Глава 1
ГАННОН

— Ганнон! — эхом отдался от штукатуренных крашеных стен голос отца. — Пора идти.

Осторожно перешагнув через желоб, выводивший нечистоты на улицу, к сливу, Ганнон оглянулся. Обязанность перед отцом и страстные призывы его приятеля Суниатона разрывали его на части. Политические собрания, на которые отец с недавних пор стал брать его с собой, утомляли почти что до слез. Все они проходили абсолютно одинаково. Толпа самодовольных бородатых старейшин, явно наслаждаясь звуками собственной речи, раз за разом ругалась на то, что Ганнибал Барка, находящийся в Иберии, превысил данные ему полномочия. Малх, отец Ганнона, и его ближайшие соратники обычно выступали последними. Они поддерживали Ганнибала, но молчали, пока у седобородых старцев не иссякал запал. А Малх выступал последним из сторонников Ганнибала. Его слова были почти всегда одинаковы. Ганнибал, меньше трех лет возглавляющий войска в Иберии, выполнил огромную работу, укрепив власть Карфагена над местными дикими племенами, создав дисциплинированную и боеспособную армию и, что самое важное, установив контроль над серебряными рудниками. Деньги в казну текли рекой. Кому еще удавалось достичь столь благородных целей, одновременно обогатив Карфаген? Защитив племена, на которые напали жители Сагунта, города, заключившего союз с Римом, он укрепил власть Карфагена на землях Иберии. В таких делах молодому Барке следовало предоставить всю полноту власти.

Ганнон понимал, что единственным мотивом остальных политиков был страх. Страх перед армией, собранной Ганнибалом, и зависть, лишь отчасти утоляемая привозимым из Иберии на кораблях серебром. Обычно умело подобранных Малхом слов хватало, чтобы вновь склонить мнение Совета на сторону Ганнибала, но на это требовались многие часы уговоров. От бесконечных политических игр Ганнону хотелось завопить в голос, сказать старым идиотам, что он на самом деле о них думает. Конечно, он никогда не опозорит отца, сделав это, но и провести еще один день среди них он тоже был не в состоянии. Да и идея отправиться порыбачить выглядела так привлекательно…

Кто-нибудь из посланцев Ганнибала регулярно доставлял его отцу отчет о состоянии дел в Иберии. Последний побывал у них меньше недели назад. Эти ночные встречи, по идее, должны были быть тайными, но Ганнон уже запомнил в лицо приходящего к ним воина с желтоватой кожей, скрывавшего себя плащом. Сафону и Бостару, его старшим братьям, было дозволено присутствовать на этих встречах. Взяв с Ганнона клятву хранить молчание, Бостар обычно все ему рассказывал. А при возможности Ганнон был не прочь и подслушать. Итак, если коротко, то Ганнибал поручил Малху и другим своим союзникам обеспечить дальнейшую поддержку со стороны старейшин. В Сагунте скоро — и неизбежно — начнется представление, но открытым конфликтом с Римом, старым врагом Карфагена, пока еще не пахло.

Снова прозвучал звучный и недовольный голос отца, отразившийся от стен коридора, ведшего во внутренний двор. Голос с оттенком раздражения:

— Ганнон! Мы так опоздаем.

Ганнон замер. Он боялся не того, что отец его отругает, а, скорее, разочарования, которое будет при этом у него в глазах. Отпрыск одного из старейших родов Карфагена, Малх являл пример верности традициям и ожидал того же от своих трех сыновей. В свои семнадцать Ганнон был младшим. А еще тем, кто чаще всего не соответствовал идеалам отца. По какой-то причине Малх ждал от него даже большего, чем от Сафона и Бостара. По крайней мере, так казалось самому Ганнону. Сельское хозяйство, основной источник дохода их семьи, мало интересовало его. Воинское же искусство, любимое дело отца, приводило Ганнона в восторг, но именно оно было под строжайшим запретом в силу его молодости. Братья могли отправиться в Иберию в любой момент. Без сомнения, там они покроют себя славой, приняв участие во взятии Сагунта. Горечь и разочарование наполнили Ганнона. Ему оставалось лишь продолжать упражняться в верховой езде и владении оружием. «Распорядок, устроенный для меня отцом, столь скучен», — подумал он, позабыв слова, часто повторяемые Малхом: «Будь терпелив. Все приходит к тем, кто ждет».

— Пошли! — сказал Суниатон, хлопая Ганнона по руке, дернул головой в сторону бухты, и золотые серьги в его ушах зазвенели. — Рыбаки наткнулись на огромные косяки тунца, на рассвете. Мелькарт в помощь, рыба еще не ушла далеко. Наловим не одну дюжину! Подумай только, сколько денег за них выручим! — Он перешел на шепот. — А еще я взял амфору вина из отцовского погреба. Выпьем, когда будем в лодке.

Окончательно потеряв способность сопротивляться, Ганнон выкинул из головы голос Малха, с каждой секундой становившийся все громче. Тунец был одной из самых ценных рыб в Средиземном море. Нельзя упускать возможность, если уж косяк подошел близко к берегу. Выйдя на прорезанную глубокой колеей улицу, Ганнон глянул на высеченный символ на плоском камне у входа в их дом с плоской крышей. Перевернутый треугольник с чертой сверху и круг, символ богини, покровительствующей их народу. Мало было домов, на которых не стоял бы такой символ. Ганнон попросил у Танит прощения за неповиновение отцу, но возбуждение, охватившее его при мысли о предстоящей рыбалке, было так велико, что он забыл попросить богиню-мать о защите.

— Ганнон!

Судя по голосу, отец был уже совсем близко.

