Сон от Акселя ускользал, несмотря на всю усталость. Монахи предоставили им комнату под самой крышей, но, хотя отсутствие необходимости мириться с идущим от почвы холодом и приносило облегчение, ему никогда не удавалось выспаться над землёй. Ночуя при нужде в амбаре или конюшне, он зачастую забирался наверх, чтобы провести бессонную ночь, растревоженный зиявшей под ним пустотой. Или же его сегодняшнее ночное беспокойство было связано с сидевшими наверху в темноте птицами. Теперь птицы почти умолкли, но время от времени сверху слышался шорох или хлопанье крыльев, и Аксель ощущал потребность обвить руками спящую Беатрису, чтобы защитить её от вонючих перьев, медленно падающих сквозь воздух.

Когда вчера днём супруги вошли в келью, птицы уже были там. И разве он не почувствовал прямо тогда что-то зловещее в том, как эти вороны, чёрные дрозды и лесные голуби смотрят на них со стропил? Или это на его память лёг отсвет последующих событий?

Или, может, в бессоннице был виноват по-прежнему отдававшийся эхом по всему монастырю шум, виновником которого был Вистан, колющий дрова? Эти звуки не помешали Беатрисе легко погрузиться в сон, и на другом конце комнаты, положив голову на чёрный силуэт, который, как ему было известно, был столом, за которым они все ужинали накануне, тихо похрапывал Эдвин. А вот Вистан, насколько Аксель заметил, не спал вообще. Воин сидел в дальнем углу, дожидаясь, пока со двора под окнами не уйдёт последний монах, и ушёл в ночь. И вот теперь снова принялся за своё — несмотря на предупреждение отца Джонаса — стал колоть дрова.

Монахам потребовалось время, чтобы разойтись после собрания. Несколько раз Аксель уже готов был погрузиться в сон, но голоса внизу то и дело его будили. Иногда их было четыре, иногда пять, но всякий раз они были приглушены, а порой казались озлобленными или испуганными. Уже какое-то время снизу не слышалось никаких голосов, однако, снова погружаясь в дрёму, Аксель не мог избавиться от ощущения, что монахи так и остались у них под окном, и фигур в рясах было не одна или две, а десятки, и они молча стояли в лунном свете, слушая разносившийся по округе стук Вистанова топора.

Накануне, когда комнату ещё наполнял свет послеполуденного солнца, Аксель выглянул в окно и увидел, как ему показалось, всю монастырскую братию — больше сорока монахов, — в ожидании разбившуюся на группки по всему двору. Настроение среди них царило какое-то подозрительное, словно они стремились утаить свои речи даже от собственных собратьев, и Аксель видел, как они обмениваются недобрыми взглядами. Рясы у всех были из одинаковой коричневой материи, разве что то тут то там не хватало капюшона или рукава. Судя по всему, им не терпелось войти в большое каменное здание напротив, но что-то их удерживало, и накопившееся нетерпение было почти осязаемо.

Аксель продолжал смотреть во двор, и тут послышался шум, заставивший его ещё больше высунуться из окна и посмотреть вниз. Он увидел внешнюю стену здания, белёсая кладка которой на солнце отливала жёлтым, и врезанную в неё лестницу, которая шла от земли прямо к нему. Посередине лестницы находился монах — Аксель разглядел его макушку, — который держал в руках поднос с едой и кувшином молока. Монах остановился, чтобы удержать поднос, и Аксель с тревогой наблюдал за его маневром, зная, что ступени у лестницы стоптаны неровно и с внешней стороны нет перил, поэтому, идя на ней, нужно было всё время вжиматься в стену, чтобы не упасть на твёрдые булыжники. В довершение всего, поднимавшийся монах явно прихрамывал, но всё равно продолжал путь, медленно, но верно.

Аксель подошёл к двери, чтобы забрать у пришедшего поднос, но монах — отец Брайан, как он вскоре представился, — настоял на том, чтобы собственноручно донести его до стола.

— Вы — наши гости, поэтому позвольте мне услужить вам как подобает.

К тому времени Вистан с мальчиком уже ушли, и, возможно, стук их топоров уже висел в воздухе. Остались только Аксель с Беатрисой, они и уселись рядышком за деревянный стол и с благодарностью угостились хлебом, фруктами и молоком. Пока они ели, отец Брайан весело, иногда впадая в задумчивость, болтал о предыдущих монастырских гостях, о том, какая рыба ловится в близлежащих речках, о бродячей собаке, которая прожила с ними до прошлой зимы, пока не сдохла. Иногда отец Брайан, человек пожилой, но энергичный, вставал из-за стола и прохаживался по комнате, подволакивая больную ногу, не переставая болтать и время от времени подходя к окну, чтобы проверить, всё ли в порядке с его оставшимися внизу собратьями.

Тем временем птицы летали туда-сюда по чердаку у них над головой, и их перья то и дело планировали вниз, оседая на поверхности молока. Акселя одолевало искушение разогнать птиц, но он не поддавался ему из опасения, что монахи их почитают. И его крайне удивило, когда снаружи по лестнице застучали быстрые шаги и в комнату ворвался огромный монах с чёрной бородой и багровым лицом.

— Демоны! Демоны! — кричал он, свирепо глядя на балки. — Я утоплю их в крови!

У пришельца была соломенная кошёлка, и, запустив туда руку, он вытащил камень и запустил им в птиц.

— Демоны! Поганые демоны, демоны, демоны!

Когда камень рикошетом отлетел в пол, он бросил второй, а потом третий. Камни падали в стороне от стола, но Беатриса прикрыла голову обеими руками, и Аксель, поднявшись, направился к бородачу. Но отец Брайан добрался до него первым и схватил за руки.

— Брат Иразмус, умоляю! Остановись и успокойся!

К этому времени птицы с криками разлетелись во все стороны, и бородатый монах прокричал сквозь поднявшийся гомон:

— Я узнал их! Я узнал их!

— Брат, успокойся!

— Не смейте меня останавливать, отче! Это слуги дьявола!

— Они также могут быть и посланцами Господа, Иразмус. Мы этого ещё не ведаем.

— Я знаю, что они от дьявола! Загляните им в глаза! Как они могут быть от Господа, если смотрят на нас такими глазами?

— Иразмус, успокойся. У нас гости.

При этих словах бородатый монах заметил Акселя с Беатрисой. Сердито бросив на них пристальный взгляд, он обратился к отцу Брайану:

— К чему приводить в дом гостей в такое время? Зачем они сюда явились?

— Это просто добрые люди, которые проходили мимо, брат, и мы рады оказать им гостеприимство, каким всегда славились.

— Отец Брайан, вы глупец, что посвящаете чужаков в наши дела! Ведь они же следят за нами!

— Ни за кем они не следят, и им нет никакого дела до наших бед, у них своих по горло, даже не сомневайся.

Внезапно бородач выхватил ещё один камень и чуть было не запустил его, но отец Брайан вовремя ему помешал.

— Иразмус, возвращайся обратно и оставь кошёлку. Отдай-ка её мне. Негоже всюду таскать её с собой.

Бородач ускользнул от пожилого монаха и ревниво прижал кошёлку к груди. Отец Брайан, позволив Иразмусу одержать эту маленькую победу, подвёл его к порогу, и, когда тот повернулся, чтобы ещё раз свирепо глянуть на крышу, мягко вытолкал его на лестницу.

— Иразмус, иди. Внизу тебя ищут. Спускайся и смотри, не свались.

Когда монах наконец удалился, отец Брайан вернулся в комнату, разгоняя рукой парящие в воздухе перья.

— Приношу вам свои извинения. Он хороший человек, но наш образ жизни ему не подходит. Пожалуйста, садитесь за стол и с миром закончите трапезу.

