Глава 30
Ложь для людей

«Ежик» был известной в Плоском мире песенкой, вроде нашей «Эскимо Нелл». Впервые она встречается в «Вещих сестричках», где звучит ее приставучий припев: «Вот только с ежиком вышел прокол». Ради свершения мести волшебники применили силу истории, с помощью которой они зарядили свое секретное оружие – Шекспира. Они не сомневались, что он произведет эффект не меньший, чем межконтинентальная баллистическая ракета с разделяющимися головными частями. Но, прежде чем пускать его в ход, они не на шутку обеспокоились вероятным нанесением сопутствующего ущерба, а именно культурным разложением, которое мог вызвать «Ежик».

Такое последствие немногим лучше вечной эльфийской инвазии, но в целом более желательно.

В Круглом мире истории обладают столь же мощной силой, что и в его вымышленном аналоге. Эта сила заключена в них потому, что мы обладаем разумом, а разумом мы обладаем потому, что в них заключена сила. Здесь мы снова сталкиваемся с комплицитностью, и все, что нам остается, это разобраться в ней.

И пока мы будем это делать, не забывайте, что Плоский и Круглый мир не так разнятся, как дополняют друг друга. Каждый из них – во всяком случае, по собственному суждению – способствовал появлению другого. У нас Диск считается фантазией, порождением разума, а Плоский мир представляет собой серию романов (невероятно успешных), керамических фигурок, компьютерных игр и аудиокниг. Плоский мир живет благодаря магии и повествовательному императиву. События происходят в нем потому, что этого от них ждут люди, а также потому, что это необходимо для продолжения истории. Круглый мир считает Плоский своим творением.

На Диске придерживаются тех же взглядов – только с точностью до наоборот. Волшебники Незримого Университета знают, что Круглый мир – это порождение Плоского, непредвиденный побочный эффект чрезвычайно успешной попытки расщепления чуда и создания первой самоподдерживающейся магической цепной реакции. Им это известно потому, что они сами являлись свидетелями его сотворения. Круглый мир был умышленно создан недоступным для магии. И свободный от нее вакуум, как ни странно, приобрел собственные регулирующие принципы – правила. События происходят в Круглом мире потому, что следуют из этих правил. Однако почитать их и понять, к чему они ведут, невероятно тяжело. Их последствия эмерджентны. Волшебники познали это на горьком опыте: любые их прямые попытки – например, сотворение жизни или внедрение экстеллекта – непременно выходили боком.

Эти две точки зрения не противоречат одна другой – ведь они относятся к разным мирам. И все же благодаря взаимосвязям Б-пространства эти два мира делают друг друга более понятными.

Странный дуализм между Круглым и Плоским мирами перекликается с аналогичным ему примером Разума и Материи. С возникновением Разума в Круглом мире произошла удивительная перемена. В Плоском мире возник повествовательный императив. Зародилась магия. Вместе с эльфами, вампирами, мифическими существами и богами. Что характерно, все они появились непрямым, косвенным способом, равно как и связь между правилами и их последствиями. Они возникли не совсем благодаря силе историй – она лишь заставила разум попытаться воплотить истории в жизнь. Попытки не всегда венчались успехом, но даже в случае неудач Круглый мир все равно менялся.

Повествовательный императив прибыл в Круглый мир подобно мелкому богу и рос одновременно с верой людей. Когда миллион человек верит в одну и ту же историю и пытается воплотить ее, их общий вес может компенсировать индивидуальную неэффективность.

В Плоском мире нет науки – есть только магия и рассказий. Поэтому волшебники облекают плоскомирскую науку в проект «Круглый мир» – об этом подробно говорится в книге «Наука Плоского мира». Круглый мир поддерживает изящную симметрию: в нем нет ни магии, ни рассказия, поэтому люди воплощают их в форму историй.

