Шамшулов спустил с верхней полки босые ноги с болтающимися завязками кальсон, пошевелил пальцами.

– Эй, граждане, вставать пора, – он спрыгнул в проход, потянулся, – эх, нигде так не спится, как в поезде. Если, конечно, душа чиста. Так, гражданка Белозерская?

Лада натянула одеяло до шеи, отвернулась к стене.

– Ха, а у вас вид того. Синяки вон, под глазами. Не спалось?

– Отстань от нее, – Кривокрасов отбросил одеяло, сел на полке, – где мы едем? – он отодвинул занавесу на окне.

За стеклом мелькали темно-зеленые ели и сосны, изредка голые березы и осины прореживали густой лес, подступивший вплотную к железнодорожным путям.

– К Вологде подъезжаем, – сообщил Шамшулов, натягивая гимнастерку. Он забрал с вешалки полотенце, кинул его на плечо, влез в сапоги, – так, я умываться. Чтобы к приходу все встали.

Он рывком открыл дверь купе и вышел в коридор. Кривокрасов поднялся, прихватил со стола папиросы, взял полотенце и выглянул из купе. Шамшулов, насвистывая «Марш Буденного» и не очень-то заботясь, спит кто-нибудь еще в вагоне или нет, проследовал к туалету.

– Лада Алексеевна, вы бы действительно, поднимались, – сказал Михаил, закрывая за собой дверь.

Придерживаясь за стенки вагона, Кривокрасов прошел к тамбуру. Навстречу попался хмурый проводник с седыми висячими усами. Предупредив пассажира, что через десять минут перекроет туалеты, он пошел дальше, бормоча про себя, что, мол, чего не спится людям – пять утра. Возле туалета Кривокрасов остановился, опустил стекло и с наслаждением закурил. Никотин ударил в голову, закружил на мгновение. «И ни в коем случае натощак не курить» – вспомнил он слова врача из госпиталя, усмехнулся. Как же не закурить, когда натощак папироса самая сладкая.

За дверью плескался и покрякивал от удовольствия Шамшулов. Ветер, летящий мимо приоткрытого окна, нес запах паровозного дыма, сгоревшего угля из печки проводника.

Весна здесь, севернее Москвы, еще не набрала силу – только-только распускались почки. На стоящих вдоль пути деревьях, молодая зелень еще не радовала глаз, но даже пасмурное небо не портило впечатление от пробуждающейся к жизни природы. Лес внезапно отступил от полотна, ушел вдаль темной стеной. Поплыли мимо раскисшие поля. Вдали, возле леса, притулилась деревенька, над избами курился дым. Одинокий трактор тащил в поле то ли сеялку, то ли плуг – отсюда было не разобрать.

Щелкнула задвижка на двери. Кривокрасов выбросил окурок в окно, обернулся. Шамшулов, с покрасневшим от холодной воды лицом, шагнул навстречу.

– О, молодец. Не то, что эта барышня. Раз – и готов. А ее что, одну оставил? Непорядок, товарищ сержант Государственной Безопасности!

Кривокрасов глянул вдоль вагона. Двери в купе были закрыты, проводник суетился в другом конце, растапливая печурку под титаном. Сержант ткнул Шамшулова в грудь твердым, как гвоздь пальцем, подталкивая обратно в туалет. На лице у того отразилось недоумение, он нерешительно отступил. Кривокрасов шагнул вперед, захлопнул за собой дверь.

– Ты вот что, милый. Ты у себя на зоне командуй, понял? – не переставая давить пальцем, сказал он, растягивая слова на блатной манер. – Я тебе не вертухай скурвившийся, и не безобидник лагерный. Я в органах девять лет и начальство у меня свое. Мне его хватает во как, – он провел ребром ладони по горлу. – И девчонку не трогай. Это тебе не блатных в «столыпине» парить. Едет она в спецлагерь и отношение к ней должно быть, как к оступившемуся, но раскаявшемуся гражданину, а не к врагу народа. Если ты забыл инструктаж, так я напомню.

– Ты кого защищаешь? – лицо Шамшулова пошло красными пятнами, – интеллигенцию гнилую? Деклассированный элемент? Ты же партиец! Да она…

– Я тебе все сказал, – Кривокрасов открыл дверь, – освободи помещение.