— И всё же, отче, — заметила Беатриса, — тот брат может быть в чём-то и прав, говоря, что мы вторглись к вам в нелёгкое время. У нас нет никакого желания прибавлять вам хлопот, и, если вы позволите нам наскоро получить совет отца Джонаса, мудрость которого общеизвестна, мы отправимся восвояси. Нет ли ещё вестей, что нам можно с ним повидаться?

Отец Брайан покачал головой.

— Я ведь уже сказал, госпожа. Джонасу нездоровится, и аббат строго-настрого приказал, чтобы никто его не беспокоил, кроме тех, кому сам аббат даст разрешение. Зная о вашем желании встретиться с Джонасом и о том, сколько усилий вы приложили, чтобы сюда добраться, я с самого вашего прихода пытаюсь добиться аудиенции у аббата. Однако, как видите, вы пришли в неспокойное время, а теперь к аббату прибыл важный посетитель, что ещё больше задерживает наше собрание. Аббат только что вернулся к себе в кабинет, чтобы с ним побеседовать, и мы все его ждём.

Тут Беатриса, стоявшая у окна и наблюдавшая за спуском бородатого монаха по каменной лестнице, указала на что-то рукой.

— Отче, это не аббат ли там возвращается?

Подойдя к жене, Аксель увидел сухопарую фигуру, широким решительным шагом направлявшуюся в центр двора. Монахи, оборвав разговоры, потянулись к ней.

— Да, надо же, аббат вернулся. Теперь заканчивайте трапезу с миром. А что касается Джонаса, наберитесь терпения, потому что, боюсь, я не смогу сообщить вам решение аббата, пока собрание не закончится. Но обещаю, что не забуду и буду ревностно просить за вас.

Нет никаких сомнений, что тогда, как и теперь, по двору разносились удары воинова топора. Более того, Аксель отчётливо помнил, что, наблюдая за монахами, гуськом заходившими в здание напротив, спросил себя, слышит он одного рубщика или двоих, потому что второй удар следовал так быстро за первым, что было трудно определить, настоящий это звук или эхо. Теперь, лёжа в темноте и раздумывая об этом, Аксель был уверен, что Эдвин колол дрова бок о бок с Вистаном, равняясь на воина при каждом ударе. Похоже, мальчик уже успел поднатореть в колке дров. А ещё раньше, до того как они пришли в монастырь, он изумил спутников тем, как быстро у него получается копать землю парой плоских камней, случайно подвернувшихся под руку.

К тому времени Аксель уже перестал копать, уступив уговорам воина поберечь силы для восхождения к монастырю. Поэтому он стоял рядом с окровавленным телом солдата, охраняя его от слетавшихся на ветви птиц. Аксель помнил, как Вистан копал могилу мечом убитого, заметив, что ему не хочется тупить свой собственный ради такого дела. На что сэр Гавейн возразил: «Этот солдат умер с честью, не важно, каковы замыслы его господина, и для рыцарского меча не будет бесчестья выкопать ему могилу». Тем не менее оба остановились, с удивлением наблюдая за тем, как быстро продвигается Эдвин, пользуясь своими примитивными орудиями. Потом, вновь принявшись за работу, Вистан сказал:

— Боюсь, сэр Гавейн, лорд Бреннус не поверит вашему рассказу.

— Поверит, обязательно поверит, — возразил Гавейн, продолжая копать. — У нас с ним прохладные отношения, но он держит меня за честного дурака, неспособного на хитроумные небылицы. Я могу наплести ему, что солдат, истекая кровью у меня на руках, твердил о разбойниках. Вам такая ложь может показаться тяжким грехом, но я знаю, что Господь отнесётся к ней снисходительно, ведь она предназначена остановить дальнейшее кровопролитие. Я заставлю Бреннуса мне поверить. Но даже и так вам всё равно будет грозить опасность, поэтому стоит поспешить домой.

— Я и поспешу, сэр Гавейн, как только покончу со своим делом. Если копыто у моей кобылы не заживёт, возможно, я обменяю её на другую, потому что до болот путь неблизкий. Однако мне будет её жаль, потому что лошадь это редкая.

— Редкая, это верно! Увы, мой Гораций уже не может похвастать подобной резвостью, однако он часто приходит мне на подмогу, так же как ваша кобыла только что помогла вам. Лошадь редкая, и вам будет печально её потерять. Но как бы то ни было, скорость — важнее всего, поэтому отправляйтесь в путь и забудьте про своё дело. Драконихой займёмся мы с Горацием, так что у вас нет больше оснований о ней беспокоиться. В любом случае теперь, по здравом размышлении, мне стало ясно, что лорду Бреннусу никогда не удастся привлечь Квериг в свою армию. Это самое дикое и неукротимое из всех созданий, и тотчас опалит не только ряды неприятелей Бреннуса, но и его собственные войска. Сама мысль об этом нелепа. Так что больше не думайте об этом и поспешите домой, пока ваши враги не загнали вас в угол. — Поскольку Вистан продолжал копать, ничего не отвечая, сэр Гавейн спросил: — Так вы даёте мне слово, мастер Вистан?

— Насчёт чего, сэр Гавейн?

— Оставить мысли о драконихе и поспешить домой.

— Вам, видно, очень хочется, чтобы я это сказал.

— Я пекусь не только о вашей безопасности, сэр, но и о тех, на кого Квериг обратит свой гнев, если вы её потревожите. И что тогда станется с вашими попутчиками?

— Верно, безопасность друзей меня беспокоит. Я доеду с ними до самого монастыря, потому что негоже оставлять их без защиты в этих диких местах. А потом нам будет лучше расстаться.

— Значит, после монастыря вы отправитесь домой.

— Я отправлюсь домой, когда буду готов, сэр рыцарь.

Вонь, шедшая от внутренностей мертвеца, вынудила Акселя отступить на несколько шагов, и после этого он обнаружил, что видит сэра Гавейна с лучшего ракурса. Рыцарь стоял уже по пояс в земле, лоб у него покрылся испариной, и, возможно, именно поэтому черты его лица утратили привычное благодушие. Он смотрел на Вистана с откровенной враждебностью, пока тот продолжал копать, ни о чём не подозревая.

Беатрису расстроила смерть солдата. Пока копали могилу, она медленно вернулась обратно к огромному дубу и уселась в его тени, склонив голову. Акселю хотелось подойти и сесть рядом с ней, и, если бы не налетевшие вороны, он так бы и сделал. Теперь, лёжа в темноте, он тоже взгрустнул о погибшем. Ему вспомнилось, как любезен был к ним солдат на маленьком мосту, как вежливо он разговаривал с Беатрисой. Ещё Аксель вспомнил точность, с которой тот развернул лошадь, въехав на поляну. Что-то в его манере тогда показалось ему знакомым, и теперь, в ночной тиши, Акселю вспомнились холмистые пустоши, низко нависшее небо и отара овец, бредущая по вереску.

Аксель сидел верхом на лошади, и перед ним, также верхом, возвышался его товарищ, некто по имени Харви, обладатель грузного тела, вонь от которого была настолько сильна, что перебивала конскую. Они остановились посреди ветреной пустоши, потому что заметили какое-то движение вдалеке, и, как только стало ясно, что это не представляет угрозы, Аксель потянулся, выпрямив руки — они ехали уже долго, — и стал наблюдать за тем, как лошадь Харви машет хвостом из стороны в сторону, словно для того, чтобы помешать мухам усесться к ней на круп. Несмотря на то что лицо спутника в тот миг было от него скрыто, наклон его спины и вся его поза свидетельствовали о злости, которую пробуждал в нём вид приближавшихся. Оторвав взгляд от Харви, Аксель разглядел овечьи морды и движущихся меж ними четырёх человек — один ехал на осле, остальные шли пешком. Собак, похоже, не было. Аксель решил, что пастухи уже давно их заметили — силуэты двух всадников чётко вырисовывались на фоне неба, — но по тому, как медленно и настойчиво те двигались вперёд, нельзя было понять, терзает ли их дурное предчувствие. В любом случае эта длинная дорога через пустошь была единственной, поэтому пастухи смогли бы избежать встречи с ними, лишь повернув назад.

