Глава двадцать седьмая
Самая капризная в мире зима — это ленинградская. Случается, в середине октября выпадает обильный снег, ударят морозы, а в Новый год сыплет с ватного неба весенний дождь, под ногами сверкают лужи. Бывает, утром все бело, деревья в парках обросли пушистым инеем, каменные бока зданий в леденистой изморози, высокие белые папахи надели на себя Барклай-де-Толли и фельдмаршал Кутузов, что бессменно стоят на посту у Казанского собора. А к вечеру город снова темно-серый, ни одного белого пятна. С крыш течет, из водосточных труб вместе с талой водой с грохотом вылетают на тротуары ледяные пробки.
В такой промозглый зимний день приехали на «Запорожце» на станцию технического обслуживания Гарик с Ниной. Сороку он разыскал в основном цехе. Вместе с Васей Билибиным тот копался в моторе новеньких «Жигулей». Видно, что-то у них не ладилось, потому что позы их были напряженными, а лица озабоченными. Рядом суетился расстроенный владелец.
— У меня еще гарантия не кончилась, — говорил он, нагибаясь к слесарям. — Если в моторе серьезные неполадки, его ведь могут заменить? Вы дайте мне справку, что обнаружен заводской дефект.
— Завод тут ни при чем, — ответил Сорока.
— А кто же?
— С какой скоростью вы ездите по городу? — Выпрямившись, Сорока взглянул на него.
— Я, товарищ, правил не нарушаю, — с достоинством ответил владелец. В среднем я езжу по городу со скоростью сорок-пятьдесят километров. Мне спешить некуда.
— На прямой передаче? — уточнил Сорока.
— Не на третьей же? — пожал плечами водитель, — Конечно, на прямой.
— Поэтому вы и запороли распределительный вал, — подытожил Сорока, вытирая ветошью руки. — Если бы вы внимательно прочитали инструкцию, то обратили бы внимание, что там написано: «Прямую передачу можно включать, если скорость не менее шестидесяти километров».
— Это на «Волге» и «Москвиче» можно ездить на прямой передаче, если даже скорость тридцать километров, — вмешался Вася Билибин. — А «Жигули» машина скоростная, у нее другой режим.
— Что же мне делать? — растерянно уставился на них гражданин.
— Нужно менять распредвал, — коротко ответил Сорока и тут увидел Гарика, стоявшего в сторонке. Улыбнулся ему и пошел навстречу.
— Где же я возьму этот… распредвал? — не отставал от него водитель. — Это страшный дефицит! Может, вы чем поможете?
— Кажется, еще пара осталась на складе, — сказал Сорока. — Вася, поменяй товарищу распредвал.
Владелец «Жигулей» растерянно уставился на Сороку. Он все еще не верил своему счастью.
— Вы мне поставите… новый распределитель? — изумленно переспросил он.
— Давненько ты сюда не заглядывал! — пожал Сорока руку приятелю. — Наверное, телега поломалась?
— В порядке, — улыбнулся Гарик. — Заехали с Ниной проведать тебя. Ты ведь сам не догадаешься прийти.
— Нашли квартиру? — поинтересовался Сорока, отходя с ним к двери, в которую задувал ветер и залетали дождевые капли.
— Ты знаешь, у нее чудесные старики, — с подъемом сказал Гарик. — Я хотел отдельно жить, так они и слушать не хотят… Поднакопим деньжат — в жилищный кооператив вступим. Нинкин старикан обещал помочь, у него тут колоссальные связи… Правда, не хотелось бы одалживаться у родственничков… Но это Нинкина забота, родители души в ней не чают… Веришь, утром теща чуть ли кофе в постель не подает… Умора!
Сорока слушал его и думал, что он не смог бы жить с родителями своей жены, пусть даже они «чудесные старики». От кого-то зависеть… И Гарик сразу после женитьбы говорил, что первым делом займется поиском комнаты… А с другой стороны, зачем искать, если им отдали лучшую комнату?..
Он, Сорока, не смог бы с родителями жить, а Гарик, может быть, сможет…
— С работы мчусь на Садовую встречать жену, — сообщил Гарик. — Раз не приехал, так ее какой-то тип привез на «Волге» — говорит, старый знакомый…
— Даже не верится, что ты теперь женатый человек, — оглядел его Сорока. И в голосе у него прозвучали какие-то грустные нотки.
