Я спрятал Лили в укромном уголке подальше от кабинета куратора.

– Сиди здесь, – сказал я ей. – Пойду, принесу ключ.

Она ахнула, напуганная и восхищенная.

– Неужели в Комнате с Замком?

– Я же говорю, это самый дорогой трофей Уортропа. Довольно рискованно, кстати – не из-за самого чудовища, о нем не беспокойся; из-за Адольфа. Ключ висит на крючке прямо над его старой ворчливой башкой.

Я один вернулся к его кабинету. Это было опасное странствие через святая святых в поисках ключа. Путь, узкий и трудный, лежал мимо пронумерованных контейнеров, составленных по четыре, мимо журнальных и бумажных кип, доходивших мне до груди. Малейший толчок мог со страшным шумом обрушить любую из этих неустойчивых башен. Я протиснулся за кураторский стул; ключ висел на крючке прямо у Адольфа за спиной, под гербом Общества с латинским девизом Nil timendum est. Я заглянул в его запрокинутое лицо. Верхняя челюсть, изготовленная из зубов его родного сына, павшего на берегах Антиетама, немного отошла; он спал, открыв рот, но стиснув зубы, – это производило решительно странное, даже страшноватое впечатление. Но не это заставило меня отшатнуться. Несмотря на свои преклонные годы, Адольф спал чутко, к тому же всегда держал наготове тяжелую трость, один меткий удар которой мог запросто отправить меня в могилу до срока. Но я был не готов умирать, по крайней мере, не в тот вечер, когда меня ждала Лили Бейтс в прекрасном шелковом платье с кружевами, а ночь манила чудесами – такими, как закрытые контейнеры в кабинете куратора.

– В чем дело? – набросилась на меня Лили, когда я вернулся. Выражение ужаса на моем лице не укрылось от ее внимания.

– Ключа нет, – ответил я. – Кто-то взял его с крючка.

– Может, Адольф положил его в карман, для большей сохранности.

– Не исключено. Только обыскивать его я не буду. – И я провел по губам тыльной стороной своей четырехпалой ладони.

– Ладно, пойдем отсюда, – сказала она. Играла у меня на нервах. – В другой раз покажешь.

Я кивнул, схватил ее за руку и потащил вниз, в холл, дальше от лестниц, глубже во чрево Чулана Чудовищ.

– Уилл! – шепотом кричала она. – Где мы?

– Надо хотя бы взглянуть на комнату, на всякий случай.

– На какой случай?

– Ну, проверим, заперта она или нет. Убедимся, что его сокровище на месте.

– Сокровище, – эхом повторила она.

В глубине здания полы чуть заметно кренились на одну сторону. Воздух с каждым шагом как будто густел; дышать становилось трудно, всякий вдох требовал отдельного усилия. Черные стены, скользкий пол, низкий потолок. Мимо заполненных темнотой дверных проемов мы шли по коридору к единственной во всем Монстрариуме запирающейся двери: входу в Кодеш ха-Кодашим, Святая Святых, убежищу тех деток матушки-природы, которых она породила в припадке извращенного веселья и которые самим фактом своего существования разрушали самодовольное убеждение двуногих в том, что миром безраздельно правят всепрощающая любовь и чистый разум.

– Уильям Джеймс Генри, – прошипела Лили сквозь стиснутые зубы. И встала как вкопанная, отказываясь двигаться дальше. До Комнаты с Замком оставался всего один поворот. Она высвободила свою ладонь из моей и сложила руки на груди.

– С места не сойду, пока ты не скажешь мне, что там.

– Что? Только не говори мне, что неустрашимая Лиллиан Бейтс испугалась! – поддразнил ее я. – И это та самая девушка, которая с гордостью говорила, что станет первой в истории женщиной-монстрологом? Я поражен.

– Первое правило монстрологии – осторожность, – ответила она высокомерно. – Мне казалось, ученик величайшего в мире профессора аберрантной биологии должен это знать.

– Ученик? – я засмеялся. – Никакой я ему не ученик и никогда им не буду.

– О, вот как? Кто же ты тогда?

Я заглянул в восхитительную бархатную синеву ее глаз, казавшихся бездонными в сумерках коридора.

– Я – бесконечное ничто, из которого проистекает все.

Она рассмеялась и нервно потерла свои голые плечи.

– Ты пьян.

– Слишком загадочно для тебя? Что ж, тогда так. Я ответ на невысказанные мольбы человечества: я самый здравомыслящий человек в мире, ибо ничто человеческое не пятнает моего взора. Я – абсолютно объективный повествователь.

Но она снова стала серьезной и ровным голосом повторила:

– Что в Комнате с Замком, Уилл?

– Конец долгого пути, Лили. Финальная точка в большом тексте – для тех, кто умеет видеть.