Не выказывая суеты, двое юношей быстро смешались с толпой. Их семьи жили поблизости от холма Бирсы. На его вершине располагался храм Эшмуна, бога плодородия, здоровья и благосостояния. К нему вела величественная лестница из шестидесяти ступеней. Суниатон жил с семьей в огромной постройке рядом с храмом, в котором служил жрецом его отец. Названный в честь бога Эшмуниатоном, что, впрочем, часто сокращали до Суниатона и даже Суни, он был самым близким другом Ганнона. Редкий день они проводили врозь с тех пор, как научились ходить.

Остальные дома вокруг тоже были весьма солидны. Бирса была одним из самых богатых районов города, что можно было понять по ее широким улицам, пересекавшимся под прямыми углами. Большинство извилистых улиц города были не больше десяти шагов в ширину, но здесь они были прямыми и вдвое шире. Тут жили богатые купцы, старейшины и военачальники. Поэтому Ганнон бежал вперед, опустив взгляд к утоптанной земле и сливным отверстиям по сторонам, располагавшимся через равные промежутки. Слишком много людей могли узнать его, и последнее, что ему хотелось, — это чтобы его остановил и принялся расспрашивать кто-нибудь из оппонентов Малха в Совете старейшин. Если его поймают и за ухо приведут обратно домой, это будет не только обидно, но и повредит репутации семьи.

Но пока что никто не обращал на них внимания. С непокрытыми головами, одетые в облегающие рубахи длиной по колено, из красной шерстяной ткани с белой полосой посередине и высоким горлом, они ничем не отличались от остальной молодежи из богатых семей. Такая одежда была куда практичнее, чем прямые длинные туники из шерстяной ткани и конические войлочные шапки, которые носили большинство взрослых, и удобнее, чем вышитые куртки и складчатые юбки тех, кто вел свой род с Кипра. На простых кожаных ремешках, перекинутых через плечо, висели в ножнах кинжалы. У Суниатона еще был заплечный мешок.

Хотя многие говорили, что они похожи, как братья, Ганнон не мог понять таких слов. Сам он был рослым и поджарым, Суниатон же — невысоким и коренастым. Конечно же, у обоих была темная кожа и курчавые черные волосы, но на этом сходство заканчивалось. У Ганнона было узкое лицо с прямым носом и высокими скулами, у Суниатона же оно было округлое, с вздернутым носом и выдающейся вперед челюстью. Конечно, подумал Ганнон, глаза-то у обоих зеленые. Необычная черта среди темноглазых карфагенян — видимо, поэтому их и считали родственниками.

Бежавший в шаге впереди Ганнона Суниатон едва не столкнулся с плотником, несшим несколько длинных кипарисовых досок. Вместо извинений он лишь задрал нос и двинулся дальше, к крепостной стене, до которой оставалась сотня шагов. Сдержав желание завершить дело, подтолкнув разозленного мастерового, чтобы тот упал, Ганнон тоже пробежал мимо, уворачиваясь и ухмыляясь во весь рот. Это было еще одно сходство, его и Суниатона, — дерзкое поведение, совершенно не похожее на обычную серьезную манеру держать себя, свойственную большинству их соплеменников. Часто это приводило к неприятностям, а еще это постоянно раздражало их отцов.

Спустя мгновение они оказались под огромным крепостным валом — тридцать шагов в ширину и столько же в высоту. Как и внешняя, стена на валу была сложена из огромных четырехугольных глыб песчаника. Множество слоев побелки отражали солнечный свет от стен, отчего те казались еще больше. Наверху был сделана широкая дорога, через равные промежутки располагались башни, и все сооружение внушало благоговейный ужас. Хотя внутренняя крепость на самом деле являлась лишь малой частью всей системы обороны города, Ганнон всегда любил глядеть на внешнюю стену, идущую вдоль моря, каждый раз, как ему доводилось выходить из ворот внутренней крепости. Шедшая с севера, от сухопутной границы города, она загибалась к юго-востоку, примыкая к двум гаваням, окаймляя их и уходя на запад. На крутых склонах севернее и восточнее и на юге, где море закрывало подход, сочли достаточным одной стены, но в западной части полуострова, примыкающей к материку, соорудили три рубежа обороны: широкий ров, высокий вал и огромную стену. Стены, общая длина которых превышала сто восемьдесят стадиев, были огромны, и в некоторых местах внутри них были оборудованы двухъярусные казармы. Там могли разместиться тысячи пехотинцев, кавалеристов с лошадьми и сотни боевых слонов.

Город, в котором жило больше четверти миллиона человек, тоже притягивал взгляд. Прямо перед ними располагалась Агора, большая площадь, по краям которой разместились здания государственных служб и бесчисленные лавки. Здесь жители города встречались, чтобы вести дела, показать себя, прогуляться вечером или проголосовать на народном собрании. Дальше располагался порт, уникальный в своем роде. Огромный внешний порт — торговый, прямоугольной формы, и внутренний — округлый, где стояли военные корабли. В торговом порту имелись сотни причалов, а военный был способен вместить больше двух сотен трирем и квинквирем в специально построенных для них укрытиях. К западу от порта располагался старый храм Баал Хаммона, уже не такой почитаемый, как прежде, но все еще сохранивший авторитет среди остальных. На востоке находилась Хома, огромный рукотворный полуостров, где причаливали рыболовецкие лодки и небольшие суда. Туда-то они и направлялись.

Ганнон безмерно гордился родным городом. Он понятия не имел, как выглядит Рим, главный и старейший враг Карфагена, но сомневался, что Рим смог бы соперничать с его родным городом в величии. Да и желания сравнивать Карфаген со столицей Республики у него не было. Он хотел увидеть Рим лишь единожды — тогда, когда тот падет, завоеванный армией Карфагена, прежде чем его сожгут дотла. Гамилькар Барка, отец Ганнибала, взрастил в своих сыновьях ненависть ко всему римскому, и Малх поступил точно так же. Как и Гамилькар, отец больше десяти лет воевал в Сицилии, в первой войне против Республики. Бесплодной и оскорбительной в итоге.

