Глава седьмая

Белые ночи пришли в Ленинград в конце мая. Солнце скрывалось, а на позолоченном шпиле Петропавловской крепости всю ночь не угасал багровый отблеск заката. Корабли с ажурными мачтами, на которых горят красные и зеленые сигнальные огни, бесшумно плывут по фарватеру, минуя один за другим разведенные мосты. Кажется, что косо взметнувшиеся вверх железобетонные створы поддерживают над водой белесое небо с желто подсвеченными дремлющим солнцем высокими перистыми облаками. Караваны кораблей плывут и в одну и в другую сторону. Тихо скользят они по спокойной ртутной воде, оставля за собой широкий блестящий след. И не слышно шума двигателей, всплеска, человеческих голосов.

Сорока приехал на Дворцовую площадь сразу после занятий. Перед экзаменами им через день читали обзорные лекции. Когда не было лекций, он допоздна занимался в Публичной библиотеке на Фонтанке. Сороку удивлял и восхищал Ленинград. Первые дни он часами бродил по городу, подолгу простаивал на площадях, читал надписи на мраморных мемориальных досках, установленных на старинных зданиях, рассматривал удивительные памятники. Эти пешие путешествия по городу стали привычкой.

Дневные заботы, стычки на работе, тревога за исход весенней сессии все это отступало куда-то на задний план, стоило ему выйти на Невский проспект. Иногда он ловил себя на мысли, что когда-то все это уже с ним происходило и вот теперь, бродя по Ленинграду, он восстанавливает в памяти неуловимо знакомые черты города.

Шли дни, недели, месяцы, а тяга к прогулкам не проходила. Эту романтическую приподнятость он ощущал, лишь когда один бродил по городу. Если с ним рядом был еще кто-то, ничего подобного он не чувствовал. А если этот кто-то начинал неумеренно восторгаться чем-либо, будь то Казанский собор или памятник Екатерине, что напротив Пушкинского театра, это его раздражало. Сам он никогда и никому не говорил о том, что каждый раз испытывает при встречах с городом.

Напротив Эрмитажа он вдруг резко остановился: по другой стороне шла девушка в светлом плаще. На голове тонкая зеленоватая косынка. Коричневая сумка на плече покачивалась в такт ее быстрым шагам. Он смотрел вслед удалявшейся в сторону Летнего сада девушке, она ему напомнила Нину, доставившую его под конвоем овчарки Найды в отделение милиции… Нина сказала, чтобы приходил встречать белые ночи на Дворцовую площадь… Вот он и пришел, а ее что-то не видно…

Ему впервые сейчас пришло в голову, как хорошо встретить в прекрасном, но все-таки чужом городе знакомого человека. Пусть он обознался, это была совсем не Нина, но он знает, что в Ленинграде есть девушка, которую ему хотелось бы встретить.

Несколько раз он приходил на проспект Металлистов и дежурил возле ее дома. Один раз увидел Найду. На поводке ее вел подтянутый молодой человек. На брюках у него голубой кант. Он чем-то напоминал Нину. Она, кажется, говорила, что ее брат работает в милиции… Найда узнала Сороку и рванулась, но хозяин ее натянул поводок и что-то негромко сказал. Найда, вильнув пушистым хвостом, потрусила по тротуару, а молодой человек внимательно посмотрел на Сороку.

Ему трудно даже самому себе объяснить: зачем он ищет встречи с Ниной? Он даже не знает: работает она или учится? Хотя они почти соседи, встретить ее возле дома так и не удалось. В ту ночь, вернувшись домой и потихоньку забравшись в комнате под одеяло, он по-настоящему почувствовал себя одиноким в этом городе. Так уж сложилась его жизнь, что он вырос без родителей. Нет у него на свете ни одного близкого родственника. Нет и далекого. Он не жаловался на судьбу. Но вот, бывая у Большаковых дома и видя, как хорошо ладят между собой Владислав Иванович, Сережа и Алена, Сорока ловил себя на мысли, что завидует им… Завидует, что у них есть такой чудесный добрый отец! Забывал даже, что у них нет матери, которую они давно похоронили… Но у него-то, Сороки, никого нет! А это очень плохо, когда у тебя никого нет.

Нина напомнила ему другую женщину, которая была для него самым дорогим человеком в этом мире…

За годы, проведенные в детдоме, он привык во всем полагаться лишь на себя. Сколько ребят у одного воспитателя? Целая армия! И ко всем своим питомцам настоящий воспитатель должен относиться одинаково. Но воспитатели тоже люди, у них бывают разные характеры, разный и подход к детям…

После первой же драки, когда его жестоко избил сосед по койке, Сорока решил, что он должен стать сильным и всегда уметь постоять за себя. Физрук только диву лдавался, глядя на него: хилый, слабосильный мальчуган все свободное время пропадал в спортивном зале, занимаясь там на различных снарядах до полного изнеможения.

