вопрошали: «Я же так молод!» Скрюченные руки юнца сжимали вывалившийся клубок сизых кишок, а лицо было искажено неимоверным страданием.
— Эх, парень, парень… — пробормотал Петр. — Маму, наверное, звал?! Да только не откликнулась она, как и Всевышний. Прости уж меня, но не я эту резню начал!
Отговорка была слабой, даже жиденькой — Петр это прекрасно понимал. Все сорок с лишним лет своей жизни здесь он готовился только к одному — в один прекрасный момент навалиться всеми силами и полностью сокрушить Британию.
Искренне считал — правда на его стороне!
На протяжении многовековой истории Англия всегда выступала злейшим врагом России, сапоги надменных островитян сбивали пыль на крымских дорогах, английские моряки рассматривали в подзорные трубы Кронштадт, Соловки и Петропавловск, что на Камчатке.
С улыбкой превосходства цивилизованного джентльмена направляли пушки на русских аборигенов, коих всегда почитали либо грязными московитами, либо подлыми татарскими собаками. Даже на многих английских картах русские земли значились как Великая Татария.
Вспомнив, с каким пренебрежением и с усмешкой с ним говорили надменные английские лорды сразу после второй, неудачной для России, войны с турками, за спиной которых стояли англичане, Петр взбеленился, душа стала наполняться ненавистью.
— Ты страдаешь, мальчик?! — Петр тихо обратился к лежащему парню, присев рядом с ним на колени. Император с усилием надавил пальцами на веки, закрывая пронзительно синие когда-то, а сейчас подернутые смертным ледком глаза, и прикусил губу, сдержав на секунду ярость. — А когда твои соотечественники людей как скотину бьют, оспой индейцев заражают, бедных индусов в рабов превращают, а негров пачками на плантации везут, покупая за связки стеклянных бус, — это хорошо?! Ты считаешь нас завоевателями? А как назвать твоих собратьев, что полмира под себя подмяли?! Ах да, они белые и пушистые, аки зайчики, и несут гм себе великую миссию «Белого человека»!!!
Голос Петра заметно дрогнул — страшный черный напор сломил плотину воли, теперь звучала только одна жгучая ненависть, бескомпромиссная и лютая.
— Вы — исчадия ада! Бог ваш — только деньги! А потому вера ваша от Сатаны! Не можно служить Богу и Мамоне одновременно, надо что-то одно выбирать! Выбор свой вы давно сделали, грабя всех подряд, — и по делам вашим награда!
Петр уже рычал. То сострадание, которое еще держалось в душе, исчезло, смытое черной волной жестокости. Теперь он был готов не только отдать любой приказ и вырезать все население Острова от мала до велика, но и сам смог бы участвовать в этом деле.
За эти годы он мало встречал людей, говорящих о британцах с любовью. Более слышалась застарелая неприязнь, кое-где перераставшая в ненависть. И это европейцы, которых коробило высокомерие британцев. Можно было даже не спрашивать другие, рассеянные по всему миру народы — ответ напрашивался однозначный.
— Всех вас вырезать! Чтоб духа не осталось! Да еще Штаты уничтожить, уж лучше там одним индейцам жить! Вы только мир поганите, от вас избавляться нужно, как от вшей!
Яростно выкрикнув последние слова, Петр устало опустился на камень. В душе опять царила пустота, все, что там было, он выплеснул вместе с остатками сил. Сейчас не мог поднять даже руку…
Кадис
— Какая силища!
Михаил Лазарев с восторгом смотрел на выходящие из бухты многочисленные эскадры, вытягивающиеся, подобно сказочному морскому змею, на лазурной глади Атлантического океана.
Правую и центральную колонны составляли союзники: первую — французы под командованием вице-адмирала Вильнева, а среднюю — испанцы дона Фредерико Гравина.
Русскую эскадру, также шедшую под белыми парусами, возглавлял адмирал Ушаков — Михаил с обожанием взирал на легендарного флотоводца, мечтая, как будет метко стрелять из 36-фунтовой карронады, что находилась на шкафуте, а прославленный адмирал сверху со шканцев увидит его героизм…
— Будем надеяться, что в бою не подведут!
Ушаков пристально смотрел на выдвигающихся в кильватерной линии союзников. Взглядом опытного моряка он сразу отметил, что команды достаточно хорошо обучены — корабли на курсе не рыскали, паруса ставились как надлежит и быстро.
Вот только как поведет эта «публика» себя в бою, когда британцы дадут смертельный «концерт», старый моряк мог только гадать. Сам Ушаков сражался рядом с храбрыми датчанами, что тонули, но флаги с мачт не спускали. Видел холодное мужество шведов, а потому считал, что эти союзники будут надежной опорой Северной эскадре Сенявина, составленной из проверенных балтийских линкоров. Что касается его Южной эскадры, составленной из кораблей Черноморского флота, то биться бок о бок с пылкими французами и испанцами ему ни разу не доводилось.
Нет, храбрости им было не занимать, но если бы еще имелась отменная выучка и настоящее хладнокровие с воинским мастерством, то не нужно было бы желать лучшего.
— Надеюсь, Гравина и Вильнев в точности выполнят мою диспозицию! — вслух произнес адмирал, пристально разглядывая идущий под большим флагом флагман испанского флота.
На «Сантисиме Тринидад» суетились матросы, ловко, как маленькие обезьянки, поднимаясь по вантам. Корабль распускал дополнительные паруса, медленно набирая ход. Ветер с норд-веста был хорош, и до мыса Трафальгар осталось идти совсем немного.
— Ваше высокопревосходительство, с веста паруса!
Ушаков посмотрел на запад и приложил к глазам бинокль. Из голубой смычки неба и океана медленно выползали десятки белых пятнышек, постепенно вытягиваясь по горизонту в длинную цепь.
Как русский адмирал и предполагал, британцы явились сразу же, чтобы навязать бой и показать, кто в море хозяин.
— Поднять сигнал: «Корабли подготовить к бою! Курс прежний — Трафальгар!»
Новый Орлеан
— Нет, так дело не пойдет!
Второй консул республики, дивизионный генерал Жан Виктор Моро, прикусил губу. Состоявшийся разговор с госсекретарем Мэдисоном оставил в душе горький, неприятный осадок.
Его вульгарно пытались купить, а это очень больно ударило по самолюбию. Моро вспомнил, как сорок лет назад он, тогда еще мальчишка, искренне радовался победам восставших колонистов над британскими войсками и гордился той помощью, которую оказали французы восставшим американцам в войне за независимость. Командующего отрядом маркиза Лафайета он боготворил, а отцов-основателей Соединенных Штатов — Вашингтона и Франклина — почитал равными Богу.
Заокеанская республика принималась многими европейцами за будущее человечества, основанное на принципах свободы, равенства и братства. И сам он истово верил в это и даже вступил в Филадельфии в масонскую ложу, любуясь символами «вольных каменщиков» на государственных знаках САСШ.
С одним отцом-основателем, Томасом Джефферсоном, он познакомился в прошлом году. Хорошо помнил свое восхищение и тем горшее разочарование Моро сейчас испытывал.
«Обитель свободы» оказалась лукавой вывеской, а ее подлинная сущность была совсем иной. Жестокое рабство в Южных штатах, где несчастных негров считали существами ниже любой скотины, где чернокожих мучили, пытали и убивали подобно турецким рабам, привели генерала в ужас. Причем сами американцы не скрывали этой мерзости и даже гордились своей жестокостью.
Под «лучшими гражданами» страны они считали не самых достойных, а самых богатых. Их нисколько не смущало, какими неправедными путями достигнуто благополучие…
— Это не обитель свободы, а царство Мамоны, где царят злоба, жадность и предательство! — этими горячечными словами генерал словно подвел черту под своими прежними воззрениями.
Нет, он генерал республики и не станет служить лукавым нуворишам, тем, кто убивает ради выгоды; кто платит золотом за скальпы убитых индейцев, считая, что земля принадлежит «людям», а не тварям, что обитали здесь задолго до Рождества Христова.
Это был не просто верх цинизма, а плевок на те светлые идеалы настоящей демократии, которым служил генерал. И то, что сулил ему сегодня Мэдисон, подсовывая на подпись бумаги, еще более отвратило генерала от прежних симпатий.
— Будь они прокляты!