Отара приближалась, давая возможность разглядеть, что пастухи — все четверо, — хоть и не старики, но отличаются болезненностью и худобой. Это наблюдение повергло Акселя в отчаяние, потому что он знал, что вид пастухов только подогреет жестокость его спутника. Аксель подождал, пока отара окажется почти на расстоянии оклика, и заставил лошадь прибавить шагу, осторожно пристраиваясь к Харви с той стороны, где, как ему было известно, были обречены пройти пастухи с большей частью отары. Он постарался удержать свою лошадь на голову позади лошади спутника, чтобы у того не возникло сомнений в собственном старшинстве. Однако позиция Акселя защитила бы пастухов от внезапного удара кнутом или палицей, притороченной к седлу Харви. Со стороны этот маневр выглядел лишь демонстрацией товарищеского расположения, и в любом случае Харви не отличался достаточно острым умом, чтобы даже заподозрить истинное предназначение его действий. Аксель вспомнил, как его спутник рассеянно кивал, наблюдая за его перемещением, а потом отвернулся и снова вперил угрюмый взгляд вглубь пустоши.

Тогда Аксель так волновался за приближавшихся пастухов из-за того, что произошло накануне в саксонской деревне. Стояло солнечное утро, и случившееся потрясло Акселя не меньше, чем самих крестьян. Без предупреждения пришпорив лошадь, Харви принялся осыпать ударами людей, стоявших у колодца, чтобы набрать воды. Что тогда было в руках у Харви, кнут или палица? Тогда, на пустоши, Аксель пытался это вспомнить. Если бы Харви вздумал наброситься на проходивших пастухов с кнутом, то достал бы с большего расстояния, и ему не пришлось бы слишком напрягать руку, может, он даже посмел бы замахнуться через голову Акселевой лошади. Однако, выбери Харви палицу, занятая Акселем позиция вынудила бы его заставить лошадь полностью обойти Акселеву и частично развернуться перед нападением. Такой маневр показался бы его напарнику слишком нарочитым: Харви относился к числу тех, кто любит проявлять дикость легко и непринуждённо.

Теперь Аксель уже не помнил, спасла ли его предосторожность тех пастухов. Ему смутно припоминались беспечно бредущие мимо овцы, но воспоминание о самих пастухах непонятным образом смешалось с воспоминанием о нападении на крестьян у колодца. Что привело их тогда утром в ту деревню? Аксель помнил возмущённые крики, детский плач, враждебные взгляды и свою собственную ярость, не столько на самого Харви, сколько на тех, кто навязал ему подобного спутника. Их дело, если бы его удалось осуществить, несомненно, стало бы достижением исключительным и новым, настолько великим, что сам Господь счёл бы его шагом людей к себе навстречу. Но разве мог Аксель надеяться на успех с этим навязанным ему дикарём?

Мысли Акселя вернулись к седоволосому солдату и невнятному жесту, сделанному им на мосту. Видя, как его коренастый сотоварищ орёт и таскает Вистана за волосы, седоволосый начал было поднимать руку, сложив пальцы в указующий жест, и с его губ уже почти сорвалось замечание. И тут он позволил руке упасть. Аксель отлично понял, что испытывал седоволосый в те минуты. Потом солдат заговорил с Беатрисой с подчёркнутой вежливостью, и Аксель был ему за это благодарен. Ему вспомнилось выражение лица Беатрисы, с каким она стояла у моста, как его серьёзная сдержанность сменилась нежной улыбкой, которую он так любил. Этот образ наполнил его сердце нежностью и в то же время страхом. Достаточно было незнакомцу — от которого, скорее всего, исходила опасность — сказать пару добрых слов, и она уже готова поверить всем и каждому. От этой мысли Акселю стало тревожно и захотелось нежно провести по притулившемуся рядом плечу. Но разве она не всегда была такой? Разве в том числе не по этой причине она ему так дорога? И разве не прожила она столько лет без особенного для себя ущерба?

— Это точно не розмарин, сэр, — вспомнился Акселю голос Беатрисы, дрожащий от волнения. Он согнулся, вдавив колено в землю, потому что погода была ясной, а земля — сухой. Должно быть, Беатриса стояла позади него, потому что ему вспомнилась её тень, лежавшая перед ним на травяном ковре леса, пока он обеими руками раздвигал кустарник. — Это точно не розмарин, сэр. Где это видано, чтобы у розмарина были такие жёлтые цветы?

— Тогда я ошибся с названием, дева. Но я точно знаю, что это растение встречается повсеместно и не приносит несчастья.

— Вы и вправду такой знаток растений, сэр? Мать научила меня различать всё, что растёт в наших краях, однако то, что сейчас перед нами, мне незнакомо.

— Тогда это наверняка что-то чужеродное для этих мест и лишь недавно здесь появилось. Почему вы так расстроены, дева?

— Я расстроена, сэр, потому что это может быть растение, которого я боюсь с детства.

— Зачем страшиться растения, если только оно не ядовитое, да и тогда достаточно просто его не трогать. Однако же вы хватаете его руками, а теперь и меня побуждаете сделать то же самое!

— О, нет, сэр, оно не ядовито! По крайней мере не в том смысле, как вы имеете в виду. Мать однажды подробно описала одно растение и предупредила, что увидеть его в вереске — плохая примета для молодой девушки.

— Что за плохая примета, дева?

— Мне не достаёт смелости произнести это, сэр.

И с этими словами молодая женщина — потому что именно такой была тогда Беатриса — присела на корточки рядом с ним, отчего их локти на миг соприкоснулись, и доверчиво улыбнулась, глядя ему в глаза.

— Если увидеть его — такая плохая примета, разве доброе это дело — увести меня с дороги и заставить на него смотреть?

— О, для вас, сэр, ничего плохого! Только для незамужних дев. Таким мужчинам, как вы, несчастье приносит совершенно другое растение.

— Вам стоит сказать мне, как оно выглядит, чтобы я мог бояться его так же, как вы боитесь этого.

— Вам нравится смеяться надо мной, сэр. Но как-нибудь вы споткнётесь и обнаружите ту траву у себя под носом. Тогда и посмотрим, смешно вам будет или нет.

Он помнил, каким был на ощупь вереск, когда он провёл по нему рукой, помнил ветер в кронах высоких деревьев и присутствие молодой девушки. Может ли быть, чтобы тогда они впервые заговорили друг с другом? Они точно были знакомы, пусть и поверхностно, было просто невероятно, чтобы Беатриса так доверчиво вела себя с совершенно незнакомым человеком.

Снова раздался затихший было стук топора, и Акселю подумалось, что воин явно решил провести на улице всю ночь. Вистан казался спокойным и вдумчивым даже в бою, однако, возможно, его нервы не выдерживали напряжения, скопившегося за день и прошлую ночь, и работа помогала ему от этого напряжения избавиться. Но его поведение всё равно было странным. Отец Джонас специально предупредил, что дрова больше колоть не надо, однако тот снова принялся за своё, да ещё и посреди ночи. Раньше, когда они только пришли, это выглядело простой любезностью. Но теперь, как Аксель уже выяснил, у Вистана были свои причины махать топором.

— Дровяной сарай удобно расположен, — пояснил воин. — За работой нам с мальчиком удалось как следует понаблюдать за передвижениями монахов. Кроме того, относя дрова туда, где они требовались, мы вдоволь побродили по окрестностям, пусть некоторые двери и остались для нас закрытыми.

Аксель с Вистаном разговаривали, забравшись высоко на монастырскую стену, откуда открывался вид на окружающий лес. К тому времени монахи уже давно удалились на собрание, и над монастырём повисло безмолвие. За несколько мгновений до этого, оставив Беатрису дремать в келье, Аксель вышел на предзакатное солнце и по истёртым каменным ступеням взобрался туда, где стоял Вистан, глядя вниз на густую листву.

