Книга: Холодные близнецы
Назад: 10
Дальше: 12

11

На следующее утро, в субботу, по телефону позвонил Энгус. Он хотел, чтобы я подъехала на лодке и забрала его из «Селки» в пять часов вечера.
– Но будет жуткая темнотища!
Он еле расслышал меня: чересчур сильно шипели помехи в нашей изъеденной морем телефонной линии.
– Что, Сара?
– Темно еще не будет, Энгус?
– Луна полная! – прокричал он. – Не бойся!
Телефонная линия изношена до предела. Я посмотрела на часы – одиннадцать. Через шесть часов надо встретить мужа в Орнсее и сообщить ему, что мы совершили самую чудовищную на свете ошибку. Кирсти мертва, а Лидия жива. Как он отреагирует на эту новость? Поверит ли он мне?
Я вышла из дома, уставилась на растрескавшиеся камни дорожки, а затем взглянула на восток – на белую колонну маяка, море и на присыпанные снегом горы Нойдарта за проливом. Почему-то само наличие маяка всегда утешало меня. Умиротворяющий и равнодушный, ночью он моргает каждые девять секунд, подавая миру знак – мы здесь. Энгус, Сара и Лидия Муркрофт, все трое.
Я вижу Лидию: она играет на берегу, бродит по приливным лужам в новеньких синих резиновых сапогах. Ищет рыбок и пульсирующих морских ежей. Похоже, что я с легкостью называю ее Лидией. Она – Лидия. Лидия со мной. Кирсти больше нет. Меня охватывает тихая грусть вперемешку с постыдной радостью. Лидия вернулась из крематория.
Моя вторая дочь любит море. Ей нравится разглядывать мягких морских ежей, которые постоянно сжимаются и разжимаются, словно дышат. Моя девочка жива, она опять с нами.
Лидия поворачивается и бежит по заросшему покрытой солью травой склону к кухне, чтобы продемонстрировать мне ракушки, которые она собрала.
– Какие красивые!
– Можно я их покажу папе?
– Конечно можно, Лидия!
Влажные, все в синих пятнышках, ракушки покрыты песком. Они моментально высыхают и изменяют цвет сперва на желтый, а затем – на кремовый. Я смываю с них грязь под слабой струйкой из крана и отдаю дочери.
– Положи их в надежное место. Папа сегодня будет поздно.
Я переобуваю ее в кроссовки, и она несется к себе в комнату. Чтобы отогнать тревогу, я в тишине вожусь с супом – мы едим много супа, его легко приготовить даже на этой кошмарной кухне. Я могу его заморозить и разогреть в микроволновке, если не получается сделать что-нибудь нормальное.
Время не ждет, и в половине пятого на улице царит полумрак. Я просовываю голову в дверь спальни Лидии и приглашаю поехать со мной на лодке к «Селки» – встречать папу.
Она не хочет. На ней – розовые рейтузы и розовые кроссовки с яркими лампочками на пятках. В комнате сквозняк.
– Но папа хотел тебя видеть.
– Не-а. Не пойду.
– Лютик, почему?
– Не хочу, и все. Потом.
– Лидия, ты останешься одна на острове.
Мне просто звать ее Лидией. Наверно, я подсознательно догадывалась, что она – Лидия.
Лидия мотает головой:
– Ничего!
Сегодня у меня нет никакого желания воевать с дочерью. Я очень беспокоюсь – мне предстоит разговор с Энгусом. Удивительно, но я не думаю, что Лидии на Торране угрожает опасность. Она не потеряется, мы же на острове. Сейчас отлив. Меня не будет каких-то полчаса. Ей семь лет, ее можно оставить в доме. Конечно, ничего плохого с ней не случится. Да и балконов у нас нет.
– Ладно. Иди ко мне. Но, дорогая, обещай, что будешь в своей комнате, хорошо?
– Да.
Я обнимаю ее и застегиваю пуговицу на голубой кофточке. Целую ее пахнущие шампунем волосы, и она послушно запрыгивает на кровать.