Все началось несколько месяцев назад, с появления неожиданного посетителя.

– Я ищу человека по имени Пеллинор Уортроп, – начал он с порога. – Мне сказали, что он здесь.

Неопределимый европейский акцент, без ярких оттенков. Дорожный плащ, пыльный после долгого пути, прикрывал дорогой костюм. Высокий рост. Явно не беден. Под широким, скульптурной лепки лбом сверкали мудрые, как у птицы, глаза. Словом, в нем явно чувствовалась голубая кровь; происхождение придавало каждому его жесту легкий оттенок превосходства.

На Харрингтон-лейн за его спиной уже сгущались тени.

– Это дом доктора Уортропа, – сказал я. – По какому вы делу?

– Это касается только доктора и меня.

– А вы…?

– Я предпочел бы не называть свое имя.

– Доктор не имеет обыкновения принимать безымянных визитеров, приходящих с тайными миссиями, сэр, – ответил я беззаботно, и солгал. – Большое спасибо за визит.

И я закрыл дверь прямо у него перед носом. Подождал. Стук повторился, я открыл опять.

– Чем могу помочь?

– Я требую встречи с доктором Уортропом, немедленно. – Ноздри у него так и раздувались. – Наглый юнец!

– Кто требует?

– Вы видите здесь кого-то кроме меня?

– Я бы с радостью известил доктора о вашем приходе, но у меня строжайший приказ – не беспокоить его иначе, как по делу государственной важности. У вас дело государственной важности?

– Скажем, это вполне возможно, – ответил он загадочно и оглянулся на темневшую улицу у себя за спиной.

– Что ж, в таком случае, буду счастлив сообщить доктору о вашем приходе. Как о вас доложить, сэр?

– Господи! – не выдержал он. – Скажите ему, что пришел Метерлинк. Да, Метерлинк, этого достаточно. – Можно было подумать, что у него столько имен, что он не знал, какое выбрать. – Скажите ему, что пришел Метерлинк со срочным известием из Церрехона. Так и передайте!

– Разумеется, – и я закрыл дверь во второй раз.

– Уилл Генри.

Я обернулся. Монстролог вышел из кабинета.

– Кто пришел? – спросил он.

– Говорит, что его зовут Метерлинк, что этого хватит, и что у него срочное известие из Церрехона, которое может иметь государственную важность.

Его лицо побелело, как полотно, и он сказал:

– Из Церрехона? Ты уверен? Что же ты стоишь? Веди его сюда скорее, да ставь чайник, чай подашь в кабинет.

И он побежал прочь.

– Церрехон! – восклицал он на ходу. – Церрехон!

Когда я вернулся с чаем, они уже сидели у камина, погруженные в беседу. Человек, назвавшийся Метерлинком, метнул на меня исподлобья тяжелый взгляд, не оставшийся незамеченным Уортропом.

– Не волнуйтесь, Метерлинк. Уиллу вполне можно доверять.

– Простите меня, доктор Уортроп, но, чем меньше людей знают об этом, тем лучше для них самих и для всех остальных тоже.

– Я доверяю этому мальчику все, включая собственную жизнь – на него вполне можно положиться.

– Хм-м. – Метерлинк нахмурился. – Это, конечно, хорошо, но мне он не нравится. У него дурные манеры.

– А где вы видели шестнадцатилетнего юнца с хорошими манерами? Оставьте, выпейте лучше чаю. Сколько вам сахара – ложку, две?

Я сел на диван напротив и сделал то, что получалось у меня лучше всего и чему я в целях самосохранения научился с первых лет жизни у профессора: слился с мебелью. Думаю, что через пару минут оба уже забыли о моем присутствии.

– Однако, – продолжал монстролог, – ваши выводы, сэр, представляются мне слишком поспешными. В конце концов, он не показывался уже больше сотни лет.

– И по весьма основательной причине, – возразил Метерлинк. – Не стану выдавать себя за эксперта в вашей области, доктор Уортроп. Я не занимаюсь естественной историей; я бизнесмен. К вам меня направил мой клиент. Он сказал: «Идите к Уортропу. Он идентифицирует находку. Никто не сделает это лучше».

– Он не ошибся, – сказал доктор и серьезно кивнул. – Я действительно делаю это лучше всех. Причем с огромным удовольствием. Но есть одна проблема: находка не при вас!

Метерлинк жестом патриция отклонил возражение.

– Было бы не мудро с моей стороны носить ее с собой, так поступают только коммивояжеры. Она здесь недалеко, в полной безопасности, за ней присматривают так, как рекомендовал мой клиент. Если мы договоримся, я доставлю ее к вам через полчаса.

Уортроп прищурил глаз.

– Вы, как бизнесмен, конечно, понимаете, что товар нужно показывать покупателю? К тому же, если я и соглашусь на вашу цену, вы не увидите и пенни из ваших денег, пока я не увижу вещь.