Ничего странного не было в том, что Ганнон и его братья в деталях знали подробности всех битв на суше и на море, длившихся на памяти целого поколения. Эта война стоила Карфагену жизней людей, территорий и огромных денег, но истинные раны залегли куда глубже. Гордость Карфагена втоптали в грязь, победив его на полях сражений, а всего спустя три года по завершении войны карфагенян оскорбили еще раз. Римляне вынудили Карфаген оставить Сардинию и увеличили контрибуцию. Это, как постоянно говорил Малх, еще раз доказало, что все римляне — лживые псы, лишенные чести. Ганнон был согласен с ним и ждал, когда же снова начнется война. Недовольство Римом среди карфагенян было столь велико, что начало военных действий было лишь вопросом времени. И скорее всего, они начнутся в Иберии. Очень скоро.

— Ты ел? — спросил Суниатон, повернувшись к Ганнону.

— Немного хлеба с медом, когда встал, — пожав плечами, ответил Ганнон.

— Я тоже. Уже несколько часов прошло. — Суниатон ухмыльнулся и похлопал себя по животу. — Надо бы что-нибудь еще с собой захватить.

— Хорошая мысль, — ответил Ганнон.

У них в лодке были глиняные бутыли с водой, вместе с рыболовной снастью, но еды там не было. А до заката, когда они вернутся, еще очень долго.

Сбегающие с Бирсы улицы не были прямыми и четкими, как наверху; они, скорее, напоминали многочисленные рукава в дельте реки, извилистые и узкие. Тут было очень много лавок с выпечкой, мясом, свежевыловленной рыбой, овощами и фруктами. Поодаль располагались лавки с серебряными и медными изделиями, благовониями, мастерские стеклодувов. У дверей сидели женщины, работая за ткацкими станками и болтая о недавних покупках. Рабы носили богатых граждан в носилках и подметали улицы перед входами. На каждом шагу были видны лавки красильщиков. Карфаген славился во всем мире искусством ловли пурпурных улиток и изготовления пурпура — краски, высоко ценившейся по всему Средиземноморью. Туда-сюда бегали дети, играя в салочки, гоняясь друг за другом по расположившимся через равные промежутки лестницам, прерывавшим идущую вниз, к морю, улицу. Навстречу попались трое оживленно беседующих, хорошо одетых взрослых мужчин. Узнав в них членов Совета старейшин — они, очевидно, спешили на то самое собрание, на котором должен был присутствовать и Ганнон, — юноша внезапно принялся с интересом разглядывать поделки из терракоты, выставленные в гончарной лавке.

На низеньких столиках стояли десятки фигурок, больших и маленьких. Ганнон переводил взгляд с одного изображения божества на другое. Царственный Баал Хаммон, сидящий на троне, увенчанный короной, защитник Карфагена. Рядом — Танит, вылепленная так, как это делали в Египте, — женщина с головой львицы, наряженная в великолепное платье. Улыбающаяся Астарта с тамбурином в руке. Ее супруг, Мелькарт, также именуемый Царем Города, бог моря. Здесь было несколько статуэток, ярко раскрашенных, изображавших Мелькарта верхом на страшном морском чудовище появлявшимся из бушующих волн с трезубцем в руке. Баал Сафон, бог бури и войны, сидящий на прекрасном скакуне, на его голове — шлем с длинным развевающимся навершием. Целый набор ужасных оскаленных масок, ярко раскрашенных, — демоны и духи подземного мира. Их обычно помещали в усыпальницах, для защиты от зла.

Ганнон вздрогнул, вспомнив, как три года назад похоронили мать. С тех пор как она умерла от лихорадки, отец, и раньше бывший не самым сердечным из людей, превратился в мрачное неприветливое существо, живущее лишь мечтой о мести Риму. Несмотря на молодость, Ганнон прекрасно понимал, что Малх тщательно сдерживает себя, общаясь с внешним миром. На самом деле горе в его душе так и не утихло, точно так же как у Ганнона и братьев. Аришат, мать Ганнона, была лучом света во тьме Малха, смехом посреди его торжественности, мягкостью в противовес его силе. Она была сердцевиной семьи — и ее забрали у них так быстро, за два ужасных дня и две ночи… Понукаемые безутешным Малхом, лучшие лекари Карфагена бились за ее жизнь, но безуспешно. Последние несколько часов отпечатались в памяти Ганнона, подобно каменному барельефу. Чаши крови, бесконечные кровопускания в надежде унять жар. Исхудавшее, горящее лицо матери. Промокшие насквозь простыни. Братья пытались сдерживать слезы, но не смогли. И конец — ее неподвижное тело, еще более крохотное, чем при жизни. Малх, стоящий у ложа на коленях, его могучий торс, сотрясающийся от рыданий. Единственный раз Ганнон видел, чтобы отец плакал. Они никогда не говорили об этом, как и не упоминали о матери. Юноша сглотнул. Оглянувшись, убедился, что старейшины прошли мимо, и пошел дальше. Не стоит слишком долго о таком думать, очень уж это больно.

Суниатон, не заметивший переживаний друга, приостановился, чтобы купить хлеба, миндаля и инжира. Пытаясь развеять невеселые мысли, Ганнон поглядел на кузницу на другой стороне улицы. Из грубо сложенной печи подымались клубы дыма, пахло древесным углем, горящим деревом и маслом. До его ушей донесся резкий звон металла. В проеме он увидел кузнеца в кожаном переднике, держащего щипцами кусок светящегося металла над наковальней. Раздалось громкое шипение, когда он опустил откованное лезвие меча в кадку с холодной водой. Ноги Ганнона сами собой двинулись дальше.