Коляску тряхнуло на ухабе, и Моро крепко ухватился ладонью за дверцу. Неожиданно ночную тьму разорвала ослепительная вспышка, грохот оглушительно ударил по ушам. Что-то раскаленное ударило в грудь, разрывая сердце болью.
В последнюю секунду уже затухающим сознанием генерал успел подумать — это была та смерть, которую принимали его солдаты и которой он тоже был достоин…
Гибралтар
Александр Петрович молча смотрел за канонирами, что без суеты копошились у больших осадных мортир. Таких орудий сделали всего десяток — два остались в Петербурге на артиллерийском полигоне, а восемь с превеликим трудом доставили под Гибралтар. И сейчас чудовищные девятидюймовые снаряды весом в добрые восемь пудов методично разрушали главную британскую крепость на Средиземном море.
Цесаревич внимательно наблюдал, как замковые поднимали на лебедках тяжелые снаряды, похожие на тушки свиней, и ставили их на желоб. Два канонира с трудом заталкивали снаряд в казенник, следом за ним следовал заряд — здоровенный купон пороха в шелковом картузе, — и с лязгом закрывали тяжелый замок.
По приказу офицера прислуга отбегала от орудия, укрываясь в заранее отрытых капонирах, а фейерверкер тянул длинный шнур. Мортира с ужасающим ревом ухнула, подпрыгивая вместе с тяжеленным станком на месте.
Александр долго провожал взглядом черную точку, которая поднималась в небо по крутой траектории и с нарастающей скоростью падала вниз, а через мгновения следовал взрыв.
В бинокль было хорошо видно, как среди запыленных развалин вырастает очередной серочерный султан, отдаленно похожий на небольшой гриб. И тут же рявкнула другая мортира, отправляя страшный гостинец в разрушенную крепость.
— Ваше величество, необходимо сделать короткую передышку и охладить стволы!
— Вы командуете батареей, майор, а не я! Поэтому незачем спрашивать у меня разрешения! — Александр виновато улыбнулся видавшему виды командиру батареи, интеллигентному на вид и в круглых очочках, — все же, как ни крути, ученый род войск, где знание множества точных дисциплин, таких, как математика и тригонометрия, настоятельно необходимо каждому офицеру.
— Никуда они уже не денутся, ваше величество!
Майор сочувствующе улыбнулся, видя, как цесаревич часто хмурится и поглаживает ладонью раненную в Берлине грудь.
— Еще сутки такой бомбардировки, и в крепости не останется даже целой собачьей конуры!
— Продолжайте стрелять, майор… — кивнул в ответ Александр и, чуть подволакивая ногу, медленно пошел к отведенному для него дому. Этот путь за прошедшие три дня он совершал много раз.
Не такой он представлял себе осаду крепостей!
По рассказам отца и многих других генералов Александр знал, как брали штурмом те же Бендеры и Константинополь — везде пороховой дым, озверелые солдаты, идущие на приступ, и яростное сопротивление осажденных. И в конце концов развевающийся по ветру русский флаг, поднятый на одной из башен.
А тут происходило совершенно иное. Фельдмаршал поставил железных монстров, что метают тяжеленные снаряды на четыре версты, для перевозки которых были задействованы сотни повозок.
И днем и ночью идет беспощадная бомбардировка — пока одни орудия остывают, другие выплевывают смертоносные снаряды, причем совершенно безнаказанно: крепостные пушки англичан не в состоянии добросить свои ядра до позиции русской батареи, а потому гарнизон просто стоически терпит бомбардировку.
Последнее обстоятельство больше всего удивляло Александра. Он невольно восхищался англичанами, находившимися уже третий день под жесточайшим обстрелом, — гарнизон не мог не понимать, что обороняемая крепость обречена.
— Завтра к ним нужно отправить парламентера — пусть сдаются на почетных условиях!
Мэдстоун
Петр молча сидел на холодном как лед большом камне и только задумчиво хмурил брови.
— Не суди да не судим будешь!
Мягкий голос мог принадлежать только одному человеку, и Петр, повернувшись, с болью в глазах посмотрел на старого священника, возникшего неизвестно откуда.
— Почему ты ко мне приходишь только во сне? И именно тогда, когда крови пролито не просто по щиколотку, а по колено.
— Когда смерть набрасывает свое покрывало, — священник продолжал говорить мягко и увещевающе, — и освобождается человеческая боль, уходят души рабов Божьих, мир становится другим.
— Лучше или хуже? — с усмешкой спросил Петр. Раздражения у него не было, одна только бесконечная усталость.
— Я не сказал, сын мой, что он становится лучше или хуже. Он становится иным. Каждый из павших мог оставить свой след, потом его дети, внуки, правнуки, те, которые не родились и никогда не появятся на свет. Жизнь — это нить, которая протягивается через века, и нельзя ее рубить вот так просто, острой сталью…
Петр заскрипел зубами. Он думал об этом минуту назад, а старик словно прочитал его мысли.
Впрочем, почему словно?!
Глядя в эти умные усталые печальные глаза, Петр испытывал желание выговориться, распахнуть свою душу. Именно таким, как этот старик, и нужно быть настоящим пастырям, ибо это совесть людская.
Можно ухмыляться, презрительно говорить «поп», не ходить в церковь. Все можно?! Вершить злые дела и, пожимая плечами, отвечать: «не я первый начал» или «все такие», но от себя самого, от своих страданий, маеты душевной, вызванной муками совести, куда денешься?!
— Душа всегда ищет оправданий, сын мой. А оттого она их ищет, что не хочет страдать при жизни, и человек склонен прибегать не к покаянию, а к обелению и самого себя, и своих поступков…
Старик сел рядом с ним на камень, положив узловатые, в застарелых мозолях ладони на колени. После недолгой паузы снова заговорил, и такая горечь звучала в его словах, что Петру стало еще более тоскливо, да так что зубы свело.
— Господь говорил: «Мое мщение, аз и воздам!» Ты чувствуешь в себе правоту, сын мой, когда хочешь истребить целый народ?
— Но ведь были Содом с Гоморрою! Да и потоп неспроста случился, святой отец!
— Ты хочешь стать Вседержителем?
Бесхитростный вопрос старика сразил Петра наповал — крыть на него было нечем. А тот таким же тихим голосом продолжил говорить, а каждое его слово проникало во все клеточки мозга:
— Представь на секунду, сын мой, что на свете разом исчезли лошади. Будет от того жить легче другим? А что станет с твоей армией? Вот то-то и оно! Так то скотина бессловесная, а тут люди живые, с душою, искрой Божьей осененные.
— Так что же делать? — прошептал Петр.
— Сделай так, чтобы будущее не отплатило твоим потомкам кровью. А насчет возмездия… Так поверь, оно неотвратимо, или на том свете, при жизни, или на этом.
Петр раскрыл было рот, чтобы задать вопрос, и осекся. В голове молоточком застучала мысль: «Так, значит, что я вижу, это тот свет, и сейчас здесь не я, а моя душа! Вот оно что!»
— Люди грешат, и грешат порой так, что отмолить их злодеяния невозможно. А когда грешит целый народ, то плата за их поступки падет на будущее поколение. Недаром даже грешники говорят, что за все в жизни нужно платить, причем зачастую отнюдь не деньгами. А кто платить не хочет, тот расплатится.
— И эти тоже платят? — с кривой ухмылкой протяжно произнес Петр, показывая на красные мундиры, лежащие вокруг.
— Неизбежно, — ответил священник, — ты сам их тела видишь. И потомки их будут расплачиваться.
— Что-то мне не верится, батюшка!
— А ты сам посуди: они создали империю, залив под нее потоки крови. Но здание на такой опоре недолговечно и неизбежно рушится — жизнь человеческая измеряется десятилетиями, а такие государства живут века. Но разве это срок для бытия? Ты сам видел распад этой империи. От нее отшатнулись все народы, которые они присоединили силой оружия. Но яблоко не гниет частями, оно портится целиком. Пусть не сразу, со временем, но неизбежно сгниет… Так что даже сердцевина у них уже гнилая. Шотландцы, валлийцы, ирландцы — они все отшатнутся, потому что прекрасно понимают, что за все надо платить, и не захотят брать на себя грехи вот этих самых завоевателей.