– Тогда я спрашиваю вас, доктор Уортроп: договорились мы или нет?

Уортроп нахмурился.

– Договорились?

– Вы получите вещь сразу после того, как мы договоримся о цене.

– Я получу вещь не раньше, чем удостоверюсь, что вы не мошенник, который норовит залезть мне в карман.

Метерлинк запрокинул голову и громко, от души, расхохотался.

– Мой клиент предупреждал меня, что вы долларов на ветер не бросаете, – сказал он, отсмеявшись и переведя дыхание. Потом он посерьезнел. – Вы ведь понимаете, сэр, что десятки людей на вашем месте охотно отдали бы за мою находку столько золота, сколько весят сами; да что там золото, нашлись бы те, кто не пожалел бы за нее родное дитя. Как вы понимаете, все эти люди очень далеки от натурфилософии. Я могу обратиться к ним, и…

– Конечно, можете, – ответил монстролог, застывая в кресле. Он был в ярости, но его гость даже не догадывался об этом. С доктором Уортропом всегда было так: чем сильнее обуревали его эмоции, тем спокойнее он выглядел. – Если за живой образец насыпать столько золота, сколько весит самый толстый человек в мире, этого и то будет мало. Однако вместе с ним на этот континент пожалует такая кара господня, рядом с которой пресловутые египетские казни покажутся детской забавой.

– А этого никто не хочет!

Уортроп закатил глаза. Он сделал глубокий вдох, чтобы успокоиться, потом сказал:

– Хорошо, допустим, образец действительно у вас и все это не шутка и не розыгрыш. Назовите вашу цену.

– Не мою, доктор. Цену устанавливает мой клиент. Я, как его посредник, получаю лишь скромные комиссионные. Пять процентов.

– И это…?

– Пятьдесят тысяч долларов.

Уортроп разразился лающим смехом.

– Это его цена?

– Нет, доктор Уортроп. Это мои комиссионные.

Уортроп считал лучше меня. Он тут же переспросил:

– Миллион долларов?

Метерлинк кивнул. И даже облизнул губы. И улыбнулся так, словно его позабавило ошеломленное выражение лица Уортропа.

– Человеку, о котором мы говорим, он обошелся втрое дороже, – добавил Метерлинк. – Так что даже за два миллиона вы приобрели бы его по дешевке. А за один это просто грабеж.

Уортроп кивнул.

– Грабеж не грабеж, но элемент кражи тут явно присутствует.

Он встал. Теперь он возвышался над Метерлинком, который вдруг сжался едва ли не до половины своего прежнего королевского размера, как съеживается кусок растопки, брошенный в весело потрескивающее пламя.

– Вон! – взревел Уортроп, полностью утрачивая самоконтроль. – Убирайтесь вон, вон, сейчас же, немедленно, и побыстрее, вы, презренный мошенник, вероломный, претенциозный негодяй, пока я не дал пинка вашей алчной заднице! Наука – не дешевая шлюха, которая продается и покупается по вашему желанию, а те, кто посвятил себя ей – не мягкотелые глупцы; по крайней мере, не все, и уж точно не я! Не знаю, кто вас послал, и посылал ли вас вообще кто-нибудь, но если так, то вернитесь и скажите ему, что Уортроп не клюнул на наживку. И не потому, что цена непомерно высока – что, кстати, так и есть, – а потому, что он не вступает в соглашения с самодовольными безмозглыми надувалами, которые почему-то полагают, что специалист в аберрантной биологии окажется слеп к аберрациям в человеческой природе! – Он повернулся ко мне, его глаза горели праведным гневом. – Уилл Генри, проводи этого… этого… торговца до двери. Доброго вам дня, сэр, и скатертью дорога!

И он вылетел из комнаты. Повисло неловкое молчание.

– Вообще-то я ожидал встречного предложения, – сказал Метерлинк тихо. Я заметил, что у него дрожат руки.

– Дело не в цене, – сказал я. Доктор не обеднел бы от одного миллиона. – Хотя называть такие цифры, не имея на руках товара, неумно.

– Я полагал, мы будем торговаться, как джентльмены.

– Среди монстрологов таких мало, – с улыбкой отвечал я. – В смысле, среди живых.

Я проводил его до двери, где подал ему плащ.

– Может быть, мне вернуться с образцом? – подумал он вслух, видимо, оценив мудрость моего комментария. – Если он увидит его своими глазами…

– Боюсь, теперь он откажется даже взглянуть на него. Мосты доверия сожжены.

Он ссутулился. Взгляд его стал несчастным.

– Конечно, я могу его продать, и за хорошую цену, если только меня не убьют раньше.

– Убьют вас? Кто?

Казалось, мой вопрос его поразил.