— Но зачем так себя утруждать, мастер Вистан? Уж не подозреваете ли вы в чём-нибудь этих добрых монахов?

Воин прикрыл глаза согнутой козырьком ладонью.

— Пока мы взбирались сюда по крутой тропе, я мечтал только свернуться в углу калачиком и уснуть. Однако сейчас, когда наш путь окончен, я не могу избавиться от ощущения, что здесь нас подстерегает опасность.

— Наверное, вы от усталости стали таким подозрительным, мастер Вистан. Здесь-то что вас тревожит?

— Пока ничего такого, на что я мог бы указать с уверенностью. Но подумайте сами. Когда я вернулся в конюшню, чтобы проведать кобылу, я услышал из соседнего стойла какие-то звуки. То есть второе стойло было отделено стеной, но я слышал, что там находится лошадь, хотя, когда мы только пришли сюда и я отвёл кобылу в конюшню, никакой лошади там не было. А когда я зашёл с другой стороны, то обнаружил, что дверь в то стойло заперта и на ней висит громадный замок, который можно открыть только ключом.

— Этому существует много невинных объяснений, мастер Вистан. Лошадь могла быть на пастбище, и её привели только недавно.

— Я спросил у одного из монахов ровно то же самое и выяснил, что они не держат лошадей, не желая излишне облегчать своё бремя. Похоже, что после нас сюда пожаловал ещё один гость, и он изо всех сил старается скрыть своё присутствие.

— Теперь, когда вы об этом сказали, я вспомнил, что отец Брайан упомянул о важном посетителе, прибывшем к аббату, и что это из-за него отложили общее собрание. Что они там обсуждают, неизвестно, и, скорее всего, это вовсе не имеет отношения к нам.

Вистан задумчиво кивнул:

— Может, вы и правы, мастер Аксель. Немного сна успокоит мои подозрения. Но я всё равно отправил мальчика побродить по округе, полагая, что ему естественное любопытство простят скорее, чем взрослому. Не так давно он вернулся и доложил, что слышал стоны в кельях, вон там, — Вистан повернулся и показал рукой, — словно человек страдает от боли. Мастер Эдвин прокрался внутрь и увидел перед закрытой кельей пятна крови, как засохшие, так и свежие.

— Любопытно, без сомнения. Однако если с кем-нибудь из монахов приключился несчастный случай, например, падение с этой самой лестницы, то из вашей тайны получается пшик.

— Согласен, у меня нет серьёзных оснований подозревать что-то дурное. Наверное, это воинское чутьё заставляет меня желать, чтобы меч мой висел у меня на поясе, а я больше не притворялся крестьянином. А может, вся причина моих страхов в том, что здешние стены шепчут мне о прошлом.

— Что вы имеете в виду?

— Только то, что не так давно здесь был никакой не монастырь, а горная крепость, отлично приспособленная для того, чтобы отражать натиск врага. Помните, по какой утомительной дороге мы поднимались наверх? Как петляла тропа, словно для того, чтобы нарочно нас вымотать? Взгляните вниз, видите, прямо над ней возвышается стена с бойницами? Оттуда защитники когда-то осыпали непрошеных гостей стрелами и камнями и поливали кипятком. Даже дойти до ворот уже было подвигом.

— Понятно. Восхождение было не из лёгких, это точно.

— Более того, мастер Аксель, готов биться об заклад, что когда-то эта крепость принадлежала саксам, потому что я вижу повсюду следы своих родичей, возможно, для вас незаметные. Взгляните, — Вистан указал вниз на мощённый булыжником двор, окружённый стенами. — Полагаю, что там располагались вторые ворота, намного массивнее первых, но невидимые для захватчиков, карабкающихся по склону. Они видели только первые ворота и бросали все силы на штурм, но те ворота были так называемым шлюзным затвором, вроде того, что сдерживает речной поток. Сквозь этот затвор намеренно пропускали некоторое количество вражеских солдат. Потом затвор закрывался, отсекая идущих следом. Те же, кто оказались заперты между воротами, вон на том пятачке, оставались в меньшинстве и, опять же, подвергались атаке сверху. Их убивали и запускали следующих. Теперь вы знаете, как всё было. Сегодня это место умиротворения и молитвы, однако не нужно вглядываться слишком пристально, чтобы увидеть кровь и страдания.

— Вы хороший следопыт, мастер Вистан, и от того, что вы мне показываете, меня кидает в дрожь.

— Ещё бьюсь об заклад, что здесь прятались семьи саксов, бежавшие отовсюду под защиту крепости. Женщины, дети, раненые, старики, недужные. Видите тот двор, где стояли монахи? Все, кроме самых слабых, собирались там, чтобы лучше слышать, как захватчики визжат между воротами, словно мыши в мышеловке.

— Не могу в это поверить, сэр. Они наверняка прятались бы внизу и молились о спасении.

— Только самые трусливые. Большинство вышло бы во двор или даже поднялось бы туда, где сейчас стоим мы с вами, с готовностью рискуя угодить под стрелу или копьё ради наслаждения агонией врагов.

Аксель покачал головой:

— Уж конечно, те, о которых вы говорите, не порадовались бы проливаемой крови, пусть даже вражеской.

— Напротив, сэр. Я говорю о людях, прошедших дорогу, полную жестоких лишений, видевших, как калечат и насилуют их детей и родных. Они достигли убежища лишь после долгих мучений, и смерть преследовала их по пятам. И вот на них наступает огромная армия. Крепость может продержаться несколько дней, возможно, даже неделю или две. Но они знают, что в конце концов будут зверски убиты. Они знают, что младенцы, которые спят у них на руках, скоро превратятся в окровавленных кукол, которых будут пинать по булыжникам. Знают, потому что уже видели это там, откуда бежали. Они видели, как враги орудуют огнём и мечом, как по очереди насилуют маленьких девочек, пока те лежат, умирая от ран. Они знают, что их ждёт, и именно поэтому так дорожат первыми днями осады, когда враг платит вперёд за то, что собирается сотворить. Другими словами, мастер Аксель, это месть, которой наслаждаются заранее те, кто не сможет вкусить её в надлежащий срок. Вот почему я говорю, сэр, что мои родичи-саксы стояли бы здесь, ликуя и аплодируя, и чем более жестокой была смерть, тем больше они радовались.

— Сэр, не могу поверить. Как можно так ненавидеть за то, что ещё не совершено? Добрые люди, которые некогда нашли здесь приют, до самого конца лелеяли бы надежду и без сомнений взирали бы на все страдания, как друзей, так и врагов, с жалостью и ужасом.

— Вы намного старше меня годами, мастер Аксель, но в том, что касается крови, может статься, что я старик, а вы юноша. Мне приходилось видеть на лицах старух и малых детей чёрную ненависть, бездонную, как море, а бывало, я испытывал её и сам.

— Я этого не приемлю, сэр, и, кроме того, мы говорим о варварском прошлом, которое, к счастью, сгинуло навсегда. Хвала Господу, что нам никогда не доведётся рассудить наш спор.

Воин странно посмотрел на Акселя. Он словно собирался что-то сказать, но передумал. Потом он обернулся к каменным постройкам у себя за спиной.

— Когда я сегодня таскал здесь дрова, то на каждом повороте замечал прелюбопытнейшие следы прошлого. Дело в том, что даже со взятыми воротами, и первыми, и вторыми, эта крепость таила в себе множество ловушек для врага, часто дьявольски хитроумных. Вряд ли монахи знают, мимо чего ходят каждый день. Но довольно об этом. Пока мы стоим здесь в тишине и покое, позвольте мне попросить у вас прощения, мастер Аксель, за неудобство, которое вам причинил. Я имею в виду, когда допытывался про вас у того любезного рыцаря.