Сгущающаяся мгла обступает остров. Я хватаю фонарик и спускаюсь по дорожке к галечному пляжу возле маяка. Стаскиваю лодку с заросших травой камней, развязываю веревку и затягиваю на борт тяжелый якорь, как маленькое тельце, от которого я надеюсь избавиться, спустив за борт в воды Слейта.
Свет полной луны отражается от водной глади. Ночь ясная и безветренная, и фонарь мне не нужен. Энгус был прав.
А вот и он: стоит на пирсе, за его спиной мерцают огни паба в «Селки». На Энгусе – темные джинсы, но при этом джемпер с треугольным вырезом и рубаха в клеточку – компромисс между житьем на острове и работой архитектора. Он кажется бодрым и улыбается. Наверняка счастлив после первого – за столь долгий срок! – рабочего дня.
– Привет, красотка на лодке! Как раз вовремя.
Энгус спрыгивает по ступенькам в лодку и целует меня. От него пахнет виски, но совсем капельку. Должно быть, пропустил стаканчик в «Селки», чтобы согреться.
– Как Кирсти?
– Она…
– Что.
– Да… так…
Подвесной мотор «Ямаха» вспенивает блестящую и одновременно черную воду. Я веду лодку вокруг Салмадейра. Огромный особняк миллиардера пуст, его охраняют угрюмые легионы елок.
– Сара?
Лодка вытащена на берег за границу водорослей – подальше от воды. В лунном свете мы направляемся к дому. Мы заходим в холл, и Лидия тотчас выбегает из комнаты. Она показывает отцу свои морские находки. Энгус берет ракушки в подставленные чашкой ладони и восхищается:
– Милая, очень красивые ракушки, честно-честно! Спасибо.
Он наклоняется, целует ее в бледный лобик, и она вприпрыжку мчится к себе – мимо нарисованной на стене женщины в традиционной шотландской одежде.
Я усаживаю мужа за обеденный стол, завариваю чай. Энгус молчит, он как будто ожидает крупную неприятность. Неужели он догадывается? Вряд ли.
Я медленно пододвигаю стул, сажусь напротив и говорю:
– Я должна кое-что тебе сказать.
– Хорошо.
Мне не хватает воздуха, но я продолжаю:
– С балкона упала не Лидия, а Кирсти. Мы ошиблись, мы их перепутали. Девочка в той комнате – которая тогда осталась жива – Лидия.
Он молчит и потягивает чай, но его темно-карие глаза не отрываются от меня. Свирепый, немигающий взгляд, как у хищника.
Внезапно я ощущаю опасность. Угрозу, как тогда на чердаке. Ко мне возвращается детское заикание:
– Я… я…
– Тише, Сара, – задумчиво произносит он. – Расскажи все с самого начала.
– Я выключила свет в ее комнате, чтобы она закричала.
Он мрачнеет, как туча.
– Что?
– Энгус, помнишь, что близняшки кричали по-разному, когда были по-настоящему чем-то напуганы? Ты ведь не забыл, что случилось, когда однажды свет вырубили? Я устроила это снова – погрузила ее в темноту. Я отвратительная, да, я знаю, но, – мне становится стыдно, и я торопливо выпаливаю ему в лицо: – Энгус, такой страх никак не подделаешь! Это рефлекторный крик ужаса, индивидуальный, на уровне инстинктов, и… когда она оказалась в темноте, она завопила, как Лидия. То есть она – Лидия. Да.
Он отхлебывает горячий чай. Хоть бы ответил по-человечески. Или вообще как-нибудь отреагировал. Заплакал бы, в конце концов. Что-нибудь рявкнул. Сделал бы хоть что-нибудь резкое, нехорошее…
Но все, что я имею, это его зловещий взгляд. Он делает глоток и спрашивает:
– Только крик? Вот твое единственное доказательство?
– Нет. Господи, доказательств куда больше!
– Ладно. Объясни мне, но сначала успокойся. Я тебя слушаю.
Энгус обхватывает кружку ладонями и отпивает еще чаю, буравя меня взглядом.
– Давай, Сара. «От» и «до».