— По-нят-но… — в два приема хрипло вытолкнул из себя слово Петр и крепко задумался. Сказанное стариком не являлось для него откровением, о многих вещах он давно догадывался.
Однако, когда Петр поднял глаза, чтобы задать священнику вопрос, мучивший его много лет, готовое сорваться с языка слово застыло в пустоте. Старик исчез, будто и не сидел рядом с ним на камне.
— Ну что ж… — решил для себя Петр, тяжело вставая со все так же холодного камня. — Я все понял, отец. И ответ на этот вопрос должен дать себе сам…
Иркутск
— Какая красота!
Княгиня Дашкова с умилением в сердце взирала на величественный Казанский собор, высившийся над просторной Тихвинской площадью. И пусть еще строители не приступили к постройке большого купола, но возводимая зодчими громада уже подавляла своей мощью и деревянные башни острога с каменной Спасской церковью, построенной еще при царствовании Петра Алексеевича, и стоящий чуть на особицу Богоявленский собор с его разноцветными маковками.
— Бегут годы, бегут…
Екатерина Романовна тяжело вздохнула. Почти сорок лет промелькнули перед ее глазами, как один день. Она хорошо помнила тот, прежний, Иркутск — невзрачный, сплошь деревянный с узкими улочками, который сильно поразил по приезде.
Зато сейчас это был уже совсем иной город: светлый, с многоцветием каменных домов — богатые купцы не жалели мошны, чтобы как можно лучше отделать не только свои собственные дома и усадьбы, но и общественные здания. И не скупились, гордясь такой полезной расточительностью. Только больниц и лечебниц на тридцатитысячный город приходился добрый десяток. А «Белый дом» — дворец наместника — и университетские корпуса вообще поражали своей помпезностью.
«Я становлюсь сентиментальной!»
Екатерина Романовна достала кружевной платочек и утерла непрошеную слезинку. Хоть года и брали потихоньку свое — княгиня «разменяла» седьмой десяток, — но женщина оставалась очень энергичной, к тому же продолжала вести занятия в университете и совершала отнюдь не короткие поездки по губернии.
— А ведь ты прав, батюшка, ой как прав!
Сейчас она вспомнила ту свою встречу с императором Петром Федоровичем в мрачной каменной келье, что являлась для нее тюремной камерой. И словно наяву услышала глуховатый голос царя, увидела блеск его глаз, когда он заговорил с ней о будущем величии России.
Даже спустя долгие годы Дашкова продолжала чувствовать стыд, что по собственному недомыслию встала на пути этого великого человека и могла тем самым принести неисчислимые бедствия этой ныне процветающей под его скипетром державе.
— Боже мой! — Екатерина Романовна прикрыла глаза. Перед ней прошли образы Като, царственной подруги, одноглазого гиганта Григория Потемкина, ставшего близким другом и единомышленником, гвардейских шалопаев братьев Орловых, что присоединили огромные территории за океаном, многих других — и живых, и уже покинувших этот свет. Но как много они сделали для России!
Екатерина Романовна еще раз утерла слезы и задорно тряхнула головой, при этом за какую-то секунду совершенно преобразившись, будто вернулась забытая годами молодость. В ее блеклых ранее глазах запылали задор и желание творить.
— Я выполню все предначертанное! — тряхнув еще пышными волосами, сама себе твердо сказала княгиня и с улыбкой победителя снова взглянула на поднимающийся ввысь собор, освещенный ярким летним солнцем.
Трафальгар
— Надеюсь, они сегодня получат достойный урок!
Адмирал Коллингвуд внимательно смотрел на огромный союзный флот, выстроившийся в три линии.
Первую и вторую, ближние к настигающему их английскому флоту, составляли испанцы и французы. А вот третья, выдвинувшаяся вперед, представляла собою главную угрозу. Русские паровые линкоры, вооруженные чудовищными «копьями сатаны», уже имели у британских моряков самую дурную репутацию.
— Сэр, русские «коптилки» ушли далеко! А их союзники явно отстают, вот бы сейчас дать им…
— Оставьте, баронет, никто не упрекнет русского адмирала, что имеет чудовищную для слуха фамилию Ушакофф, в трусости. Это какая-то задумка, азиатская хитрость!
Коллингвуд задумался — его эскадра, состоящая из 27 вымпелов, превосходила каждый из союзных флотов по отдельности, но все вместе они насчитывали вдвое больше кораблей баталии. Численного превосходства противника английский адмирал не опасался. Выучка и мастерство островитян должны были сыграть свою роль. В итоге битвы можно было не сомневаться, если бы не одно но…
— Что задумал русский адмирал?
Ситуация казалась Коллингвуду победной — навалиться по ветру, разорвать французскую линию, раздробив ее на множество отдельных схваток, и сразу же атаковать испанцев, внеся в бой сумятицу.
— Собачья свалка!
Да, именно так и не иначе. Адмирал улыбнулся — превратить сражение трех флотов во множество мелких схваток, где мощь британских кораблей, храбрость и отличная выучка команд принесут победу в каждом отдельно взятом бою.
Пока русские линкоры будут разворачиваться, убирая паруса, чтобы идти против ветра на паровых машинах, они потеряют время, а потому вряд ли рискнут со своими девятью вымпелами сражаться с победителем, имеющим вдвое больше кораблей.
Коллингвуд прикрыл глаза — именно так, убрав треть эскадры, он определил потери в будущей баталии, пусть мысленно, но такова была пристойная цена победы. Одно беспокоило адмирала — почему мелкие паровые суда русских не отошли к главной эскадре Ушакова, а держались в арьергарде у испанских линкоров Гравины.
Непонятно…
Однако британский адмирал быстро отринул опасения. Слишком слабо вооружены эти жалкие посудины, чтобы хоть как-то повлиять на бой линейных кораблей, этих морских крепостей, которые и являются настоящими владыками океана…
Новый Орлеан
— Алексей Петрович, генерал Моро убит!
Оглушающая новость в первую же секунду стряхнула с Ермолова остатки сна и вышвырнула из кровати — подполковник вот уже второй день, не уделяя ни минуты на отдых, работал над поставленной наместником Резановым задачей.
А тут такое!
— Кто это сделал, Семен Григорьевич?
Алеханов «ближник», матерый казачина богатырского телосложения, но умнющий и хитрый, что напрочь опровергало известную поговорку, виновато пожал плечами:
— А бес его знает! Трофим за дворцом смотрел, повозка там одна стояла. Наш генерал в открытой коляске ехал, вот с нее-то в него и рубанули в упор, с пяти стволов.
— Стрелков пятеро было?!
Обрывки сна окончательно выветрились из головы, подполковник машинально отер лицо рукавом помятого сюртука, чувствуя, как бешено заколотилось сердце в груди, и спросил с надеждой в чуть дрожащем от возбуждения голосе:
— Кого-нибудь взяли?
— Дык, Алексей Петрович, стрелок-то один всего и был, утек паскуда, ловок. И ночь, вестимо…
— Ты же сказал, что из пяти стволов стреляли?!
— Так стволы те на вертлюге приспособлены были, как наш пулемет сделали. Токмо их на один заряд использовали.
— Митральеза, что ли?
Ермолов чуть скривился — французский аналог пулемета, под русский же патрон, совершенно не впечатлял и был, по сути, примитивным убожеством, но эффективным, по крайней мере, с генералом Моро вопрос был решен одним залпом.
— Французская-то правда, Алексей Петрович! — Казак насупился и засопел. — А только я эту штуку вблизи видел, стволы аглицкие, штуцерные, с дула заряжаются. Вот так-то! Не для войны штука, Алексей Петрович, а для убийства подлого!
— Дела-а-а! — только и смог протянуть Ермолов, понимая, что уже не уснет. Да и какой тут сон, когда в голове засела лишь одна мысль: кто из врагов поднял руку на французского генерала, чем помешал Второй консул республики неизвестным пока убийцам?!
Задав самому себе эти вопросы, Алексей Петрович похолодел. Ответ на них можно было найти, только полностью распутав это дело. Работа предстояла не просто тяжелая, а чудовищная!
Лондон
— Это катастрофа…
Уильям Питт, осунувшийся и постаревший на много лет за эти несколько кошмарных дней, с тяжелым усилием поднялся из-за стола. Осторожно потер ладонью середину груди — сердце невыносимо болело, сильно кололо в боку, и было отчего.
