Тусклая лампочка не столько разгоняла мрак котельной, сколько превращала его в зыбкую желто-серую полутьму. В топке ровно, в такт мерному гулу насосов, гудело пламя. Рашпиль, в миру Константин Седов, раздраженно помотал головой. Тьфу ты, черт, смена только началась, а уже в сон клонит. Пробежался взглядом по приборам – все в порядке, все стрелки подрагивают у нужных отметок. Можно и перекурить, дремоту разогнать. Да и вообще с куревом оно вроде как повеселее, поуютнее, что ли. Хотя какой уж тут, в котельной, уют – все мертвое, мрачное, словно тюремный каземат. Голубоватая струйка дыма, бегущая от тлеющего кончика «беломорины», едва видна в сумраке. И вкус… хотя «Беломор» вроде правильный, питерский, вкус какой-то кисловатый, точно прогорклый. Фу, гадость! Да еще и жарища. Зимой-то оно в самый раз, а сейчас…

Дверь – тяжелая, обитая железом – открывалась прямо во двор. У шершавой стены лежал серый от времени и погоды кусок толстого, чуть не в метр, бревна – остаток спиленного когда-то американского клена, приспособленный вместо скамейки. Еще один клен, тоже старый, разлапистый, торчал вплотную к котельной, покрывая беленую стену причудливой сеткой непрерывно двигающихся теней.

Костя плюхнулся на толстое, кривое бревно, вытянул внезапно занывшую ногу – память о давнем выстреле. Погода, что ли, меняется? Привычно потер, покрутил, пристраивая, – нога все ныла. Настроение испортилось окончательно.

Впрочем, оно уже с утра было не слишком радужным. Все из-за той дамочки в автобусе. Вот ведь некстати подвернулась, будь она трижды неладна. Вроде давным-давно все заросло, ни тропинки, ни шрама, ни следа на душе не осталось – ан нет. Не заросло. Когда за пыльным автобусным стеклом мелькнула на остановке до боли знакомая фигура – сердце словно застыло, замерло, как у пятнадцатилетнего пацана. Кто бы мог подумать, что Костя Рашпиль, от которого даже на зоне правильные ребята шарахались, такой нежный и чувствительный. Прямо барышня кисейная, ей-богу…

Дамочка села наискось, чуть впереди, и он, прикусив губу, все смотрел и смотрел. На загорелое плечо в вырезе зеленого сарафана, на полупрофиль кругловатого лица, на бьющуюся в гуляющем по салону ветерке русую прядку… Эх, хоть глазком бы глянуть, как сейчас Наташка выглядит! Все-таки не один год прошел. Прошел, пробежал, пролетел… Постарела, наверное, чуток? А может, и нет… Они, бабы-то, умеют как-то так марафет навести, что сразу и не отгадаешь, сколько им. Вон этой, русой, в сарафанчике – сколько? Тридцатник? Или уж под сорок?..

Женщина, вероятно, почувствовав, что на нее смотрят, неожиданно обернулась. Глаза их на мгновение встретились… Тяжелый, изучающий взгляд Рашпиля незнакомке явно не понравился – она независимо вскинула подбородок и, чуть дернув плечом, отвернулась к окну.

Отвел взгляд и Костя. Не очень-то она на Наташку и похожа, даже совсем не похожа. Только вот эта бьющаяся на ветру пушистая русая прядь да очерк кругловатого лица – и все. Так, ни с того ни с сего помстилось, померещилось. Езжай, голубушка, спокойно, не больно-то ты и нужна, без тебя разберемся.

Хотя чего тут разбираться, ясный пень, и так все давным-давно понятно, по косточкам разобрано, по полочкам разложено, на семь замков заперто, все ключи выброшены…

К чему ж это нога-то так разнылась? Вот еще не хватало! К своей увечности (хотя какая там увечность, так, похрамывает немного да поднывает к перемене погоды) Костя давно привык, даже научился извлекать кой-какую выгоду: то без очереди пропустят, то место уступят. Вот только приметный он теперь со своей хромотой, всяк запомнит. Ну да что там – запомнят, не запомнят. Назад дороги нет, завязал он накрепко, как говорят легавые, «твердо встал на путь исправления», на работу устроился и бросать ее не собирается и ни про какие «те» дела и мысли даже не думает…

Ну да, совсем нет.

