Я совершаю кругосветное плавание сквозь годы и возвращаюсь на то же место, ибо время – это непростительная ложь, и мать с отцом вечно вальсируют в пламени, и незнакомец вечно склоняется надо мной с вопросом: «Знаешь, кто я?», и вот что я должен вам сказать, вот что вам непременно нужно знать: каждый из нас куда больше и ничуть не меньше своего отражения в янтарном глазу.

Слушаете ли вы меня, понимаете ли? У кольца нет конца. Оно вечно, как давно затихшие крики умершего человека. Доводилось ли вам прожить час, в который уместилась бы вечность? Видеть страх в горстке пепла?

Вселенная полна бессвязной болтовни. За пределами моего поля зрения, на расстоянии одной десятитысячной дюйма от него, есть пространство – без света, без тени, без языка и без размеров; это Ничто, бесконечно малое, бесконечно глубокое, как зрачок янтарного глаза; это уродство величиной с булавочный укол, тьма, проникающая до самых бездонных глубин, конец кольца, у которого, как известно, нет конца.

В нем я, а со мной вы, и мальчик в поношенной шапчонке, и мужчина в запачканном белом халате, и тварь в банке, и бессмертная куколка, вечно разрывающая свой панцирь, вечно рождающаяся на свет.

Его глаза – это мои глаза, глаза мальчика в шапочке на два размера меньше, который прячется под столом: широко раскрытые, недоуменные, вопрошающие, напуганные глаза. Долгий темный путь приближается к завершению, и я не позволю ему увидеть безликий ужас в его конце; я тот волнолом, о который разобьется черная волна, я не дам приливу захлестнуть и утопить его. Этого не должно быть: тварь скребется в банке, мужчина в запачканном белом халате говорит: «Ты должен привыкать к подобным вещам».

Я могу спасти мальчика под столом; могу избавить его от янтарного глаза; это в моей власти.

Если подниму дуло револьвера на уровень его глаз. Знаешь, кто я?

– Нет! – закричал Уортроп и ударил меня по руке в тот самый миг, когда я уже готовился спустить курок. Пуля впилась в потолок, кусок штукатурки упал на стол, опрокинув бутылку, и вино потекло, красное, точно кровь Христа из-под копья римлянина. Монстролог схватил меня за руку, вырвал у меня револьвер, с силой развернул и толкнул к двери.

Дверь за нами захлопнулась. Хриплые крики, выстрел, но мы уже вырвались из темного коридора и бежим по булыжнику переулка, стертому десятками тысяч ног до почти зеркальной гладкости; рука Уортропа держит мое плечо, точно клещи, мы огибаем Элизабет-стрит, петляя задворками жилых домов, где за круглыми столами сидят мужчины, играют в карты и пьют граппу, а мальчишки стучат монетами в закопченную стену, где слышен смех и в окне третьего этажа мелькает лицо красивой девушки, и Уортроп тяжело дышит мне прямо в ухо:

– Что ты там делал, дуралей?

Наконец кишки доходных домов извергли нас на Хьюстон, где он поймал такси, распахнул дверцу и запихнул меня внутрь. Называя шоферу адрес, он сам прыгнул на сиденье, и автомобиль тут же сорвался с места. Несколько кварталов он держал на коленях револьвер, не сводя глаз с окон и бормоча что-то себе под нос, пока я пытался восстановить дыхание.

– Спасал вас, – выдавливаю, наконец, я.

Он стремительно поворачивается ко мне и рычит:

– Что ты говоришь?

– Вы спрашивали, что я там делал, вот я и отвечаю.

– Спасал меня? Ты так думаешь?

Его трясло от ярости. Его кулак взлетел к самому моему лицу, задрожал и через секунду снова упал на его колено.

– Ты только что подписал мне смертный приговор, вот что ты сделал.

Абрам фон Хельрунг передал мне бокал портвейна и сам опустился на диван рядом со мной. От него пахло сигарой и старостью. Я слышал, как дыхание с клекотом вырывается из его широкой, как бочка, груди.

– Ничего, Уилл, ничего, – приговаривал он. – Все хорошо, успокойся. – И хлопал меня по колену.

– Какого дьявола, фон Хельрунг? – взвился Уортроп. Он стоял у окна, выходившего на Пятую авеню. Точно прирос к месту с тех пор, как мы вошли. Не вынимая руки из кармана с револьвером.

– Потише, Пеллинор, – пожурил его старый учитель. – Уилл Генри еще совсем мальчик…

Монстролог разразился грубым смехом.

– Этот мальчик только что хладнокровно отправил на тот свет двоих! Точнее говоря, он в одиночку ухитрился объявить войну каморре, которая не ограничится местью ему, или мне, или даже вам, мейстер Абрам. Убитые были не какими-нибудь там нижними чинами; это племянники самого Компетелло, сыновья его младшей сестры, так что расправа с нами будет всеобъемлющей и полной!

– Нет, нет, мой дорогой друг, нет! Давайте не будем тратить время на разговоры о войне и мести. Компетелло разумный человек, и все мы, слава богу, тоже разумные люди. Мы поговорим с Компетелло, все ему объясним…

– О, да, и он, конечно, поймет, что десять тысяч долларов полностью компенсируют убийство его родственников!

– Доктор фон Хельрунг сказал мне, что он вам должен, – сказал я, стараясь контролировать свой голос. Это давалось мне с трудом. – Какой ему был смысл похищать вас…

– Заткнись, ты, безмозглый щенок! – заорал монстролог. – Нарушать закон Черной Руки нет никакого смысла.

– Именно поэтому я его нарушил!

Уортроп открыл рот, закрыл его и снова открыл:

– Я могу убить тебя сам и избавить их от лишних хлопот.

– Так был Компетелло в долгу перед вами или нет? – спросил я.

– Пеллинор, – тихо, но настойчиво заговорил фон Хельрунг. – Мы должны ему все рассказать.