Новости приходили час от часу страшнее. Премьер-министр отчетливо понимал, что уже не в его силах изменить ситуацию. Русские побеждали самым невероятным образом, причем не с трудом и большой кровью, а с необычайной легкостью, которую представить было нельзя. И самое страшное, они имели намного более совершенное оружие в непостижимых разуму количествах.
Драться было бесполезно!
Мужество и живая человеческая плоть бессильны против устрашающего свинцового града, сметающего все живое!
Под Мэдстоуном была уничтожена вся британская армия, которую начали перебрасывать к побережью, чтобы сбросить захватчиков в Канал. А с ней погибли многие тысячи ополченцев, кто по зову долга поднялся защищать собственную страну. Все были убиты быстро и безжалостно, включая командующего, генерала Уэлсли, не успев нанести противнику хоть каких-нибудь ощутимых потерь.
— Это конец! — прошептал Питт, со всей пронзительной отчетливостью понимая, что страна обречена.
Французы и русские явились не для того, чтобы подписать почетный мир, а для уничтожения всей экономической и военной составляющей — верфи будут сожжены, заводы и мануфактуры разрушены, территория оккупирована, народ превращен в рабов или истреблен азиатскими ордами, что придут вслед за русскими войсками.
Нет, сопротивляться еще можно, даже собрать полумиллионную армию, англичане храбро встретят незваных гостей. Вот только вооружить их нечем, и ополченцы станут «пушечным мясом», разделив участь тех, кто погиб под Мэдстоуном. Тем более что прибывающие к Лондону подкрепления, что уже спешно отходят с разных уголков Острова, русские будут бить по частям, при полной поддержке предателей, шотландских горцев, и подлых мятежных ирландских фениев.
— Сэр!
В кабинет чуть ли не вбежал секретарь, впервые за долгие годы потерявший выдержку. Но наткнувшись на свирепый взгляд Питта, опомнился и уже сдержанным голосом произнес:
— Русские броненосцы входят в Темзу, сэр!
Петергоф
Николай с улыбкой посмотрел на мать — та сильно постарела, но вот характер и властность совершенно не изменились. Императрица всегда и везде держала свои слабые пальцы в железной хватке. Даже Мария, дочь властолюбивого Алехана, притихла, осторожно поглядывая на свекровь. Ей хватило секунды, чтобы понять, кто будет реально заправлять делами.
— Дети мои! — с чуть уловимым немецким акцентом, от которого Като так и не избавилась, нараспев произнесла пожилая женщина, и, как показалось Николаю, взгляд ее немного потеплел.
Прибытие младшего сына, любимца, да еще с невесткой, очаровательной и красивой, чье приданое оценивалось в треть российского бюджета, да с внуком Петром не могло не растрогать Екатерину Алексеевну. Но всегда и везде она помнила о своем долге, и правительница постоянно брала верх над матерью и бабушкой.
— Дело в том, Коленька, что твой брат Александр из-за ранения не может дальше быть цесаревичем и принять на себя престол державы Российской со всей ответственностью…
Николай захотел воскликнуть насчет племянника Ивана, но промолчал, прекрасно понимая, что таких вопросов лучше матери не задавать. Императрица чуть улыбнулась краешками блеклых губ, моментально заметив и порыв, и в чем его суть.
— Саша с женой и сыном сейчас в Испании и вряд ли когда-нибудь оттуда приедут… Костик наш шалопай изрядный, быть базилевсом Византийским с него станется, но с империей Российской он не справится! Да и сына своей греческой принцессе подарить никак не может. Если так пойдет дальше, то она сама подарит наследника уже не ему!
Столь жестокий сарказм прорвался в словах матери, что Николай поежился. Зная ее характер, он не сомневался, что если греческая принцесса нарушит супружескую верность, то с ней могут обойтись предельно серьезно, и скосил взгляд на жену. Мария сидела без забот, делая вид, что совершенно не понимает, о чем идет разговор.
— Посему престол империи нашей государь-император, отец твой, решил передать тебе и твоей жене! Ибо вам двоим нести эту ношу перед народом и державой, и я сочувствую тебе, девонька…
Несмотря на нарочитую ласковость, тон императрицы говорил совершенно другое. Женщина даже властно сжала губы, показывая тем самым, что невестке не следует обольщаться.
— Обычно принцы женятся на принцессах, но твой брак, Николай, оказался удачным для государства. Даже представить трудно, что бы сейчас происходило в одном союзном нам государстве, если бы не твой брак всего лишь с княжной, Ники.
Императрица хмыкнула, глядя на растерявшегося Николая — тот никак не мог взять в толк, куда клонит мать. Мария продолжала сидеть с восторженно-глупым видом, хлопая ресницами, и императрица попыталась придавить ее тяжелым взглядом. Но, удивительное дело, сила неожиданно встретила силу, и Николай с великим изумлением наблюдал за немым поединком двух женщин.
— Так вот ты какая, дочь Алехана, — протянула Като. — Вся в отца. Тот таким же был… как и брат его…
Императрица тяжело вздохнула, видимо, вспомнила молодость лихих гвардейских красавцев, суматошную жизнь, безденежье, любовные интриги и необычайную жажду власти.
Годы прошли, и что осталось?
Однако мечтательность тут же пропала, словно ее и не было. Синева исчезла, и глаза приняли обычное выражение. Екатерина Алексеевна негромко произнесла:
— А ты что думаешь, девонька?
— Король Карл не имеет наследника, а посему племянник моего мужа Иван, сын донны Марии, инфанты Кастильской, имеет все права стать наследником престола, принцем Астурийским. А так как моя мать имела небольшую толику королевской крови, то наши правнуки уже могут заключить между собой брак. И это свяжет Россию и Испанию если не в единое государство, то в самый теснейший союз. Да и в недалеком будущем император Петр IV Николаевич и король Хуан Мария Алехандро, благодаря родственной крови, связавшей воедино два престола и две страны, вместе окажутся не по зубам любому врагу.
— Хм… Петер не ошибся в тебе, доченька, когда брак нашему Ники организовал с ненавязчивой помощью отца твоего, Царствие ему Небесное! Да и я в сем деле немало поучаствовала…
Влюбленные друг в друга молодые супруги вспыхнули яркими маками, припомнив подробности своей романтической истории, и, не выдержав, прыснули смехом.
— Ты, Ники, жену слушай. Поступай так, как решишь, но ее словам внимай, она дурного не посоветует. А пока иди, сынок, я со своей девочкой о делах женских переговорить должна. Зачем тебе глупую бабью болтовню слушать? Иди уж лучше…
Темза
— Лондон…
На лице контр-адмирала Алексея Грейга проступила хищная улыбка. В окуляры мощного бинокля он видел устье широкой реки с множеством корабельных мачт.
Но это были уже не военные корабли — все, кто желал сражаться, истреблены русскими броненосцами и паровыми линкорами Сенявина. И вот теперь три корабля под его командованием медленно и величаво, густо дымя трубами, шли к центру огромной колониальной державы.
— Наверное, мы успели первыми, — прошептал Грейг.
Моряк прекрасно знал, что в настоящий момент войска Суворова если не обложили английскую столицу с юга, то наверняка подходят к ее пригородам.
Старый фельдмаршал всегда славился стремительностью своих ударов и быстротой марша, а потому Грейг хотел первым ворваться во вражескую столицу, как семь лет тому назад в Константинополе.
И пусть под командованием было всего три корабля, но он не сомневался в их силе, хотя гибель «Яка» и тяжелые повреждения «Бизона» почти уполовинили мощь его отряда. Однако и того, что осталось, хватило бы любому противнику за глаза: противостоять 68-фунтовым бомбическим пушкам не мог ни один деревянный корабль в принципе.
— Ваше превосходительство, смотрите! — Взволнованный голос капитана первого ранга Римского-Корсакова, что было непохоже на этого хладнокровного офицера, привлек внимание Грейга, который рассматривал видневшиеся вдалеке здания огромного города и знаменитую башню Биг-Бен. Тон командира флагмана был необычен, в нем просквозили такие нотки, что Грейг немедленно перешел на другую сторону рубки и посмотрел в широкую прорезь.
— А это что за чудо-юдо?!