– Как кто? Разумеется, спекулянты.

Я открыл дверь, он вышел. Снаружи уже сгустилась ночь. Я вышел за ним, закрыв за собой дверь.

– Я совершил тактическую ошибку, – признал он. – Интересно, удастся ли мне разыскать другого натурфилософа, чтобы сделать предложение ему…

– Ваше намерение меня ободряет, – признался я. – Оно возвращает мне веру в то, что вы действительно хотите продать вашу находку ученому, а не барышнику. Это делает вам честь, Метерлинк. – Я огляделся и продолжал, понизив голос: как будто доктор мог прокрасться сюда за нами и, спрятавшись в кустах, подслушать наш разговор. – Не торопитесь. Так случилось, что финансы доктора, как и многие другие аспекты его жизни, находятся в моем ведении. Вы остановились в городе?

Он взглянул на меня с опаской. Потом кивнул: в конце концов, первые впечатления бывают обманчивы. Возможно, и он меня недооценил.

– В «Паблик Хаусе».

– Отлично. Дайте мне пару часов. Я поговорю с доктором. Он не обманул вас, сказав, что я пользуюсь его доверием. Возможно, мне удастся убедить его взглянуть на это дело по-иному.

– Почему не поговорить с ним сейчас? Я подожду здесь…

– О, нет, не сейчас. Сначала он должен немного остыть. Вы порядком вывели его из терпения. В таком настроении, в каком он находится сейчас, его не убедить и в том, что небо голубое.

– Полагаю… – Он провел по губам дрожащей ладонью. – Полагаю, я мог бы прийти с ним сюда, но каковы гарантии…?

– О, нет, нет, нет. Вы абсолютно правильно поступили, что послушались внутреннего голоса и не принесли его сюда, – если, конечно, он и впрямь такой ценный, как вы говорите. Понимаете, за этим местом следят, разные грубые типы. Они знают, что в доме Уортропа иногда творятся грязные дела – то есть я, конечно, не хочу сказать, что в сделке, которую предложили нам вы, есть что-то сомнительное…

Он смотрел на меня широко раскрытыми глазами.

– Должен признаться, еще две недели назад я даже не знал, что монстрология вообще существует на свете.

– Метерлинк. – Я улыбнулся. – Последние пять с лишним лет я каждый день хлебаю ее большой ложкой, и все равно до сих пор не уверен, что она действительно существует. Значит, через час в «Паблике». Я буду ждать вас в гостиной…

– Пусть лучше наша встреча будет приватной, – прошептал он, уже вступив со мной в сговор. – Комната номер тринадцать.

– А. Счастливая чертова дюжина. Если через час мы не придем, можете считать, что нас не будет. Тогда поступайте так, как вам подскажет совесть, не забывая, разумеется, о деловых интересах.

– Нельзя сказать, чтобы они полностью друг друга исключали, – с гордостью ответил он. – Я не мошенник, мистер Генри!

Покуда Уортроп пыхтел и дулся в библиотеке, нянча свою уязвленную гордость и сражаясь с неуверенностью – единственным настоящим врагом его величия, – я готовился к экспедиции, укладывая в карман пиджака все необходимые припасы; и они, надо сказать, вошли туда до того аккуратно, что снаружи не было заметно совсем ничего. Потом я заварил свежего чаю и принес его в библиотеку, где поставил поднос с чашками на большой стол, за которым он, ссутулившись и бормоча себе под нос, рассеянно просматривал новейшее издание «Энциклопедии Бестий», этого авторитетнейшего собрания злых и вредоносных существ. Беспокойные пальцы, видимо, уже давно теребили густые волосы, так что те превратились в подобие нимба вокруг его лица, вроде тех, что окружают лики святых на византийских иконах. Когда я поставил поднос рядом с ним, он вздрогнул и спросил:

– Что это?

– Я подумал, что вы не откажетесь еще от чашечки.

– Чашечки?

– Чая.

– Чая. Уилл Генри, последний известный науке экземпляр Т. Церрехоненсис был убит шахтером в 1801 году. Этот вид полностью вымер.

– Шарлатан, павший жертвой собственной алчности. Вы правильно поступили, выставив его, сэр.

Я положил в его чай две ложки сахара и размешал.

– Ты знаешь, что я однажды выложил шесть тысяч долларов всего за одну фалангу пальца Иммундуса матертера? – спросил он. В его голосе слышалась нехарактерная для него мольба. – Я готов расставаться с деньгами ради расширения познаний человечества.

– Я не знаком с этим видом, – сознался я. – Неужели живой образец – если, конечно, он и вправду у него есть, – может стоить той суммы, о которой шла речь?

– Разве стоимость подобных объектов выражается в деньгах? Они бесценны!

– С точки зрения расширения познаний человечества…?