– Что рассказать?

– Зачем? – бросил Уортроп, не обращая на меня внимания.

– Чтобы он понял.

– Много ему чести, фон Хельрунг, – с горечью сказал доктор. И продолжал смотреть в окно.

Фон Хельрунг сказал:

– Долг был выплачен, все счеты забыты, и Компетелло не за что было больше платить.

Я встряхнул головой. Я ничего не понимал. Возможно, Уортроп был прав, и я действительно дурак.

– Тот, кого застрелили в Монстрариуме, был сторожем и союзником, а не вором, – объяснил фон Хельрунг.

– Он был…? Что вы хотите сказать, мейстер Абрам? Что он был из каморры?

– О, господи! – завопил Уортроп, по-прежнему стоя к нам спиной.

– Пеллинор и я сочли разумным выставить в нашей штаб-квартире стражу, просто чтобы приглядеть за всем до начала конгресса. Это я предложил нанять парнишку Компетелло. Он заметил ирландцев, когда те пробирались в здание, пошел за ними следом, но беднягу подстерегли и напали на него сзади… остальное тебе известно. Трофей украли у нас из-под носа.

– Нет, – твердо сказал Уортроп. – Его собственноручно передал похитителям некий психически неуравновешенный подмастерье, обладающий интеллектом трехпалого ленивца!

– Хватит этих грубых, бессмысленных оскорблений, – решительно сказал фон Хельрунг. И погрозил доктору пальцем.

– Хорошо; отныне я буду оскорблять его исключительно осмысленно.

– Доктор Уортроп не был виноват в убийстве того парня из Монстрариума, – сказал я. – Так зачем же его похитили? – Я, как положено трехпалому ленивцу, честно пытался понять все до конца.

– Потому что мое похищение не имело к этому никакого отношения! – монстролог не выдержал. – Господи, фон Хельрунг, вот теперь вы понимаете всю тяжесть того бремени, под которым я ежедневно изнемогаю?

Фон Хельрунг опять потрепал меня по колену.

– Пеллинор отправился к Компетелло, чтобы выразить ему свои соболезнования и попросить его о помощи, как я и говорил тебе вчера, Уилл. Мой ученик проигнорировал совет не будить спящее лихо и не подумал о том, что не стоит обращаться за помощью к тому, кто только что заплатил долг кровью. Компетелло обиделся, как я и думал, – фон Хельрунг смотрел на Уортропа, из-под кустистых белых бровей. Потом он повернулся ко мне. – Остальное ты знаешь. Компетелло предложил доктору «погостить» у себя, а за «гостеприимство» назначил плату. Не ради денег как таковых, я полагаю, а просто в качестве урока.

– Вы могли бы рассказать мне об этом раньше, мейстер Абрам, – упрекнул я его. – Вы должны были сказать мне раньше. Тогда те люди были бы сейчас…

– Но их уже нет, и в этом все дело, – рявкнул Уортроп. – И ты не просто превратил возможного союзника в смертельного врага, ты поставил под угрозу само выживание важнейшего открытия монстрологии за последние сто лет! Последний в своем роде! Я считал, что ты, будучи помощником величайшего знатока аберрантной биологии, которого знал когда-либо наш мир… – Он умолк, открывая и закрывая рот: мысль ускользнула от него. – Я верил, что ты подумаешь, прежде чем изображать из себя рыцаря без страха и упрека, спасающего из заточения прекрасную даму!

– Какую еще даму? – фон Хельрунг даже рот раскрыл от удивления.

– Неудачная метафора – хотя и довольно точная.

– Я сам пойду к ним, – сказал я, вскакивая на ноги. – Я объясню Компетелло…

– О, вот это блестящая идея! – сардонически ответил Уортроп. – Уверен, тебя он точно послушает.

– А ведь молодой Уилл прав, – сказал фон Хельрунг. – Мы должны помириться с каморрой. – Он надул грудь. – И это, в первую очередь, долг президента общества.

– Ни в коем случае, – возразил доктор. – Вы не пророк Даниил, мейстер Абрам, и речь идет не о львином логове. Скорее уж, о змеином гнезде. Ха! Вот это куда более точное сравнение. Согласен, нам нужен посол, который сможет представлять общество, не имея для него столь важного значения, как вы, и не слишком глубоко посвященный в это дело. Говоря без обиняков, нам нужен тот, кого мы легко можем потерять в случае, если наше посольство не увенчается успехом…

Позвонили в дверь. Рука Уортропа нырнула в карман пиджака. Моя рука сделала то же, сомкнувшись вокруг рукоятки ножа. Я сделал шаг к фон Хельрунгу. Дворецкий распахнул дверь.

– Сэр, к вам доктор Уокер.

– Гм, – сказал фон Хельрунг. – Проси!

Наше возвращение в отель «Плаза» было отмечено молчанием; в такси царил арктический холод. Уортроп смотрел в окно, я – в никуда. Оба мы внутренне кипели. Ничто не могло убедить меня в том, что я не спас ему жизнь, причем не впервые. Он был не менее убежден в том, что мой поступок будет со временем стоить ему не только жизни, но и драгоценной репутации. Время истекало. Объявленная презентация главного достижения его карьеры была уже не за горами, а возможность профессионального провала страшила его куда больше смерти. В чем-то я его понимал. Рай и ад, как он сам сказал однажды, он оставляет теологам и тем «лицемерным ханжам», которые каждое воскресенье так же точно опускают в корзинку доллар и молитву, как заключившие пари попадают в нее мячом. Уортроп был не ханжа и не лицемер. Жить без цели и быть всеми забытым после смерти – вот единственный вид вечного проклятия, который он признавал.

Высокий, широкоплечий человек ждал нас в фойе. Завидев его, Уортроп напрягся.

– Мистер Фолк, – натянуто поздоровался он с ним. – Не припоминаю, чтобы я просил вас удостоить нас визитом.

