Глава 2. Почему именно евреи, конфуцианцы и протестанты?
Сегодня действует широко распространенная презумпция, что все религии должны рассматриваться как равноценные и в любом случае не должны быть предметом сравнительных ценностных суждений. Можно показать, что эта презумпция — будем называть ее религиозным релятивизмом — господствует на Западе и она определенно является доминирующей в наших университетах. Однако, когда дело доходит до взаимосвязи между религией и человеческим прогрессом, я нахожу убедительными свидетельства того, что некоторые религии в большей степени, чем другие, способствуют продвижению к демократической политической системе, социальной справедливости и процветанию.
В качестве примера религии, сильно противящейся прогрессу, рассмотрим опять вуду, господствующую религию Гаити, которая выступает суррогатом многочисленных анимистических религий Африки, где и зародилась вуду. Эта религия не только подпитывает иррациональность, она также дестимулирует занятие предпринимательством. Она сосредоточена на настоящем, а не на будущем. Кроме того, вуду по существу лишена этического содержания. Я убежден, что эта религия внесла решающий вклад в ту социально-политическую патологию, которой поражена история Гаити и аспектами которой являются бедность и крайне низкий уровень доверия. Я также уверен, что анимистические религии аналогичным образом затормозили прогресс во многих африканских странах, как это доказывает Даниель Этунга-Мангуель в соответствующей главе книги «Культура имеет значение».
Я хочу подчеркнуть, что религия не является единственным фактором, влияющим на результаты, достигнутые той или иной страной, и на ее культуру. Очевидно, что география, включая климат, топографию и наличие природных ресурсов, тоже играет ключевую роль, и то же самое можно сказать о превратностях истории, к которым относятся, например, войны, колониальный опыт, влияние геополитических сил, а также выбранные или навязанные экономические модели. Уровень благосостояния тоже сильно влияет на результаты. И лидеры имеют значение: то, что Сингапур входит в число наиболее богатых и наименее коррумпированных стран мира, разумеется, отражает концептуальное видение и влияние Ли Куан Ю.
Таким образом, культурный детерминизм — идея, что неизменная во времени культура пересиливает все прочие факторы и диктует траекторию, по которой общество или страна с неизбежность будут следовать, — нежизнеспособен ни как теория, ни как практика. Как теория — потому что очевидно, что ценности, верования и установки меняются во времени; как практика — потому что, как показывают факты, культура не всегда является решающим фактором. Кто поверил бы в 1958 г., что через пятьдесят лет президентом США будет избран афроамериканец? И если бы все определялось культурой, то как можно было бы объяснить гигантский разрыв между Северной и Южной Кореей?
Это приводит мне на ум недавнюю книгу Дарона Асемоглу и Джеймса А. Робинсона «Почему страны терпят неудачу?». В главе «Теории, которые не работают» они рассматривают и «гипотезу культуры»: «Может ли гипотеза культуры быть полезной для понимания неравенства в масштабах всего мира? И да и нет. Да в том смысле, что социальные нормы, которые связаны с культурой, имеют значение, их бывает трудно изменить и они иногда способствуют институциональным различиям, т.е. тому, что, согласно этой книге, объясняет неравенство в глобальном масштабе. Но по большей части нет, потому что те аспекты культуры, которые часто подчеркиваются, — религия, национальная этика, африканские или латиноамериканские ценности — просто-напросто не имеют существенного значения для понимания того, как мы оказались в том положении, в котором пребываем, и почему неравенство в масштабе всего мира продолжает существовать. Другие аспекты, например степень, в которой люди доверяют друг другу или способны к сотрудничеству, играют важную роль, но они по большей части являются результатом институтов, а не независимой причиной».
Асемоглу и Робинсон начинают следующую главу «Создание процветания и бедности» с раздела «Экономика 38-й параллели», в которой исследуется поразительный контраст между Северной и Южной Кореей. Они приходят к следующему выводу: «Ни культура, ни география, ни незнание не могут объяснить разошедшиеся пути Северной и Южной Кореи. Чтобы найти ответ, нам следует посмотреть на институты».
Очевидно, что я не согласен с Асемоглу, с которым не знаком, и с Робинсоном, которого знаю — в конце 2006 г. мы дискутировали о роли культуры на площадке веб-сайта CATO Unbound, а затем я пригласил его выступить на моем семинаре в Флетчеровской школе. По конкретному вопросу разошедшихся путей Северной и Южной Кореи я не согласен с тем, что провал Севера в основе своей есть провал институтов. Я скорее усматриваю в нем очередной провал марксистской идеологии в сочетании с конфуцианской склонностью к авторитаризму.
Что касается моих фундаментальных расхождений с Асемоглу и Робинсоном, то, просмотрев указатель к книге «Почему страны терпят неудачу», я обнаружил отсутствие каких-либо ссылок, за исключением нескольких библиографических, на Эдварда Бэнфилда, Дэвида Ландеса, Роберта Патнэма, Лусиана Пая и, главное, на Алексиса де Токвиля — все эти авторы считали, что культура имеет значение, причем зачастую решающее. И хотя там есть четыре библиографические ссылки на Дугласа Норта, получившего Нобелевскую премию по экономике за свои работы, посвященные институтам, в указателе книги нет упоминаний о Норте.
Мы, «культуралисты», подчеркиваем роль институтов как проявлений культуры. И то же самое делает Дуглас Норт: «Во всех обществах... люди накладывают на себя [формальные и неформальные] ограничения, которые позволяют структурировать отношения с окружающими... То, что неформальные ограничения важны сами по себе (а не просто как дополнение к формальным правилам), очевидно из того, что одни и те же формальные правила и/или конституции в разных обществах имеют разные проявления. <...> Откуда берутся неформальные ограничения? Они возникают из информации, передаваемой посредством социальных механизмов, и являются частью того наследия, которое мы называем культурой».