– Со всех точек зрения. – Он вздохнул. – И истребили его тоже не без причины, Уилл Генри.

– А.

– Что ты хочешь сказать своим «а»? Что это за «а» такое, а?

– Полагаю, что этим «а» я хотел согласиться с наличием некой особой причины для полного истребления существа, представляющего угрозу жизни и конечностям млекопитающих.

Он покачал головой, не сводя с меня взгляда.

– Где я ошибся? Метерлинк – если, конечно, это его настоящее имя, в чем я сильно сомневаюсь, – безусловно, прав в одном: настоящий, живой экземпляр Т. Церрехоненсиса способен обогатить своего владельца так, что королям мировой преступности и не снилось.

– Вот как! Выходит, миллион долларов за такую штуку цена совсем не дикая!

Он напрягся.

– Не исключено, что этот экземпляр действительно последний в своем роде.

– Ясно.

– Что тебе может быть ясно? Ты же ничего о нем не знаешь, и я буду очень тебе благодарен, если сейчас ты закроешь эту тему и никогда не будешь касаться ее впредь.

– Но если существует хотя бы малейшая возможность…

– Разве я непонятно выразился? Ты задаешь вопросы, когда тебе следовало бы молчать, и держишь язык за зубами, когда надо высказываться! – И он с шумом захлопнул объемистую книгу. Звук получился громким, как удар грома. – Жаль, что мой отец уже умер. Будь он сейчас жив, я бы просил у него прощения за то, что в свое время не оценил его соломонову мудрость, когда он отправил меня, неразумного подростка, на воспитание за границу. Тебе что, больше делать нечего?

– Конечно, есть, – спокойно согласился я. – Надо сходить на рынок, пока он не закрылся, а то в кладовой совсем пусто.

– Я не хочу есть, – отрезал он и презрительно взмахнул рукой, отпуская меня.

– Вы, может, и нет, а я изрядно проголодался.

«Паблик Хаус» был лучшим заведением в городе. Удобные, изысканно обставленные комнаты и вышколенная обслуга сделали его любимым местом отдыха для всех богатых путешественников, устремлявшихся на восток по бостонской почтовой дороге. Был среди них и Джон Адамс, президент, – так, по крайней мере, утверждал хозяин гостиницы.

Тринадцатый номер находился в холле второго этажа, последняя дверь налево. Натренированная, хотя и абсолютно искренняя улыбка Метерлинка померкла, едва он увидел, что я пришел один.

– Но где же доктор Уортроп?

– Не расположен, – кратко ответил я, проходя мимо него в комнату. В камине трещал и щелкал поленьями огонь. На столике у кровати остывал чайник рядом с графином бренди. Окна выходили в большой сад, скрытый сейчас от глаз плотной завесой ночи. Сбросив пальто, я повесил его на спинку стула, стоявшего между столом и камином, решил, что пара глотков чего-нибудь крепкого согреет меня и взбодрит, и налил себе из графина.

– Доктор предоставил мне исключительные полномочия в решении этого вопроса, – сказал я. – Как я уже говорил, подлинность объекта волнует его куда больше, чем цена. Поймите, вы – не первый так называемый посредник, который появился у него на пороге с предложением продать ему некую природную диковину. – Я улыбнулся, – надеюсь, улыбка вышла теплой. – Когда я был моложе, я считал объекты, которыми занимается доктор, ошибками природы. Однако с тех пор мое мнение о них кардинально поменялось. То, что он изучает, вовсе не отклонения, напротив, это истинные шедевры природы, ее совершеннейшие формы, существующие за пределами платоновской пещеры. Кстати, отличный бренди.

Метерлинк нахмурился; он пока ничего не понимал.

– Так значит, Уортроп хочет пересмотреть мое предложение?

– Он удостоил вас сомнением.

– Так пойдемте к нему сейчас! – воскликнул он. – Эта история так обескураживает меня, что я уже жалею, что ввязался в нее. Чем скорее я избавлюсь от этого… шедевра, как вы говорите, тем лучше.

Я кивнул, одним глотком допил бренди, и сказал:

– Ни к кому ходить не надо. Я же сказал вам, Метерлинк: у меня исключительные полномочия в этом деле. Вам остается лишь позволить мне удостовериться в подлинности вашей находки. Где она?

Его глаза забегали.

– Здесь, поблизости.

Я засмеялся. Налил новую порцию бренди для себя, и еще одну – для него. Он принял ее без комментариев, и я сказал:

– Я подожду вас здесь.

Он прищурился. Нервно сделал глоток.

– В этом нет нужды, – сказал он, наконец.

– Так я и думал, – ответил я и опустился в кресло, вытягивая ноги к камину. – Давайте покончим с этим делом, и я пойду. Меня ждет доктор.