Черт, как же это все так вышло, как же это жизнь-то вся наискось да наизнанку повыворачивалась, попереломалась? В школе-то ведь никогда в записных хулиганах не ходил да и учился неплохо. Не отличник, конечно, но и не так чтобы уж вовсе троечник безнадежный. Голова-то у него всегда светлая была. Да уж, светлая…

Учился-то Костя, тогда еще не Рашпиль, а поскольку Седов – попросту Седой, и впрямь неплохо, а вот что хулиганил в меру – так обстановка такая была. Городок, где он родился и вырос, был невелик – в сущности, просто город-спутник при оборонном заводе, на котором работал каждый, наверное, второй житель. Вместе работали, вместе, по сути дела, жили – все друг друга знали, каждый был на виду. Ну и милиция, с учетом «режимного предприятия», бдила, что называется, в оба. Так что хулиганить, конечно, хулиганили, но в меру. Колючая проволока-«егоза», опутывавшая поверху глухие бетонные стены «почтового ящика», казалось, предупреждала: ни-ни, помни о границах.

Костя тогда и в страшном сне не мог бы предположить, что эта самая, свернутая в ажурные спиральные трубы «егоза» будет сопровождать его всю жизнь, мозолить глаза, впиваться колючками в самую душу, царапать, ранить, рвать.

А ведь начало жизни, хоть и осененное «егозой», виделось светлым и таким просторным, что дух от возможностей захватывало. И куда он те возможности дел? Учился всего лишь «неплохо», хотя при желании мог бы отличником быть или как минимум твердым «хорошистом». И в спорте, что называется, подавал надежды – и в школьной хоккейной команде, и – этим он тогда особенно гордился – в секции вольной борьбы. Но чтоб надежды эти реализовать, надо было тренироваться втрое, впятеро усерднее… да ну, вот еще! И так приятели одобрительно большой палец выставляют. И девочки, хоть и притворяются равнодушными, тоже… поглядывают. И на гитаре бренчать Костя выучился чуть не первым во дворе – слух у него был отменный, любую песенку подбирал буквально в пять минут.

Ну и чего напрягаться, когда и так все само в руки падает? Никаких усилий, одни сплошные победы. Даже родители – и те были вполне довольны отпрыском. Отец, правда, время от времени покачивал головой – мол, мог бы и большего достичь, если бы постарался, – но больше так, для порядка.

И весь этот легкий, светлый, приятный порядок разлетелся вдребезги в один «прекрасный» день, точнее, вечер, когда от соседнего дома до Кости донесся призыв запыхавшегося от бега Володьки Матвеева из параллельного девятого «Б»:

– Седой, на кульке «ржавые» наших бьют!

«Кульком» именовался городской сад – из-за того, должно быть, что с одного бока к нему присоединился Дом культуры – обшарпанный «сарай», увенчанный традиционным треугольным фронтоном на столь же традиционных четырех колоннах в струпьях отваливающейся белой краски. Фасад с колоннами глядел на украшенную совсем уж традиционным памятником Ленину площадь, с другой стороны которой возвышалось здание горисполкома. Горсад же прикрывал Дому культуры тыл. В ДК иногда выступали заезжие «звезды». Но редко, почти что и никогда. Зато в городском саду, за всякими качелями-каруселями, имелась танцплощадка – круглый асфальтовый пятачок, обнесенный высоким решетчатым забором. Калитку охраняла суровая старуха Роза Степановна, глаз-алмаз. Пацаны, конечно, поголовно считали, что покупать билет – ниже их достоинства, и просачивались на танцплощадку окольными путями. Кто попросту через забор, кто через тот же забор, но тайными, бдительно оберегаемыми лазейками. Когда количество безбилетных танцоров начинало перехлестывать разумные пределы, на зов билетерши являлся пожилой, дотягивающий до пенсии добродушный милиционер дядя Миша. Поварчивая в усы что-то про «диверсантов», он неторопливо поодиночке вылавливал из колеблющейся толпы тех, на кого указывала бдительная Роза Степановна, и столь же неспешно выводил нарушителей за пределы залитого желтым фонарным светом пятачка. «Диверсанты» послушно шли за дядей Мишей: и он, и они отлично знали – через полчаса изгнанные из «рая» опять вернутся на вожделенный пятачок. Пожалуй, если бы Роза Степановна не гневалась, а дядя Миша их не ловил, было бы и вполовину не так интересно.