Он прав – ему необходимо знать все. Я выкладываю ему все подробности, словно рассказываю психотерапевту, что он творил пьяный минувшей ночью. Я сбрасываю с себя всю ложь и хитрости и возвращаюсь к спасительной правде. Я рассказываю о поведении собаки, об успехах дочери в чтении, о перемене друзей, об истерике в школе, о неделях странного состояния, о том, что наша девочка теперь требует, чтобы ее называли Лидией. Я упоминаю о поездке к Келлавею в Глазго, о своих сомнениях и о предположениях. Сейчас мои догадки звучат еще основательнее и убедительнее, чем прежде.
– Лидия жива, – подвожу я итог.
Я смотрю на него, а он – на меня.
У Энгуса перекатываются желваки под щетиной. Запинаясь, я продолжаю:
– Мы… Я… Гас, произошла страшная ошибка. Все оттого, что мы так подумали после катастрофы. Я допускала с большой вероятностью, что Лидия перепутала себя с Кирсти – помнишь, как они тогда изображали друг дружку? Играли, дурачились, носили одинаковую одежду, просили, чтобы мы их одинаково стригли? И тут происходит несчастье… Кто знает, может, когда мы отвезли Кирсти в больницу, у близняшек случилось нечто вроде телепатического контакта. Ничего нельзя утверждать наверняка, но может, их разумы соединились, как когда они, совсем крошки, лежали в одной кроватке и сосали друг другу пальчики, не разбирая, где чей?
Во время моего монолога Энгус не проронил ни слова. Зато вцепился в кружку – да так, что у него костяшки пальцев побелели. Будто собирался поднять ее и впечатать ее мне в лицо. Он зол, его раздирает ярость. Мне и страшно и не страшно одновременно. Сейчас Энгус ударит меня кофейной кружкой с изображением Эдинбургского замка – ведь я говорю ему о том, что его любимица мертва, а моя – воскресла.
Но я должна сказать ему все, и мне без разницы, что со мной будет.
– Девочка в соседней комнате – Лидия. Не Кирсти. Мы кремировали Кирсти, а Лидия до сих пор жива.
А вот и она – реакция. Энгус допивает остатки чая и ставит кружку на запачканный пыльный стол. Двор за окном залит зловещим белесым светом.
Луна пялится прямо на нас.
Наконец Энгус произнносит:
– Мне известно, что это Лидия.
Я настолько поражена, что теряю дар речи и едва перевожу дыхание.
Он тоже напряжен до предела и, видя мое замешательство, лишь пожимает плечами:
– Я и раньше знал.
Он громко вздыхает:
– Думаю, нужно будет поменять свидетельство о смерти.
Мое молчание ненормально.
Энгус встает, уходит на кухню, гремит кастрюлями и тарелками в раковине. В столовую вбегает Бини и недоуменно смотрит на меня. Его необрезанные когти скребут по каменным плитам пола. Надо бы положить сюда ковер или половичок, а то все вокруг слишком голое и твердое.
Откуда-то я нахожу в себе силы. Я бреду на кухню, где Энгус моет чашки в керамической раковине под тонкой прерывистой струйкой воды. Кран хрипит и булькает, как водосточная труба во время дождя. Крупные пальцы мужа сосредоточенно полощут и трут посуду.
– Джош и Молли звали нас к себе на ужин в следующий четверг. К ним еще заедут погостить друзья из Лондона, в Кинлохе намечается пышная свадьба.
– Энгус.
– Еще я слышал в «Селки» хорошую новость. Возле Дуисдейла хотят ставить ретрансляционную вышку, и у нас теперь будет нормальный сигнал, не придется каждый раз ездить на холм.
– Гас!
Он методично моет посуду, стоя ко мне спиной, и таращится в окно, которое выходит на берег: на приливные поля и линию низких холмов на горизонте позади «Селки», чернильно-синих на фоне звезд и ночного неба.
Однако я вижу не только пейзаж Торрана, но и лицо Энгуса – оно отражается в стекле из-за того, что на кухне горит свет. Он об этом не догадывается, а я понимаю, что он пытается сдержать гнев и кривится от злости. Сейчас от его привлекательности не осталось и следа.
Почему?
Энгус замечает, что я на него смотрю, и моментально прячет раздражение поглубже – гримаса исчезает.