Он кивнул, но не двинул и пальцем. Из кармана сорочки я вынул незаполненный банковский чек и положил его на столик рядом с графином. Он допил свой бренди. Поставил пустой бокал рядом с чеком. Затем подошел к кровати, присел, вытянул из-под нее небольшой дощатый ящик и осторожно поставил его прямо на кровать. Его лицо раскраснелось. Я встал, подал ему бокал, который наполнил, когда он отвернулся, и подошел к ящику. Крышка держалась на петлях. Я щелкнул замком и поднял ее.

Под ней, в гнезде из соломы, лежало яйцо – темно-серое, кожистое, размером и формой напоминающее страусиное. Его скорлупа – больше похожая на человеческую кожу, загрубевшую и шершавую от избытка солнца – слегка просвечивала; я увидел, как под ее поверхностью движется, пульсирует комок черноты, и мое сердце сильно забилось.

За моей спиной Метерлинк произнес:

– Вы даже не представляете, сколько с ним хлопот. Новая Англия – это вам не тропики, а его надо постоянно держать в тепле. Ночью я то и дело встаю, чтобы его проверить. Пододвигаю поближе к огню, чтобы оно не мерзло. Потом отодвигаю, чтобы не перегрелось. Я устал от него телом и душой.

Я рассеянно кивнул. Предмет в ящике занимал все мои мысли. Он наверняка был бесценен.

Метерлинк повысил голос.

– Ну, так как же? Вы удовлетворены? Можете забрать его, как только я получу чек. Обычно я беру только наличные, но на этот раз готов…

– Зря вы не принесли его с собой, Метерлинк, – прошептал я. Мне пришлось напрячь всю волю, чтобы не протянуть к яйцу руку, не дотронуться, ощутив под пальцами пульсирующую внутри теплую жизнь. – Увидь он его своими глазами, он бы забыл обо всем и купил его немедленно. – Я аккуратно опустил крышку. – Одни люди жаждут власти, другие – богатства. И только монстрологу нужно то, от чего другие стремятся избавиться. Еще не поздно. Думаю, мы договоримся.

Я повернулся спиной к кровати и вернулся к стулу между столом и камином. Он еще какое-то время стоял, потом со вздохом сел в кресло напротив. Потер глаза. Я снова наполнил его стакан.

– Один миллион долларов, – повторил он, хотя по тону было ясно, что это еще не последняя цена. Он был готов продешевить, лишь бы поскорее покончить с этим утомительным для него делом.

Я взял чек.

– Это слишком дорого, и вы это знаете.

Он потерял терпение.

– Тогда назовите вашу цену, мальчик. – Произнося это слово, он оскалился. Необходимость торговаться с человеком вдвое моложе себя ущемляла его достоинство.

Я играл с чеком, вертя его в пальцах, мое сердце сильно билось. Во мне боролись два противоречивых чувства – с одной стороны, я как будто уже бывал здесь, и мы с Метерлинком словно разыгрывали многократно отрепетированную сцену; с другой стороны, я чувствовал себя не участником, а зрителем драмы – беспокойным, слегка утомленным действием, с нетерпением ждущим антракта.

– Он не стоит денег, – сказал я, актер и зритель.

Он, потеряв дар речи, смотрел, как я разорвал чек надвое и сунул половинки в карман.

– Убирайтесь, – сказал он, когда к нему вернулась способность говорить.

– Но вы еще не выслушали мое встречное предложение. Я готов дать вам за это яйцо нечто куда более ценное, чем деньги. Метерлинк, ваша находка бесценна, и я отплачу вам тем же. Мне ведь не надо объяснять подробно, или как? Все знают, что дороже денег.

Он вскочил; кресло с грохотом упало на пол. Его рука нырнула в карман, и в следующую секунду вынырнула оттуда уже с «дерринджером».

– Слишком поздно, – спокойно сказал я.

– Нет, нахальный щенок, это для тебя слишком поздно. Убирайся отсюда!

Он покачнулся; пытался ухватиться рукой за стол, но комната вертелась вокруг него, ноги не держали, пистолет выскользнул из пальцев и упал на пол. Он широко раскрыл глаза, его зрачки расширились, веки затрепетали, как крылья бабочки.

– Что ты сделал? – раздался его хриплый шепот. – Что, во имя неба, ты сделал со мной?

– Небо тут ни при чем, – ответил я, глядя, как он соскальзывает на пол.

Я поставил коробку на пол. Оттащил Метерлинка к кровати. Вынул из кармана шприц и положил на столик. Закатал ему рукав. Положил рядом со шприцем «дерринджер».

Сонное зелье потеряет силу минут через двадцать. Я засек время и стал ждать.

«В чем я ошибся?»