Повествовательный императив не может возникнуть без рассказия – и здесь решающую роль сыграл Разум. Императив по пятам следовал за повествованием, и они оба комплицитно эволюционировали – ведь если есть история, значит, есть тот, кто хочет, чтобы она сбылась. Тем не менее история немного превосходит силу принуждения.

От остальных существ, населяющих эту планету, людей отличает не язык, не математика и не наука. И даже не религия, искусство или политика. Все это лишь побочные эффекты, возникшие в результате изобретения историй. Теперь может казаться, что без языка никаких историй быть не могло, но это иллюзия, вызванная нашей нынешней одержимостью записывать истории в словесном виде на бумаге. Но еще до появления слова «слон» можно было указать на слона пальцем и показать выразительный жест, нарисовать его на стене пещеры вместе с летящими копьями или вылепить его фигурку из глины и разыграть с ней сценку охоты. Эта история ясна как день, а охота на слона просто следовала за ней.

Мы не Homo sapiens, не разумные. Мы – третьи шимпанзе. От обыкновенных шимпанзе, Pan troglodytes, и бонобо, Pan paniscus, нас отличает нечто более тонкое, нежели огромный мозг, который у нас в три раза больше в пропорции к массе тела. Нас отличали его возможности. А наиболее существенным его вкладом в наше понимание вселенной стала сила истории. Мы – Pan narrans, шимпанзе рассказывающие.

Даже сегодня, спустя пять миллионов лет после того, как наши пути эволюции с шимпанзе разошлись, мы по-прежнему управляем своими жизнями с помощью историй. Каждое утро мы покупаем газету, чтобы узнать, как мы сами себе говорим, что творится в мире. Но большинство творящихся в мире событий, даже весьма важных, никогда не попадает в газеты. Почему? Да потому что их пишут журналисты, а каждый журналист с пеленок знает, что читателей прежде всего цепляет история. Событие, не представляющее никакой важности для планеты, например развод какой-нибудь кинозвезды, – это история. А события, имеющие значение, например применение хлорфторуглеродов (CFC) в качестве пропеллента в аэрозольном баллончике с кремом для бритья, – нет. Конечно, и из этого можно состряпать историю, но только если обнаружится, что эти самые хлорфторуглероды разрушают озоновый слой – для такой истории у нас даже есть название: «озоновая дыра». Но никто не слышал этой истории, когда в магазинах стали продавать эти аэрозоли – хотя это событие сыграло важную роль.

Религии всегда осознавали силу хорошей истории. Чудеса имеют бо́льший успех в массах, чем обыденные добрые дела. Если кто-то поможет бабушке перейти через дорогу, это еще не будет историей, а вот если мертвый вдруг воскреснет – определенно будет. И вообще, если вы не можете рассказать убедительной истории о своем исследовании, его никто не опубликует. А если кто-нибудь и опубликует, все равно никто ничего не поймет. Законы движения Ньютона – это простые коротенькие истории о том, что происходит с комками материи, когда к ним прикладывают силу; они недалеко ушли от выражения вроде «если продолжать прикладывать к ним силу, они будут двигаться все быстрее». И «все движется по кругу», как сказал бы Думминг.

Почему мы так привязаны к историям? Наш разум слишком ограничен, чтобы уцепиться за вселенную в том виде, какая она есть. Мы малые создания в огромном мире и не способны представить его целиком и в мельчайших подробностях. Вместо этого мы пользуемся упрощенными представлениями об ограниченных участках вселенной. Простые модели, приближенные к реальности, кажутся нам чрезвычайно привлекательными. Благодаря своей простоте они легки для понимания, но от этого мало толку, если они не работают. При упрощении сложной системы по какому-либо принципу, будь то воля Божья или уравнение Шрёдингера, у нас возникает ощущение, что мы в самом деле чего-то достигли. Наши модели – это истории, и наоборот, истории – это модели более сложной реальности. Наш разум автоматически заменяет сложное простым. Если в истории звучит слово «собака», мы мгновенно получаем в уме ее изображение: большой, неуклюжий лабрадор с пушистым хвостом, свисающим языком и болтающимися ушами. Наше зрение аналогичным образом заполняет пробел слепого пятна.