Шамшулов боком стал протискиваться мимо него, остановился, дохнув запахом нечищеных зубов.

– Что-то ты к ней неровно дышишь, товарищ сержант. Как бы тебе…

Кривокрасов сгреб его за гимнастерку, рванул к себе и, прижавшись лбом к голове, прошипел в масляные глаза:

– Еще слово и в Вологде ты отстанешь от поезда, сука. Слово даю. По слабости здоровья отстанешь. А поправлять ты его будешь долго. Может даже всю жизнь.

Проводив Шамшулова глазами, Кривокрасов умылся, расчесал волосы, поскреб ладонью щетину на подбородке. Побриться бы, конечно, не мешало. Еще со времен работы в МУРе он привык, чтобы с утра на лице не осталось никаких следов ночи, какая бы она не была. А ведь приходилось и в засадах сутками сидеть, и малины воровские трясти, не глядя день за окном или ночь. Все тогда было ясно, все понятно: вот бандит, грабитель, убийца – возьми его и хорошим людям станет легче жить. А сейчас? На кого укажут пальцем, тот и враг. Дело есть дело, он никогда не отказывался вести слежку, арестовывать, но иногда в душу закрадывалось сомнение: а так ли все просто? Что ж получается: человек честно жил, работал, а его – раз под белы руки за то, что он из дворянской или купеческой семьи! «Вот вернусь и попрошусь обратно в МУР», – подумал он и тут же невесело усмехнулся. Если даже Кучеревский не знает, надолго ли его откомандировали, то лучше уж тянуть лямку, там, куда послали и не думать о скором возвращении. Да-а, подкинула жизнь работенку – заключенных охранять.

Лада вышла из купе, Кривокрасов посторонился, пропуская ее. У девушки был, действительно, не выспавшийся вид. Шамшулов забросил на свободную верхнюю полку постельные принадлежности и матрацы и, расстелив на столике газеты, доставал из вещмешка продукты.

– Отец, – окликнул Кривокрасов проводника, – чайку не организуешь?

– Подождать придется, – проворчал тот, – вот, это чудо раскочегарю. Сколько раз говорил начальству – дымоход прочистить. Хоть сам в трубу полезай!

Вдвоем быстро порезали чуть зачерствевший кирпич черного хлеба, почистили вареную в «мундире» картошку. Шамшулов развернул тряпицу, вытащив увесистый шмат сала, покрытого кристаллами соли.

– Ты как насчет по рюмочке? – спросил он, глядя в сторону.

– В шесть утра? Нет, спасибо.

– Ну, как знаешь, – пожал плечами Шамшулов, – а я приму для бодрости.

Он взял у проводника стакан, выбив сургучную пробку, налил себе граммов сто водки и, залпом выпив, налег на сало. Кривокрасов вяло пожевал хлеба, макнул в соль картошку. Всухомятку еда не лезла в горло. Шамшулов снова налил.

– Вот ты обижаешься, а зря, – сказал он, – с этой девкой еще мороки не оберемся. Уж ты мне поверь – я мно-огих видал. Вся из себя гордая! Дворянка, мать ее за ногу! Да мы их в семнадцатом, – он рубанул воздух ребром ладони, – во как! Будь здоров!

Водка проскользнула ему в глотку, словно мышь в знакомую нору – даже кадык на покрасневшей шее не дернулся.

– Тебе сколько лет? – спросил Кривокрасов.

– А что? – насторожился Шамшулов, – ну, тридцать два.

– Значит, говоришь, в семнадцатом ты их – во как!

– Ну, это я к слову, – отмахнулся тот, – но уж этим интеллигентишкам спуску не дадим! Это они поначалу гонор показывают, уж я-то знаю. В лагере мы их к блатным определяли, а те сами разбираются. Не хочешь по-людски – перо в бок, и – привет родителям. Ты молодой еще, Миша, горячий. Все справедливость ищешь. А они враги! Вот повидаешь с мое…

– Да мне и своего хватает, – усмехнулся Кривокрасов.