– Я пришел сказать пару слов мистеру Генри, – отвечал тот. – Но, раз вы с ним, здоровы и благополучны, значит, все в порядке.

– Относительно моего здоровья и благополучия вы ошибаетесь. – Тут я вспомнил про его рану. Правда, я не замечал, чтобы он хромал, и не удивительно. Монстрологу доставляло мрачное удовольствие скрывать свою боль.

– Мне кажется, было бы неплохо попросить мистера Фолка подежурить в фойе до тех пор, пока мы не получим известий от доктора Уокера, – предложил я.

Доктор хотел что-то сказать, но передумал и коротко кивнул.

– Вас не затруднит, мистер Фолк? – Он сунул ему двадцатку.

– Нет, доктор Уортроп, какие уж тут трудности, – буркнул верный мистер Фолк. – Где, здесь? Может быть, лучше подняться к вам в комнаты?

– Нет, в этом нет никакой необходимости. – Казалось, присутствие здоровяка нервировало Уортропа. Странно. Лично я находил его компанию вполне приятной.

Мистер Фолк пожал плечами.

– Ну, как скажете. Я вам звякну, если кто-нибудь появится тут с расспросами. – И он повернулся ко мне. – Так что, скорее синее, чем красное, мистер Генри?

– Совершенно синее, – ответил я. – Ничего похожего на красное.

В лифте мой учитель привалился к стенке, закрыл глаза и произнес:

– Насколько я припоминаю, именно красного было очень даже много, мистер Генри.

– Мистер Фолк ссылался на нашу недавнюю беседу о природе любви.

Открылся один глаз.

– Вы обсуждали природу любви с мистером Фолком? Поразительно.

– Он мудрый человек.

– Хм-м. Да будет вам известно, что этого мудреца разыскивают в трех штатах Америки по обвинению в убийстве первой степени.

– А он до сих пор на свободе. Что лишний раз доказывает его мудрость.

Уортроп фыркнул.

– Это не мудрость, а удача.

– Из этих двух я, не колеблясь, предпочту последнюю.

В комнате он первым делом забаррикадировал дверь, придвинув к ней массивный туалетный стол, проверил задвижки на окнах, находившихся, кстати, на высоте восьми этажей над улицей, и задернул плотные шторы. Покончив с этим, он, тяжело дыша, бросился на диван.

– Я должен проверить повязку, – сказал я, показывая на его протянутую ногу.

– Ты должен считать себя счастливцем, что я еще не вышвырнул тебя на улицу.

– И все-таки одного я не понимаю.

– Только одного?

– Почему залог был такой маленький? Наверное, вы не сказали Компетелло, сколько ваш трофей стоит на самом деле.

– Зачем мне сообщать это главе преступного мира?

– А что вы тогда ему сказали?

– Прежде всего, я выразил ему соболезнования по поводу того, что один из его людей заплатил жизнью за бесценную привилегию человечества – расширение знаний: как-никак, его человек приглядывал за трофеем в Монстрариуме накануне его официального представления Обществу; затем я предложил возместить потерю кормильца семье погибшего. После этого я объяснил ему, чья это вина…

– Но этого мы как раз не знаем – я считал, что именно за этим вы к нему и пошли.

– Мы знаем, что за похищением стоят ирландцы. Вне зависимости от того, являются они частью организованной преступной группы или нет, любви между сицилийцами и ирландцами нет и никогда не было. До того, как ты появился и подписал нам всем смертный приговор, я успел выудить у него обещание помочь нам в наших поисках.

– Я думал, что это Уокер.

– Ты думал, что Уокер – что?

– Что Уокер стоит за всем этим. Единственное, чего он жаждет больше, чем денег, это разрушить вашу репутацию.

Он покачал головой, замахал руками, закатил глаза.

– Нанимать безмозглых хулиганов для того, чтобы утащить образец, к которому у него есть доступ? Даже сэр Хайрам не настолько глуп.

– Вас послушать, так ни одного монстролога нельзя и заподозрить.

Он кивнул.

– Остается только Метерлинк и его таинственный клиент.

– Это не Метерлинк. Он в Европе.

– Как ты уже говорил, хотя откуда тебе это известно…

– Возможно, его клиент передумал, и решил забрать свою бывшую собственность назад. – Я продолжал тарахтеть. – Он мог догадаться, где вы будете хранить образец. Он не монстролог, поскольку у всех монстрологов есть доступ в Монстрариум. Он чужак, но о здешних обычаях наслышан.

– Я бы согласился с тобой, Уилл Генри, если бы не один маленький неудобный факт – предпосылка, из которой ты исходишь, ошибочна. Ты и его агент сговорились о цене, сделка состоялась, а потом он ни с того, ни с сего решил ценой больших усилий вернуть себе то, что мог изначально легко оставить у себя? Как сказал тогда Метерлинк, есть люди, готовые заплатить бешеные деньги за экземпляр, но к ним он почему-то не обратился, хотя такие возможности у него наверняка были. Иными словами, к чему такая суета? Единственная стоящая гипотеза заключается в том, что агента так или иначе обманули: что ты не купил, а украл у него образец, и он, оскорбленный твоими действиями, пытается вернуть то, что по праву принадлежит ему.

Настала долгая пауза. Не сомневаюсь, он принял мое молчание за признание вины, так как продолжил:

– Ты живешь у меня уже почти шесть лет. Временами мне кажется, что ты разбираешься в нашем темном и грязном деле лучше меня, но это привело тебя лишь к высокомерию и осознанному пренебрежению простыми нормами приличий…

– Не думаю, что у вас есть право читать мне лекции на тему высокомерия и приличий.

– А я думаю, что такое право у меня есть! – Он ударил ладонью по диванной подушке. – Не знаю, зачем я вообще трачу на тебя время. Чем больше усилий я прилагаю к тому, чтобы научить тебя чему-то, тем чаще на поверку выходит, что ты усвоил из моих уроков совсем не то!