Мы учимся ценить истории еще детьми. Детский ум быстр и способен, но в то же время неконтролируем и неискушен. Истории вызывают у него интерес, а взрослые понимают, что ничто не может внушить ребенку какую-нибудь идею лучше, чем история. Они легко запоминаются и рассказчиком, и слушателем. Когда ребенок становится взрослым, он сохраняет любовь к историям. Взрослые должны уметь рассказывать детям истории, иначе они не смогут передать культуру. А еще взрослые должны уметь рассказывать истории другим взрослым, своим начальникам или товарищам, потому что они имеют понятную структуру в отличие от беспорядочной реальности. Истории всегда логичны – вот почему Плоский мир более убедителен, чем Круглый.

Наш разум выдумывает истории, а те – формируют его. Комплект «Собери человека» в каждой культуре складывается из историй и на них же держится. История может служить правилом жизни в какой-нибудь культуре, полезной уловкой, необходимой для выживания, ключом к великолепию вселенной или предположением о том, что может произойти, если мы будем следовать определенному курсу. Истории составляют карту фазового пространства бытия.

Некоторые из историй созданы лишь ради развлечения, но даже в них, где-то в глубине, содержится посыл – как в случае с Румпельштильцхеном. Другие же представляют собой миры «если», которые помогают нам принимать гипотетический выбор и воображать его последствия. В «гнезде разума» идет игра слов. И некоторые из этих историй обладают настолько убедительной логикой, что их повествовательный императив берет верх, а сами они претворяются в замысел. А замысел – это история с намерением воплощения ее в жизнь.

В Круглом мире, который лежит в хрустальной сфере, запертый в библиотеке Незримого Университета, наша история приближается к своей кульминации. Уилл Шекспир написал пьесу («Сон в летнюю ночь», разумеется), которая, по мнению эльфов, укрепит их власть над разумом людей. Она вступила в противоречие с представлениями Ринсвинда о том, что он собирался сделать, а разлетающиеся искры запустили в движение сюжет. Чем она закончится? Это одна из обязательных составляющих истории. Вам нужно просто дождаться и увидеть все самим.

Мы уже видели, как наша история развивается в соответствии с эмерджентной динамикой, – даже несмотря на то что все сущее следует жестким правилам, самой истории тоже приходится ждать, чтобы узнать, чем все кончится. Да, этот мир следует правилам, но здесь нельзя срезать путь и попасть в пункт назначения раньше установленного срока. История – это рассказ из книги, «предписанный» фаталистичным образом. Это рассказ, который дописывает сам себя по ходу действия – будто вам его читают, а вы слушаете. Он пишется даже сейчас…

В философском смысле история, которая уже написана, и история, которая пишется одновременно с тем, как вы ее читаете, имеют ряд существенных отличий. В первом случае каждое содержащееся в ней предложение предопределено, причем ее исход не просто единственный из возможных, но и «известен» заранее. У второй истории следующего предложения еще не существует, а финал неведом даже рассказчику. Сейчас вы читаете историю первого типа, хотя, пока мы ее писали, она относилась ко второму. И вообще, сначала она была совсем другой – но этой другой мы никогда не писали. Философы давно уже поняли, что определить, какой тип историй соответствует нашему миру, – задача не из легких. Если бы у нас была способность перезапустить мир, мы, возможно, обнаружили бы, что во второй раз он будет вести себя иначе, а значит, история вселенной окажется историей, которая разворачивается по ходу действия, а не изложена на бумаге.

Но едва ли такой эксперимент осуществим.