На самом краю залитого желтым светом пятачка под темными, всегда, даже в полном безветрии шелестящими кронами, играл духовой оркестр. Косте страшно нравилось смотреть, как высокий веселый парень в неизменной красно-зеленой, очень яркой ковбойке – Андрюха Благушин – поднимает свою трубу, щурится и смешно супит брови. Андрюха был Костиным «корешем», и почему-то казалось, что, когда он играет, это придает значительности и самому Косте.

«Белый сад и цветет, и колышется в тишине, в тишине», – привычно плыл над головами шлягер местного композитора, носившего элегантное имя Альберт и простецкую фамилию Михайлов. «Белый сад» играли раз по пять за вечер. Костя, впрочем, больше любил, когда переходили на фокстрот и прочие «спортивные» танцы. Под их легкий заводной ритм внутри что-то екало, а глаза окружающих девчонок начинали озорно поблескивать.

Порой ритмичное колыхание толпы нарушалось вскипевшим где-нибудь конфликтом. Через пару минут оркестр умолкал, и все тот же дядя Миша все так же неспешно выводил горе-солистов за пределы ограды, ворча:

– Как не стыдно, люди культурно развлекаются, а вы прям дикари. Вот закрою на пятнадцать суток, будете знать!

Впрочем, «пятнадцатью сутками» дядя Миша только грозился. Даже потасовки из-за какой-нибудь юной карменситы или «обучение политесу» не знающего местных правил новичка проходили вполне безобидно, ограничиваясь парой-тройкой синяков да неопределенными взаимными угрозами. Даже с «ржавыми» – пацанами из привокзального Железнодорожного района – поддерживался холодноватый, но все же нейтралитет.

Но теперь у «железнодорожников» объявился новый вожак – Сашок Быков, прибывший откуда-то с Севера к матери, второй супруге зампредгорисполкома. Об этой женитьбе судачил год назад весь городок – съездил вдовевший пятый год мужик в отпуск, а вернулся окольцованным. Судачили, однако, недолго: «молодая» (вовсе, впрочем, не молодая, скорее средних лет) устроилась на работу в исполкомовский архив, вела себя тише воды ниже травы и поводов для мытья косточек не давала. А вот явившийся год спустя под материнское крылышко взрослый сын с ходу заработал себе прозвище Бык и оправдывал его абсолютно: был нагл, высокомерен, пер на рожон, сам лез в драку и, видимо, привыкнув, что мама-юрист, души не чаявшая в единственном сыночке, всегда его отмажет, не боялся никого и ничего. Ну и козырнуть положением высокопоставленного по местным меркам отчима не брезговал. Поговаривали, что Бык виртуозно владеет выкидным ножом – и, похоже, не врали: когда «железнодорожники» дрались с обитателями возникшей не так давно на окраине города цыганской слободы, он пускал «перышко» в дело не задумываясь.

В общем, к осени вежливый нейтралитет превратился в холодную войну, грозившую вот-вот перейти в горячую фазу: «ржавые» только и искали повода показать «центровым», кто тут хозяин, и нарывались на драку по поводу и без повода. Мы, мол, «ржавые», так что за нами – не заржавеет.

Когда Володька Матвеев, крикнув на ходу «наших бьют», промчался в сторону «кулька», Костя даже не задумался, по какому поводу драка. Неписаные законы улицы жестки до невозможности: если ты спасовал, сдрейфил, не встал во время схватки (и не имеет никакого значения, из-за чего схватка) в ряды «своих» – все, на следующий день ты – изгой. Пария. Практически никто. С тобой не станут иметь дело, не подскажут, когда ты «тонешь» у классной доски, не позовут в кино, с тобой не пойдет танцевать ни одна уважающая себя девчонка, при твоем появлении смолкнет самый оживленный разговор, а за спиной будет раздаваться презрительный свист. Даже младшеклассная мелочь, пацанчики, еще вчера восторженно улыбавшиеся, если ты изволил с ними здороваться, и готовые пулей лететь по какому-нибудь поручению, – даже эта мелюзга после «предательства» начинала поглядывать на «изгнанника» словно сверху вниз и говорить через губу. Вернуть разбитое уважение было практически невозможно. Костя знал нескольких таких отверженных. Каждый из них только и мечтал, окончив школу, сбежать из городка куда подальше – туда, где никто не знает об их позоре. Самому Косте и в голову прийти не могло, чтобы он, спортивный парень, борец – один из лучших «центровых» бойцов, – вдруг ни с того ни с сего стал уклоняться от участия в драке. Он всегда выходил из стычек победителем, а если силы были чересчур уж неравны, отделывался легкими ушибами, которые скорее тешили гордость – это ж боевые раны! – чем причиняли страдание.