– Чего там тебе хватает, – отмахнулся Шамшулов, – я ведь с командира отделения охраны начинал, ага. В Соловках еще, в двадцать восьмом. А вот, дослужился до старшего инспектора, – он потер рукавом серебряную звезду в петлице. – Там, на Соловках, у нас все просто было: возьмешь, бывало, попа какого, или этого, из офицерья, да в лесу его к сосне привяжешь, в чем мать родила. А на следующий день он уже и холодный. Гнус там – жуть, кровь сосут, что твои упыри. Зимой еще проще: выведешь такого…

Дверь в купе отворилась, Лада вошла, повесила полотенце, присела на полку. Лицо у нее посвежело, разгладились морщинки в уголках глаз.

– Завтрак, – кивнул на стол Кривокрасов, – присоединяйтесь.

– А у меня огурчики соленые есть, будете? – Лада вытащила чемодан, достала банку огурцов и поставила ее на стол.

– Не откажусь, – кивнул сержант.

– О-о, вот это закуска, – Шамшулов потер ладони, – выпьете с нами.

– Нет, благодарю, – вежливо отказалась девушка.

– Во, а я что говорил, – обрадовано воскликнул инспектор, – брезгует.

– Нет, просто я водку не пью, да и рано еще…

– Ну, шато-марго у нас не подают. Мы люди простые, из пролетариев. Так вот, сержант, слушай дальше, на Соловках-то как было: выведешь его на снег в одном белье, руки за спину, стреножишь и пускаешь гулять, – Шамшулов развеселился, вспомнив, по его мнению, забавные эпизоды, – а он и скачет в сугробе – греется, значит…

– Вы знаете, я выйду в коридор, подышу, – сказала Лада.

Она закрыла за собой дверь, не прикоснувшись к еде.

– Видал? – спросил Шамшулов, – видал? Не нравится, значит, а?

– Ты, инспектор, не пей больше, – посоветовал Кривокрасов, – оставь на обед.

– Еще купим. Вагон-ресторан есть, значит, не пропадем! Ты куда?

– Пойду насчет чая узнаю, – успокоил его сержант.

Он вышел в вагон. Белозерская стояла у приоткрытого окна, закрыв глаза. Ветер трепал ее русые волосы. Кривокрасов подошел к ней, хотел окликнуть и вдруг заметил на ресницах слезы. Он кашлянул. Девушка открыла глаза, быстро вытерла глаза.

– Ветром надуло, – попыталась она улыбнуться.

– Это не ветер, Лада Алексеевна, я же вижу. На вас так подействовали его рассказы? Хотите, я его заставлю замолчать?

– Спасибо, Михаил Терентьевич, но, я думаю, не стоит портить с ним отношения. Нам еще сутки почти ехать, да и в лагере он тоже будет рядом. Мне бы не хотелось настраивать его против себя. Я просто вспомнила, – она запнулась, быстро взглянула на Кривокрасова, – ах, вы все равно все знаете из моего дела. Так вот, бабушка мне говорила, что последняя весточка от родителей дошла с Соловков.

Губы у нее задрожали, на глазах опять блеснули слезы.

– Ну-ну, вот, возьмите, – Кривокрасов протянул ей свой платок, – постарайтесь успокоиться. Таким людям, как наш инспектор, нет ничего приятнее, чем видеть слабость других.

– Спасибо. А как вы попали на эту работу? Если, конечно, не секрет.

– Какой там секрет. Я, вообще-то, работал в уголовном розыске. Семь лет в МУРе. Тогда его еще называли просто «угро». А вот с год назад, примерно, направили меня во второй отдел Комиссариата Внутренних дел. Сейчас это третье управление. Вроде, как на усиление. Не мое это, Лада Алексеевна…

– Простите, – перебила она, – не могли бы вы называть меня просто Лада?

– Хорошо, тогда вы меня – Михаил.

– Договорились.