Наше восхищение историями понуждает нас совершать множество ошибок, касающихся наших отношений с окружающим миром. Например, быстрое распространение слухов – это дань нашей любви к пикантным историям, превосходящей критическое мышление. Вот от чего нас так усердно старается защищать научный метод – от веры в то, во что вам просто хочется верить. Или – в случае некоторых слухов – от веры, основанной лишь на той причине, что вы боитесь, будто это окажется правдой. Слухи – это лишь один пример более общего понятия, впервые сформулированного в книге Ричарда Докинза «Эгоистичный ген» в 1976 году. Он представил эту точку зрения, чтобы обсудить эволюционную систему, отличную от дарвинистической теории эволюции. Этим понятием был мем. А связанная с ним меметика – это попытка науки постичь силу истории.

Слово «мем» было придумано по аналогии с «геном», а «меметика» – с «генетикой». Гены передавались от одного поколения организмов следующему, а мемы – от одного человеческого разума другому человеческому разуму. Мем – это идея настолько привлекательная, что человеческому разуму хочется передать ее другим. Песня «С днем рождения тебя» – в высшей степени успешный мем; таким же успехом долгое время пользовался коммунизм, хотя он являлся сложной системой идей, или «мемплексом». Идеи существуют в виде скрытых моделей активности в мозгу, и отсюда следует, что мозг вместе со связанным с ним разумом формирует среду, в которой мемы могут существовать и распространяться. Точнее, дублироваться – ведь когда вы учите ребенка петь «С днем рождения тебя», сами вы не забываете слов песни. «Ежик» – это столь же успешный плоскомирский мем.

Когда домашние компьютеры распространились по всему земному шару и оказались неразрывно связаны с экстеллектом Интернета, созданная ими среда породила вероломную, сидящую в микросхемах форму мема – компьютерные вирусы. Пока что все вирусы, судя по всему, умышленно написаны людьми, хотя как минимум один из них благодаря ошибке при программировании стал более успешным репликатором, чем предполагал его разработчик. Имитация «искусственной жизни» с применением эволюционирующих компьютерных программ часто осуществляется внутри «раковины», изолирующей ее от внешнего мира ради защиты от маловероятной, но возможной эволюции компьютерных вирусов, которые могут представлять действительно серьезную угрозу. Всемирная сеть, бесспорно, достаточно сложна, чтобы развить собственные вирусы – для этого нужно лишь достаточное количество времени.

Мемы – это вирусы разума.

В своей книге «Меметическая машина» Сьюзан Блэкмор пишет, что «мемы распространяются беспорядочно, независимо от того, полезны ли они, или нейтральны, или вовсе наносят явный вред». Песня «С днем рождения тебя», как правило, безвредна, хотя и в ней можно усмотреть скрытую пропаганду международной торговли – стоит лишь задаться такой целью. Реклама – это намеренная попытка дать мемам волю; успешная рекламная кампания набирает обороты, распространяясь по «сарафанному радио», общедоступному телевидению или газетам. Иногда реклама может оказывать благотворное влияние (как, например, реклама кампании «Оксфэм»), а иногда – причинять явный вред (как реклама табака). На самом деле мемы вредны, но это не мешает распространяться с завидной эффективностью – взять, к примеру, «письма счастья» или аналогичные им финансовые пирамиды. Так же как ДНК распространяется, не имея, собственно, сознательных стремлений, мемы дублируются, не преследуя никаких целей. Люди, выпускающие их, могут иметь явные намерения, но сами мемы – нет. Те, что заставляют разумы людей увеличивать их количество, преуспевают, но те, которым это не удается, – затухают или в лучшем случае продолжают жить подобно маленьким очагам заражения. Распространение мема во многом напоминает распространение болезни. И так же, как вы можете защитить себя от некоторых заболеваний, приняв необходимые меры предосторожности, вы можете защититься от заражения мемом. Способность мыслить критически и подвергать сомнению утверждения, основанные на мнении авторитетов, а не на реальных свидетельствах, – вот эффективные методы защиты от них.