Ни в чем, сэр. В том, что касается меня, абсолютно ни в чем. Напротив, ваш успех превзошел всякие ожидания. Мудрый учитель всегда желает, чтобы ученик превзошел его, и я это сделал: моя лампада пылает куда ярче вашей; она освещает даже самые далекие углы, не оставляя в них и частицы мрака; мне видно самое дно колодца. И я вижу лишь то, что там есть, и ничего больше. В науке нет места сентиментальности.

Хотя когда-то я думал иначе.

Передозировка болеутоляющего. Или подушка, прижатая к лицу во сне. Оставалась одна проблема: как избавиться от тела? Как незаметно вынести его из комнаты? Предположим, мне удалось бы справиться с этим в одиночку, все равно последовали бы расспросы; я ничего не знал об этом человеке – кто он, откуда, кто его наниматель, существует ли он вообще, и знал ли кто-нибудь здесь о том, по какому делу он приехал. Вопросов было слишком много; слишком много мест, куда не мог дотянуться луч света.

Я налил себе еще бренди. В комнате стало жарко. Я расстегнул жилет, закатал рукава рубашки. Словно издали я следил за собой, приближающимся к кровати. Я никогда не бывал здесь прежде; я уже бывал здесь.

«Вы знаете, что это такое, Кендалл»?

Глазные яблоки Метерлинка задвигались, веки над ними задрожали. Я взял наполненный янтарной жидкостью шприц и покатал между ладонями – на одной было пять пальцев, на другой – четыре. Отсутствующий палец плавал в банке с раствором, предотвращающим гниение, в подвале дома доктора. Он отрубил его, чтобы я выжил. Для него это было необходимо. Ведь благодаря мне он еще оставался человеком.

Человек, лежавший на постели открыл глаза. За пару секунд до того, как мир вокруг него снова обрел четкость, я, не дав ему прийти в себя, сжал левой рукой его запястье и с силой вонзил иглу. Он напрягся, голова вскинулась с подушки навстречу моему лицу, – я навис над ним, словно любовник, готовый к поцелую. Отшвырнув шприц, я прижал ладонь к его шевелившимся губам и надавил.

– Ведите себя тихо и слушайте меня очень внимательно, Метерлинк, – зашептал я. – Ничего уже не исправить, и, если хотите жить, делайте, что я вам говорю. Малейшее отклонение от моих инструкций приведет к катастрофическим последствиям. Вы поняли?

Его голова задергалась под моей ладонью. В его мозгу еще не рассеялся туман от снадобья, но суть он уловил.

– Я ввел вам десятипроцентный раствор типоты, – сказал я, продолжая одной рукой зажимать ему рот, а другой держать его за запястье. – Это медленно действующий яд из сока пириты, дерева, растущего на одном крошечном островке в Тихом океане, недалеко от Галапагосского архипелага; его называют островом Демонов. Типота – греческое название. Вы знаете греческий, Метерлинк? Нет? Неважно.

Я вкратце рассказал ему историю этого яда, открытого еще древними финикийцами и ими же завезенного в Египет, объяснил, почему именно его предпочитали наемные убийцы и агенты секретных отделений разных полиций мира (яд, принятый в определенных дозах, действовал чрезвычайно медленно, позволяя убийце скрыться с места преступления раньше, чем возникнут подозрения), описал его ощущения в ближайшем будущем – головная боль, сердцебиение, нехватка воздуха, головокружение, тошнота, бессонница; я читал свою лекцию монотонным голосом человека в белом халате, обращающегося к аудитории единомышленников. А Метерлинк корчился и, широко раскрыв глаза, часто с готовностью кивал. Не удивительно – ведь это наверняка была самая важная лекция в его жизни.

– У вас есть примерно неделя, – продолжал я. – Через неделю ваша сердечная мышца лопнет, а легкие разорвутся на куски. Единственная надежда – получить антидот раньше, чем это случится. Вот. – Я сунул клочок бумаги в его нагрудный карман. – Здесь имя и адрес.

«Доктор Джон Кернс, Лондонский королевский госпиталь, Уайтчепел».

– Если вы уедете отсюда сегодня вечером, времени как раз хватит, – сказал я. – Этот человек – добрый друг доктора, кстати, он и сам доктор, но при этом физическая и духовная противоположность Уортропа, человек, который видел дно колодца, если вы понимаете, о чем я. Он даст вам антидот, если вы назовете ему яд: типота. Не забудьте.

Я сделал шаг назад, взял с тумбочки «дерринджер».

Его рот открылся, и он сказал:

– Вы сумасшедший.

– Напротив, – возразил я, – я самый здравомыслящий человек в мире.

И указал пистолетом на дверь.

– Торопитесь, Метерлинк. У вас на счету каждая секунда.