В седьмом классе Сорока стал лучшим спортсменом детдома. Когда перешел в девятый класс, у него уже был первый разряд по легкой атлетике…

И, только обладая жестким, непреклонным характером, он смог создать на Каменном острове мальчишескую республику. Его воле подчинялись все, его уважали ничуть не меньше, чем директора детдома. То, что он не прощал другим, он не прощал и себе, то, что требовал от мальчишек, требовал и от самого себя. Наверное, поэтому он всегда был первым во всем, будь то учеба, спорт, работа.

Но иногда Сорока испытывал непонятную, глубокую тоску, которая накатывалась на него неожиданно и подолгу не отпускала. В такие часы он старался быть один на один с собой. Ему не хотелось портить людям настроение, он был раздражен и лишь огромным усилием воли заставлял себя сдерживаться, чтобы не сорваться и не нагрубить воспитателям или товарищам…

Был в его жизни один челоиек, который всегда понимал его. Это воспитательница детдома Нина Владимировна. Наверное, только мать так можно любить, как любил ее девятилетний Сорока, да и она относилась к нему как к родному сыну. Она привила ему любовь к книгам, музыке, поддерживала его страсть к спорту, научила быть сдержанным, любовно относиться к природе, всегда помогать слабым, а Сорока благодаря спорту вытянулся, окреп, стал сильным. Нина Владимировна всю его энергию, волю направляла на добрые, полезные дела. Она дала мальчишке-сироте как раз то, что может дать лишь умная мать своему ребенку.

Но жизнь почему-то с самого рождения Сороки была сурова к нему. Эта чудесная женщина погибла ранней весной в половодье, спасая детдомовских ребят. Лодка, на которой они переправлялись через бурно разлившуюся речку Березайку, опрокинулась, и воспитательница — она была с ними — первым делом стала спасать ребятишек. Всех спасла, кроме одного. Вместе с ним она и утонула…

Это была самая тяжелая потеря для Сороки. Ему тогда было двенадцать лет. Может быть, таинственная Нина, которую он так упорно разыскивает в белую ночь на Дворцовой набережной, разбудила в нем глубоко спрятанную от всех нежность… Ведь ее тоже зовут Ниной, и она так похожа на молодую красивую воспитательницу, отдавшую не только всю свою любовь, но и жизнь осиротевшим детям.

Сорока так и не встретил на набережной Нину. Белая ночь подарила ему другую встречу, совсем неожиданную… Ночь была уже на исходе, один за другим опускались на Неве створы мостов. Огни кораблей маячили далеко впереди. Не доходя до Литейного, он наткнулся на группу парней, которые, взявшись за руки, окружили стройную девушку в брюках и черной рубашке с большими блестящими пуговицами. Ребята с хохотом кружились вокруг нее, а девушка молча смотрела на них. Сорока так и прошел бы мимо, если бы в этот момент девушка не повернулась в его сторону.

Сорока разорвал круг, схватил девушку за тонкую руку и, не обращая внимания на недовольные реплики парней, вывел ее на тротуар.

— Вот уж не знал, что ты любишь ночные прогулки, — сказал он.

— Эй ты, похититель! — то ли в шутку, то ли всерьез возмущались парни. — Оставь ее, это наш трофей… Идем с нами на Дворцовую площадь, красавица? Ты только прикажи, мы этого пирата в два счета в Неве искупаем…

— Вы мне надоели! — крикнула она. — Все! Все! Все!

— Хочешь, мы тебе песню споем? — не унимались парни. У одного из них появилась в руках гитара. — Школьный вальс? Или испанскую серенаду?..

Перед Сорокой стояла злющая Алена. Она уперла маленькие кулачки в бока и с вызовом смотрела на Сороку. Видя, что парни не отстают, он обнял ее за худенькие плечи и увлек за собой к Литейному мосту. Сзади дружно грянула песня:

Ах, зачем такая страсть,

Ах, зачем красотку красть,

Когда можно ее так уговорить…

— Да отпусти ты! — вырвалась она. — Вот возьму и пойду с ними!

— Ради бога, — сказал Сорока, убирая руку. — Ну, что же ты не идешь? — улыбнулся он.

— К этим? Дикарям? — рассмеялась она. — Знаешь, что они сказали? «Девушка, мы сейчас исполним ритуальный танец „там-там“, а потом уведем вас на площадь, водрузим на Александрийский столп и будем вам поклоняться…»

— Такая честь, — сказал он.