— Я и сам до сих пор не верю, — ответил Гарик. И вид у него действительно был озадаченный.
Неподалеку от них две женщины в длинных резиновых фартуках мыли «Волгу». Гудел компрессор, из наконечника шланга била тугая светлая струя. Она ударяла в блестящие бока машины, лоскотала в округлых крыльях, выворачивая оттуда комки старой грязи. Когда мойщица выпрямилась, струя хлестнула по никелированным колпакам колес, и до них долетели брызги.
— Чего мы тут стоим? — сказал Гарик. — Там, в машине, Нина ждет…
Сорока не успел ответить, к ним подошли Вася Билибин, кладовщик и взволнованный владелец «Жигулей».
— Нет у меня распредвалов, — заявил кладовщик. — Еще вчера кончились.
— А те два, что я нынче утром на полке видел? — спросил Сорока. Лицо его стало хмурым.
— Это фонд начальника станции, — со значением произнес кладовщик, худощавый парень лет двадцати пяти.
— Я про такой фонд не слышал, — отрезал Сорока. — Выдай Билибину один вал.
— С начальником ты будешь сам разговаривать… — заколебался кладовщик.
Но Сорока уже повернулся к нему спиной.
— Вася, поставишь товарищу распредвал и сразу займешься вон тем «Москвичом», — кивнул он на яму, где очередную машину проверяли на сходимость колес.
Когда они вышли из цеха, Гарик поинтересовался:
— Твой знакомый?
— О ком ты? — не понял Сорока.
— Скажешь, ты ему вал поставил за красивые глаза?
— Я его в первый раз вижу, — усмехнулся Сорока. — А на глаза, понимаешь, даже внимания не обратил.
— Ты знаешь, сколько сейчас распредвал стоит?
— Двенадцать рублей по прейскуранту, — невозмутимо ответил Сорока.
— Спекулянты по сорок-пятьдесят рублей дерут за штуку!
— То спекулянты, — сказал Сорока. — А мы — государственное предприятие.
— Спасибо, разъяснил… — рассмеялся Гарик. — Я гляжу, тут у вас можно деньги лопатой огребать!
— Можно… да осторожно, — нахмурился Сорока. — Двоих таких огребал с треском вышибли. По два года условно схлопотали с вычетом каких-то процентов из зарплаты… Конечно, можно потихоньку облапошивать клиентов и сшибать рублики-трешки…
— На такое ты не способен, — рассмеялся Гарик. — Нет таланта… А я бы с этого дядечки за распредвал червонец-два сорвал бы!
— Не наговаривай на себя, — усмехнулся Сорока. — Тоже мне нашелся ловчила!
— Да, эта работенка не для нас с тобой, — вздохнул Гарик. — Честно вкалываешь за станком от гудка до гудка, а какой-то деляга, устроившись на теплом местечке, в два-три раза больше тебя зашибает. Возьми хотя бы этого Глеба из комиссионки? Нинка говорит, у него денег куры не клюют…
— Не завидуй, — сказал Сорока. — Такие людишки плохо кончают.
— Я не завидую, — ответил Гарик. — Возмущаюсь.
Моросил холодный дождь, в подворотне завывал ветер, и они забрались в машину, в которой сидела в красивой, отороченной мехом дубленке Нина. Она улыбнулась Сороке и протянула руку. Ему показалось, что девушка немного похудела, щеки побледнели, а выразительные серые глаза сталя больше и глубже. И улыбка какая-то отрешенная. И при всем этом озабоченное лицо. На коленях у нее кожаная сумка с блестящей застежкой. Ничего не скажешь, модная и красивая жена у Гарика!
— Ты так долго… — с упреком взглянула она на мужа и тут же перевела взгляд на Сороку. — Бросил меня одну в холодной машине и скрылся…
— Слышишь! — выразительно посмотрел на друга Гарик. — Вот так начинается порабощение нашего брата. И попробуй возрази!
— Почему к нам не приходишь? — спросила Нина, пропустив мимо ушей слова мужа.
— Знаешь, работа, учеба… — начал было оправдываться Сорока и замолчал, почувствовав, что слова его звучат неубедительно.