Адмирал не скрывал удивления — наперерез русским броненосцам выдвигался корабль, очень похожий на исхудавшего «Кабана» — такой же большой сарай, только с одной трубой, из которой валил черный дым.
— Я думаю, ваше превосходительство, это и есть их первый броненосец — «Дредноут»!
В голосе Римского-Корсакова прозвучало легкое презрение, что заставило Грейга поморщиться. Адмирал очень серьезно относился к любому противнику, а потому сразу заметил, что вражеский корабль чуть «рыскает», а это говорило о плохой управляемости. Борт на добрые полфута меньше, чем на «Секаче», а значит, мореходность никудышная, только для спокойной воды. Да и «главный довод королей» был на «англичанине» не столь убедителен, как на русских броненосцах: из портов бронированного каземата торчало такое же количество стволов, но калибр не столь серьезный, 40–48 фунтов, никак не больше.
— Господа! — негромко произнес Грейг. — Сейчас будет бой с броненосцем противника. Передать по отряду — «бить по оконечностям». Я думаю, одно или два удачных попадания решат судьбу этой схватки!
Трафальгар
Это была победа!
Коллингвуд невозмутимо, как и подобает природному британскому аристократу, взирал со шканцев «Виктории» на сражение, хотя увидеть всю баталию, развернувшуюся на огромной площади океана, было трудновато даже с помощью подзорной трубы. Слишком перемешались английские, французские, испанские корабли между собой. Да и огромные пороховые клубы все окутывали так, что разглядеть удавалось только урывками, дожидаясь, пока ветер развеет белую пелену. Но то были считанные мгновения, ибо бортовые залпы кораблей следовали почти беспрерывно.
Старый морской волк умел чувствовать сражение, как никто другой. А пальбу из пушек различал так же быстро, как маститый музыкант фальшивую ноту.
— Бум! Бум!
То тяжелые ядра британских линкоров долбили корпуса вражеских кораблей со спокойной методичностью и уверенностью опытного молотобойца, что на своей кузнице где-нибудь в Шеффилде, бил по наковальне.
— Шумс! Шумс!
Французы, наоборот, пытались лишить британские корабли рангоута, пуская в ход русские «веера», или книппеля. Испанцы же выбрали середину, пытались поражать как оснастку, так и орудийные деки.
Но бой союзники явно проигрывали!
В редкие минуты приемлемой видимости Коллингвуд видел, как тонут их корабли, как с ужасающим грохотом взорвался французский линкор кордебаталии. И более того, уже несколько кораблей союзников стали трофеями, будучи взятыми на абордаж, а еще два, не выдержав убийственных залпов в упор, спустили флаги.
— Швамс!!
Незнакомый звук привлек внимание адмирала Он был очень необычный, слишком сильный даже для тяжелых бомбических русских пушек, но слабый для взрыва крюйт-камеры. Адмирал впился взглядом в белые клубы, точно поймав направление звука. И словно отзываясь на его мысли, порыв ветра отнес клубы порохового дыма — как раз его «Виктория» угостила полным залпом испанский флагман.
— Мой бог, сэр! Посмотрите, это «Азенкур»!
У борта 72-пушечного линкора, почти разломанного на две части, оседало сразу два пенистых султана. Коллингвуд похолодел. Выжившие в бою у Копенгагена моряки слишком много рассказывали о дьявольском изобретении русских.
— «Копье сатаны»… — ошеломленно пробормотал адмирал и в эту секунду увидел русский корабль — небольшой корвет спрятался за бортом французского линкора, явно готовясь к новой атаке. — Тысяча мертвецов в сундук старого Дэвиса!!! Как только наш и испанец обменяются залпами, эта подлая сука выскочит и поразит своим «копьем» «Агамемнон»! Проклятье!
— Сэр, посмотрите! — Флаг-офицер силой обернул Коллингвуда, и адмирал, не в силах поверить собственным глазам, на несколько секунд впал в прострацию.
Из-за огромного корпуса «Синтисима Тринидада» выскочил точно такой же корвет и устремился к «Виктории», стараясь подойти к ней как можно ближе.
Русский капитан выбрал самый удачный момент для атаки. Английские матросы с бешеной энергией перезаряжали орудия, но старый адмирал понял, что его стопушечный линкор уже погиб, ибо не успеет дать залп.
«Русский адмирал коварен, как Аттила! Ну что ж, надеюсь, в будущем лорды Адмиралтейства найдут на него управу!» — Мысль пронеслась быстро, и тут Коллингвуд увидел, как на борту корвета вспухли два пороховых клубка и пара длинных «копий» устремились по воде к его флагману, оставляя на поверхности длинный пузырчатый след…
Ново-Мангазейский острог
Аляскинский губернатор Григорий Иванович Шелихов стоял на берегу, пристально глядя на клокочущие внизу, сварливо бьющиеся об огромные камни волны белопенного прибоя.
— Двадцать пять лет… — тихо прошептали губы уже немолодого мужчины.
Перед глазами промелькнули детство и грязные улочки полузабытого провинциального Рыльска. А потом могучая рука императора сорвала его с родного места и закинула за тридевять земель, где он провел уже четверть века.
Нет, грех жаловаться на карьеру!
За труды праведные Петром Федоровичем обласкан он щедро и царскими наградами не обижен. Действительным статским советником сын простого торговца стал. Мундир золотом расшит, особый, таковой вообще семь десятков людей носить могут, по числу губерний державы Российской. И к ордену Святой Анны первого класса, что со звездой и кавалерской лентой награждается, мечи получил за то, что отстоял острог от аглицких воров и сам в том ночном бою рану получил.
В семье все хорошо, одна радость на душе. Дочерей за хороших людей пристроил, а любимица так вообще замужем за немецким бароном, что перед фамилией особую приставку «фон» имеет. Добрыми внучатами Господь его наградил, познавши счастье супружеское и отцовское. Пора бы о спокойной старости подумать, но в голову эти мысли не приходили, там всегда царило совсем иное…
Шелихов с улыбкой, немного печальной, посмотрел на острог, главное детище его жизни, дело ума и рук. Разрослась в стороны Новая Мангазея, целых пять тысяч нового населения, вдвое больше, чем на Юконе и в Петровской гавани, вместе взятых.
Губернатор тяжело вздохнул — всего лишь три города, вернее городка, на огромную губернию, да сел несколько, все остальное инородческие стойбища. И населения мало, хоть плачь, всего восемь тысяч русских, и вместе с другими европейцами, включая каторжников, да аборигенов полсотни тысяч по последней переписи проживало.
Разве можно, скажите на милость, при таком малолюдстве огромный край совершенно преобразить?!
— Ваше превосходительство, паруса!
Выкрик секретаря сразу привлек внимание, и губернатор стал вглядываться в свинцовую гладь моря. Там он вскоре заметил, как вдалеке медленно скользит белое пятнышко. Сердце заколотилось в груди, застучало, выбивая бешеный ритм.
— А ведь это судьба! — прошептал губернатор.
Он с утра не находил себе места. Все сыпалось из рук — жена даже пошутила по поводу такой неуклюжести, сказала, что «то к перемене погоды».
— Не погоды, а места… — Мысль пришла неожиданно, и Шелихов ее тихо озвучил. По какому-то наитию он сейчас полностью уверился, что именно прибытие этого корабля принесет ему долгожданные вести…
Мэдстоун
— Ваше величество, в яму уложили свыше пятнадцати тысяч англичан, а отдельно похоронили триста русских солдат и офицеров. Царствие им Небесное, воинам Христовым! — Протоиерей перекрестился, осенил себя крестом и Петр. Он только что приехал, когда отпевание уже произошло, и только слышал гром пушечного салюта, когда подъезжал к Мэдстоуну.
Несколько сотен горожан с самым мрачным видом стояли перед ним, сбившись в большую толпу. Именно они всю ночь и утро хоронили убитых, а посему находились в настроении паршивом.
Дав коню шенкеля, Петр подъехал к обывателям, что смотрели на него с нескрываемой ненавистью: еще бы, захватчик, солдаты которого уничтожили столь много соотечественников.
Император жестко улыбнулся. Этот волчий взгляд он уже много раз видел, но в конце концов даже самые упертые могли превратиться в зайцев, достаточно было приложить к этому определенные усилия.