Он ставит кружки сушиться на полку, поворачивается, берет полотенце и тщательно вытирает руки от мыльной пены.
– Где-то полгода назад… – начинает он, делает паузу и кладет полотенце на холодильник, – ко мне подошла Лидия и сказала то же самое, что и тебе: она – Лидия, а умерла Кирсти, и что это ошибка, ты перепутала. Что мы все перепутали.
На кухню входит собака и скулит без всякой видимой причины. Вероятно, чует наше настроение. Энгус бросает на нее взгляд и кивает.
– И еще пес стал вести себя по-другому – как при общении с Лидией.
– Бини? Ты…
– Я сопоставил факты и предположил… решил, что, похоже, Лидия права, или, по крайней мере, говорит правду. Поэтому я и достал ее игрушку.
– Она просила игрушку?
– Нет.
– Но тогда… Подожди. Я не…
– Сара, это проверка. Эксперимент вроде твоего.
Я сглатываю слюну. Я слышу, как в дровяном чулане возятся крысы. Почему Бини на них не охотится? Он вообще жалкий стал – грустный, подавленный, боится чего-то.
– Какая проверка? – переспрашиваю я.
– Чтобы посмотреть на реакцию Лидии. Или на реакцию Кирсти. Как она будет реагировать на любимую игрушку Лидии.
– И она отреагировала?
– Я достал дракончика с чердака и быстренько подложил его к другим игрушкам в ее комнате. Потом я стал за ней следить, чтобы узнать, что она будет делать.
– Ты так сделал?..
– Да. Она увидела дракончика и сразу же взяла его в руки. Без принуждения. Игрушка Лидии определенно нравилась ей больше других.
Разумеется, в плане Энгуса присутствовала радующая глаз чистая логика. В этом весь Энгус – здравомыслящий, простой, но с творческим подходом – ведь он инженер, человек, который решает конкретные проблемы. Он придумал искусный и действительно идеальный способ установить личность нашей дочери с помощью игрушки. Гораздо менее жестокий способ, чем мой.
– То есть ты был в курсе всего? Ты реально думаешь, что она – Лидия?
Энгус прислоняется спиной к раковине, опершись на нее руками, и смотрит на меня. Не то с вызовом, не то с презрением. А может, мне просто кажется? Я в полном смятении. Паника затягивает меня, как водоворот.
– Гас, но почему ты мне не признался?
– Не хотел тебя травмировать и был не до конца уверен.
– И только?
– А как иначе? Как я мог еще поступить? Ты с трудом справляешься с собой, ты не в силах пережить гибель Кирсти, и вдруг появляюсь я: «Сара, между прочим, ты тогда перепутала наших дочерей». Представь себе, Сара. Неужели мне надо было вводить тебя в ступор? Причинить тебе еще большую боль?
Мрачное выражение лица Энгуса исчезает, уступая место чему-то иному – не улыбке, но и не злости. Он качает головой, его глаза влажно блестят. Это не слезы, но он вот-вот заплачет. Я переживаю за него и за нас всех. Как же ему было тяжко! Столько времени скрывать свою догадку! Плюс – не огрызаться на мои обвинения. А он несколько месяцев жил с поистине страшным знанием, пытаясь не подавать виду. И он думал, что потерял Лидию, хотя он потерял Кирсти.
– Получается, она – Лидия? – спрашиваю я.
– Да. Если она сама так считает и, видимо, не лжет, то значит, она Лидия. Других вариантов нет. Кирсти умерла. Да. Вот так вот.
Теперь он пытается сдержать эмоции. Стоя в другом конце кухни, он раскрывает мне объятия, и я сдаюсь – я устала от возобновившихся взаимных подозрений и враждебности. Мы должны быть семьей, чтобы идти по жизни вместе. Лидия Муркрофт и ее родители. Я подхожу, он обнимает меня, и я утыкаюсь лицом ему в плечо.
– Ладно, – бормочет он. – Давай поужинаем. Я, ты и Лидия. И Бини – бесполезный пес.
Я пытаюсь рассмеяться, мне почти смешно от шутки мужа, и мы идем в гостиную. Энгус разводит огонь, я готовлю пасту, а потом Энгус пересекает холл и негромко зовет дочь:
– Лидия, Лютик!