Почему он не заходит? Да он и сам не знает. Они только что поженились, у них свои дела, заботы… И потом, когда друг женится, первое время у тебя такое ощущение, что ты его навсегда потерял. Он вроде бы тот и вместе с тем уже не тот. И думает по-другому, и заботы у него теперь совсем иные. Рядом с женатым приятелем и себя-то ощушаешь каким-то лишним, ненужным. С таким настроением и ушел от них в последний раз Сорока. Это было месяц назад.
Они пили кофе в просторной комнате, которую родители Нины отвели молодоженам. Нина была в домашнем платье, поверх — кокетливый передник с кружевной отделкой. Поднос с кофе она прикатила из кухни на столике с никелированными колесиками. Маленькие фарфоровые чашечки на крошечных блюдцах. Маленькие затейливые бутерброды на тарелочках… В общем, не ужин, а японская чайная церемония…
Видио было, что Нине нравится роль молодой хозяйки дома она с удовольствием бегала из комнаты на кухню и обратно, радушно угощала гостя бутербродами, подливала кипяток в чашечки с растворимым кофе. В общем, не без успеха создавала домашний уют.
Гарик с умиротворенным видом следил за хлопотами своей миловидной жены, однако сам и пальцем не пошевелил, чтобы помочь ей. Иногда он быстро взглядывал на Сороку, будто приглашая его вместе с ним порадоваться его новой беззаботной жизни, но в глазах его нет-нет и появлялось беспокойство или легкая тревога. У Сороки мелькнула мысль, что его друг не чувствует себя мужем в этой чужой обстановке, а старательно разыгрывает роль мужа. Причем не только для Сороки, но и для себя самого…
И что-то вдруг грустно стало Сороке. Он видел, как они обменивались влюбленными взглядами, как Гарик с видом собственника похлопывал Нину по спине, а когда она, смеясь, вырывалась от него, грубовато шутил: мол, сейчас он обидится и вместе с Сорокой уйдет к неким мифическим девочкам…
Позабыв про Сороку, они мирно обсуждали свои дела: надо купить плотную гардину на окно (Нина деловито заметила, что мать обещала дать денег), Гарику необходим новый вечерний костюм (это Нина тоже берет на себя, достанет фирменный в комиссионке), в ванной надо бы поставить щеколду (это должен сделать Гарик).
А когда они завели разговор о том, кого следует пригласить на день рождения Нины, стали называть незнакомые Сороке фамилии, он совсем заскучал и, допив из маленькой чашечки ароматный черный кофе, как говорится, низко откланялся…
Возвращаясь на Кондратьевский к Татариновым, он размышлял о прошедшем вечере.
Вроде бы все, что они говорили, правильно, естественно, даже эта самая щеколда в ванной… но почему так стало тоскливо ему? Он видел, что они счастливы, им хорошо вдвоем, потому, наверное, они так часто забывали о нем. И, даже с серьезным видом толкуя о пустяках, они искрение верили, что это не пустяки, а чрезвычайно важные и неотложные дела в их новой жизни.
Неужели и он, Сорока, женившись, станет точно так же рассуждать, думать? Нет, он не осуждал Гарика и Нину, да их и не за что было осуждать, он просто не мог сейчас понять их. Такое ощущение, будто кто-то поставил между ними большое матовое стекло: вроде бы по-прежнему рядом, а на самом деле едва различают друг друга. Когда Гарик был один, без Нины, это ощущение разделенности исчезало, он снова становился прежним, понятным. Разговор о хоккее, работе, Даже о ссоре с мастером был более приятен для слуха Сороки, чем о гардинах, гостях, щеколдах в ванной… Он даже мысленно ругнул себя за то, что привязался к этой дурацкой щеколде…
Может быть, когда Гарик рядом с Ниной, он как бы отражает ее? Или, если так можно сказать, растворяется в ней, а она в нем? И Сорока их таких не понимает? Вернее, не воспринимает, потому что они ему просто-напросто скучны?..
Он даже подумал: а не завидует ли он им? Но нет, чего-чего, а зависти в себе он не почувствовал…
Вот о чем думал Сорока, сидя в машине рядом с Гариком и Ниной. И вот почему он не мог прямо ответить, казалось бы, на такой простой вопрос Нины: «Почему ты к нам не приходишь?» Он на самом деле не знал почему.