Суниатон загородил ему дорогу.

— Нам лучше заняться делами. Например, денег заработать, — сказал он, выставляя вперед мешок с миндалем. — Бери, понесешь.

— Нет, все равно ты всё съешь, — с ухмылкой ответил Ганнон, отталкивая друга.

Это был обычный их обмен шутками — насчет того, что Ганнон был всегда готов извозиться в саже и грязи, а Суниатон только и думал, что бы еще поесть вкусненького. Рассмеявшись, они не заметили идущую навстречу группу воинов, дюжину ливийцев-копейщиков. Ганнон с грохотом стукнулся о большой круглый щит воина, шедшего в первом ряду. Он не был похож на уличного сорванца, так что воин сдержался и не выругался.

— Гляди, куда идешь! — лишь крикнул он.

Увидев двух офицеров-карфагенян, Ганнон едва слышно чертыхнулся. Сафон и Бостар, в парадной форме и высоких шлемах с толстым ободом и навершием из желтых перьев. Ниже полированных блестящих бронзовых нагрудников тело закрывали многослойные птериги из льняной ткани, а ноги ниже колена защищали фигурные поножи. Без сомнения, они тоже направлялись на собрание. Бормоча извинения, адресованные копейщику, Ганнон отшатнулся в сторону, опустив взгляд в надежде, что его не узнают.

Еще не поняв, что здесь Сафон и Бостар, Суниатон хрюкнул от смеха, глядя на спотыкнувшегося Ганнона.

— Пойдем, — сказал он. — Мы же не хотим опоздать.

— Ганнон! — раздался добродушный голос Бостара.

Тот сделал вид, что не расслышал.

— Ганнон! Иди сюда!

Второй голос был грубее и требовательнее. Сафон.

Юноша нехотя поднял взгляд. Суниатон попытался ускользнуть, но его тоже заметили.

— Эшмуниатон! Иди сюда! — приказал Сафон.

Суниатон покорно поплелся обратно и стал рядом с другом.

Братья Ганнона раздвинули в стороны солдат и встали перед ними.

— Сафон. Бостар. Вот так сюрприз! — делано улыбнувшись, сказал Ганнон.

— Да ну? — переспросил Сафон, сводя густые брови. Невысокий, коренастый, во всем похожий на Малха. Ему было двадцать два. Слишком молодой, чтобы стать командиром среднего звена, но, как и у Бостара, его умение, выработанное долгим обучением, читалось во всех его движениях. — Мы все должны были отправиться на собрание, выслушать старейшин. Почему ты не с отцом?

Краснея, Ганнон опустил взгляд. Будь оно проклято, подумал он. Для Сафона обязанности перед Карфагеном — всё. В одно мгновение их шанс провести день на лодке в море испарился.

Сафон жестко глянул на Суниатона и увидел мешок и еду в его руках.

— Потому, что вы оба улизнули, вот почему! Наверняка на рыбалку, так?

Суниатон принялся ковырять землю пальцем ноги.

— Язык проглотил? — язвительно спросил Сафон.

— Да, мы собирались наловить немного тунца, — сказал Ганнон, выходя вперед и загораживая собой друга.

Лицо Сафона стало еще мрачнее.

— И это, конечно же, куда важнее, чем слушать, что говорят на заседании Совета старейшин?

Как обычно, властная манера брата задела юношу за живое. Слишком часто ему приходилось такое выслушивать. Чаще всего Сафон вел себя так, будто он им отец. Неудивительно, что Ганнона это раздражало.

— Можно подумать, эти седобородые скажут что-нибудь новое, а не то, что уже талдычили тысячу раз, — возразил он. — Все из себя важные и надутые.

— Как и кое-кто еще, кто стоит сейчас с нами рядом, — сдавленно хихикнув, сказал Суниатон, но заметив предостерегающий взгляд товарища, умолк.

Сафон выставил челюсть.

— Вы, два нахальных… — начал он.

Губы Бостара дернулись, и он положил руку на плечо Сафону.

— Успокойся, — проговорил он. — Ганнон в чем-то прав. Старейшины действительно самодовольны и не желают слышать других голосов, кроме своих.

Ганнон и Суниатон с трудом скрыли улыбки.

Сафон не разделял чувства юмора Бостара, но на время умолк. Офицер четко осознавал, и безо всякого удовольствия, что он здесь не старший по званию. Хоть он и был на год старше Бостара, брата повысили в звании раньше.

— Вряд ли на этом собрании будут решаться жизненно важные вопросы, — спокойно продолжил Бостар и едва заметно — так, чтобы не видел Сафон, — подмигнул Ганнону.

«Не все потеряно», — понял младший брат и осторожно подмигнул в ответ.

Как и Ганнон, Бостар был больше похож на Аришат, их мать. Узкое лицо и пронзительный взгляд зеленых глаз. У Сафона нос широкий, у Бостара — узкий и прямой. Рослый, тренированный, с длинными черными волосами, забранными в «конский хвост», свисавший из-под шлема, мягкий и вежливый Бостар был куда ближе Ганнону, чем Сафон. А к старшему брату он сейчас ощущал изрядную неприязнь.

— Отец знает, где ты?

— Нет, — признался Ганнон.

Бостар поглядел на Суниатона.

— Могу предположить, что почтенный Бодешмун тоже ничего не знает?

— Еще бы! — выпалил Сафон, пытаясь перехватить инициативу. — Как всегда, когда дело касается этих двоих.

Бостар проигнорировал слова брата.

— Ну? — спросил он.

— Отец думает, что я дома, учебой занят, — признался Суниатон.

Лицо Сафона еще больше наполнилось выражением праведного гнева.