Еще с минуту он смотрел на меня, его влажные губы кривились от страха и ярости. Потом подполз к краю кровати, спустил ноги, оттолкнулся и тут же с испуганным криком упал на пол. Свалило его, разумеется, не до конца выветрившееся снотворное, а вовсе не подкрашенный соляной раствор, который я ввел ему в вену. Без всякой задней мысли он потянулся ко мне – нормальный жест человека в беде, нуждающегося в помощи. Но я смотрел на него сверху, из разреженных слоев атмосферы. Метерлинк был не более чем пылинкой у моих ног, столь мелкой, что я не различал черт его лица, хотя одновременно видел его насквозь, до мозга костей.

Я мог его убить. Он был в моей власти. Но я удержал руку мою, и разве я не милосерден после этого?

Монстролога я застал в библиотеке, там же, где и оставил; открытый томик Блейка лежал у него на коленях, но он не читал; с меланхолическим выражением лица он смотрел прямо перед собой. Он никак не отреагировал на мое появление, не встал, чтобы поприветствовать меня, не спросил, куда я ходил и почему так долго отсутствовал. Закрыв глаза и сплетя пальцы на книге, он откинулся на спинку стула и заговорил:

– Я решил, что поступил опрометчиво, не попросив у Метерлинка доказательств того, что он не обманщик. Если его находка подлинная, она навеки укрепила бы мою репутацию лучшего практикующего ученого в моей сфере.

– Ваша репутация и так незыблема, вы сами доказали это множество раз, – отвечал я.

– Ах. – Покачивание головой. – Слава скоротечна, Уилл. Да и не славы я жажду; бессмертия.

– Может быть, вам обратиться к священнику?

Он усмехнулся. Приоткрыл правый глаз, взглянул на меня, закрыл снова.

– Слишком легко, – буркнул он.

– Что же тогда?

Он откашлялся.

– Меня всегда удивляло вот что – если рай действительно такое замечательное место, почему же туда так легко попасть? Покаяться в грехах, попросить прощения – и все? И не важно, что именно ты натворил в жизни?

– Я не бывал в церкви с тех пор, как умерли мои родители, – ответил я. – Но, если мне не изменяет память, есть пара-тройка грехов, за которые не предусмотрено прощения.

– Ну, и что это за бог тогда такой? То у него любовь без границ, то нет прощения. Если божественная любовь действительно безгранична, то она должна прощать все. Если ей есть предел, то надо выбрать бога почестнее!

Он положил книгу на стол и встал. Скрестил длинные руки на затылке, потянулся.

– Терпеть не могу тайн без разгадок. Скажи мне, куда ты его отнес?

Я не стал разыгрывать невинность. Да и к чему?

– В подвал.

Он кивнул.

– Я должен на него взглянуть.

– Он живой, – предупредил я.

– Ну, разумеется. Иначе ты не был бы сейчас здесь.

Он встал передо мной, положил руки мне на плечи и впился в меня своими темными сверкающими глазами, взгляд которых проникал до костей.

– Надеюсь, ты не переплатил.

– Метерлинк получил то, что и должен был, – сказал я.

– Теперь ты борешься с искушением похвастаться.

– Нет. – Честный ответ.

– Ну, значит, хочешь отчитать меня за то, что я сорвался.

– Вас? Да вы самый уравновешенный человек, которого я знаю. Вы же сами столько раз мне твердили: человек должен властвовать над своими страстями, иначе они начнут властвовать над ним.

Правда, есть еще другой вариант: не заводить никаких страстей, чтобы избежать искушения.

Он громко засмеялся и хлопнул меня по плечу.

– Ладно, пойдем лучше, поглядим! Хотя он и живой, как ты говоришь, но вполне может оказаться не тем, за что его принимают.

Он не расспрашивал меня о подробностях нашей с Метерлинком сделки, ни в ту ночь, и никогда после. Не интересовался ни ценой, ни подробностями нашего договора, ни тем, почему я решил пойти к Метерлинку сам, не сказав ему. При всех своих недостатках, Уортроп был не из тех, кто смотрит дареному коню в зубы. На пути к бессмертию это явно лишнее. Он по-своему гордился мной, как командир может гордиться рядовым, проявившим решительность и инициативу в бою.

Что до Метерлинка, то я никогда о нем больше не слышал. Могу лишь предполагать, что он помчался в Лондон разыскивать мертвеца, чей труп давно расклевали птицы на острове в шести тысячах миль от Англии. Не найдя ни врача, ни антидота – обоих не существовало в природе, – он, вероятно, думал, что обречен, пока не истек роковой срок. Иногда я думаю, чего в его сердце было больше: радости, когда неминуемая смерть прошла стороной, или ярости оттого, что его так жестоко обманули. Возможно, ни того, ни другого; а возможно, и то, и другое вместе. Какая разница? Для меня точно никакой. Он получил бесценный подарок, а я – награду, неизмеримую в деньгах.