– Так вот: поначалу даже проще было – люди, которых мы э-э… разрабатываем совсем другие. Более чистые, что ли. Уголовный мир – это грязь, подонки в большинстве…

Она смотрела прямо ему в лицо, слушая настолько внимательно, что он даже ощутил некоторую гордость – как же, смог заинтересовать такую девушку. Образованная, умная, к тому же, есть в ней что-то, из-за чего ее дело выделили из обычной текучки. Кривокрасов говорил, вспоминая работу в уголовном розыске, старался припомнить забавные эпизоды, чтобы заставить ее забыть хоть на короткое время свое положение. Забыть, что едут они в лагерь, к черту на рога. Он вспомнил то, что знал о Севере, о Новой Земле. Как-то в ресторане с ребятами из МУРа отмечали удачную операцию, а за соседним столиком гуляли летчики Полярной авиации. Как-то незаметно они сблизились, сдвинули столы и пошел разговор за жизнь. Выпито было немало, но все же в голове остались картины суровой жизни за Полярным кругом: ураганные ветры, когда бочки с горючим парят в воздухе, привязанные канатами к земле; метели, заметающие упавшего человека в считанные секунды; белые медведи, прогуливающиеся по поселку. И над всем этим занавес Северного сияния: розовые, синие, зеленые сполохи, с шелестом парящие в черном небе…

По вагону пошел проводник, постукивая в двери купе.

– Вологда, подъезжаем к Вологде.

– Сколько стоим? – спросил Кривокрасов.

– Стоянка двадцать минут.

За окном побежали одноэтажные домики пригорода. Серые, окруженные голыми деревьями, с едва начавшими распускаться листьями, они казались тусклыми, неживыми под серым пасмурным небом. Поезд сбавил ход, закачался, застучал на стыках разбегающихся от сортировочной станции путей.

– Я никогда не ездила в поезде так далеко, – тихо сказала Лада. – Раньше я мечтала поехать в Крым – бабушка мне рассказывала, как они отдыхали там в Гурзуфе, в Ялте. Мне ее рассказы в детстве заменяли сказку. А иногда мне снятся удивительные страны: огромные, какие-то неземные города на берегу океана. Странные, доброжелательные люди, которые говорят со мной, как с маленькой девочкой – спокойно, вежливо, с некоторым оттенком превосходства, будто я пришла к ним из варварского мира, который они уже отчаялись изменить, преобразовать. Если бы вы знали, Михаил, как тяжело возвращаться в действительность после таких снов.

– И все-таки, вам повезло больше – я редко вижу сны, но если вижу, то приходят в них ко мне друзья. Те, кого зарезали, застрелили. Снятся те, кто это сделал и разговаривают они совсем не доброжелательно. Даже и не разговаривают, а «по фене ботают».

– Значит, я все-таки счастливее вас, – чуть улыбнулась девушка. – А мне можно будет выйти на перрон?

– Конечно. Если не против – я составлю вам компанию. В противном случае компанию составит наш старший инспектор.

Показалось двухэтажное здание вокзала, крашенное казенной темно-зеленой краской, с коричневой надписью под крышей: «Вологда». Состав дернулся раз-другой и остановился. Из купе стали выглядывать заспанные пассажиры. Кривокрасов с Ладой прошли к выходу, сержант первым вышел из вагона, протянув руку, помог ей спуститься по высоким ступеням. Перрон был пуст, если не считать нескольких пассажиров, куривших на свежем воздухе и трех-четырех теток, бегавших вдоль вагонов с кульками семечек и мисками с мочеными яблоками, клюквой и брусникой. Кривокрасов купил кулек семечек и они не спеша пошли вдоль поезда по серому асфальту платформы.

– А вы знаете, – сказала Белозерская, – я много читала об Арктике, и о Новой Земле. Помните, когда пропал дирижабль «Италия» с профессором Нобиле? Тогда, по-моему, все увлеклись романтикой Севера. Как мы с бабушкой следили за газетными сообщениями, о-о! Ледокол «Красин», полет Чухновского, Мальмгрен, Амундсен. Помните? А эпопея «Челюскина»?

– Помню, конечно. Только у нас не обо всем писали. Вы знаете, к примеру, что на спасение челюскинцев были направлены средства, которые должны были задействовать для завоза продуктов в несколько колымских лагерей? Многие тогда в лагерях на Колыме и в устье Лены не пережили зиму.

– Боже мой, – Лада остановилась, – неужели это правда?

– Да. Такая была цена спасения экспедиции Шмидта. Пойдемте-ка назад – вон, проводник уже торопит с посадкой.