– Вот как? И какие же это были уроки? Чему именно вы пытались научить меня, доктор Уортроп? Вы злитесь на меня за то, что я убил этих людей…

– Нет, я злюсь на тебя за то, что ты испортил мою репутацию и поставил под удар судьбу открытия, равного которому история биологии не знала уже два поколения!

– Злитесь на себя – и еще на доктора фон Хельрунга – за то, что солгали мне.

– Я солгал? – Он запрокинул голову и расхохотался.

– Вот именно, не сказали всей правды! Если бы вы сразу объяснили мне, кто был тот человек из Монстрариума, рассказали о договоре с каморрой, который стал причиной его смерти…

– Да с чего это кто-то должен был чем-то с тобой делиться?

– Потому что я… – я осекся на полуслове, лицо у меня горело, руки непроизвольно сжались в кулаки.

– Вот именно. Скажи мне, – продолжал он тихо. – Кто ты?

Я облизнул губы. Во рту пересохло. Кто я?

– Плохо информированный человек, – сказал я, наконец.

Он воспринял это как шутку. И все еще смеялся, когда зазвонил телефон. Я хотел поднять трубку, но он жестом не велел мне подходить. Улыбка сбежала с его губ, едва он услышал голос на том конце провода.

– Да, пусть несет наверх, немедленно, – сказал он и повесил трубку. – Помоги мне освободить дверь, Уилл. У нас доставка.

Минуту спустя в дверь тихо постучали. Уортроп, недоверчивый, как всегда, вынул из кармана револьвер и спросил:

– Кто там?

– Фолк.

Он отодвинул задвижку и открыл дверь. В комнату вошел мистер Фолк, держа в руках коробку размером со шляпную. Доктор знаком велел ему поставить ее на столик у окна, а сам закрыл дверь.

– Кто? – спросил Уортроп, пряча револьвер в карман и осматривая коробку со всех сторон, но не прикасаясь к ней. Его волнение буквально витало в воздухе.

– Имени он не назвал, но я его сегодня уже видел, – отозвался мистер Фолк. – Чернявый вонючий коротышка.

– Посыльный Компетелло, – сказал я.

Уортроп, не поворачиваясь, сделал мне знак молчать.

– «Подарок почтенному доктору Уортропу», так он передал на словах, – продолжал мистер Фолк.

– Отойдите вон к той стене, подальше, – велел монстролог. – Мне кажется, я знаю, что это за «подарок», но осторожность все же не повредит.

– Это и мой девиз, доктор, – отвечал мистер Фолк. Он попятился к дальней стене комнаты, потянув за собой меня. Уортроп энергично потер руки, поднес ладони ко рту, подышал. Потом приложил указательные пальцы к крышке снизу и нажал так, что она приподнялась. Мы с мистером Фолком напряглись и затаили дыхание.

Сначала упала крышка, а за ней монстролог: он прижал ладони к лицу и закричал. Такой нечеловеческий крик я слышал в последний раз с крыши навозного сарая, где несколько лет назад среди гниющих отбросов он обнаружил труп своей возлюбленной. Он рванулся, налетел на кофейный столик, потерял равновесие – а может, желание стоять прямо – и с пронзительным воем рухнул на колени. Мы с мистером Фолком рванулись вперед, он – к нему, я к коробке.

Спутанная масса белоснежных волос парила над забрызганным кровью челом, орлиным носом, рябыми морщинистыми щеками и ярко-голубыми глазами, – чистые, как небо в ясный день, они смотрели перед собой с выражением истинного, неизбывного ужаса, подобного которому я не видел ни у кого и никогда: передо мной была отрезанная голова доктора Абрама фон Хельрунга, полные губы туго обтягивали предмет, торчавший у него изо рта, – тварь с безвекими янтарными глазами, которая так восхитила меня тогда, в подвале, избавляясь от своей скорлупы, что я, испорченный венец эволюции, ее наивысшее достижение, стоял, точно громом пораженный, глядя на божественное в своей безгрешной бессознательности явление, отвечавшее мне невидящим взглядом мертвого желтого глаза и не менее мертвых голубых; они зачаровывали меня, затягивая в какую-то вязкую безвоздушную глубину.

За моей спиной монстролог визжал:

– Что вы наделали?

Не знаю, кого он имел в виду, фон Хельрунга или меня. Возможно, обоих. Или никого.

– Что вы наделали, во имя Господа!

Ничего, ничего, ничего я не делал во имя Господа.

Абрам был мертв, Пеллинор безутешен. Никогда еще я не видел его таким подавленным и беспомощным, раздавленным тем, что он называл «полосой невезения». Он выл и стенал, кричал и сыпал проклятиями; даже мистер Фолк понял, что так дальше продолжаться не может: либо Уортроп победит свое отчаяние, либо отчаяние возьмет верх над ним. На мне лежала особая ответственность – не потому, что я считал себя виновным в гибели фон Хельрунга, ничего подобного; просто судьба распорядилась так, что я стал хранителем души Уортропа, единственным и незаменимым. Чтобы понять это, мне понадобились годы. Я не был нужен ему для забот о его теле. Кухарка могла бы готовить ему еду, портной – обшивать, прачка – обстирывать, а лакей – прислуживать и быть на посылках. Богатый, как Крез, он мог нанять любую прислугу и купить любую помощь, кроме одной – кто, кроме меня, стал бы обслуживать его душу, холить ее и лелеять, поддерживать его могучий интеллект, поглаживая и ублажая его жалобно мяучащее, ненасытное эго, неумолчно вопящее «я есмь!» перед лицом безмолвного и неумолимого «а есть ли я?».

Именно тогда я понял свой долг. Осознал его четче, чем в Адене, на Сокотре или даже на Элизабет-стрит. С кристальной ясностью увидел свой путь. «Кто ты?» – спрашивал он меня совсем недавно. И лгал себе. Он прекрасно знал, кто я, кем я всегда был при нем, хотя мы оба не сознавали этого, и уж тем более никогда об этом не говорили. А если бы и сознавали, что толку? Разве наши разговоры могли что-то изменить?