Даже свирепые кавказские горцы, почувствовав на себе тяжелую руку Империи, смирились в конце концов, ибо если народы и следуют праву талиона, то ни один из них, даже самый «отмороженный», не станет платить ста жизнями за одну, слишком неравноценный получается обмен и слишком тягостное впечатление он производит на людей.
Так и эти добропорядочные английские горожане, с честью похоронив солдат своего короля, не могли не подсчитать, сколько те смогли убить русских, — числа оказались шокирующими. В глазах за тонким слоем ненависти Петр явственно видел тщательно скрываемый ужас.
— Господа, — обратился он к горожанам, — я ничего не имею против вашего короля, но его министры пытались убить подло меня и мою семью! Я пришел сюда воевать не с народом, я пришел требовать одной только справедливости, которой славится ваша страна! У вас есть суд и закон, почему вы не осудите тех, кто посягнул на меня и моих детей, наняв убийц и заплатив им золотом за это злодеяние? Они смогли украсть у меня внука, мальчика двух лет, истязали его на глазах у матери, моей невестки! Это разве честно, по-христиански, я вас спрашиваю?!
Толпа ахнула, многие побледнели и даже сочувственно смотрели. Его слова, а Петр это видел, на них подействовали. Население островов послушное в большей массе, и потому такое объяснение войны они восприняли как должное. Петр это видел по глазам, в них так и читалось: если дело только за этим, ваше величество, так мы таких злодеев, посягнувших даже на детей, защищать не будем!
Петр указал рукою на братскую могилу, огромный холм которой вырос около самого города:
— Война мне не нужна! Не нужна она и вам! Я скорблю вместе с вами, ибо в этой могиле лежат не только ваши соотечественники, но и мои солдаты. И перед Божьим судом они предстанут не врагами, а жертвами! Зачем нам воевать? Сколько вы отдадите жизней, прежде чем убьете последнего моего солдата?! У нас их пятьсот тысяч…
Цифра ошарашила собравшихся, многие призадумались, что-то подсчитывая, загибая пальцы и нашептывая друг другу. Спустя каких-то пять минут вся толпа смотрела на него с ужасом, многие не пытались скрыть охватившую их дрожь.
«Что вы хотели, господа? Один к пятидесяти! Чтобы победить нас, вам потребуется пятнадцатимиллионная армия. А столько вас всех наберется вместе со стариками, женщинами и детьми? Я не погорячился насчет полумиллиона, именно столько есть во всей Антанте, правда, включая колониальные владения. Так что, господа, как вы видите, ненависть не поможет. Вас просто уничтожат! Потому нужно мириться!»
Петр с улыбкой смотрел, как англичане неожиданно стали кричать ему те же слова, над которыми он думал, — островитяне явно не желали войны. Момент был удобный, и он повернулся к Аракчееву:
— Раздайте людям мой манифест, и пусть они идут с ним в Лондон. — И уже громким голосом обратился к толпе: — Идите в столицу! Расскажите всем жителям о том, что видели здесь! Раздайте людям мои манифесты, и я даю слово вам всем, Слово Чести, что если Англия загладит вину некоторых своих неразумных или подлых министров, что нарушили законы божеские и людские, то я не стану наказывать все население! И отнесусь благородно ко всем людям, населяющим эту страну!
Горожане посветлели лицами — многие брали сразу по нескольку бумажек, которые солдаты раздавали пачками. Некоторые успевали быстро прочитать текст и теперь с надеждой взирали на русского императора, что сидел на коне с печальным лицом. Но Петр не кривил душой, он действительно хотел проявить благородство к самому злейшему врагу России, хотя раньше желал предать Англию огню и мечу…
Петр посмотрел на солдат и офицеров в странных для европейцев одеяниях. Мундир вроде военный, с погонами, а вот вместо штанов надето нечто похожее на юбку, из-под которой торчат голые волосатые голени: ничего не поделаешь, таков килт, национальная шотландская одежда.
— Вы хорошо сражались, господа, — обратился он к шотландцам, — и оказали русским большую помощь, ударив по англичанам!
— Это наши враги, ваше величество! — единственный старший офицер, майор, изобразил легкий поклон. — А потому мы не могли не оказать помощи их врагам!
Логика была железной. Петр с интересом взглянул на седоусого шотландца. Тот глаз не отвел — горец явно не чувствовал себя предателем, видно, слишком сложными были взаимоотношения между двумя островными народами и много пролито крови в долгой междоусобной войне.
— Враг моего врага может быть другом! Я предлагаю вам дружбу России, господа, и свободу от англичан!
Петр подошел к шотландцам вплотную и, смотря прямо в глаза, добавил самым внушительным голосом, которым только мог говорить:
— Пролитая нами совместно кровь связала русских и шотландцев! Сейчас мои подданные, хайлендеры по происхождению — их предки бежали в старину от английских репрессий в Россию, — ведут отчаянную борьбу, помогая вашему народу утвердить за собой весь север, от реки Твид начинающийся! Хватит саксам быть господами этого острова, вы, шотландцы, валлийцы и ирландцы, настоящие хозяева этой страны. И мы с французами вас поддержим в этой справедливой борьбе!
Шотландцы оживились, на их лицах через маску ледяного хладнокровия проступило ликование. И Петр решил закрепить успех, понимая, что его слова сейчас шотландцы лучше всего запомнят:
— Ваши соотечественники, в том числе и те, что являются потомками династии Брюсов, вашего древнего королевского рода, приехали из России, чтобы сражаться за свободу Шотландии. Теперь вы сами решите свою судьбу и изберете достойного короля!
— Благодарим от всего сердца, ваше величество!
Шотландцы дружно опустились перед ним на одно колено и склонили головы. Петр понял, что его слова гордые горцы не просто усвоили, но и близко приняли к сердцу.
Темза
— Да что у него за «шкура»?!
Вице-адмирал Сенявин не скрывал своего удивления, прижимая к глазам мощный морской бинокль. Сражение между броненосцами в устье Темзы приняло затяжной характер, причем один из русских кораблей уже вышел из схватки, напоминавшей пресловутую «собачью свалку», и буквально пополз к берегу. Две трубы его были сбиты, и черный дым, вырывающийся из оставшихся огрызков, полностью окутывал каземат.
Адмирал представил, как внутри от угара задыхаются моряки, и мысленно им посочувствовал.
— Зело крепок, Дмитрий Михайлович, супостат!
Капитан первого ранга Астафьев стоял рядомс адмиралом и, как многие другие русские офицеры и матросы, внимательно наблюдал за ходом поединка. Весьма занимательным было зрелище — противники не могли нанести друг другу урона, все хорошо видели, как ядра отлетают от брони, будто горох от стены. «Шкура» кораблей оказалась непрогрызаема острыми клыками тяжелых пушек.
Дело принимало скверный и затяжной оборот.
Не выдержав, адмирал Сенявин решил помочь кораблям Грейга, которые, оставшись вдвоем, начали маневрировать очень хаотично, явно разуверившись в собственных силах. Вести паровые линкоры в бой было бы равно безумию, самоубийство в чистом виде, а потому Дмитрий Михайлович принял иное решение:
— Поднять сигнал миноносцам! Атаковать торпедами в промежутке между залпами!
Расчет, как искренне надеялся вице-адмирал, мог оказаться правильным. Броня русских кораблей защитит миноносцы от огня противника, а когда англичане станут перезаряжать пушки, можно будет совершить пуск торпеды в упор.
Адмирал посмотрел чуть в сторону. Три «кошки» Лисянского густо задымили трубами и устремились вперед. Командор явно решил перестраховаться — теперь даже если «Дредноуту» повезет и он сумеет отбиться от атаки даже двух кораблей, то третий неизбежно его прикончит.
— Ур-ра!!! — Ликующий крик пронесся над палубами русских линкоров, и Сенявин, резко повернувшись, успел заметить удивительное, радующее душу зрелище — британский броненосец клюнул носом, было видно, что броневая плита отвалилась и в пробоину устремилась вода. Но так как «Дредноут» продолжал идти вперед, трагедия заняла всего несколько секунд.
Нос корабля быстро ушел под воду, и бронированный монстр свалился на борт и тут же стремительно погрузился в темные воды Темзы. Через секунду раздался взрыв, донесшийся до русских кораблей, и большой султан воды взметнулся над рекой.