— Поглядим, что скажут отец и почтенный Бодешмун, когда узнают, чем вы на самом деле собрались заняться. У нас достаточно времени до начала собрания Совета. — Он выставил большой палец, делая знак копейщикам. — Под конвой их.

Ганнон скорчил мину, но спорить смысла не было. Сейчас Сафон был особенно суров и непоколебим.

— Пошли, — буркнул он Суниатону. — Может, рыба до завтра и не уйдет.

Они не успели сделать и шага, когда заговорил Бостар.

— Не вижу причины, почему бы им не отправиться порыбачить, — сказал он.

Ганнон и Суниатон в изумлении поглядели друг на друга.

— Что ты хочешь сказать? — приподняв брови, спросил Сафон.

— Такое времяпровождение очень скоро станет недоступно для нас, и мы будем скучать по нему, — со странным выражением лица продолжил Бостар. — А там и черед Ганнона недалек. Пусть повеселится, пока есть у него такая возможность.

У юноши радостно екнуло в груди, и он пропустил мимо ушей затаенную горечь в словах Бостара.

Лицо Сафона сделалось задумчивым. Но очень быстро это выражение сменилось хмурым и настороженным.

— Долг есть долг, — заявил он.

— Успокойся, Сафон. Тебе же двадцать два, а не пятьдесят два! — ответил Бостар, глянув на копейщиков, которые дружно заулыбались. — Разве кто заметит отсутствие Ганнона, кроме нас и отца? А приглядывать за Суни у тебя права не больше, чем у меня.

Сафон сжал губы, готовый уже улыбнуться, но мысль о том, что Бостар возьмет верх в споре, была для него нестерпима.

— Отец не обрадуется, — угрюмо сказал он. — Но, думаю, ты прав.

Ганнон не верил своим ушам.

— Благодарю! — радостно крикнул он. Ему вторил и Суниатон.

— Идите, пока я не передумал, — строго сказал Сафон.

Друзей не надо было уговаривать. С благодарностью глянув на Бостара, который снова им подмигнул, они быстро растворились в толпе, не скрывая широких улыбок. Им придется за это ответить, подумал Ганнон, но это будет только вечером. Перед его глазами снова предстала картина лодки, наполненной выловленным тунцом.

— Сафон серьезный парень, а? — сказал Суниатон.

— Сам знаешь, — ответил Ганнон. — Для него такие вещи, как рыбалка, — пустая трата времени.

Суниатон толкнул его локтем.

— Хорошо, что я не сказал ему всего, что думаю, — проговорил он.

Ганнон вопросительно поглядел на товарища.

— Ему самому хорошо бы расслабиться. Ну, например, сходить на рыбалку! — с ухмылкой добавил Суниатон.

Ганнон открыл от удивления рот, но затем рассмеялся.

— Хвала богам, что ты этого так и не сказал! Тогда бы он нас точно не отпустил.

С облегчением улыбнувшись, друзья пошли дальше и вскоре добрались до Агоры. Ее четыре стороны, каждая длиной в стадий, были обрамлены величественными портиками и крытыми тротуарами. Место, где ощущался пульс города, где находилось здание, в котором собирался Совет старейшин и другие государственные учреждения, библиотека, множество храмов и лавок. А еще здесь летними вечерами гуляли юноши и девушки из богатых семей. Они собирались группами, держа между собой подобающую дистанцию, и тайком поглядывали друг на друга. Свободное общение между полами не приветствовалось, и девушки всегда были под присмотром сопровождающих. Но, несмотря на это, изобретательная молодежь находила способы подобраться поближе друг к другу. За последние месяцы это времяпрепровождение стало у двух друзей любимым делом. Хотя рыбалка пока что и оставалась на первом месте, размышлял Ганнон, оглядывая толпу в поисках привлекательных женских лиц.

Но сейчас Агору не оглашали смех и шутки молодых красоток. Тут было полно ходящих с серьезным видом политиков, купцов и высокопоставленных военных. Все они шли в одном направлении: к величественному сооружению, в священных стенах которого регулярно собирались более трехсот старейшин. Эта традиция длилась уже более полутысячи лет. Руководили собраниями двое суффетов — правителей, избираемых ежегодно. Старейшины были самыми главными людьми в Карфагене, решающими все вопросы, от торговли до взаимоотношений с другими государствами. Они обладали правом объявлять войну и заключать мир, хотя и не могли назначать командующих армиями. Со времени войны с Римом это право было отдано народному собранию. Для вступления в Совет старейшин необходимо было быть гражданином Карфагена старше тридцати лет, обладать определенным достатком и являться деятельным членом общества, проявив себя в сельском хозяйстве, торговле или военном деле.

Обычные люди могли принимать участие в управлении государством через Народное собрание, которое созывалось раз в год по приказу суффетов здесь же, на Агоре. В кризисных ситуациях гражданам дозволялось самим собираться на Агоре и обсуждать насущные проблемы. Хотя власть Собрания и была ограниченной, но именно оно избирало суффетов и командующих войсками. Ганнон с нетерпением ждал следующего созыва, первого, на котором он будет присутствовать как настоящий гражданин, имеющий право голоса. Хотя безграничная популярность Ганнибала в народе гарантировала ему переизбрание на пост главнокомандующего войском в Иберии, Ганнону хотелось лично поддержать семью Барки. Это единственное, что он пока мог сделать. Несмотря на его просьбы, Малх не позволит ему вступить в войско Ганнибала, как сделали это Сафон и Бостар после смерти матери. Сначала надо закончить учебу. Спорить с отцом по этому поводу не было смысла. Раз что-то решив, Малх никогда не менял своего решения.