Когда он подбежал к парку, драка, начавшаяся где-то обочь танцплощадки, уже выплеснулась на улицу – «ржавые» явно побеждали. На кулаки у многих были намотаны армейские ремни, пряжки которых зловеще свистели, не давая пощады никому. Топот, пыхтенье, вопли, яростный мат и женский визг слились в единый, ни на мгновение не стихающий гул, в котором почти не слышен был даже заливистый милицейский свисток дяди Миши, тщетно пытавшегося «прекратить безобразие».

Отработанным броском через бедро Костя поверг на землю одного из «пряжечников». Тот, похоже, приложился неслабо – распластался на асфальте и, прерывисто дыша, подниматься не торопился. Второй – немного знакомый, когда-то они были в одном отряде пионерского лагеря – попытался, обхватив Костю за шею, зажать его голову под мышкой, но не успел: парень, резко присев, стремительно провел подсечку. Нападавший рухнул как подкошенный, от неожиданности взвыв дурным голосом.

– Молодца, Седой! Давай! – Володька Матвеев крутил над головой неизвестно откуда выдернутым толстым дрыном. К этому моменту сучьями, выдернутыми из ограды штакетинами и тому подобными импровизированными «дубинками» вооружились уже многие.

На крик обернулся молотивший кулаками направо и налево Бык. Кулаками, мелькнуло в голове у Кости, значит, ножа у него нет. Или? Но думать было некогда. Увидев, как слаженно Костя и Володька теснят «ржавых» бойцов, Бык моментально и безошибочно угадал главную угрозу – вот этот, которого назвали Седым. Хищно ощерившись, он сосредоточился на Косте. Это было их первое столкновение, и оба, приглядываясь к противнику, закружились, затанцевали, оценивая, выискивая слабые и сильные стороны.

Костя никак не мог определить, есть ли у Быка нож, и нервничал. Чутьем опытного бойца понял – вот сейчас «ржавый генерал» бросится… Бык чуть повернулся, пригнул бритую голову и подшагнул вперед, слегка сгорбившись и отведя правую руку за спину. Похоже, нож у него все-таки был. Костя подобрался, готовясь блокировать…

…и в эту секунду на бритый затылок глухо опустилась увесистая палка, словно бы сама по себе выскочившая из неровной зыбкой темноты. Кто ударил – Костя заметить не успел, принял на себя заваливающееся тело и автоматически, как на тренировках, провел бросок. И тело противника, как до того на десятках тренировок, взлетев на мгновение в воздух, тяжело рухнуло на щербатый асфальт.

И стала тишина.

Мгновенная, тяжелая, мертвая. Как будто все происходящее вдруг накрыл толстый войлочный купол. Или как будто в фильме оборвалась звуковая дорожка. Вокруг, размахивая руками, еще топтались дерущиеся, беззвучно разевали рты перепуганные «болельщики», беззвучно дул в свисток дядя Миша, тормознула рядом патрульная машина, выпустила из себя милицейское подкрепление, прыснули в стороны спохватившиеся участники драки, потом подъехала и «Скорая» – все это с тягучей «киношной» замедленностью и в абсолютном безмолвии.

Пока патрульные сноровисто заталкивали Костю и еще нескольких не успевших сбежать драчунов в машину, «Скорая» увезла чугунно неподвижного Быкова…

Свидетелей Костиного мастерского броска нашлось множество. А вот прилетевшей из темноты в быковский затылок дубинки почему-то никто не заметил. Или не пожелал об этом рассказать. Хотя, судя по врачебному вердикту «трещина в основании черепа», не Костин бросок, а именно удар стал для Быка роковым. Черепно-мозговая травма оказалась тяжелой: парень лежал в коме, все как-то сразу забыли, что зачинщиком побоища был именно он, сочувствовали «пострадавшему», шушукались «мать-то почернела совсем» и требовали сурово наказать виновника. Трудно сказать, приложил ли к формированию общественного мнения жалевший пасынка (а точнее, собственную жену, которая и впрямь сильно убивалась по сыночку) зампредгорисполкома, но публикации в местной газете изображали главным злодеем именно Константина Седова.