— Я уже было собралась спать, но вспомнила, как после выпускного школьного бала гуляла с подругами по набережной в белую ночь, — рассказала Алена. — Оделась и потихоньку убежала из дома! — Глаза ее стали грустными, она вздохнула: — Нет, нельзя вернуть то, что когда-то было. — И сбоку взглянула на него. — Ты думаешь иначе?

— Кто-то сказал, что нельзя дважды войти в одну и ту же реку, — сказал он.

— Смешно, — сказала она, хотя видно было, что ей совсем не смешно, а скорее наоборот — грустно. — Президент Каменного острова, вместо того чтобы готовиться к экзаменам, в белую ночь один гуляет по набережной… Встречает попавшую в плен к дикарям девушку и, как Робинзон Пятницу, вовремя спасает ее…

— Надо было пройти мимо?

— Ты действительно появился кстати, — рассмеялась она. — Я уже хотела кричать от злости… Они преследовали меня от самого Зимнего. Какие-то балбесы из Технологического института…

— Тебе одной ходить по улице опасно… — усмехнулся Сорока.

— Почему же ты не сопровождал меня? — Она резко вскинула голову и взглянула ему в глаза.

Он не выдержал ее взгляда и отвернулся. Помолчав, сказал:

— Я даже не знаю, что тебе и ответить.

— Тогда молчи! — Она схватила его за руку и, ни слова не говоря, потащила к парапету. — Красиво? — тихо спросила она.

По Неве, подсвеченной нежно-розовым занимающимся рассветом, со стороны Финского залива бесшумно двигались три длинные узкие восьмерки. Гребцы в желтых футболках с номерами синхронно взмахивали веслами. Вода казалась застывшей, неподатливой, и быстрые лодки не плыли, а скользили по поверхности, как по катку.

Откуда-то прилетела ночная бабочка и уселась на черный воротник Алениной рубашки. Бабочка была серой с двумя круглыми пятнами на сложенных крыльях. Она отчетливо выделялась на черном фоне. Сорока острожно дотронулся до бабочки, она тут же улетела, оставив на кончике пальца серебристую пыльцу. Алена обернулась. Глаза ее на бледном лице показались ему огромными и глубокими, а губы черными.

— Я вспомнила «Грозу» Островского, — сказала она. — Неужели можно вот броситься в эту — бр-р! — холодную воду и… все. Ничего больше никогда не будет. Ни солнца, ни белых ночей, ни любви… — И тихо прочла:

Кончен пир, умолкли хоры,

Опорожнены амфоры,

Опрокинуты корзины,

Недопиты в кубках вины,

На главах венки измяты,

Лишь курятся ароматы

В опустевшей светлой зале…

— Что это на тебя нашло? — спросил он, чувствуя, как снова шевельнулось столь мало знакомое ему чувство, как нежность.

Сорока не любил еще ни одну девчонку. Он просто не знал, что такое любовь. Еще там, в Островитине, когда впервые увидел на берегу Алену, он подумал, что с такой девчонкой хорошо бы подружиться… И вот они стали друзьями. Но почему же тогда всякий раз при встрече с ней ему приходится внутренне сжиматься, контролировать каждый свой взгляд, слово, движение? Даже тогда, когда Гарика рядом нет? Почему ему с Аленой так несвободно? Почему всякий раз, уезжая с дачи, где они последнее время чаще всего встречаются, он чем-то встревожен? Снова и снова повторяет про себя все произнесенные ею фразы, припоминает взгляды, улыбку?..

И тут же, злясь на себя, гонит все мысли о ней прочь.

— Почему ты не спросишь, чьи это стихи?

— Я знаю, — ответил Сорока.

— Интересно, чьи же? — Она смотрела на воду и улыбалась.

— Блока.

Она повернулась к нему и засмеялась:

— И вовсе не Блока, а Тютчева! Ну что, самоуверенный пингвин? Не знаешь такого замечательного поэта — Федора Ивановича Тютчева?

— Знаю, — на этот раз очень уверенно сказал Сорока. — Сейчас… Вот, пожалуйста:

Люблю грозу в начале мая,

Когда весенний первый гром,

Как бы резвяся и играя…

— Ха! — сказала Алена. — Это стихотворение все с первого класса знают, так же как пушкинское «Сижу за решеткой в темнице сырой…».

— А это чье стихотворение? — спросил Сорока и тоже прочел:

Умом Россию не понять,

Аршином общим не измерить:

У ней особенная стать

В Россию можно только верить.

Алена назвала около десятка поэтов, даже Державина вспомнила, но Сорока только качал головой и улыбался.

— Ладно, не знаю, — призналась она. — Кто же это?

— Твой любимый Федор Иванович Тютчев, — невозмутимо ответил Сорока.

— До чего же ты противный, — сказала Алена. — Не успела я насладиться тем, что посадила тебя в галошу, ты тут же мне отомстил… Женщинам надо уступать.