Вот наше послание вам. Не нужно быть жертвой силы истории, как квизитор Ворбис, поверженный обычной черепашкой, Гневом Омьим. Можно быть матушкой Ветровоск, которая, как опытный мореплаватель, дрейфующий по пространству историй, приспосабливается к каждому дыханию ветра повествования (а это дорого стоит, уж поверьте) и в одиночку сражается с бурей, избегая Мелководья Догм и Сциллы и Харибды Нерешительности…

Простите, нас несколько занесло. Мы хотели сказать, что если вы поймете силу истории и научитесь замечать, когда ей злоупотребляют, то заслужите полное право называть себя Homo sapiens.

Блэкмор в своей книге приводит доводы, что многие аспекты человеческой природы гораздо проще объясняются посредством меметики и механизмов распространения мемов, чем с помощью какой бы то ни было альтернативной теории. В нашей терминологии меметика проливает свет на комплицитность между интеллектом и экстеллектом, между индивидуальным разумом и культурой, частью которой он является. Некоторые критики в ответ заявляют, что в меметике нельзя даже выделить основную единицу мема. К примеру, считать ли мемом первые четыре ноты Пятой симфонии Бетховена (да-да-да-ДАМ) или мем – это вся симфония целиком? Оба успешно распространяются: вторая – в головах любителей музыки, первая – во всем разнообразии умов.

Но такая критика никогда не оказывает существенного влияния при развитии новой теории. Впрочем, ее это ничуть не останавливает. К тому моменту, когда научная теория сможет с абсолютной точностью «определить» свои понятия, она уже успеет себя изжить. Подавляющее большинство понятий определить таким образом невозможно – даже такие, как, например, значение слова «живой». Или что конкретно означает слово «высокий»? А «богатый»? «Влажный»? «Убедительный»? Не говоря уже о «слуде». Если уж на то пошло, то и основная единица генетики не определена подобающим образом. Что это, основание ДНК? Цепочка ДНК, кодирующая белок, – то есть «ген» в более узком смысле? Цепочка ДНК с определенной функцией – ген в более широком смысле? Хромосома? Целый геном? Обязательно ли она должна содержаться внутри организма? Бо́льшая часть ДНК ничего не оставляет для будущего: ДНК есть и у мертвых чешуек кожи, опавших листьев, гниющих бревен…

Знаменитая фраза Докинза «За окном идет дождь из ДНК», описывающая пушистые семена ивы и приведенная в начале пятой главы его книги «Слепой часовщик», – это поэтический образ. Но лишь малая часть этой ДНК во что-нибудь превратится – в основном это просто молекулы, которые распадутся вместе с гниением семян. Немногие семена выживут, чтобы прорасти, еще меньше станет растениями, а бо́льшая часть погибнет или будет съедено раньше, чем вырастет в ивовое дерево и произведет следующий дождь из семян. ДНК должна оказаться в нужном месте (для видов, размножающихся половым путем, – в яйцах или сперме) и в нужное время (в момент оплодотворения) и только потом распространяться в каком-либо генетическом смысле. Несмотря на все это, генетика остается настоящей наукой – причем очень интересной и важной. Значит, размытость определений – не лучшее оружие против меметики, и не только против нее.

В своих ранних рассуждениях Докинз как бы попутно заметил, что религия – это мем типа «Если не хотите гореть в вечном пламени, вы должны верить в это и передавать своим детям». Бесспорно, популярность религии гораздо сложнее, однако суть идеи действительно такова – ведь данное утверждение довольно близко к главному посылу многих (но не всех) религий. Теолог Джон Боукер настолько встревожился этим предположением, что написал книгу «Бог – вирус?», чтобы его опровергнуть. Его обеспокоенность доказывает, что он увидел в этом важный (и, по его мнению, опасный) вопрос.

Блэкмор определяет, что религия, как и всякая идеология, слишком сложна, чтобы передаваться посредством одного-единственного мема, так же как организм слишком сложен, чтобы его можно было передать посредством одного-единственного гена. Докинз был с этим согласен и сформулировал понятие «коадаптированных мемических комплексов». Они представляют собой системы коллективно дублирующихся мемов. Мем «Если не хотите гореть в вечном пламени, вы должны верить в это и передавать своим детям» слишком прост, чтобы многого добиться, но если он сопряжен с другими мемами – например, «Способ избежать вечного пламени можно найти в Священной книге» и «Прочти Священную книгу либо будь проклят навеки», – то весь набор мемов образует сеть, которая сможет дублироваться гораздо эффективно.