Следствие, а за ним и суд, вполне проникшись общими настроениями, двинулись к восстановлению попранного миропорядка с целеустремленностью и неотвратимостью бульдозера. Несколько драчунов отделались штрафами, двоим дали условные сроки, но Косте светило огрести по полной программе. Какие еще варианты, когда вот он, главный злодей, которого необходимо образцово-показательно покарать? Ну и что, что несовершеннолетний – статья-то «особо тяжкая»!

К счастью, Быков к началу громкого – для их тишайшего местечка – процесса все-таки вышел из комы. И хотя врачебные прогнозы были единодушно нерадостны – частичный паралич без надежд на улучшение, – «убийство» сменилось «тяжкими телесными повреждениями». Прокурор – старый приятель зампредгорисполкома (впрочем, в их городке вся «верхушка» более-менее приятельствовала) – метал громы и молнии, требуя максимально сурового наказания, но более «легкая» статья плюс Костина молодость позволили «отделаться» четырьмя годами.

Зона есть зона, а «малолетка», пожалуй, еще суровее взрослой. Позже Костя, который, как это ни странно, всегда любил читать (а в колонии полюбил еще больше), вычитал у кого-то, что тюремный опыт – опыт абсолютно отрицательный, он не учит ничему нужному и вообще никоим образом не идет человеку во благо. Писатель, сформулировавший это правило, сам при Сталине оттрубил семнадцать лет на Колыме, так что выводы свои взял не с потолка, а прочувствовал на собственной битой, резаной, колотой шкуре.

Костина шкура стала «колотой» очень скоро. Первое время он, зарабатывая авторитет (а иначе сомнут), хорохорился, благо «тяжелая» статья позволяла, и демонстрировал полную крутизну. Не избег, разумеется, и татуировок. Наколки едва успели поджить, когда на него тяжкой лапой навалилась тоска. Уходящий в будущее срок казался бесконечным, а окружающая действительность – невыносимой. Режущий запах хлорки, неистребимый, преследующий даже во сне, однообразно-унылые построения и переклички, заставляющие чувствовать себя бараном в стаде, вопли надзирателей, ряды двухэтажных шконок – и ни малейшей возможности уединиться, ни намека на личное пространство. Вечный привкус опасности, не позволяющий расслабиться ни на мгновение. Не будешь волком – не выживешь, задавят, сожрут.

Впрочем, Косте как-то удалось отгородиться от раздражавшей его общей массы. Силу здесь уважали и его бойцовские навыки оценили. И не только бойцовские. Как-то в слесарке один мелкий, но совершенно отмороженный придурок, опившийся к тому же чифиря, окончательно слетел с катушек: вооружился здоровенной заточенной отверткой, грозился всех положить – и кого-то даже неслабо поранил. Подойти к нему боялись все, и зеки, и конвойные, – двигался пацан с невероятной скоростью. Возле Кости не было ничего, что годилось бы в качестве оружия, только в руках тяжеленный рашпиль, которым он как раз обрабатывал какую-то массивную железяку, – не самый подходящий инструмент для фехтования. Сбрендивший пацан вертелся юлой, длинное легкое отверточье жало взблескивало, казалось, со всех сторон сразу – как целый десяток молний. Костя не очень понял, как ему удалось победить – тело реагировало быстрее мозга. Десять секунд металлического звона – и отвертка улетела в дальний угол, а пацан, извиваясь и пытаясь кусаться и пинаться, лежал на полу. «Ну ты д’Артаньян ваще, прям как в кино! Рашпилем фехтовать, во, надо же» – восхищенно шептали Косте во время ужина.