— Не стоит об этом, сэр. Никакой обиды в том не было, пусть даже вы и впрямь меня удивили, и жену мою тоже. Ну, обознались, такую ошибку легко совершить.

— Благодарю за понимание. Я принял вас за того, чьё лицо никогда не забуду, несмотря на то что в последний раз я видел его ещё маленьким мальчиком.

— Где-то в западных землях, не иначе.

— Верно, сэр, до того как меня забрали. Человек, о котором я говорю, не был воином, но был препоясан мечом и ездил верхом на прекрасном жеребце. Он часто приезжал в нашу деревню, и у нас, мальчишек, знакомых только с крестьянами да лодочниками, он вызывал благоговение.

— Да. Понимаю почему.

— Помню, мы ходили за ним по пятам по всей деревне, но всегда на почтительном расстоянии. Иногда он торопился поговорить со старейшинами или созвать народ на площадь. Но бывали дни, когда он праздно бродил, перебрасываясь словом то с одним, то с другим, словно просто убивал время. Язык наш он знал плохо, но деревня стояла на реке, вверх и вниз по которой постоянно ходили лодки, и многие жители говорили на его языке, поэтому он никогда не оставался без спутников. Иногда он поворачивался к нам с улыбкой, но мы, малышня, тут же бросались врассыпную и прятались.

— Это в той деревне вы так хорошо изучили наш язык?

— Нет, это было потом. Когда меня забрали.

— Забрали?

— Из той деревни меня забрали солдаты, и я с юных лет обучался быть воином, таким, каким стал сегодня. Меня забрали бритты, поэтому я скоро научился говорить и сражаться, как они. Это было давно, и память иной раз меня подводит. Когда сегодня в деревне я впервые увидел вас, может, это свет сыграл со мной шутку, но я снова почувствовал себя тем мальчуганом, застенчиво поглядывавшим на великого человека в развевающемся плаще, который шёл по деревенским улочкам, как лев среди свиней и коров. Думаю, виной тому что-то в вашей улыбке или в том, как вы приветствуете незнакомцев, слегка кивая головой. Но теперь я вижу, что ошибся, потому что вы не можете быть тем человеком. Не будем больше об этом. Как ваша любезная жена? Надеюсь, не слишком утомилась?

— Она хорошо передохнула, благодарю, что спросили, хотя я сказал ей, чтобы она отдыхала ещё. Всё равно нам придётся ждать, пока монахи не вернутся с собрания и аббат не даст разрешения встретиться с мудрым лекарем Джонасом.

— Решительная она дама, сэр. Меня восхищает то, как она вынесла дорогу сюда — без единой жалобы. А вот и мальчик вернулся.

— Смотрите, как он держится за рану, мастер Вистан. Его тоже нужно показать отцу Джонасу.

Вистан пропустил сказанное мимо ушей. Сходя со стены, он спустился по ступенькам навстречу Эдвину, и несколько минут они вполголоса совещались, сблизив головы. Мальчик оживлённо жестикулировал, а воин слушал его нахмурившись и время от времени кивая. Когда Аксель к ним спустился, Вистан тихо сказал:

— Мастер Эдвин сообщает о любопытной находке, которую стоит увидеть своими глазами. Давайте пойдём за ним, но идите так, словно просто гуляете, на случай, если тот старый монах приставлен за нами следить.

Одинокий монах продолжал подметать двор, и, подойдя поближе, Аксель заметил, что тот беззвучно разговаривает сам с собой, погрузившись в собственные мысли. Когда Эдвин повёл спутников через двор к проёму между двумя постройками, монах едва взглянул в их сторону. Они вышли за пределы монастыря там, где кочковатый склон покрывала редкая трава и тропу, ведущую от обители, окаймлял ряд чахлых деревьев, из которых ни одно не превышало человеческого роста. Следуя за Эдвином под закатным небом, Вистан тихо сказал:

— Я очень привязался к этому мальчику. Мастер Аксель, наверное, нам придётся пересмотреть наши намерения оставить его в деревне вашего сына. Меня бы очень устроило, если бы он ещё на какое-то время остался со мной.

— Мне тревожно это слышать, сэр.

— Почему же? Едва ли он мечтает провести жизнь, задавая корм свиньям и копаясь в холодной земле.

— Но что его ждёт, если он останется с вами?

— Когда я выполню своё поручение, повезу его с собой на болота.

— И что он станет там делать? Дни напролёт сражаться с норманнами?

— Вы хмуритесь, но у мальчика редкий характер. Из него выйдет прекрасный воин. Но тише, давайте посмотрим, что он нам приготовил.

Спутники подошли туда, где у дороги стояли три деревянные хижины, настолько ветхие, что, казалось, не падают они только потому, что подпирают друг друга. Влажная земля была изрыта колёсами, и Эдвин специально остановился, чтобы указать на эти колеи. Потом мальчик повёл спутников в дальнюю из трёх хижин.

Двери в ней не было, а крышей по большей части служило открытое небо. Войдя внутрь, они потревожили нескольких птиц, с яростным гвалтом улетевших прочь, и в необитаемом сумраке Аксель увидел грубо сработанную — возможно, самими монахами — телегу, два колеса которой утопали в грязи. Внимание его привлекала установленная на ней большая клетка, и, подойдя ближе, Аксель заметил, что, хотя сама клетка была железной, посередине в ней был воткнут деревянный столб, прочно крепивший её к дну телеги. Этот столб был увешан цепями и наручниками, а на высоте головы было закреплено нечто, похожее на почерневшую железную маску, хотя отверстий для глаз в ней не было, а было только одно, совсем маленькое — для рта. Сама телега и земля вокруг неё были покрыты перьями и птичьим помётом. Эдвин потянул дверь клетки и принялся водить её туда-сюда на скрипящих петлях. Он снова возбуждённо затараторил, на что Вистан, пристально осматривавший сарай, иногда кивал.

— Любопытно, — произнёс Аксель, — на что монахам могло понадобиться подобное приспособление. Без сомнения, оно служит для какого-нибудь богоугодного обряда.

Воин начал обходить телегу, стараясь не наступить в стоячие лужицы.

— Я уже видел нечто подобное. Можно предположить, что это устройство предназначено, чтобы предать стоящего внутри человека жестокой пытке. Взгляните, видите — эти прутья расположены так широко, что я могу просунуть между ними руку. И вот, смотрите, железо всё в запёкшейся крови и налипших перьях. Человек, прикованный к столбу, выставляется на корм горным птицам. Он закован в наручники и не может отбиваться от их алчных клювов. А железная маска, хоть и выглядит страшно, на самом деле — служит целям милосердия, потому что хотя бы не позволяет птицам выклевать ему глаза.

— Однако у него может быть и менее ужасное назначение, — возразил Аксель. Но тут Эдвин снова затараторил, и Вистан повернулся и выглянул из сарая.

— Мальчик говорит, что проследил, куда ведут колеи: они заканчиваются неподалёку на краю утёса, — наконец сказал воин. — Он говорит, что земля там вся изрыта, и это доказывает, что телега часто там останавливается. В общем, всё подтверждает мою догадку, более того, очевидно, что телегу совсем недавно выкатывали наружу.

— Не знаю, что всё это значит, мастер Вистан, но должен признать, что начинаю разделять вашу тревогу. От этого устройства меня бросает в дрожь, и мне хочется поскорее вернуться к жене.

— Так и сделаем, сэр. Давайте уйдём отсюда.

Но стоило спутникам выйти из хижины, как Эдвин, который снова шёл впереди, резко остановился. Вглядевшись в вечерний сумрак перед ним, Аксель рассмотрел фигуру в рясе, стоявшую в бурьяне неподалёку.

— Похоже, это монах, который подметал во дворе, — сказал воин Акселю.

— Он нас видит?

— По-моему, видит и знает, что мы видим его. Но продолжает стоять как вкопанный. Что ж, пойдём к нему сами.