С четырнадцатилетнего возраста, по карфагенской традиции, Ганнон во многом был предоставлен самому себе, хотя и продолжал ночевать дома. Он работал в кузне и других местах, и это позволяло ему зарабатывать себе на жизнь, не совершая ничего противозаконного или предосудительного. Почти так же, как в Спарте, пусть, может, и не настолько жестко. Также он обучался греческому, иберийскому и латыни. Ганнону не особо нравилось учить языки, но это было суровой необходимостью, учитывая, что войско Карфагена состояло из людей многих национальностей. Сами коренные карфагеняне не особенно тяготели к воинской службе, поэтому они создавали войско из наемников и подвластных им народов. Ливийцы, иберы, галлы и балеарцы служили в армии Карфагена, составляя различные части, обладающие специфическими умениями.

Любимым предметом в учебе у Ганнона было военное дело. Малх лично излагал ему военную историю, начиная с Ксенофонта и Фермопильской битвы и заканчивая победами Александра Македонского. Главным в его уроках были тонкости тактики и стратегии. Также он уделял особое внимание поражениям, которые Карфаген потерпел от римлян, подробно объясняя их причины.

— Мы проиграли потому, что нашим лидерам не хватило решительности. Они думали лишь о том, как сдержать войну, а не как ее выиграть. Как свести к минимуму потери, вместо того чтобы забыть о них, отдавая все ради победы, — громогласно заявил Малх во время одного из таких уроков. — Римляне — безродные псы, но, во имя богов, у них есть упорство. Проиграв битву, они снова набирали войско, снова строили корабли. Никогда не сдавались. Когда в казне было пусто, их лидеры с готовностью отдавали свои личные деньги. Эта клятая Республика для них — всё. А кто в Карфагене предложил нам деньги и воинов, когда они были так нужны в Сицилии? Мой отец, семья Барки, немногие другие, по пальцам перечесть. И всё.

Малх коротко зло усмехнулся.

— И почему меня это не удивляет? Наши предки всегда были торговцами, а не воинами. Сейчас, чтобы должным образом отомстить Риму, мы должны идти за Ганнибалом. Он прирожденный военачальник и прирожденный лидер, каким был и его отец. Карфаген не дал Гамилькару шанса разгромить Рим, но мы дадим этот шанс его сыну. Когда придет время.

Мимо них сквозь толпу с руганью протиснулся толстый краснолицый мужчина. Ганнон с испугом узнал в нем Госта, одного из наиболее непримиримых противников отца. Самодовольный политик так спешил, что даже не понял, на кого натолкнулся. Ганнон кашлянул и плюнул, правда, с осторожностью, чтобы не сделать это в сторону Госта. Этот человек и его болтуны-друзья без конца жаловались на Ганнибала, хотя и не отказывались от своей доли, когда суда привозили серебро с рудников Иберии, завоеванных знаменитым военачальником. Набивая карманы долей от добытых им богатств, они тем не менее вовсе не хотели новой войны с Римом. Ганнон, напротив, был более чем готов сложить голову в битве со старинным врагом Карфагена, но плоды их мести еще не созрели. Пока что Ганнибал готовился к войне в Иберии. Уже хорошо. Оставалось только ждать.

Друзья прошли по краю Агоры, в обход толпы. Дома, стоящие за зданием Совета, были уже не столь величественны, а те, что находились подалее, были еще невзрачнее и беднее, что неудивительно, с учетом близости порта. Тем ярче был контраст с роскошью в двух шагах от них. Здесь было мало торговых помещений, только небольшие домишки на одну или две комнаты, из глинобитного кирпича, едва не разваливающиеся. Жесткие, как железо, колеи на дороге были глубиной больше ладони; в них, споткнувшись, было легко сломать лодыжку. «Никаких рабочих, засыпающих эти ямы песком», — подумал Ганнон, вспомнив Бирсу. Хорошо, что ему от рождения досталось высокое положение в обществе.

Сопливые тощие дети, одетые в лохмотья, окружили их, выпрашивая монетку или хотя бы корочку хлеба. Их матери, с жидкими волосами, вечно беременные, глядели на юношей безжизненными глазами, убитыми жизнью в нищете. В некоторых дверных проемах, призывно улыбаясь, стояли полуодетые девочки. Даже нарумяненные щеки и накрашенные губы не могли скрыть того, что они еще почти дети. Повсюду сидели небритые, нездорового вида мужчины, играя в кости, сделанные из овечьих хвостов, в надежде выиграть пару потертых монет. На двух друзей глядели с подозрением, но никто не осмелился преградить им путь. Ночью — совсем другое дело, но сейчас, под сенью городской стены, на которой расхаживали часовые, друзья ничем не рисковали. Беззаконие процветало, пусть и наказуемое властью, где это было возможно, но днем достаточно было позвать на помощь, чтобы по лестнице, топоча, сбежал вниз кто-нибудь из часовых.

В воздухе повис острый запах соли. Над головой кричали чайки, из порта доносились крики моряков. Все более распаляясь, Ганнон пронесся по узкому переулку, а затем взбежал по каменной лестнице. Суниатон не отставал от него ни на шаг. Подъем крут, но они были хорошо тренированы и забрались наверх, даже не вспотев. По верху стены, шириной в тридцать шагов, шла красная бетонированная дорожка. Она протянулась по всему периметру внешней стены города. Через каждые полсотни шагов на стене стояла каменная башня. Воины, охраняющие стену, жили здесь же, в казармах, устроенных внутри стены.

Ближайшие к ним часовые, четверо ливийцев-копейщиков, лениво глянули на двоих юношей, но, не найдя повода для беспокойства, отвернулись. В мирное время гражданам города дозволялось подыматься на стену в светлое время суток. Небрежно оглядев лазурное море, простирающееся под стеной, командир снова начал болтать со своими воинами. Ганнон оглядел их, пробегая мимо и восхищаясь. Огромные круглые щиты, наверное, даже больше греческих. Хотя они и были сделаны из дерева, но их обтягивали козьими шкурами и оковывали по краю бронзой. На каждом щите было изображено лицо демона, знак принадлежности к воинской части.