Впрочем, Нина и не ждала от него ответа, она тут же стала рассказывать, как весело прошел ее день рождения, сокрушалась, что не было его, поблагодарила Сороку за подарок (он через Алену передал ей редкую пластинку популярного эстрадного певца). Сам он никак прийти не мог: у них было отчетно-выборное комсомольское собрание, на котором его избрали комсоргом станции.
Видя, что Нина поеживается в своей дубленке, Гарик включил обогреватель. Тоненько запел маленький мотор, в салон поплыл теплый воздух.
— Ты скоро кончаешь? — спросил Гарик.
— В девять, — ответил Сорока.
— А мы хотели тебя пригласить к нам на ужин, — разочарованно произнесла Нина.
— Брось ты, старик, гореть на работе! — сказал Гарик. — Оставь кого-нибудь за себя — и к нам! Нина достала бутылку настоящего португальского портвейна… Ты знаешь, что Португалия — родина портвейна?.. Да, ты ведь не пьешь… — рассмеялся он.
— У нас жареная утка с картофелем, — уговаривала и Нина.
Сорока решительно отказался: с какой стати он уйдет с работы? Конечно, жареная утка с картошкой — это соблазнительно, но только не в рабочее время.
— Я с завода ухожу, — беспечно заметил Гарик.
— В комиссионку? — не удержался, съязвил Сорока.
Но Гарик и ухом не повел. Достал пачку «Кента», протянул Нине, чиркнул красивой зажигалкой. Раньше такой у него не было.
— Мой старик… — фамильярно начал он, но, взглянув на Нину, поправился: — Мой дорогой тесть работает заместителем директора одного научно-исследовательского института. У них там прекрасная механическая мастерская, много новых станков… В общем, есть для меня хорошая работенка. Ну что я там, на Кировском, два года вкалываю токарем! Правда, разряд мне присвоили высокий…
— Главное, ты сможешь учиться, — мягко заметила Нина. — Этой весной тебе сдавать экзамены.
— Куда поступать-то собираешься? — полюбопытствовал Сорока.
— Только кораблестроительный, — убежденно ответил Гарик.
И Сорока подумал, что хоть тут-то он остался верен себе: Гарик мечтал поступить только в этот институт и больше никуда.
Они снова стали уговаривать приехать к ним сегодня, пусть даже поздно, после девяти, но Сорока отказался, пообещав обязательно прийти к ним в ближайшую субботу. Он уже взялся за ручку дверцы, чтобы вылезти из маленькой, тесной машины, в которой стало жарко и душно, но тут заметил, как Нина толкнула Гарика в бок и пристально посмотрела ему в глаза. У них было какое-то дело к нему, но они не решались начать.
— Выкладывайте, — пришел им на помощь Сорока, — без этой… дипломатии.
Гарик кивнул: дескать, выйдем…
Сорока попрощался с Ниной и первым выбрался из «Запорожца». Он заметил, что в крупных Нининых глазах тревога, словно она боялась, что ее милый муж сейчас все дело испортит…
Они уже подошли к дверям цеха, а Гарик все молчал, напряженно морща лоб.
Иногда он сбоку коротко взглядывал на Сороку и тут же отводил глаза в сторону. Один раз даже беспомощно оглянулся на машину, в которой осталась Нина, будто собирался позвать ее на подмогу.
— Какая вас муха укусила? — рассердился Сорока, не любивший игру втемную. — Денег в долг, что ли, хочешь попросить?
— Наоборот, — обрадовался Гарик. — Хочу тебе деньги отдать…
— Разве ты мне должен? — удивился Сорока.
— Когда я был, как ты… то есть не женат, — путано стал объяснять Гарик. — Мы были… ну как это?.. Равными компаньонами.
— Компаньонами? — вытаращился на него Сорока.
— Не перебивай ты меня! — вдруг рассердился Гарик. — Короче говоря, я один на машине езжу, а ты с лета и за руль не садился… Ну вот, мы с Ниной и решили, что лучше тебе вернуть деньги, которые ты дал на покупку… Гарик поспешно вытащил из кармана пачку денег и протянул Сороке. — Тут половина, — пояснил он. — Весной верну остальные.