— Женщинам — да, но… как говорили древние: Платон мне друг, но истина дороже.

— А жаль, — помолчав, негромко произнесла Алена.

— Что тебе жаль? — глуховато спросил Сорока.

— Жаль, что тебе на меня наплевать, — жестко, даже без намека на кокетство сказала девушка.

— Ты знаешь, что это не так, — мягко возразил он.

— Да, конечно, ты мой друг! — вдруг взорвалась она, поворачиваясь к нему. — Ты настоящий друг, на которого всегда можно положиться. Ты не бросишь в беде… Всегда выручишь. Не дашь в обиду, защитишь… Если я сейчас брошусь в Неву, как Катерина из «Грозы», ты, не раздумывая, кинешься вслед за мной и спасешь. И не только меня — любого! Ты честный, благородный, справедливый! Я удивляюсь: почему о тебе в газетах не пишут? Например, в «Смене»? Как это у них называется: «Наш воскресный гость»? Очерк с портретом! У тебя волевое мужественное лицо, ты очень хорошо будешь смотреться на газетной странице…

— Перестань, — не повышая голоса, сказал Сорока, но даже в этот предрассветный час было заметно, как он побледнел.

— А я не люблю таких… сверхположительных! — немного тише продолжала она. — Мне не нравятся голубые литературные герои, о которых в книгах и газетах пишут… Мне больше нравятся такие, которые ошибаются, спотыкаются, даже падают!.. И не краснеют, как красные девицы, перепутав Тютчева с Блоком!..

— Ты все сказала? — спросил Сорока. Он уже овладел собой и снова выглядел спокойным, чуточку насмешливым, как всегда, когда разговаривал с Аленой.

— Чего это я? — будто очнувшись, сказала она. — Ты меня чем-то разозлил…

— Я провожу тебя домой? — предложил он.

— Ладно, прояви заботу… Мне ведь одной по улицам ходить опасно, — грустно улыбнулась она. Сорока взглянул на часы: половина четвертого. Уже где-то за Смольным монастырем всходит солнце. Небо так и полыхает в той стороне, а облака уже не нежно-розовые, а ярко-багровые.

Алена пристально смотрела ему в глаза.

— Кого ты ищешь, Тима? — совсем тихо спросила она. — Девушку?

Он молчал, глядя на Литейный мост, по которому медленно ползла поливочно-моечная машина. Сверкающие струи веером ложились на асфальт.

— Она не пришла на свидание? — допытывалась Алена. — И ты очень переживаешь?

— Не очень, — улыбнулся он.

— Неужели ты способен влюбиться! — неестественно громко воскликнула она. Проходившая мимо парочка обернулась, они услышали негромкий смех.

— Ты считаешь, что не могу? — повернулся он к ней.

— Только подумать: Сорока влюбился! — На губах ее странная улыбка. — И хорошенькая она, эта твоя избранница?

— Ничего, — ответил он.

— Она, конечно, высоченная, как жердь, и мастер спорта? По гребле? Или толкает ядро?

— Скорее всего она играет на скрипке… — Он попытался сделать серьезное лицо. — Или на арфе.

— Ты даже не знаешь?

— Я ее всего один раз видел, и то она меня забрала в милицию, — сказал он.

— Ты пристанал к ней?

— Она ко мне… Точнее, ее собака.

— При чем тут милиция? — спросила Алена. В голосе ее появились раздраженные нотки.

— Видишь ли, она приняла меня за жулика, — сказал Сорока. Его стал забавлять этот разговор.

— Удивляюсь, как тебе могла понравиться такая идиотка!

— А что с нее взять? — невозмутимо пожал плечами Сорока. — Она ведь овчарка.

Алена секунду ошарашенно смотрела ему в глаза, затем нос ее сморщился, губы дрогнули, и она от души рассмеялась.

— Ты меня совсем запутал, — сказала она. — Кого же ты, дорогой, ищешь: девушку или овчарку?

— Теперь никого, — ответил он и, отвернувшись, снова стал смотреть на Литейный мост. По мокрому настилу проносились такси с зелеными огоньками. Где-то далеко прозвенел трамвай.

— Извини, если я тебя обидела, — помолчав, сказала она. — Я очень устала и хочу домой.

— Вот и кончилась белая ночь, — сказал он.

До ее дома они не произнесли ни слова. Когда прощались на улице Восстания, со стороны Московского вокзала показался трамвай. Высекая из проводов голубые искры, он с воем и грохотом приближался к остановке. Солнечный луч вымахнул из-за громоздкого серого здания с круглой башенкой, заставил вспыхнуть маленькие листья на старом клене и прыгнул в раскрытую форточку бурого дома с белыми колоннами.

На смену белой ночи в город пришло солнечное летнее утро.