Они уже подходили к вагону, когда из него вывалился Шамшулов. Он был красен и держался преувеличенно прямо. Галифе слегка сползли на кирзовые сапоги, гимнастерка без ремня болталась на нем, как ночная рубашка. Оглядев перрон мутным взором, он поманил к себе ближайшую тетку с семечками.

– Семечки жареные, – забормотала она, протягивая газетные кульки, – яблочки моченые, клюковка, брусничка.

– Так, яблоки, гришь, – инспектор перекатил на протянутой миске несколько яблок, облизал палец, – годится. Ну-ка, давай сюда.

– Куда вам пересыпать?

– Себе пересыпешь, – хохотнул Шамшулов, – а брусника где? Давай, давай, что ты, как кулацкое отродье, жмешься, – прихватив одной рукой две миски, он подмигнул женщине, – еще соберешь.

– А деньги? – растерянно спросила та.

– Деньги мы скоро отменим, – пообещал Шамшулов.

– Да как же это? Я милицию позову.

– Милицию? – прищурился инспектор, – ну-ка, что там у тебя за газетка с семечками? Никак «Правда»? Ты что, в передовицу «Правды» свои гнилые семечки завернула. А если там портрет Иосифа Виссарионовича?

– Что ты, что ты, – замахала руками женщина, – нету там никаких портретов.

– Нету? Тогда семечки мне вот сюда загрузи, и будем считать, что я ничего не видел, – он оттянул объемистый карман галифе.

Тетка послушно высыпала в карман семечки и засеменила в сторону, поминутно оглядываясь. Победно оглядевшись, Шамшулов полез в вагон. Лада взглянула на Кривокрасова. Тот, чтобы не встречаться с ней взглядом, раскуривал папиросу.

– Вы видели, Михаил? Он же просто ограбил ее.

– Давайте садиться, Лада Алексеевна, – сказал тот, отбрасывая изжеванную папиросу. – Несмотря на всеобщее равенство, некоторые, все же, выглядят ровнее перед законом.

Шамшулов ждал их с довольным видом. На столе в мисках зеленели яблоки, краснела клюква и брусника.

– Ну, теперь-то не откажетесь? – спросил он, приподнимая на две трети пустую бутылку.

– Я, помню, одного «щипача» прихватил в трамвае, – сказал присаживаясь Кривокрасов, – кошелек у пассажирки вытянул, а там и рубля не было. Так сел он у меня на три года, как миленький.

– Это ты к чему? – нахмурился Шамшулов.

– Так, к слову пришлось. Пить я не буду, Лада Алексеевна, думаю, тоже. Так, что гуляй в одиночку.

– Ну, была бы честь предложена, – инспектор вылил водку в один стакан, махнул залпом и, прихватив яблоко, полез на свою полку.

Состав дернулся, загудел паровоз. Платформа поплыла мимо, поезд, набирая ход, вышел со станции.

Скоро с верхней полки послышался храп. Шамшулов выводил носом затейливые рулады, причмокивал, что-то бормотал. Кривокрасов поморщился, взглянул на Ладу. Девушка смотрела в окно, пробегавшие столбы бросали мимолетную тень на ее тонкое, бледное лицо. Михаил вспомнил, что она так и не поела с утра, оглядел столик с остатками завтрака. Огурцы Шамшулов подъел, оставив в банке один надкусанный, на картошке отпечатались строчки из газет, а сало в тепле размякло и вид имело не самый аппетитный. Подсчитав в уме командировочные, Кривокрасов предложил Ладе сходить в вагон-ресторан. Девушка сначала не соглашалась, но Михаил настоял, сказав, что скоро все они будут жить на государственном пайке, а деньги на Новой Земле тратить, судя по всему, негде.

Ресторан находился через три вагона, два из которых были плацкартными. То и дело спотыкаясь о мешки, узлы и баулы, уворачиваясь от снующих детей, они кое-как протиснулись вперед, вдыхая ни с чем не сравнимый запах большого скопления людей. Запахи могли начисто отбить аппетит, если бы Кривокрасов и Лада не были столь голодны. В проход свешивались босые ноги, кто-то ел селедку, кто-то курил, не обращая внимания на окрики проводника. Едкий махорочный дым пластами плавал в забитом людьми вагоне и над всем этим висел визг и воинственные крики детей, ругань соседей, деливших верхние и нижние полки, смех и переливы гармошки.