Нет места, где все начинается. И нет места, где все кончается.

Я позвонил портье и заказал в номер чайник горячего чая. Долил в его чашку изрядную дозу снотворного, сунул чашку ему в руки. Пейте, доктор. Выпейте. Пару минут спустя он позволил мне проводить его в спальню, где упал на кровать и свернулся на ней в позе эмбриона, сразу напомнив мне своего отца, которого Уортроп много лет назад обнаружил точно в такой же позе, голым и мертвым. Я закрыл дверь и вернулся в гостиную, где меня ждал мистер Фолк. Он разглядывал отрезанную голову, его тяжелое лицо прорезали складки, так напряженно он думал. Он тоже осознал свой долг в этот час.

– Какая жалость, мистер Генри. Старик мне всегда нравился.

– Последний в своем роде, – ответил я не без внутренней иронии. – Наверное, он передумал и все-таки сам пошел к Компетелло. Надеюсь, что он прихватил с собой Уокера, и его голова плавает сейчас где-нибудь в Гудзоне.

Я бросился на диван и закрыл глаза. Сильно надавил пальцами на веки, пока алые розы не расцвели под ними в темноте.

– Счет теперь закрыт, – сказал мистер Фолк.

– Наверное, – согласился я. – По крайней мере, с точки зрения Компетелло. Но истинное отмщение требует, чтобы в этой коробке лежала моя голова, мистер Фолк.

– Все-таки лучше ей оставаться у вас на плечах, мистер Генри.

Я открыл глаза.

– На Элизабет-стрит, между Гестер и Грандом, есть ресторанчик. Не помню его названия…

Он закивал.

– Кажется, я знаю это место.

– Хорошо. Начните оттуда. Если в нем не окажется самого падроне, наверняка кто-нибудь подскажет, где его найти. – Я вынул из кармана визитку доктора – они у меня всегда с собой – и передал ему. – Скажите ему, что доктор просит его о встрече.

– Когда? – спросил мистер Фолк.

– В девять.

– Здесь?

Я покачал головой.

– Сюда он не придет. Место должно быть людное. – Я продиктовал ему адрес.

– А доктор?

– Выпил столько снотворного, что это свалит и лошадь.

– Нельзя оставлять его одного, – сказал он. – У меня есть знакомый, парень что надо.

– Хорошо. Но лучше, чтобы их было двое. Один здесь, за дверью, другой внизу, в холле.

Он кивнул, и его взгляд снова вернулся к коробке.

– Что это у него во рту?

– Причина всего этого. Даже не знаю, что сейчас мучает Уортропа больше – кончина друга, смерть этой твари или гибель чего-то не столь материального.

– Прошу прощения, мистер Генри?

– Разве бедняга Йорик был причиной бед, обрушившихся на датчан?

– Не понял, мистер Генри. Кто такой Йорик? И при чем тут еще датчане?

Я махнул рукой.

– Старая история.

Он ушел выполнять поручение, а я, потратив пару минут на уборку, отправился по своим делам. Коробка осталась на столе; ярко-синий взгляд фон Хельрунга провожал меня до порога. День выдался холодным, хотя небо было ясным. Я прибыл на Риверсайд Драйв, двигаясь, как во сне, или наоборот, едва проснувшись: мое сознание было безоблачно, как небо. Дворецкий доложил, что Лили с матерью отправились по магазинам, но я могу подождать их в гостиной, что я и делал, терпеливо, как Иов, потягивая джин с горькой настойкой, следя за солнечным лучом, который скользил по полу, слушая меланхолические «друм-друм» буксиров да грохот, когда мимо с ревом пролетали моторные лодки. Дворецкий распорядился подать мне сэндвичи с огурцом – отличная закуска, правда, мне в тот момент не повредило бы что-нибудь посущественнее. После третьей порции джина я заснул. Внезапно проснувшись, не сразу вспомнил, где я: сначала мне показалось, что я опять на Харрингтон-лейн, – обед прошел, посуда вымыта, стол убран, доктор читает у себя в кабинете, впереди лучшая часть вечера, когда он дает мне отдохнуть от себя, и я на время свободен от трудов, забот и вечной тяжести, давящей мне на плечи. Тут где-то в глубине дома раздался веселый женский смех, звонкий, как струя в фонтане, дверь распахнулась, и в гостиную впорхнула Лили – в серо-коричневом платье, босая. Я никогда прежде не видел ее ног и теперь старательно отводил глаза.

– О, ты здесь! – сказала она. – Зачем? И, пожалуйста, не начинай разговор с того, что тебе нечем было заняться, и ты решил заглянуть, и прочих оскорблений в таком роде, которые ты принимаешь за остроумие.

– Мне нужно было увидеть тебя.

– Вот это замечательный ответ, мистер Генри. – У нее было хорошее настроение. Она сняла шляпу, длинные кудри рассыпались по плечам. Наблюдая этот маневр, я почувствовал, что у меня снова пересохло во рту, и подумал, не попросить ли дворецкого принести еще выпить.

– Правда, это не совсем удобно, тебе не кажется? – продолжала она. – Мы ведь уже сказали друг другу «прощай».

– Я – нет, – отвечал я. – Я не говорил тебе «прощай».

– Наверное, у тебя есть новости. Точно есть, я по твоему лицу вижу. Выражение вашего лица, мистер Генри, куда прозрачнее, чем вам кажется.

– Для тебя, быть может.

– Честность и лесть? Нет, вряд ли ты пришел с новостями; скорее, тебе от меня что-то нужно.

Я покачал головой и пососал льдинку из стакана.

– Ничего мне не нужно.

Она подалась вперед и уперлась локтями в колени. Глаза у нее были и впрямь точь-в-точь как у дяди. И они лишали меня присутствия духа.

– Так что у тебя за новости?