Из военного порта донеслись звуки труб. Суниатон обернулся.

— Быстрее! — крикнул он. — Они, похоже, квинквирему на воду спускают!

Ганнон с готовностью побежал следом за другом. Со стены вид на круглый военный порт был просто великолепен. Мастерство строителей было высочайшим. Боевые корабли Карфагена было невозможно увидеть ни с одной другой позиции. Закрытые от вражеских глаз городской стеной, они были незаметны с торговых судов, стоящих в порту, за счет узкого входа в военный порт — такого узкого, что через него едва могла выйти квинквирема, самый большой военный корабль флота.

Когда юноши подбежали к удобному для наблюдения месту, Ганнон скривился. Вместо величественного зрелища выходящего из порта огромного корабля они увидели лишь командующего флотом в пурпурном плаще, шагающего по мостику, ведущему от кольцевого причала к центральному островку, где находился штаб военного флота. Снова заревели трубы, оповещая всех о прибытии важной персоны.

— И чего только он там шатается? — пробормотал Ганнон.

Малх не раз нелестно высказывался о некомпетентном командовании карфагенского флота, и Ганнон разделял его мнение. Времена, когда Карфаген был морской сверхдержавой, остались в прошлом. Большую часть флота превратили в щепки римляне во время войны на Сицилии. Что самое главное, римляне никогда не были опытными мореплавателями, особенно до этой войны. Но, не обескураженные первыми неудачами, они быстро научились вести морскую войну, а еще придумали кое-какие собственные хитрости. И со времени того разгрома Карфаген так и не восстановил свою власть на море.

Ганнон вздохнул. Что ж, значит, все должно решиться на суше, под командованием Ганнибала.

Но вскоре он забыл обо всех своих тревогах. Юноши на полмили отошли от берега, и их небольшая лодка оказалась прямо над косяком тунца. Его местонахождение было нетрудно определить — вода бурлила, большие серебристые рыбины то и дело выскакивали из воды, охотясь на сардин. Вокруг было множество лодок, над головами летали тучи морских птиц, крича и ныряя в воду, чтобы поймать мелкую рыбешку. Суниатону сказали правду, и теперь друзья не переставали улыбаться. Задача проста: один гребет, другой закидывает сети. Хотя сети у них и были не самые новые, но их вполне хватало, чтобы ловить крупную рыбу. Привязанные к верхнему краю куски дерева держали сети на плаву, а небольшие свинцовые грузила оттягивали их нижний край. С первого же раза они достали дюжину тунцов, каждый из которых был длиной по локоть, не меньше. Следующие попытки были почти столь же успешны, и вскоре лодка наполнилась рыбой так, что улов достигал икр молодых людей. Еще немного, и лодка просто утонет.

— Хорошо сделано, и всего-то за одно за утро, — заявил Суниатон.

— За утро? — переспросил Ганнон, щурясь и глядя на солнце. — Мы тут еще меньше часа. Легче не бывает, а?

Суниатон торжественно поглядел на него.

— Не скромничай. Думаю, мы хорошо поработали и заслужили, чтобы выпить за наши достижения. — Улыбаясь до ушей, он достал из мешка небольшую амфору.

Ганнон засмеялся. Суниатон неисправим.

Воодушевившись, тот принялся говорить так, будто принимает за ужином особо почетных гостей.

— Не самое дорогое из коллекции отца, насколько я помню, но вполне приличное, — сказал он, срезал ножом восковую заливку, открыл крышку и, поднеся амфору к губам, сделал хороший глоток. — Приемлемо, — заявил он, отдавая Ганнону глиняный сосуд. — Филистинское. Пей понемногу.

Ганнон последовал совету друга, потом покатал вино во рту, как учил его отец. Красное вино, с легким фруктовым вкусом, но без богатых оттенков.

— Думаю, ему стоило еще пару лет постоять.

— Кто это у нас такой напыщенный, а? — спросил Суниатон, пнув ногой пойманного тунца в его сторону. — Заткнись и пей!

Ухмыляясь, Ганнон послушно отпил еще, теперь уже побольше.

— Только не допивай сразу! — вскричал Суниатон.

Несмотря на его протесты, с амфорой было быстро покончено. Оба приятеля, изрядно проголодавшиеся, набросились на хлеб и фрукты, купленные Суниатоном. Покончив с работой и наполнив желудки, самым естественным в этом мире было прилечь и закрыть глаза. Не привычные к такому количеству вина, друзья очень быстро захрапели.

Ганнон проснулся от обдувающего лицо холодного ветра. «Почему лодку так качает», — подумал он. Вздрогнул, почувствовав, что изрядно замерз. Открыв слипшиеся веки, он увидел напротив скрючившегося друга, все еще сжимавшего в руках амфору. У ног лежала куча окоченевшей рыбы, с уже побелевшими глазами. Оглядевшись, Ганнон почувствовал укол страха. Вместо чистого неба он увидел гряды сине-черных туч, надвигающиеся с северо-запада. Юноша моргнул, отказываясь верить глазам. Как погода могла так быстро поменяться? Словно издеваясь, в следующее мгновение на его щеки упали первые капли дождя. Оглядев море, на котором уже поднялась легкая волна, он не увидел ни одной рыбацкой лодки, которых было полно вокруг перед тем, как они уснули. И земли не было видно. Тут он уже встревожился не на шутку, наклонился и принялся трясти Суниатона.

— Просыпайся!

Ответом было лишь раздраженное ворчание.

— Суни! — вскричал Ганнон, залепив другу пощечину.

— Эй! — вскрикнул Суниатон, садясь. — За что?

Ганнон не ответил на вопрос.