Монах стоял по колено в траве сбоку от тропы, по которой шли спутники. Он ожидал их приближения совершенно неподвижно, не обращая внимания на ветер, трепавший рясу и длинные белые волосы. Он был худым, если не измождённым, с глазами навыкате, которые смотрели на спутников пристально, но без всякого выражения.

— Вы нас видите, сэр, — сказал Вистан, останавливаясь, — и знаете, что мы только что обнаружили. Поэтому, может быть, вы расскажете нам, с какой целью вы, монахи, соорудили такое.

Не произнеся ни слова, монах указал в направлении монастыря.

— Наверное, он дал обет молчания, — предположил Аксель. — Или немой, каким вы, мастер Вистан, недавно притворялись.

Монах вышел из бурьяна на тропу. Его странные глаза пристально оглядели их всех по очереди, потом он снова указал в направлении монастыря и двинулся в путь. Спутники последовали за ним, чуть поодаль, и монах постоянно оглядывался на них через плечо.

Монастырские постройки превратились в чёрные силуэты на фоне закатного неба. Когда спутники подошли ближе, монах остановился, приложил указательный палец к губам и пошёл дальше, ступая ещё осторожнее. Он явно старался, чтобы их никто не увидел, избегая выходить на центральный двор. Он повёл своих спутников по узким проходам за постройками, где земля была вся в ямах или резко шла под уклон. Когда они, пригнув головы, проходили вдоль какой-то стены, из окон сверху послышался шум того самого монастырского собрания. Чей-то голос пытался перекричать галдёж, потом второй голос — возможно, аббата — призвал всех к порядку. Но времени мешкать не было, и вскоре шедшие сгрудились в арке, через которую просматривался главный двор. Монах настойчиво подавал им знаки, чтобы они двигались как можно быстрее и тише.

Выяснилось, что им не придётся пересекать двор, где горели факелы, вместо этого они пройдут по его краю в тени колоннады. Когда монах снова остановился, Аксель шёпотом обратился к нему:

— Добрый господин, раз вы намереваетесь куда-то нас отвести, прошу вас позволить мне сначала зайти за женой, потому что мне не по себе оставлять её одну.

Монах тут же обернулся и вперил в Акселя пристальный взгляд, потом покачал головой и указал в полумрак. Только тогда Аксель заметил Беатрису, стоящую в дверном проёме в галерее клуатра. Он с облегчением помахал рукой, и, когда спутники направились к ней, за ними следом покатилась волна разгневанных голосов монастырского собрания.

— Как твои дела, принцесса? — спросил Аксель, сжимая протянутые к нему руки.

— Я себе мирно отдыхала, и тут передо мной возник этот монах-молчун, чуть было не приняла его за привидение. Он хочет куда-то нас отвести, и нам лучше пойти за ним.

Монах повторил жест, требующий молчания, и, сделав знак следовать за ним, переступил через порог, у которого их дожидалась Беатриса.

Коридоры стали напоминать тоннель, как в их родной норе, мерцавшие в нишах лампады почти не давали света. Аксель, которого Беатриса держала за рукав, шёл, выставив свободную руку перед собой. На миг они снова оказались на открытом воздухе, когда переходили через грязный двор между распаханными участками земли, и тут же вошли в низкое каменное строение. Здесь коридор был шире, освещался лампами побольше, и монах наконец расслабился. Переводя дыхание, он вновь оглядел спутников и, дав знак ждать, исчез в арке. Вскоре монах вернулся и повёл их вперёд. И тут же изнутри прозвучал слабый голос:

— Входите, гости мои. Негоже принимать посетителей в такой бедной келье, но милости прошу.

Дожидаясь, пока к нему придёт сон, Аксель снова вспомнил, как они вчетвером, да ещё и вместе с молчаливым монахом, втиснулись в крошечную келью. У кровати горела свеча, и он почувствовал, как отшатнулась Беатриса, заметив лежащую фигуру. Потом она перевела дух и прошла в глубину комнаты. Места на всех едва хватало, но они быстро расположились вокруг кровати, воин с мальчиком — в самом дальнем углу. Аксель оказался прижат спиной к холодной каменной стене, а Беатриса встала прямо перед ним и прислонилась к нему — словно для успокоения — у самой постели больного. В келье стоял слабый запах рвоты и мочи. Тем временем молчаливый монах суетился над лежавшим в постели, помогая тому принять сидячее положение.

Хозяин кельи был седовлас и стар. Телосложение у него было крупное, и наверняка ещё недавно он был полон сил, но теперь даже сесть в постели явно давалось ему с великой мукой. Когда он поднимался, прикрывавшее его грубое одеяло откинулось, открыв взгляду ночную рубашку, запятнанную кровью. Но отпрянуть Беатрису заставили его шея и лицо, ярко освещённые стоявшей у постели свечой. Бугристая опухоль сбоку под подбородком, цветом переходившая из тёмно-багрового в жёлтый, вынуждала его держать голову под небольшим углом. На вершине опухоль треснула, покрывшись гнойно-кровавой коркой. На лице от скулы до губ шёл разрез, открывавший часть ротовой полости и десны. Наверняка улыбнуться стоило ему огромных усилий, но, устроившись в новом положении, монах именно это и сделал.

— Милости прошу, милости прошу. Я — тот самый Джонас, ради встречи с которым вы проделали долгий путь. Дорогие гости, не смотрите на меня с такой жалостью. Эти раны уже не свежие и причиняют куда меньше боли, чем прежде.

— Отец Джонас, — обратилась к нему Беатриса, — теперь мы понимаем, почему любезный аббат так не хотел, чтобы вам докучали посторонние люди. Мы бы остались ждать его разрешения, но этот добрый монах привёл нас сюда.

— Ниниан — мой самый верный друг, и, несмотря на то что он дал обет молчания, мы с ним отлично друг друга понимаем. Он наблюдал за каждым из вас с самого вашего появления и регулярно мне доносил. Я решил, что нам пора встретиться, пусть и втайне от аббата.

— Но откуда у вас эти раны, отче? — спросила Беатриса. — Ведь вы знамениты добротой и мудростью.

— Давайте оставим эту тему, госпожа, потому что моя немощь не позволит нам долго беседовать. Я знаю, что двое из вас, вы сами и этот храбрый мальчик, нуждаетесь в моём совете. Позвольте мне вначале осмотреть мальчика, который, как я понимаю, ранен. Подойди ближе к свету, дорогое дитя.

В голосе монаха, хотя и слабом, зазвучала прирождённая властность, и Эдвин уже было шагнул вперёд. Однако Вистан тут же схватил мальчика за руку. То ли из-за пламени свечи, то ли из-за тени Вистана, дрожащей на стене, но Акселю показалось, что взгляд воина на мгновение впился в израненного монаха с особой выразительностью, даже ненавистью. Воин отодвинул мальчика обратно к стене, а сам шагнул вперёд, словно для того, чтобы защитить подопечного.

— В чём дело, пастух? — спросил отец Джонас. — Вы боитесь, что на вашего брата попадёт яд из моих ран? Тогда рука моя его не коснётся. Пусть он подойдёт поближе, и мне хватит зрения, чтобы обследовать его рану.

— Рана у мальчика чистая. Помогите лучше этой доброй женщине.

— Мастер Вистан, — возразила Беатриса, — как вы можете так говорить? Вам ведь отлично известно, что даже если рана кажется чистой, она может тут же воспалиться. Мальчик должен показаться этому учёному монаху.

Словно не слыша слов Беатрисы, Вистан продолжал пристально смотреть на монаха. В свою очередь отец Джонас рассматривал воина, словно тот представлял для него огромный интерес. Через какое-то время старый монах сказал:

— Вы на удивление дерзки для простого пастуха.

— Должно быть, это привычка моего ремесла. Ведь пастуху приходится по многу часов кряду бдительно следить за волками, крадущимися в ночи.