– Т. Церрехоненсиса больше нет.

Она охнула.

– А как же доктор Уортроп?

– Пеллинора Уортропа этим не проймешь. Он неубиваем, неистребим, как воздух.

– Значит, ты спас его, но не уберег трофей.

Я кивнул и потер руки, словно они замерзли. Но руки были теплые.

– Я спас его…

– Ты спас его, но…

Я кивнул.

– Я убил двоих человек, и третьего – почти.

– Почти убил или почти человека?

Мне вдруг стало смешно.

– Можно и так сказать.

Она задумалась.

– Ребенка?

Я в третий раз кивнул и потер руки.

– Почему ты хотел убить ребенка, Уилл?

Я не мог смотреть ей в глаза. Моя рука рассеянно поднялась и так же рассеянно опустилась, точно отогнав муху.

– Там было… это так трудно… все происходило очень быстро, и, если ты никогда не переживала таких моментов, когда у тебя всего секунда, чтобы принять решение, точнее, когда нет ни секунды, потому что все решено заранее, иначе не успеть…

Я не смотрел на нее, но знал, что она смотрит на меня, внимательно изучает мое лицо, читая по нему то, чего я не мог выразить словами.

– Ты знал, что убьешь тех двоих, – подсказала она.

Я с облегчением повторил за ней:

– Да. Знал.

– Но не ребенка.

– Мальчика, – пояснил я. – Это был мальчик. Одиннадцати-двенадцати лет, не старше. Правда, маловат для своего возраста, в потрепанной такой шапчонке, и худенький, как будто еды не видел неделю…

Вдруг она громко крикнула, заставив меня буквально подпрыгнуть в кресле:

– Мама! Входи, мама; я же знаю, что ты здесь.

И не ошиблась: в дверях показалась миссис Бейтс и, горько улыбнувшись, сказала:

– Мне показалось, я слышала голос Уилла Генри. Здравствуй, Уилл. Может, поужинаешь?

Лили улыбнулась мне и сказала:

– Может, пойдем ко мне? Уединение – крайне дорогой товар в этом городе. – И она с улыбкой повернулась к матери.

Наверху Лили закрыла за нами дверь, растянулась на кровати, подперла руками голову и кивнула мне на кресло времен королевы Анны, стоявшее у окна.

– Мать все время за мной шпионит, – пожаловалась она.

– И поэтому ты решила поехать учиться за границу?

– В том числе.

В небольшом камине горел огонь, разгоняя сырость промозглого дня. Потрескивали поленья, пляшущие языки пламени облизывали их. Во рту у меня опять пересохло; надо было взять сюда тот стакан со льдом.

– Итак, там был тощий мальчишка, которого ты едва не застрелил. Ты удержался в последний момент или ты его ранил?

– Ни то, ни другое. Меня удержал Уортроп.

– Вот как? Что ж, значит, он не безнадежен.

Не знаю, может, мне только показалось, но, по-моему, она сделала небольшой акцент на слове «он». Я решил не обращать внимания.

– Я подумал, вдруг тебе захочется знать.

– О чем: о мальчике, о том, что ты убил двоих, или о том, что Уортроп жив?

– Обо всем сразу.

– И о том, что жив ты.

– Само собой. Конечно.

– А та тварь скончалась при попытке ее спасти?

– Нет, позже.

– Но как же так, Уилл? – Она болтала босыми ногами, скрестив их в лодыжках. – Я думала, что Т. Цер-рехоненсис у ирландцев.

– По всей видимости, итальянцы сумели вырвать его у них.

– Тем самым отплатив долг Уортропу. А потом сами же и убили его, когда ты убил тех двоих.

– Да.

– Вряд ли они знали его истинную ценность.

Мое лицо пылало. Наверное, от огня.

– По-моему, жизнь вообще не имеет для них особой ценности, никакая.

– Уортроп, наверное, раздавлен.

– Да, точнее не скажешь.

– И очень зол на тебя.

– А вот это еще мягко сказано.

– Ничего, опомнится. Не в первый раз, верно?

– Он старается.

– Напомни ему о том, что ты спас ему жизнь.

– У него свое мнение на этот счет.

– Ну и глупо. Он вообще осел. Никогда не могла понять, за что дядя так его любит.

Я кашлянул.

– Уортроп был ему вместо сына.

– У дяди никогда не было своих детей. Вот почему он почти ко всем относится, как к своим детям. Для доктора монстрологии у него вообще необычайно мягкое сердце.

– Последнее в своем роде.

– В смысле?

– Да так. Просто… просто меня всегда удивляло, какой он добрый и… даже нежный. То, каким он был, удивительно не совпадало с тем, что он делал.

– Почему ты говоришь «был»?

– Да? Это я так, случайно.

– С дядей Абрамом что-то случилось, Уилл?

Глядя в прозрачную синеву ее глаз, незамутненных до самого донышка, я сказал:

– Понятия не имею, о чем ты.

Она кивнула.

– Так я и думала.

– Что? Что ты думала?

– Что он слишком добр, слишком нежен, и чересчур доверяет людям. – Она наморщила нос. – Из него вышел бы отличный декан какого-нибудь собора, профессор, поэт или ученый в любой области, кроме аберрантной биологии. Наверное, именно поэтому твой учитель так его любит – он видит в нем живое доказательство того, что не обязательно самому быть монстром, чтобы ловить монстров.

– Ага, – сказал я и хохотнул. – Монстром можно стать и без этого.

Она наклонила голову и посмотрела на меня с легкой улыбкой.

– Я видела сегодня Сэмюэля.

– Кого? – Я на самом деле забыл, кто это.

– Исааксона, посредственность. Он рассказал мне одну историю, замечательную настолько, что она просто не может быть правдой. Или это я все перепутала. Настолько, что она просто не может не быть правдой.

– О том, что я подвесил его с Бруклинского моста и грозил сбросить вниз, если он не скажет…

Она подняла руку.