Теоретик назвал бы такой набор «автокаталитическим сетом»: каждый мем катализирован некоторыми (или всеми) другими, способствующими его дублированию. В 1995 году Ганс-Сис Шпиль ввел термин «мемплекс». Блэкмор написала целую главу под названием «Религии как мемплексы». Если эти доводы вам интересны, задержитесь здесь еще немного. Скажете, религия – это не набор убеждений и инструкций, которые можно успешно передать от одного человека другому? Так это то же, что «мемплекс». Тогда, если хотите, замените «религию» на «политическую партию» – только не на ту, которую поддерживаете, разумеется. Передать тем идиотам, которые поддерживают/осуждают (нужное подчеркнуть) экономику свободного рынка, государственные пенсии, государственную собственность предприятий, исполнение государственных функций частниками… И имейте в виду, что если секрет распространения вашей религии может заключаться в том, что она истинна, то другие, ложные, религии не смогут распространяться таким же способом. Тогда какого же черта здравомыслящие люди верят в такую ерунду?

Да потому что это успешный мемплекс.

О передаче идеологии меметическим путем говорит множество свидетельств. К примеру, каждая из мировых религий (за исключением древних, чьи истоки утеряны в тумане веков), очевидно, начиналась с немногочисленных групп верующих с харизматичным лидером. Они характерны для определенного культурного фона – мему необходима плодородная почва, в которой он будет расти. Многие священные верования христиан, к примеру, кажутся абсурдными каждому, кто вырос вдали от христианских традиций. Непорочное зачатие? (Пусть оно на самом деле возникло в результате некорректного перевода «юной девы» с иврита, но это неважно.) Воскрешение из мертвых? Превращение причастного вина в кровь? Причастного хлеба в тело Христа – и вы это едите? Правда? Для верующих, конечно, все это имеет смысл, но у посторонних, не зараженных мемом, вызывает смех.

Блэкмор указывает на то, что, когда дело доходит до выбора между творением добра и распространением мема, религиозные люди склоняются ко второму. Для большинства католиков – и не только для них – мать Тереза была святой (и наверняка ею станет в свое время). В своих деяниях в трущобах Калькутты она проявила самоотверженность и альтруизм. Она сделала много добра – тут никаких вопросов нет. Но некоторые калькуттцы чувствуют, что она отвернула внимание от настоящих проблем и помогала лишь тем, кто принимал учения ее веры. К примеру, она решительно осуждала контроль над рождаемостью – хотя эта практическая мера могла бы принести много добра юным девушкам, нуждавшимся в помощи. Но католический мемплекс его запрещает, и мем со скрипом одерживает верх. Блэкмор подводит итоги следующим образом:

«Эти религиозные мемы не создавались с намерением добиться успеха. Они представляли собой лишь поведения, идеи и истории, которые копировались одними людьми у других… Успешными они стали потому, что им удалось объединиться в группы, позволившие им получить взаимную поддержку, а также применить все хитрости, необходимые для того, чтобы быть надежно сохраненными в миллионах разумов, книг и строений, – и передаваться далее».

У Шекспира мемы превращаются в искусство. Мы же переходим на следующий концептуальный уровень. В драматургии гены и мемы, действуя сообща, выстраивают на сцене временную модель, чтобы показать ее другому экстеллекту. Шекспировские пьесы приносят удовольствие и меняют умы. Они и им подобные работы меняют направление человеческой культуры, подвергая нападению эльфийскость нашего разума.

Сила истории. Выходя из дома, берите ее с собой. И никогда, никогда, никогда не забывайте о ее возможностях.