— Где мы, во имя богов?

Суниатон повертел головой, и последние остатки хмеля улетучились.

— Священная Танит в небесах, — выдохнул он. — Сколько же мы проспали?

— Не знаю, — буркнул Ганнон. — Долго.

Он показал на запад, где солнце едва проглядывало сквозь штормовые облака. Было понятно, что дело близится к вечеру. Ганнон аккуратно встал, так, чтобы не опрокинуть лодку. Пригляделся к горизонту, туда, где небо смыкалось с покрытым волнами морем. Долго глядел, пытаясь найти стены Карфагена или скалистый мыс к северу от города.

— Ну? — спросил Суниатон, не в силах скрыть страх.

Ганнон удрученно сел.

— Ничего не вижу. Мы в пятнадцати-двадцати стадиях от берега. Или еще дальше.

Последние остатки румянца схлынули с лица Суниатона. Он инстинктивно вцепился рукой в полую золотую трубку, висящую на ремешке у него на шее. Украшенная головой льва, она хранила внутри крохотные куски пергамента с охранными заклинаниями и молитвами богам. У Ганнона была такая же. Он с трудом удержался от того, чтобы не повторить жест друга.

— Надо грести обратно, — заявил он.

— По такому морю? — переходя на визг, крикнул Суниатон. — Ты с ума сошел?

Ганнон жестко глянул на него.

— У нас есть выбор? Может, из лодки выпрыгнуть?

Друг опустил взгляд. Оба они держались в воде достаточно хорошо, но им никогда не приходилось плавать на большие расстояния, особенно в сильную волну, как сейчас.

Схватив весла, Ганнон вставил их в железные уключины, развернул лодку носом на запад и принялся грести. И тут же понял, что его усилия тщетны. Встречный ветер был такой силы, какой он еще в жизни не встречал. На них будто накинулся взбешенный зверь, а голосом ему служили завывания ветра. Не обращая внимания на предчувствия, Ганнон продолжил грести, вкладывая всю силу в каждый гребок. Наклон назад. Весла сквозь воду. Поднять. Наклон вперед. Рукояти весел у коленей. Снова и снова он повторял эти действия, не обращая внимания на пульсирующую головную боль и сухость во рту, проклиная их глупость. Нельзя было пить все вино. «А если бы я послушался отца, то сейчас был бы дома, — с горечью подумал он. — В безопасности, на суше…»

Наконец, когда его руки начали дрожать от усталости, Ганнон перестал грести. Даже не глядя по сторонам, он понимал, что их положение мало изменилось. Из каждых трех гребков течение сносило их назад в море минимум на два.

— Ну?! — крикнул он. — Ничего не видишь?

— Нет, — мрачно ответил Суниатон. — Подвинься. Моя очередь. Делать больше нечего.

«Совсем нечего», — подумал Ганнон, глядя в темнеющее небо.

Они осторожно поменялись местами на небольших деревянных банках, служивших внутри лодки сиденьями. Из-за кучи скользкой рыбы под ногами это оказалось особенно сложно. Пока его друг греб, Ганнон пристально вглядывался в горизонт, пытаясь увидеть землю. Они не разговаривали — смысла не было. Дождь барабанил по их спинам, и в сочетании с завыванием ветра это создавало отвратительную какофонию звуков, так что нормально вести разговор было невозможно. Лишь прочная и грубая конструкция лодки спасала их от того, чтобы не оказаться в холодной воде.

Когда силы закончились и у него, Суниатон убрал весла и с надеждой поглядел на друга. Ганнон лишь качнул головой.

— Ведь сейчас лето! — вскричал Суниатон. — Такой шторм не мог начаться так быстро и неожиданно.

— Наверняка признаки шторма были, — резко ответил Ганнон. — Как думаешь, почему вокруг нет других лодок? Они все пошли к берегу, когда ветер начал крепчать.

Покраснев, Суниатон склонил голову.

— Прости, — пробормотал он. — Это я виноват. Не надо было брать отцовское вино.

Ганнон взял его за колено.

— Не вини себя. Ты же не заставлял меня пить. Я сам согласился.

Суниатон слегка улыбнулся, но улыбка сразу пропала с его лица, когда он поглядел под ноги.

— Нет! — вскрикнул он.

Ганнон тоже поглядел вниз и увидел, что тушки тунца плавают в воде. Лодка дала течь, и надо было немедленно что-то делать. Стараясь не впадать в панику, Ганнон начал выкидывать рыбу за борт. Выжить важнее, чем заработать денег. Освободив дно лодки, он вскоре нашел гвоздь, вылезший из одной из досок, и, сняв с ноги сандалию, принялся колотить по нему подбитой гвоздями подметкой. Течь ослабла. К счастью, в лодке было небольшое ведро, в котором хранились запасные грузила для сети. Схватив его, Ганнон принялся вычерпывать воду. И вскоре с облегчением понял, что вычерпал достаточно.

Загрохотавший над их головами гром едва не оглушил его. Суниатон застонал от страха, а Ганнон резко выпрямился.

Небо над головой уже было зловещего черного цвета, и сквозь тучи мелькали желто-белые сполохи молний. Ветер поднял сильную волну и становился все сильнее. Шторм набирал силу. Лодку захлестывали волны, и Ганнон удвоил усилия, продолжая вычерпывать воду. Теперь шансы дойти до Карфагена на веслах окончательно пропали. Их несло на восток, прямо в Средиземное море. Ганнон постарался не выказать паники, постепенно охватывающей его.

— Что же с нами будет? — жалобно спросил Суниатон.

Поняв, что друг нуждается в утешении, Ганнон попытался найти хоть какой-то оптимистичный ответ, но не смог. Единственным возможным исходом была преждевременная встреча с Мелькартом, богом моря. Во дворце на дне морском.