– Пожалуйста, избавь меня от повторения.

– Честно говоря, я удивлен, Лили. Не думал, что ему хватит духу рассказать тебе об этом.

– А меня больше интересует другое. Если бы он ответил «да», ты что, действительно сбросил бы его в реку?

– Какая разница? – сказал я. – Он жив-здоров, так что не все ли теперь равно?

Я встал. Почему-то я чувствовал себя непомерно большим; даже пригнулся, чтобы не удариться головой о потолок. Лили не пошевелилась. Она продолжала лежать, как лежала, даже когда я подошел к ней вплотную. Опустившись рядом с кроватью на колени, я заглянул ей прямо в глаза.

– Чудовище умерло; чудовище бессмертно. Его можно поймать; его не поймает никто и никогда. Охоться за ним хоть тысячу лет, оно все равно избежит твоей хватки. Его можно убить, раскромсать на части и рассовать по банкам с формалином, или разбросать по четырем сторонам света, но оно все равно останется в одной десятитысячной дюйма от твоего поля зрения. И это будет все тот же монстр, только с другим лицом. Я мог убить его, неважно, как. Я убью его в следующий раз, и потом, и снова, и у него каждый раз будет новое лицо, хотя монстр останется прежним. Монстр всегда остается прежним.

В ее безупречных глазах стояли слезы, а еще я увидел в них страх, очень похожий на тот, что был в глазах отсеченной головы в коробке. А потом она схватила мое лицо обеими руками, и они оказались прохладными, сухими и гладкими, как шелк. Прижав свои губы к моим, она нежно прошептала:

– Не бойся, – живые влажные губы касались моих, – Не бойся, – сказали они снова, но я видел голову, торчащую из открытого рта ее дяди, янтарные глаза завораживали, стыдили, не отпускали, сокрушали, истирали меня в порошок.

Я был на кровати – не помню, как я туда попал, помню, что лежал, придавливая Лили своим весом, так же как меня придавливал неотступный взгляд янтарных глаз, а она одновременно противилась и уступала, боролась и поддавалась, ее желание было пропитано ненавистью, радость – страхом и невыразимой тоской.

А во мне просыпалась тварь.

– Хватит, – сказала она, упираясь мне в грудь руками. – Уилл. Перестань.

– Не хочу.

– Мне плевать, чего ты хочешь.

Она ударила меня по лицу. Я оттолкнул ее и вывалился с кровати. Упал в буквальном смысле – мои ноги подогнулись, и я рухнул на пол. Сильно ударился коленом и застонал от боли.

– Ты не честен со мной, – сверху сказала она мне.

– В чем именно?

– Не знаю. Но ведь я права?

– Я ухожу.

– Так будет лучше.

– Но сначала мне надо кое-что сделать.

– Я ничего не хочу слышать.

– Я ничего бы не говорил, если бы ты хотела.

– Тогда зачем начал? Просто уходи, и все.

– Я хотел сказать тебе…

– Ну, что?

– …одну вещь. Сейчас скажу.

– А потом?

– Потом я уйду.

– Тогда говори.

– Если бы он сказал «да», там, на мосту, я бы его не сбросил.

– Вот как? – Она расхохоталась. – А я бы сбросила.

Уортроп продолжал спать. Я же, напротив, бодрствовал; мне казалось, я никогда больше не усну, проживи я еще хоть тысячу лет.

В клуб «Зенон» я прибыл без четверти восемь и сразу попросил отдельный кабинет. Все кабинеты были заняты. Я вызвал управляющего и показал ему стодолларовую бумажку. О, как же он мог забыть? Всего несколько минут назад отменили сделанный ранее заказ на один из кабинетов. В комнате было холодно. Затопили камин. Темные панели на стенах, толстый ковер на полу, стеллажи с книгами, мягкие диваны и кресла, портреты людей с суровыми лицами. А еще в комнате оказалась вторая дверь, которая выходила в коридор для прислуги. Отлично. Я дал управляющему еще двадцатку и велел проводить сюда моих гостей, как только те появятся. Заказав кока-колы, я устроился в углу у камина; у меня было такое чувство, будто я промерз до костей. Воспоминания о прошедшем дне никак не покидали меня. Нежнейший поцелуй… Успел ли я передать ей с ним мое благословение, мое проклятье? Выйдя из дома на Риверсайд-драйв, я долго слонялся по улицам с таким чувством, будто иду не по прямой, а спускаюсь в спиральный тоннель, вроде винтовой лестницы, и этот спуск измеряется не в футах и не в милях, а в часах и годах. Темнота сомкнулась вокруг меня; пожрала окружавшие меня лица. Все ниже и ниже; этому спуску не было конца, дна внизу не было. Кто-то громко окликнул меня: это была женщина. Подняв голову, я увидел размалеванное лицо, блузку, нескромно расстегнутую на груди; она подмигивала и махала мне, стоя на верхней ступени лестницы, а я смотрел на нее снизу; поднимайся, заходи, сладенький. И я представил, как всхожу наверх и оказываюсь в доме, пропахшем капустой и человеческим отчаянием, где меня встречает ее хмурый сутенер – он берет ее деньги и, если надо, защищает от чересчур рьяных матросов с военных и торговых кораблей – а потом мы входим в ее комнату; я раздеваюсь, шершавые доски пола колют мне пятки, ее шершавые руки касаются меня, от нее исходит тяжелый душный запах, и я думаю: может, лучше хотя бы такие прикосновения, чем совсем никаких? А потом я спешу прочь, чувствуя, как закипает во мне гнев, его наихудшая разновидность: та, которая начинается с полного спокойствия.

Но в девять пятнадцать вечера в комнате нью-йоркского клуба для избранных этот гнев покинул меня, ушел нехотя, как упрямый ребенок, которого отправляют спать, и он забирается в свою постель, задергивает занавеску и продолжает дуться там. Внутри меня все стихло, ум стал ясен, как высокогорное озеро при тихой погоде.