— Дурак, спрячь деньги, — негромко, но внушительно произнес Сорока. Они тебе сейчас нужнее.
— Все равно когда-то отдавать, — пробормотал Гарик. Он действительно чувствовал себя дураком. — Нина говорит…
— Ну, раз Нина говорит, тогда давай, — улыбнулся Сорока, принимая деньги. — Это хорошо, что ты жену слушаешься…
— Ну чего ты издеваешься? — укоризненно взглянул на него Гарик. — Нина тебя так хорошо не знает, как я… Ты ведь такой, можешь и оскорбиться…
— За что?
— Ну мало ли, — замялся Гарик. — Я ведь считаю, что эта машина наша общая…
— А Нина думает по-другому, — сказал Сорока. — И правильно думает. Это машина ваша, и нечего, дорогой мой, терзаться… Все правильно.
— Когда тебе понадобится телега, только скажи, — повеселел Гарик.
— Скажу-скажу… — рассмеялся Сорока, подумав, что вряд ли ему когда-нибудь потребуется «Запорожец». Он тогда еще и не подозревал, как эта маленькая юркая машинка очень скоро крепко выручит его…
— Так придешь в субботу? — недоверчиво посмотрел на него Гарик.
— На жареную утку-то с картошкой? — улыбнулся Сорока. — Обязательно приду! Твоя Нина отличная хозяйка.
— Ты еще не знаешь, какие она пельмени делает… — расплылся в улыбке Гарик. — Обалдеть можно!
— Я уже обалдел, — пошутил Сорока, но Гарик не понял шутки. Он уставился на друга.
— Тебе не понравилось у нас?
— С чего ты взял? — Сорока крепко стиснул его ладонь, повернулся, чтобы уйти, но Гарик задержал.
— Послушай, у меня такое ощущение, будто я поглупел после женитьбы… — начал он.
— Не поглупел, а опупел, как говорили у нас в детдоме… — рассмеялся Сорока.
— Честно говоря, иногда себя чувствую дураком… Вроде бы все так и вместе с тем не так…
— Ты еще не почувствовал себя по-настоящему женатым человеком, — стараясь его не обидеть, сказал Сорока. — Ничего, скоро почувствуешь…
— Чужой я там, — сказал Гарик, не отпуская его руки. Сорока уже несколько раз пытался вытащить ладонь, но тот не давал. — Да и они для меня чужие… Нина говорит: «Называй их папа и мама…» Я этих слов-то никогда не произносил…
— Ну и не произноси!
— Им не понять, что мы с тобой не умеем произносить эти слова… Папа… мама… А если я их забыл? С тех самых пор, как у меня не стало папы и… мамы?
— Вот еще проблема! — стал сердиться Сорока. — Поступай так, как находишь нужным. И слушай себя, а не Нину.
— Я очень люблю ее, и родители хорошие люди, но что-то меня, понимаешь, мучает.
— Не понимаю, — сказал Сорока, на этот раз покривив душой. Он наконец понял, что происходит с его другом, но объяснить ему этого сейчас не смог бы. Да этого и не надо было делать: Гарик не дурак и сам во всем разберется. Они детдомовцы и, казалось бы, в такие простые слова, как «папа» и «мама», вкладывают свой особый, глубокий смысл…
— Может, зря я переехал к ним? — делился своими сомнениями Гарик. — Надо было начинать новую жизнь самостоятельно.
— Это верно, — скупо обронил Сорока.
— Так ведь еще не поздно! — обрадовался Гарик. — Снимем с Ниной комнату — и…
В этот момент раздался длительный визгливый сигнал.
— Иди, — улыбнулся Сорока, — она тебя ждет.
— А с другой стороны, какого черта платить бешеные деньги за комнату, когда нам ее родители предоставили бесплатную, со всеми удобствами? — растерянно смотрел на него Гарик.
— Ты постой, добрый молодец, на перепутье: налево пойдешь — направо пойдешь… А я побежал! Работа стоит!
— Так куда мне идти-то: налево или направо? — крикнул ему вслед Гарик, на лице его не было даже улыбки.
— А ты подумай! — уже в дверях цеха обернулся Сорока. — Есть ведь и еще одна дорога — это прямо!