— Котел взорвался… — спокойно резюмировал Сенявин, представив на секунду, как в раскаленную топку хлынула вода, и поежился, при этом мысленно посочувствовав англичанам. Хотя и враги, но сражались героически и не заслуживали такой смерти.
Но тут же его мысли приняли совсем другое направление — если главный запор на воротах разбит, то следует без промедления врываться в столицу. Даже если на берегу выставили батареи, броненосцы быстро превратят их в развалины.
Так что мешкать было нельзя!
Владивосток
— Хрен вам на рыло, косоглазенькие! На чужой каравай свой роток не разевай… А то зубы выбьем!
Сидящий за столом высокий мужчина с широкими плечами задумчиво потер лоб и гневно сверкнул единственным глазом. Огромные кулаки, перевитые венами, словно говорили о жгучем желании их обладателя поскорее пустить в ход сии весомые в любой дискуссии аргументы.
Прибытие делегации из Пекина несколько озадачило всесильного приамурского наместника, особенно те наглые притязания, которые выдвинули китайцы по поводу русских поселений на правом берегу Амура. В другое время Григорий Александрович выгнал бы незваных похитителей пинками, но сейчас, получив приятные известия из Петербурга, пребывал в самом благодушном настроении.
— Баба с воза — кобыле легче!
Светлейший князь Потемкин-Амурский на зависть многим боцманматам выругался, облегчив душу «кудрявым» словом, что запомнил, общаясь с флотскими боцманами.
Камчатка давно была его головной болью. Удаленный от устья Амура край постоянно требовал ресурсов, которых в Приамурье и без того было мало. Да и доставка из России, через всю Сибирь, влетала в очень большую копеечку. Средств постоянно не хватало, несмотря на богатейшие золотые прииски Витима и Буреи.
Впрочем, светлейший князь немного лукавил, спихнув Камчатку и северные Курильские острова в новообразованное наместничество Шелихова. Южные Курилы и Охотск тем не менее Потемкин-Амурский оставил в своем ведении.
К первым от Сахалина плыть всего ничего, по тихоокеанским, конечно, меркам, а к Охотску давно налажено каботажное плавание от Николаевска-на-Амуре, тем более что севернее Охотска, на реке Колыме, открылись золотые прииски, сулящие немалую выгоду казне.
— Вот так и надо, так и надо!
Гигант прошелся по комнате, радостно потирая руки. Сейчас он мог признаться самому себе — борьба с чукчами истрепала ему больше нервов, чем пиратские экспедиции англичан, бесконечные стычки с японскими самураями на Хоккайдо и отправка эскадры в Индию, причем все вместе взятое. Северные аборигены оказались чрезвычайно воинственным народцем, воевать же всерьез за бесплодные земли было откровенным безумием — вот и тянулась вражда, то разгораясь, то затихая.
Но сейчас ситуация кардинально изменилась. Доставка грузов в Русскую Америку военными кораблями и транспортами втрое дешевле, чем сухим путем через всю Сибирь. Так что создание нового наместничества он не просто одобрял, но и был готов оказать всяческую помощь, за исключением одного — людей.
Несмотря на все принятые меры, населения в Приамурском крае крайне мало, всего каких-то триста тысяч русских на столь огромную территорию. И денег наместник не дал бы, прекрасно зная, что в Калифорнии и на Клондайке добывают золота на порядок больше.
— Пусть так и будет!
Потемкин легко поднялся со стула. Груз прожитых лет совершенно не давил этого крепкого и сильного человека, а перенесенные лишения еще более закалили. Григорий Александрович всем сердцем полюбил этот край, что с великими трудами был присоединен к России, а потому ни пяди земли южным соседям отдавать был не намерен…
Петровская гавань
— Дома…
Разве мог десять лет назад Иван Федорович, впервые увидевший этот суровый, негостеприимный край, посчитать, что в будущем он станет его родным пристанищем, уютной гаванью, столь дорогой и близкой для каждого моряка, к которой он буквально прикипел всем своим сердцем, чувствуя постоянный зов души!
Шлюпка ходко шла по волне, дюжие матросы со всей силы налегали на весла, но Крузенштерну казалось, что набережная, усыпанная разноцветными одеяниями встречающих горожан, приближается очень медленно, словно дюйм за дюймом вытягивают якорный канат. Глаза моряка буквально ощупывали столпившихся людей, отыскивая ту единственную, к которой он стремился, прикипев всем естеством.
— Не может быть! — прошептал капитан. Чуть в стороне, на большом камне, возвышалась она, его любимая жена. Дочери, подросшие, стояли рядышком, уцепившись за юбку матери, а на руках супруги был ребенок. Иван Федорович прикусил губу так, что почувствовал, как по подбородку потекла горячая кровь.
Отплывая два года назад от родных берегов острова Кадьяк, он не знал, что его жена в тягости, и теперь всем сердцем желал, чтобы у него в семье оказался долгожданный сын. Ведь род должен же кто-то продолжать, об этом болит сердце каждого мужчины. На секунду в голову проникла крамольная мысль, но моряк ее быстро отогнал, ведь дочь тоже родная кровиночка и также будет греть сердце отца.
— Навались! Шибче, шибче! — Боцман, также сгоравший от нетерпения, желающий увидеть свою семью, подгонял матросов. Но те и так торопились, ведь нет ничего слаще для моряка, как после многомесячного плавания ступить ногами на твердую и родную землю.
Шлюпка ткнулась в камни, и Крузенштерн, не в силах больше ждать, шагнул за борт в белую пену прибоя. Волна окатила его до пояса, но офицер не чувствовал холода, яростно пробиваясь к берегу. Его подхватили за руки, но он не слышал ни ликующих криков, ни пожатия дружеских рук и, как журавль на прямых ногах, устремился к супруге.
— Сын у тебя, Феденька! Прошлой весной, на самую Пасху родился. В честь дедушки назвали!
Иван Федорович схватил мальчика, испуганно захлопавшего глазами, приняв отца за чужого дядю, и крепко прижал к своей широкой груди, замерев от счастья. Неожиданно ребенок громко заплакал, жена немедленно выхватила наследника из его рук.
— Укололся личиком! Ой, да у тебя Владимир с мечами на шее?! Милый мой, родной!
Крузенштерн немного сконфузился и возгордился — радость жены была искренней, ведь с каждым боевым орденом крепло положение не только офицера, но и его супруги. Вот только одно обстоятельство оказалось неприятным — покрытый красной эмалью шейный крест ордена, почти генеральская награда, дарованный ему за индийскую экспедицию, украсился алой каплей детской крови.
— Ничего! Моряком будет, фрегатом командовать… Раз в столь юном возрасте кровь за Отечество пролил… — несколько сконфуженно пробормотал Иван Федорович и, чуть присев, сграбастал в объятия все свое семейство. — Здравствуйте, на много лет! Как же я соскучился за эти долгие годы…
Милые вы мои, родные…
Твид
— Ничего не понимаю… — Михаил Богданович мог только недоуменно пожимать плечами. Британские солдаты, в своих красных мундирах похожие на вареных раков, отступали явно по приказу, торопливо свертывая лагерь и строясь в походные колонны. Вот это и стало причиной недоумения.
Неужели после небольшой стычки на англичан так подействовали пулеметы и ружья? Непохоже! Ведь жители островов всегда славились своим упрямством. Да и сил они стянули к реке намного больше, чем наспех собранное шотландское ополчение — плохо вооруженное, отвратительно обученное и недисциплинированное, но отчаянно храброе, воинственное и предприимчивое!
— Мой генерал! — Прискакавший майор Патрик Гордон едва сдерживал улыбку на лице. — Любители свинины получили крайне неприятное известие из Лондона! На их южное побережье высадились русские войска с самим императором Петром, с ними и французы генерала Гоша — союзники идут быстрым маршем на столицу!
В словах Гордона прозвучал восторг перед русскими и нескрываемая симпатия к галлам. Шотландцы, много лет воюющие против Англии, всегда получали поддержку из Франции, и одно время, при короле Людовике XI, они составляли наиболее боеспособную часть королевской армии, знаменитую Шотландскую гвардию, что воевала против англичан.