Дверь распахнулась, и в кабинет вошел мистер Фолк в сопровождении дородного коротышки в шерстяном пиджаке и шляпе котелком. За ним величественно выступал джентльмен повыше и постарше: у него был двойной подбородок, длинное норковое пальто и трость из полированного черного дерева в руках. Мистер Фолк помог ему снять пальто, его спутник не пожелал разоблачиться. Я встал и подошел к ним.

– Дон Франческо, – сказал я с поклоном. – Бон джорно.

– Синьор Компетелло, – сказал мистер Фолк. – Это мистер Генри, allievo доктора.

Падрон каморры, чуть запрокинув массивную голову с толстым приплюснутым носом, посмотрел на меня сверху вниз и повернулся к мистеру Фолку, не заметив моей протянутой руки.

– Где дотторе Уортроп? – вопросил он.

– Доктор передает вам свои глубочайшие сожаления, – ответил я. – Его задержали неожиданные дела.

Франческо Компетелло опустился на кушетку возле камина и поставил палку между колен, а его спутник встал у него за спиной, сунув руки в карманы, не глядя ни на что конкретно и замечая все. Я вернулся на свой стул напротив Компетелло. Мистер Фолк остался стоять у входа; его пустые руки праздно висели по бокам.

– Я пришел сюда потому, что я человек мирный, – сказал Компетелло. По-английски он говорил с сильным акцентом, но без ошибок. – По той же причине я покинул мою родину. Война, вендетта, кровная месть, вражда… я не бежал; меня изгнали. А еще я здесь потому, что Уортроп мне не враг, и я не желаю ему зла.

Я сдержанно кивнул. Он продолжал:

– Я бизнесмен, ясно? Вы понимаете? А вендетты вредят бизнесу. – Прищурившись, он ткнул в мою сторону толстым пальцем. – Но семья есть семья. Il sangue e non acqua. Вы говорите, что Уортроп расстроен? Но ведь это я – пострадавшая сторона! Это у меня отняли дорогих мне людей, и от меня ждут, что я буду бездействовать? О, нет. Я человек мирный, разумный, но пролитая кровь взывает о крови.

Я продолжал кивать.

– Дотторе понимает. Он тоже мирный человек. И разумный, как вы. Он тоже многое потерял – он любил фон Хельрунга больше, чем иной сын любит своего отца. Так что баланс подведен, синьор Компетелло, и счет можно считать закрытым.

– За этим я и пришел сюда – услышать эти слова из его собственных уст. Он не часто просит меня об услугах, но, если уж просит, то всерьез. И я не отказываю. Я заплатил ему свой долг – за то, что он помог мне и моим людям перебраться в эту великую страну, – и чем заплатил? Кровью. И что же он, компенсировал мне убыток? Нет! Он пришел и стал требовать от меня, чтобы я компенсировал убыток ему. «Мне нужен монстро, которого у меня забрали. Достаньте его мне».

– И вы его достали и доставили, – сказал я. – Хотя он наверняка говорил вам, что тварь нужна ему живой. Этот монстр был последний в своем роде.

Его черные глаза превратились в щелки. Жирные пальцы выбивали дробь на золоченом набалдашнике трости.

– Я свое обещание сдержал, – сказал он мрачно. – И не могу сказать этого о нем.

Я напомнил ему о том, что никакой личной вины Уортропа в гибели его людей не было – ни того, что погиб в Монстрариуме, ни тех, чья кровь пролилась на Элизабет-стрит. И что ни Уортроп, ни его ученые коллеги, если на то пошло, не ссорились с каморрой. Более того, монстрологи хотят мира и гарантируют его соблюдение. Им нужны люди вроде Компетелло: разумные, немногословные, не ограниченные условностями закона. Первая смерть случилась без нашего ведома, и мы никак не могли ее предотвратить, две другие стали результатом чудовищной ошибки. Конечно, мы оплакиваем фон Хельрунга, но мы согласны принять цену своей ошибки. И наше единственное и страстное желание – надежный мир с каморрой.

Он слушал внимательно, не меняя выражения лица и не переставая барабанить пальцами. Когда я закончил, он повернулся к мистеру Фолку и спросил:

– Кто этот мальчишка и почему он так со мной разговаривает? Где сам дотторе Уортроп? Я занятой человек!

Я встал. Извинился.

– Мы больше не задерживаем вас, дон Франческо.

И выстрелил ему в лицо. Пока его телохранитель рылся в карманах, я застрелил и его. Он покачнулся и стал заваливаться назад; пуля пробила ему грудную клетку, но он был крупным мужчиной, центр тяжести располагался у него ниже обычного, и в сердце ему я не попал. Тогда я шагнул к нему и выстрелил еще раз, целясь ниже. Его тело упало на пол, глухо стукнув – ковер в кабинете был толстый.

Мистер Фолк уже был рядом. Вцепившись в мое запястье, он пригнул мою руку к полу. Вырвал из моих окостеневших пальцев докторский револьвер.

– Надо спешить, – сказал он. Я кивнул, но не двинулся с места. Просто стоял и смотрел, как он, склонившись над телом здоровяка, роется у того в карманах, ища пистолет. Нашел, выпрямился и дважды выстрелил из него в сторону моего стула. Потом взял руку мертвеца и обхватил его пальцами рукоятку.

– Ну же, мистер Генри, – окликнул он меня и кивнул на дверь для прислуги. Ручка другой двери уже бешено вращалась; в саму дверь колотили снаружи. Я на свинцовых ногах подошел к ней. Мистер Фолк с револьвером в руках занял мое место: между оттоманкой и стулом.

– Когда вас поведут на допрос… – начал я.

Он натянуто улыбнулся.

– Может, и поведут. Хотя вряд ли. Человек имеет право защищаться.

– Вот именно, – сказал я. Теперь только это имело значение. Да. Только оно одно.

Я вышел.