Зато вагон-ресторан был полупустой. Сонная официантка проводила их к дальнему столику и предупредила, что из горячего может предложить только яичницу и вчерашние котлеты с гречкой. Кривокрасов вопросительно взглянул на Ладу. Она кивнула, и он заказал и то, и другое, плюс кофе и шоколадку для Лады, и чай для себя.

– Может быть, хотите вина? У них должно быть сухое, может даже из Крыма, – предложил он.

– Нет, спасибо, Михаил. Я редко выпиваю, а сейчас, вроде, и повода нет.

Поев, он купил пачку «Герцеговины Флор» – гулять, так гулять, предложил папиросу девушке. Она сказала, что не научилась, а теперь поздно и Кривокрасов закурил сам. Ресторан постепенно заполнялся. Официанты рассаживали пассажиров, разносили заказы.

Поезд летел мимо полустанков, грохотал по мостам через неспешные равнинные реки средней полосы. Лес то придвигался к железной дороге, то уходил, уступая место голым полям. Здесь, в глубине страны, не было показной столичной помпезности, нарочитого благополучия подмосковных колхозов. Вперемежку с автомобилями у переездов стояли, поджидая прохода поезда, телеги, запряженные уставшими лошадьми, причем гужевой транспорт явно преобладал. Земля здесь родила плохо, не то, что на Украине, или Северном Кавказе, редко в проносящихся мимо деревнях можно было увидеть кирпичный дом – преобладали деревянные избы в один, редко в два этажа. «Долго, – подумал Кривокрасов, – ой как долго еще поднимать страну».

Они вернулись в свой вагон. Кривокрасов прилег, Лада достала из чемоданчика книгу. «Бесы» – подсмотрел Михаил название. «Надо будет попросить почитать», – подумал он и незаметно для себя задремал.

Под вечер, на станции Плесецк, где поезд стоял пять минут, Кривокрасов сбегал в привокзальный буфет, купил вареную курицу, три бутылки пива и краюху хлеба. Шамшулов, сделавший за день несколько набегов в вагон-ресторан, приносил в купе только коньяк. Выпить с ним он больше не предлагал, закусывал яблоками и клюквой, подхватывая ее прямо пальцами, и заваливался спать.

Михаил убрал со стола объедки, разделал курицу, нарезал хлеб и толкнул инспектора в плечо.

– Ужинать будешь?

Тот, свесив с полки растрепанную голову, ошалело огляделся, потер лицо и, буркнув, что поужинает в ресторане, сполз вниз, натянул кое-как сапоги и ушел

– Нам больше достанется, – прокомментировал Михаил, – прошу. Предупреждаю сразу: я проголодался, так, что не зевайте.

Улыбнувшись, Лада подсела к столу.

За окном сплошная чернота. В свете проносящегося поезда, сразу за насыпью, поблескивала вода. Мимо проносились искры из паровозной трубы. Болотистая равнина отодвинула от железной дороги лес, исчезли деревни, даже полустанки и переезды больше не встречали скорый поезд поднятыми флажками смотрителей и обходчиков. Кривокрасов выбросил папиросу и, захлопнув окно, вернулся в купе. Шамшулов храпел, окончательно упившись коньяком, Лада, отвернувшись к стене и накрыв голову подушкой, тоже, казалось, задремала.

Поворочавшись, Кривокрасов понял, что не заснет, перевернулся на спину и, заложив руки за голову, задумался. Последняя ночь на Большой Земле – так полярные летчики называли все, что лежит южнее побережья Карского, Баренцева, Восточно-Сибирского морей и моря Лаптевых. В других обстоятельствах, возможно, он был бы даже рад побывать на арктических островах. В свое время Кривокрасов тоже отдал дань романтике покорителей русского Севера. Георгий Седов, Руал Амундсен, Фритьоф Нансен… В других обстоятельствах – да, но не так. Не лагерным охранником, хоть и называется это по-другому. Что может его ждать на Новой Земле? Колючая проволока, бараки, населенные отчаявшимися, вымотанными стужей и жизнью людьми. Вьюги, тусклое негреющее солнце, вымороженная пустая земля… Люди? Какие там люди? Местные – ненцы, вроде бы. Бьют морского зверя: моржей, котиков, кого там еще? Черт его знает. Медведи белые, песцы, эти, хомяки… нет, лемминги, кажется. И Северное Сияние. Судя по рассказам летчиков, это что-то необыкновенное, но и сияние надоест, если видеть его каждый день.