— Это бесполезно, Патрик! — Барклай де Толли улыбнулся. — Союзники высадили двухсоттысячную армию, англичане же имеют вдвое меньше обученных солдат, к тому же растасканных по всему острову и еще воюющих в Ирландии. Видите вон тех вояк? — Барклай поднял руку и указательным пальцем ткнул на уходящие английские колонны — шотландские офицеры дружно повернули взгляды вслед за генеральской десницей. — Они не сразились с нами здесь, но их помощь уже запоздала там! И так везде, от Ирландии до Уэльса! Видите ли, майор, главный принцип стратегии — концентрация всех сил для одного удара. Русскому командованию удалось это сделать, англичане же просчитались, уповая на то, что флот не допустит высадки. Слишком долго они были в плену собственных убеждений. Раз русские и французы высадились, то и стратегия английского флота оказалась ошибочной.
Барклай говорил тихо, но настолько интересно, что стоящие рядом с ним шотландцы затаили дыхание, стараясь лучше понять каждое слово командующего, еще плохо говорящего на гэльском наречии.
— Их флот старался быть сильным везде, от Китая до Вест-Индии, а это невозможно, ибо коалиция намного сильнее. Кордонная стратегия обречена — распылив флот по морям, они сами позволили произвести высадку, а разбросав всю армию, не имели надежной силы, чтобы скинуть неприятеля в пролив. Но это их ошибки, господа, которые послужили нам во благо! Главное, не сделать такие в будущем, чтобы потом не посыпать голову пеплом. А теперь нам нужно преследовать англичан и перейти Твид. Пусть они на своей собственной шкуре испытают все прелести войны!
Лица всех без исключения шотландских офицеров выразили хищные улыбки. То была привычная для них война — ибо горцы отождествляли ее с добычей. И ничего уж тут не поделаешь, слишком бедны и голодны здешние края, покрытые скалистыми горами.
Ново-Мангазейский острог
На широком столе лежал свернутый трубочкой лист бумаги с разломанной сургучной печатью. Царское послание было не повелением, не указом, а просьбой, да-да, именно просьбой, обращенной лично к нему, губернатору Аляски.
Шелихов тяжело поднялся со стула и подошел к огромной карте, висящей на стене. Находящаяся под его попечением территория протянулась на запад, выбросив длинный рог Алеутских островов, навстречу также вытягивалась Чукотка, а Камчатка сползала к югу, будто щит, выставленный против алеутского кинжала.
В некотором смущении Григорий Иванович посмотрел вправо. Огромное пространство Канады было разрезано на три неравных части. Самая маленькая, провинция Квебек, отошла к Франции, наиболее богатую среднюю часть нагло оторвали Северо-Американские Соединенные Штаты, а России досталась вся западная часть, пусть огромная, но совершенно безлюдная и мрачная. Только у Тихого океана стояли город Ново-Архангельск да обжитые русскими острова Ситкинского архипелага.
— Что ж вам сказать, ваше императорское величество, — тихо произнес губернатор, бережно подняв царское послание, — если требует держава Российская, то какой может быть отдых?!
Шелихов тяжело вздохнул. Как никто другой, он отчетливо представлял, какую ношу сейчас добровольно взваливает на свои плечи. Но и честь велика — быть наместником Канадским и Камчатским. И пусть пока у него всего три губернии, но зато на той территории, что идет к востоку, можно втиснуть еще добрую полудюжину, причем весьма солидных размеров, куда там Европе!
— Вот только подданных, ваше императорское величество, у вас здесь почти нет! — губернатор усмехнулся.
Бескрайняя тайга, горы, ледяные пустыни — вот новые земли, на которых изредка можно встретить индейские стойбища и очень часто голодных и сильных, а оттого вдвое свирепых медведей-гризли.
Работа предстояла тяжелая, адская! Не просто заселить пустоши, но и сделать их пригодными для жилья, и не на один год, а на целые столетия.
— Это будет самый лучший памятник! Великое время и свершений требует великих!
Шелихов снова посмотрел на императорское послание, взял его в руки и, почтительно поцеловав подпись, бережно положил гербовую бумагу в серебряный ларец.
Трафальгар
Вице-адмирал Фредерико Гравина в прожженном мундире, потерявшем много золотой мишуры, молча стоял на палубе, с тоской взирая на остатки следующей за флагманом эскадры.
Поход в Ла-Манш не состоялся, слишком великими оказались потери, а оставшиеся в строю корабли получили более чем серьезные повреждения.
За флагманом тянулся с десяток линкоров, ровно половина из тех, что ранним утром вышли из Кадиса, — остальные британцы либо пожгли, либо потопили. Правда, два корабля англичане увели, и потому Гравина напряженно вглядывался в темнеющее небо, гадая, удалось ли русским отбить незадачливых друзей из плена.
Но где-то в глубине души испанский адмирал откровенно радовался, что его эскадра легко отделалась. Союзники по северную сторону Пиренеев пострадали куда больше, у них погибло две трети кораблей и был в бою убит адмирал Вильнев.
— «Киев», мон альмиранте! — флаг-офицер с радостной улыбкой возбужденно размахивал руками. Приближающийся корабль с убранными парусами, но с жирно коптящей трубой испанские матросы встретили с ликованием, крича во все горло:
— Руссос, руссос маринеро!
С флагмана адмирала Ушакова матросы тоже активно размахивали руками и бескозырками, офицеры взяли под козырек, а на стеньге трепыхались сигнальные флаги.
— Адмирал восхищен доблестью наших моряков!
Один из штурманов быстро разобрал сигнал, но Гравина собрал губы в подобие улыбки.
Сейчас он завидовал дьявольской прозорливости русского флотоводца. Это додуматься надо — заранее сделать так, чтобы смешать линейное сражение в какую-то свалку, заставить англичан сражаться в десятках поединков и атаковать их торпедами из-за дыма, прикрываясь от обстрела кораблями союзников!
Гравина немного коробило от такой тактики, ибо пострадавшим являлся он, но не признать ее эффективности адмирал не мог. Потеряв всего один корабль, причем мелкий, русские потопили два десятка британских, и это при том, что французы с испанцами понесли в бою с британцами точно такие же потери, но в совершенно обратной пропорции.
Можно было сказать, что сражение на море закончилось с ничейным результатом. Противники разменяли корабли один к одному. Но так как союзники имели двойное превосходство, то английский флот полностью растаял, как кусок тростникового сахара в горячем вине.
— Русский флагман снова поднял сигнал, мон альмиранте, — вам предлагают явиться на «Киев»!
…Гравина с удивлением смотрел на палубу русского линкора. Он не видел ни малейших следов повреждений, а это вызывало удивление — либо русские умело отремонтировали корабль, либо англичане в него просто не попали. Но ведь он своими собственными глазами видел, как на «Киеве» разгорался пожар, как дымило на баке и как русский флагман дважды торпедировал вражеские линкоры. Но эти вопросы задавать испанец не стал, понимая, что ответы будут не в его пользу.
— Адмирал, вы можете вести объединенную эскадру в Кадис. Корабли нуждаются в ремонте. Русская эскадра пойдет на Гибралтар.
— Но, мон альмиранте, как же Ла-Манш?!
Гравина растерялся, ведь буквально утром Ушаков говорил совершенно иное — флот должен прорываться с боем любой ценой и идти в Канал, невзирая на полученные повреждения.
— Это было тайной, дон Фредерико, — ваши парусные корабли не нужны в Ла-Манше, там наши броненосцы и датско-шведский флот. А ваши с Вильневым эскадры могли разделить судьбу злосчастной «Непобедимой армады». Сами видите, что произошло…
Гравина содрогнулся — удар был слишком силен для его самолюбия. Он бы оскорбился, но русский адмирал говорил совершенно серьезно и не скрывал печали и скорби:
— А так англичане в ужасе бегут, зная, что их преследуют русские паровые линкоры. Теперь об этом знают на всех их кораблях даже последние юнги. Представляете, что будет в Англии, адмирал, когда там все узнают о том, что их флот сам, в свою очередь, разделил судьбу «Непобедимой армады»?! А вторым ударом для них последует взятие Гибралтара.
— Мон альмиранте, позвольте, я пойду с вами, а эскадры в Кадис отведет младший флагман. О, я давно хочу взглянуть на Гибралтар собственными глазами!
Гравина лукавил — он хотел стать первым испанским адмиралом, что вступил ногой на возвращенный Испании мыс…