— Прямо… — пробормотал Гарик. — А прямых дорог, друг Сорока, не бывает!.. — Засунув руки в карманы куртки, он, хмуря брови, зашагал к машине, которая снова испустили продолжительный вопль.
— Ну, что ты такой грустный? — улыбнулась Нина. — Твой гордый друг, конечно, деньги не взял.
— Взял, — ответил Гарик, усаживаясь за руль.
— Что он хоть сказал-то?
— Говорит, что после женитьбы я поглупел… Вернее — опупел.
— Опупел? — удивилась Нина. — Что он имел в виду?
— Именно то, что сказал. Сорока никогда не темнит.
— Холостые друзья всегда плохо влияют на женатых, — заметила Нина.
Нина откинулась на спинку сиденья и задумалась. Гарик старательно объехал большую лужу, разлившуюся посередине дороги, и выехал на прямую. У трамвайных путей им пришлось остановиться и пропустить трамвай.
— Сорока, Сорока… — сказала Нина. — А своя голова у тебя есть на плечах?
— Он мой единственный и настоящий друг! — разозлился Гарик и резко затормозил перед выездом на Приморское шоссе.
— А я? — совсем тихо произнесла Нина.
— Ты? — бросил он косой взгляд на нее. — Ты — жена.
— Я обижусь, Гарик, — сказала Нина. — Плохи наши с тобой дела, если я не друг тебе.
— Друг, друг, — уступил Гарик и даже улыбнулся.
— Ты был один, — продолжала Нина. — А теперь нас двое… — И, сделав паузу, со значением прибавила: — А когда-нибудь будет и трое… Кого ты хочешь: мальчика или девочку?
Гарик вертел головой, выглядывая, свободно ли шоссе, наконец дал газ и вывернул на правую сторону. Их тут же обогнал грохочущий самосвал.
— И мальчика и девочку, — беспечно откликнулся он. — А лучше всего тройню!
— Какой ты еще дурачок! — улыбнулась Нина и, посерьезнев, потребовала: — А теперь извинись! И постарайся впредь держать себя в руках. Кричать на любимую женщину…
Он нагнулся к ней, поцеловал в щеку и резко отстранился, вглядываясь вперед. Навстречу приближалась желтая «Волга» с двумя динамиками на крыше. В кабине какие-то блестящие приборы, чующие за версту нарушителей правил уличного движения.
— Куда теперь? — спросил Гарик и усмехнулся про себя: он уже спрашивает Нину, куда ему ехать…
— На Садовую, милый, — распорядилась она. — Я попросила ребят с приемки подобрать тебе хороший костюм.
— Сдается мне, Нинка, что мы с тобой становимся мещанами, — покачал головой Гарик.
— Хорошо, милый, поехали домой, — спокойно сказала Нина.
— В субботний день торчать дома… — заколебался Гарик. — Вообще-то стоит взглянуть на костюм… В театр не в чем пойти. А деньги? У нас до получки остался четвертак…
— Пусть тебя это не беспокоит, — сказала Нина.
— Опять у родителей? — поморщился Гарик. — В долг без отдачи?
— И это пусть тебя не волнует, — улыбнулась Нина.
— А меня это волнует, — сдерживаясь, чтобы снова не накричать на жену, заявил Гарик. — Не могу я, Нинка, быть бедным родственником и жить за чужой счет! Я действительно опупел, что согласился жить у вас. Хотим мы этого или нет, но мы зависимы, понимаешь, за-ви-си-мы! Вот что, к черту твою комиссионку! Поехали искать комнату. Сейчас же, немедленно!..
Пока он все это говорил, Нина с любопытством смотрела на него; сначала лицо ее было серьезным, затем на губах появилась улыбка.
— Но за комнату нужно каждый месяц платить, — напомнила она.
— Мы с тобой не так уж мало зарабатываем, — ответил он. — А с костюмом можно подождать. Я в театре раз в год бываю.
— Ты не спросил, сколько раз я бываю в театре…
— Едем на площадь Мира, там сдают комнаты, — твердо сказал Гарик.
— Ты мой повелитель, тебе видней, — сказала Нина, продолжая улыбаться: Апраксин двор, где комиссионка, совсем рядом с площадью Мира…