Она выбегает, и я чуть не плачу. Она обнимает его за талию – выше ее руки просто не достают, а он ерошит ее волосы, целует в светлую головку и повторяет: «Лидия, Лидия» – я чувствую, что от чистого сердца.
Итак, вместе с нами наша Лидия. Да, именно она. Это неоспоримый факт.
Как легко поменялась идентичность.
Не слишком ли легко?
Надо все как-то закрепить. Нельзя ведь жонглировать именами и скакать от одной личности к другой, как будто это – обычное дело. Нужно совершить некий серьезный, символический жест. Может, устроить похороны? Да, пожалуй. Моя дочь, Кирсти, мертва, и ее надо помянуть. Должным образом.
Но похороны подождут. Мне хочется, чтобы сегодняшний вечер стал развязкой, финальной точкой – своеобразным катарсисом для нашей семьи. И так оно и продолжается – до того момента, пока я не заканчиваю с готовкой.
Энгус моет посуду во второй раз, Лидия играет с Бини на ковре перед уютно пылающим огнем.
Мои мысли возвращаются назад. Я вспоминаю выражение лица Энгуса, которое отразилось в кухонном окне. Он был в бешенстве, которое могло прорваться с минуты на минуту.
Может, я случайно раскрыла его ужасную тайну, и теперь он ненавидит меня. Но что он скрывает от меня?
Муж уходит в гостиную и садится на корточки перед камином.
Он неторопливо ворочает кочергой в пламени, среди пылающих дров открываются кроваво-алые уголья, взлетают над поленьями золотистые искры. Он выглядит мужественно. Мужчина и огонь. Мне нравится облик Энгуса – высокий темноволосый парень с широкими плечами. Сексуальное клише.
Но что-то в его рассказе еще беспокоит меня. Неужели он был готов позволить Лидии называть себя Кирсти – даже и на всю жизнь, только чтобы не тревожить меня? Какой тут смысл? Я делала ради него то же самое, но это длилось лишь пару недель, и я планировала ему все рассказать – в свое время. А если он хотел, чтобы Лидия оставалась Кирсти потому, что он больше любил Кирсти? И поэтому молчал? С любой точки зрения все кажется каким-то очень уж странным и неправильным.
Энгус садится на софу рядом со мной и кладет руку мне на плечо. Вот он, желанный миг. Наверное, сейчас я не ошибаюсь. Мы трое – семья, и нам хорошо в нашем доме, который почти пригоден для жилья. Ванная оштукатурена, половина стен покрашена. Кухня в плачевном состоянии, но там чисто, и ею можно пользоваться. И вот они мы. Собака, дочь, ясная ночь за окном, маяк подмигивает своим собратьям на одиноком берегу: Хискейру, Уотернишу, Ханонри и Южной Роне.
Вот о чем я мечтала, когда засиживалась в Интернете допоздна и любовалась фотографиями Эйлен Торрана с белым домиком у моря. Чтобы нас за все простили или хотя бы позабыли старые грехи.
Но мне приходится бороться с собой, чтобы не вздрагивать, когда муж дотрагивается до меня. Я чувствую, что Энгусу известно что-то еще, но он не говорит мне. И это – настолько чудовищно, что он мне соврет. Он врал об этом и раньше. Может, целых четырнадцать месяцев.
Надо взять себя в руки, и пусть жизнь течет дальше.
Огонь трещит. Лидия играет. Наш меланхоличный пес всхрапывает во сне, его морда подергивается. Энгус читает книгу о японском архитекторе Тадао Андо, который строил церкви из бетона. Я, зевая, потягиваю вино. Прежде чем идти спать, нужно разобрать школьные принадлежности Лидии, а их так много.
Я иду в спальню и включаю бра со слабой лампочкой. На кровати лежит сложенный листок. Записка?
Мое сердце испускает сигнал тревоги. Листок подписан крупными детскими буквами.
«Маме».
Мои пальцы дрожат, не знаю почему, когда я разворачиваю бумажку и читаю. И мое сердце обрывается.
Мама. Она здесь с нами. Кирсти.
Назад: 10
Дальше: 12