— Без сомнения, так и есть. Ещё пастух должен быстро соображать, заслышав шорох в ночи, возвещает тот опасность или приближение друга. Многое зависит от способности принимать такие решения быстро и благоразумно.

— Только глупый пастух, заслышав хруст веток или увидев в темноте чёрный силуэт, подумает, что это товарищ, пришёл его подменить. Мы — осторожный народ, и, кроме того, сэр, я только что своими глазами видел у вас в сарае некое устройство.

— Вот как. Я не сомневался, что рано или поздно вы на него наткнётесь. И что же вы думаете о своём открытии?

— Оно пробуждает во мне гнев.

— Пробуждает гнев? — резко повторил отец Джонас с усилием, словно сам внезапно разгневавшись. — И почему же?

— Поправьте меня, если я ошибаюсь, сэр. Подозреваю, что у здешних монахов в обычае по очереди залезать в клетку и подставлять тела диким птицам, надеясь таким способом искупить преступления, когда-то совершённые в этих краях и до сих пор остающиеся безнаказанными. Именно так были получены ужасные раны, на которые сейчас смотрят мои глаза, и, как я понимаю, их богоугодность облегчает ваши страдания. Однако осмелюсь признаться, что раны эти не вызывают у меня сострадания. Как вы можете выдавать замалчивание подлейших преступлений за раскаяние? Разве вашего христианского бога так легко подкупить добровольно причинённой себе болью и несколькими молитвами? Неужели ему так мало дела до попранной справедливости?

— Наш бог — это бог милосердия, пастух, и вам как язычнику наверняка трудно это постичь. Нет никакого юродства в том, чтобы искать прощения у такого бога, и не важно, насколько велико было преступление. Милосердие нашего бога безгранично.

— Какая польза от бога, чьё милосердие безгранично? Вы глумитесь надо мной за то, что я язычник, но боги моих предков устанавливают ясные правила и жестоко наказывают, когда мы нарушаем закон. Ваш милосердный христианский бог позволяет людям насыщать свою алчность, страсть к завоеваниям и кровожадность, зная, что прощение и благословение обойдутся всего в пару молитв и толику раскаяния.

— Ваша правда, пастух, что здесь, в монастыре, есть те, кто до сих пор верит в подобные вещи. Но позвольте предположить, что вы, Ниниан и я давно уже избавились от подобных иллюзий и что мы в этом не одиноки. Мы знаем, что нельзя злоупотреблять милосердием божьим, однако многие из моих братьев, включая аббата, пока не желают это признать. Они до сих пор считают, что достаточно клетки и бесконечных молитв. Но эти чёрные вороны — знак гнева Господня. Они никогда раньше не прилетали. Даже прошлой зимой, когда самые сильные из нас рыдали от ветра, птицы вели себя как озорные дети, и страдания, причиняемые их клювами, были ничтожны. Чтобы держать их на расстоянии, хватало звона цепей или окрика. Но теперь им на смену прилетает другая порода, крупнее, наглее и с яростью в глазах. Они беспрепятственно рвут нас на части, сколько бы мы ни отбивались и ни кричали. За несколько месяцев мы потеряли трёх дорогих друзей, и ещё многие страдают от глубоких ран. Нет сомнений, что это знак.

Вистан смягчился, но продолжал загораживать мальчика.

— Вы хотите сказать, что в этом монастыре у меня есть друзья?

— В этой келье — да. За её пределами мы всё ещё разобщены и в эту самую минуту страстно спорим о том, как нам быть дальше. Аббат настаивает, чтобы мы оставили всё как есть. Но есть и другие, которые считают, что пора остановиться. Что в конце этого пути нам не будет прощения. Что мы должны открыть то, что скрыто, и посмотреть в лицо прошлому. Но боюсь, эти голоса немногочисленны и не одержат победу. Пастух, так вы позволите мне осмотреть рану мальчика?

Ещё с минуту Вистан не двигался. Потом отступил, дав Эдвину знак выйти вперёд. Молчаливый монах тут же помог отцу Джонасу принять сидячее положение — оба монаха вдруг чрезвычайно оживились — и, схватив с изголовья подсвечник, подтянул Эдвина поближе, нетерпеливо задрав мальчику рубашку, чтобы отец Джонас мог увидеть то, что хотел. Потом — всем показалось, что это длилось очень долго, — оба монаха принялись рассматривать его рану — Ниниан направлял свет то в одну сторону, то в другую, — словно это был омут, в котором скрывался крошечный мир. Наконец монахи торжествующе, как показалось Акселю, переглянулись, но тут отец Джонас в изнеможении упал обратно на подушки с таким выражением лица, как будто он с чем-то смирился или, скорее, что-то его опечалило. Когда Ниниан торопливо отставил свечу, чтобы ему помочь, Эдвин скользнул обратно в тень и встал рядом с Вистаном.

— Отец Джонас, — обратилась к монаху Беатриса, — теперь, когда вы осмотрели рану мальчика, скажите же нам, что она чистая и заживёт сама.

Глаза отца Джонаса были закрыты, и он по-прежнему тяжело дышал, но ответил спокойным голосом:

— Полагаю, заживёт, если её как следует обрабатывать. Отец Ниниан приготовит ему мазь в дорогу.

— Отче, — продолжала Беатриса, — я не способна понять всего, о чём вы говорили с мастером Вистаном. Но меня это очень интересует.

— Неужели, госпожа? — Отец Джонас, всё ещё переводя дыхание, открыл глаза и посмотрел на неё.

— Вчера вечером в деревне внизу я разговаривала с женщиной, сведущей в снадобьях. Она много рассказала мне про мою болезнь, но, когда я спросила её про хмарь, ту, что заставляет нас забывать только что прожитый час так же быстро, как утро, прожитое много лет назад, она призналась, что понятия не имеет, что это такое и откуда берётся. Однако она сказала, что есть тот, кто сведущ достаточно, чтобы это знать, и что это вы, отец Джонас из горного монастыря. Поэтому мы с мужем и отправились сюда, хотя до деревни сына, где нас ждут с нетерпением, этим путём добираться куда труднее. Я надеялась, что вы расскажете нам про хмарь и как нам с Акселем от неё освободиться. Может, я и глупая женщина, но мне показалось, несмотря на все разговоры о пастухах, что вы с мастером Вистаном говорили про ту самую хмарь и что забытое прошлое вас с ним очень заботит. Так позвольте же мне спросить у вас и у мастера Вистана. Знаете ли вы, что наводит на нас эту хмарь?

Отец Джонас и Вистан переглянулись. Потом Вистан тихо сказал:

— Госпожа Беатриса, хмарь, о которой вы говорите, наводит дракониха Квериг, которая бродит по этим вершинам. Однако монахи из этого монастыря охраняют её, и уже очень давно. Бьюсь об заклад, что, если им откроется, кто я такой, они тотчас же пошлют за солдатами, чтобы меня уничтожить.

— Отец Джонас, это правда? Хмарь наводит дракониха?

Монах, словно вернувшись из забытья, повернулся к Беатрисе.

— Пастух говорит правду, госпожа. Это дыхание Квериг стелется по земле и крадёт у нас память.

— Аксель, ты слышал? Хмарь наводит дракониха! Если мастер Вистан или тот старый рыцарь, которого мы встретили по дороге, убьют эту тварь, наши воспоминания вернутся! Аксель, почему ты молчишь?

Аксель и вправду впал в задумчивость, и, хотя он расслышал слова жены и заметил её волнение, всё, чем он смог на это ответить, это просто протянуть ей руку. Прежде чем ему удалось подобрать слова, отец Джонас обратился к Вистану:

— Пастух, если вы знаете, какая вам грозит опасность, зачем вы медлите здесь? Почему не берёте мальчика и не уходите?

— Мальчику нужен отдых, да и мне тоже.