Кучеревский сказал, что лагерь необычный. Кривокрасов слышал, что есть так называемые «шарашки», где серьезные ученые, арестованные, как враги народа, работают на оборону страны. Скорее всего, и лагерь на Новой Земле нечто подобное. Что можно там производить, в отрыве от всего мира? Над чем работать в таких нечеловеческих условиях? Необычный лагерь, необычные люди. Лада тоже необычная… Тогда, во время ареста, она назвала его по имени-отчеству, коме того, говорит, что предвидела свой арест именно в тот день. Подготовилась, собрала вещи, простилась с бабкой. Потом, эти ее странные сны с необычными, неземными городами. Эх, надо было подробней расспросить ее об этом. Хотя, что я понял бы? Да ничего! Тут или врач нужен, или священник, а я ни то, ни другое. К врачам, хотя бы обращался, а к священникам и близко не подходил, поскольку в бога не верю. Нет, был один священник. Осенью его арестовали, встречал я его в управлении. Тоже, странная история: арестовали, а суда, вроде и не было. Никакого. Даже «тройка» не заседала. Говорят, видели его потом на Лубянке, уже не в рясе, а в штатском костюме и, похоже, работал он в каком-то секретном отделе…

Едва слышный щелчок замка на двери купе заставил Кривокрасова насторожиться и приоткрыть глаза. Дверь дрогнула, подалась в сторону. Кто-то стоял там, неразличимый в темноте ночного вагона. Щель стала шире, за дверью обозначился силуэт человека. Кривокрасов напряг мышцы, готовясь к броску. Луна, нащупавшая брешь в задернутых занавесках, узким лучом скользнула в купе, пробежала по столику и тусклым светом отразилась от ствола пистолета, возникшего в проеме. Кривокрасов вырвал из-под головы подушку и, что есть силы швырнув ее в дверь, словно подброшенный пружиной метнулся следом. Сдавленно вскрикнула Лада. Рванув дверь в сторону, Михаил успел перехватить оружие за ствол и резко вывернул его в сторону большого пальца нападавшего. Человек застонал, но успел левой рукой нанести Кривокрасову удар в лицо. Тот потерял ориентировку и, опрокинувшись на спину, влетел в купе. Пистолет брякнулся на пол, искать его в темноте не было времени. Снова оказавшись в коридоре, Михаил успел увидеть спину убегавшего человека. В два прыжка догнав его возле купе проводника, он схватил его за полу плаща. Человек развернулся, занося руку. Кривокрасов резко подался влево, инерция повлекла нападавшего вперед, вслед за пролетевшим мимо цели кулаком и Кривокрасов без замаха ударил его в лицо правой. Мужчина охнул, выбросил ногу, целясь в пах. Михаил отпрянул, выпустив одежду противника, снова бросился вперед, но тут из своего купе, суетливо напяливая на нос очки, выскочил проводник в нижней рубашке. Мужчина с резким выдохом нанес ему удар, проводник коротко вскрикнул, заваливаясь назад. Михаил подхватил его, положил на пол, потеряв драгоценные секунды. Когда он выскочил в тамбур, там уже никого не было. Открытая дверь вагона хлопала, раскачиваясь в такт движению поезда. Ухватившись за поручни, Михаил выглянул наружу. Пахло сгоревшим углем и болотом: ржавой водой, гниющими растениями. Луна освещала болотистую равнину, кое-где поросшую группками чахлых деревьев. Возле полотна никого не было, никто не бежал прочь от железнодорожных путей. Всматриваясь назад, Кривокрасов вроде бы увидел темную фигуру, поднявшуюся с насыпи, но тут поезд стал поворачивать и, показалось ему, или он действительно видел выпрыгнувшего на ходу человека, сказать было трудно.