— Но вы же не отдыхаете. Вы рубите дрова и шатаетесь вокруг, словно голодный волк.

— Когда мы пришли, ваша поленница была почти разобрана. А ночи в горах холодные.

— Мне вот ещё что любопытно, пастух. Почему лорд Бреннус за вами охотится? Уже много дней его солдаты прочёсывают эти края, пытаясь вас найти. И в прошлом году, когда здесь проходил ещё один человек с востока, который хотел выследить Квериг, Бреннус принял его за вас и отправил людей на поиски. Они приходили сюда и расспрашивали о вас. Пастух, кем вы приходитесь Бреннусу?

— Мы были знакомы в детстве, когда были ещё меньше, чем этот мальчик.

— Вы пришли в эти края по делу, пастух. Зачем рисковать им ради сведения старых счётов? Вот что я вам скажу: берите мальчика и отправляйтесь своей дорогой, прежде чем монахи закончат своё собрание.

— Если лорд Бреннус окажет мне любезность и сегодня ночью явится за мной, мне придётся остаться и встретить его лицом к лицу.

— Мастер Вистан, — заметила Беатриса, — не знаю, что там между вами и лордом Бреннусом. Но, если вам поручено убить великую дракониху Квериг, умоляю, не позволяйте себя отвлечь. Свести счёты успеете потом.

— Госпожа права, пастух. Я боюсь даже спрашивать, зачем вы нарубили столько дров. Послушайте нас, сэр. С этим мальчиком перед вами открывается великая возможность, которая может больше никогда не представиться. Забирайте его и отправляйтесь в путь.

Вистан задумчиво взглянул на отца Джонаса и вежливо склонил голову:

— Я рад, что встретился с вами, отче. И прошу прошения, если ранее обратился к вам без должного уважения. А теперь позвольте нам с мальчиком вас оставить. Я знаю, что госпожа Беатриса всё ещё ждёт совета, а она — женщина мужественная и добрая.

Прошу вас, сохраните силы, чтобы уделить ей внимание. Большое спасибо за совет, и прощайте.

Лёжа в темноте и всё ещё надеясь, что его одолеет сон, Аксель пытался вспомнить, почему всё время, проведённое в келье отца Джонаса, он так странно молчал. На то была какая-то причина, и даже когда Беатриса, торжествуя, что выяснила, откуда берётся хмарь, с восклицанием повернулась к нему, он смог только протянуть ей руку, по-прежнему не говоря ни слова. Его мучило сильное и необъяснимое волнение, которое почти погрузило его в сон, хотя каждое сказанное слово по-прежнему беспрепятственно достигало его ушей. У него было чувство, словно он стоит в лодке на зимней реке, вглядываясь в густой туман, зная, что тот вот-вот разойдётся, открыв яркие краски расстилавшегося перед ним пейзажа. Его охватило нечто, похожее на ужас, смешанный с любопытством, — или чувство ещё более сильное и мрачное, — и он твёрдо сказал себе: «Что бы это ни было, дайте мне это увидеть, дайте мне это увидеть».

Он действительно сказал это вслух? Может быть и так, и в тот же миг Беатриса повернулась к нему и воскликнула: «Аксель, ты слышал? Хмарь наводит дракониха!»

Аксель не очень хорошо помнил, что случилось после того, как Вистан с Эдвином вышли из кельи отца Джонаса. Должно быть, молчаливый монах Ниниан ушёл вместе с ними, наверное, за мазью для раны мальчика или просто для того, чтобы отвести их обратно, незаметно для чужих глаз. Так или иначе, они с Беатрисой и отцом Джонасом остались втроём, и последний, несмотря на раны и утомление, тщательно осмотрел его жену. Монах не стал просить её снять одежду — к облегчению Акселя, — и, хотя воспоминание об этом тоже было туманно, перед ним возникла картина, как Джонас прижимает ухо к боку Беатрисы, сосредоточенно закрыв глаза, как будто изнутри могло пробиться какое-то едва различимое сообщение. Ещё Аксель помнил, как монах, моргая, задал Беатрисе череду вопросов. Бывало ли ей плохо после того, как она выпьет воды? Беспокоила ли её когда-нибудь боль в затылке? Вопросов было много, и Аксель уже не помнил их все, но Беатриса на один за другим отвечала отрицательно, и чем дальше, тем довольнее становился Аксель. Он встревожился лишь один раз, когда Джонас спросил, замечала ли Беатриса кровь у себя в моче, и та ответила, что да. Но монах кивнул, словно это было нормально или соответствовало его ожиданиям, и тут же задал следующий вопрос. Чем же закончился осмотр? Аксель вспомнил, как отец Джонас сказал с улыбкой: «Стало быть, идите к сыну и ничего не бойтесь». И сам Аксель добавил: «Видишь, принцесса, я всегда знал, что это пустяки». Потом монах осторожно опустился обратно на ложе и лёг, переводя дыхание. В отсутствие Ниниана Аксель поспешил наполнить чашку монаха из кувшина и, поднеся её ко рту недужного, увидел, как на его нижней губе выступили крошечные капли крови, растворившиеся в воде. Потом отец Джонас поднял взгляд на Беатрису и сказал:

— Госпожа, вы, кажись, счастливы узнать правду о том, что называете хмарью.

— И вправду счастлива, отче, потому что теперь нам есть куда идти.

— Будьте осторожны, потому что это тайна, которую кое-кто ревностно оберегает, хотя, возможно, будет лучше, если она выйдет на свет.

— Не моё это дело беспокоиться о том, тайна это или нет, отче, но я рада, что мы с Акселем её узнали и теперь можем поступать соответственно.

— Однако так ли вы уверены, добрая госпожа, что хотите избавиться от хмари? Разве не лучше некоторым вещам оставаться стёртыми из памяти?

— Может, для кого-то и так, отче, но не для нас. Мы с Акселем хотим вернуть счастливые мгновения жизни, которую прожили вместе. Сейчас мы их лишены, словно тать в ночи прокрался в наш дом и украл у нас самое драгоценное.

— Однако хмарь скрывает все воспоминания, не только хорошие, но и плохие. Разве не так, госпожа?

— Мы и плохие воспоминания примем, даже если они заставят нас рыдать или дрожать от гнева. Разве же это не общая наша жизнь?

— Значит, госпожа, плохие воспоминания вас не страшат?

— Чего же в них страшного, отче? Любовь друг к другу, которая сейчас наполняет наши с Акселем сердца, говорит нам, что путь, который привёл нас сюда, не опасен, и не важно, что сейчас его скрывает хмарь. Это как сказка со счастливым концом, и даже ребёнок знает, что не стоит бояться ведущих к нему поворотов судьбы. Мы с Акселем хотим вспомнить прожитую вместе жизнь, какова бы она ни была, потому что дорожим ею.

Под потолком над головой у Акселя, вероятно, пролетела птица. Вздрогнув от этого звука, он понял, что на пару минут действительно уснул. Ещё он понял, что стук топора прекратился и наступила тишина. Воин уже вернулся в келью? Аксель ничего не слышал, и ничто за чёрным силуэтом стола не указывало на то, что на стороне Эдвина в комнате спит кто-то ещё. Что же сказал отец Джонас, осмотрев Беатрису и покончив с вопросами? Она ответила, что да, ей приходилось замечать кровь в моче, но он улыбнулся и спросил что-то ещё. «Видишь, принцесса, — сказал Аксель, — я всегда знал, что это пустяки». И отец Джонас улыбнулся, несмотря на раны и усталость, и сказал: «Идите к сыну и ничего не бойтесь». Но вопросов монаха Беатриса никогда не страшилась. Он знал, что она страшилась вопросов лодочника, ответить на которые было потруднее, чем на вопросы отца Джонаса, вот почему она так радовалась, что узнала причину хмари. «Аксель, ты слышал? — торжествовала она. — Аксель, ты это слышал?» Её лицо светилось от счастья.