После этого случая первоначальную, вполне очевидную кличку Седой, к которой Костя привык еще в школе, сменила другая – Рашпиль. И приклеилась намертво. Косте, по правде сказать, было все равно, лишь бы не цеплялись. А после этого случая его окончательно оставили в покое: сильный, независимый, может за себя постоять так, что мало не покажется. Да еще и малахольный какой-то, книжки читает. Ну его, в общем. Костя и впрямь зачастил в библиотеку – книги позволяли хоть ненадолго выключиться из осточертевшей тюремной реальности, во время чтения вроде бы даже запах хлорки не так доставал. Довольно быстро он понял, что и школьные занятия (в колонии, как и положено на «малолетке», была, разумеется, школа), поначалу воспринимаемые как такая же нудная рутина, на деле тоже штука вполне интересная. Так что школу он окончил вполне прилично.

Когда Седову стукнуло восемнадцать и подошло время переводить его во взрослую колонию, подоспела какая-то там амнистия – не то к очередному юбилею Победы, не то еще что-то в этом роде, – и Седов как «приличный» вышел на волю. Странно, но благодарности к начальнику колонии, впихнувшему его в список на освобождение, Костя не испытывал ни на грамм. На воле было… неуютно. Угрюмая замкнутость, которой он защищался на зоне, сменилась нервной агрессивностью и постоянным ожиданием худшего. Мерещились косые взгляды и шепот за спиной. Казалось, видное всем клеймо изгоя навеки въелось в кожу – вместе с запахом хлорки, который невозможно было смыть.

Хлоркой воняла даже квартира, куда – к страшно постаревшим за недолгое, в общем, время родителям – он вернулся. Вернулся – и пожалел. Сверстники уже куда-то разбрелись-разъехались – кто в армию, кто за «длинным рублем» на дальние стройки и буровые, кто в институты. Даже девчонок стало как-то заметно меньше – остались в городке в основном те, кто уже успел выскочить замуж, они жили какой-то своей непонятной семейной жизнью.

Ну, здесь ловить больше нечего, решил Костя, помнивший, как городок относился к «клейменым». И завербовался на Камчатку, на рыболовецкий сейнер. Жизнь-то вроде не закончилась еще, надо хоть мир посмотреть, вольного океанского воздуха глотнуть.

Океанского воздуха было в изобилии. А вот с «посмотреть мир» нарисовались сложности. Железная коробка сейнера, неделями и месяцами болтавшаяся посреди одинаковых, как близнецы, волн, была изучена до последней заклепки – и больше смотреть было не на что. Это только с берега, и то издали, кажется, что море – сплошная романтика. На деле же угрюмые серые волны, вязкие туманы, внезапные снеговые заряды и непрерывно висящая в воздухе водяная морось, так что кажется, будто двигаешься сквозь какую-то отвратительно гигантскую холодную похлебку, – все это столь же уныло, как асфальтовый плац в колонии, и надоедает так же быстро.

Иногда, правда, капризная здешняя природа все-таки баловала. Посреди нескончаемого, выматывающего душу ненастья распахивалось вдруг светлое окошко: свинцово-белесые тяжелые тучи растворялись в небесной синеве, океан переливался бирюзой и аквамарином, а на горизонте, словно нарисованные серебряным карандашом прямо по безмятежной синеве, возникали конусы вулканов. Царившая над всеми Ключевская сопка выглядела совершенной до нереальности. Словно старинный художник из соседней – рукой подать – Японии, обмакнув кисть в серебряную тушь, легко, одним мастерским росчерком начертил над безупречным горизонтом безукоризненно точный иероглиф – загадку для будущих веков. Чтобы каждый, кому выпадет счастье его увидеть, даже не пытался понять, что он означает, а лишь наслаждался, впитывая в память совершенство серебряных линий.

Впрочем, думал про себя Костя, вряд ли кто из команды сейнера не то что задумывался, а хотя бы обращал внимания на окружающую красоту. Все лишь радовались краткой передышке в череде бесконечной серости, расслаблялись, наслаждаясь возможностью просто так, помимо работы, поболтаться по палубе, потянуться, подышать. Подышать не влажно-ржавыми запахами корабельного нутра, а свежей морской солью. Работа-то и впрямь была каторжная. И народ тут собирался хоть и разношерстый, но с более-менее сходными целями – поймать «длинный рубль» (а платили тут весьма и весьма неплохо) и свалить «на материк». Куда угодно, лишь бы вырваться из вечно серого и вечно пасмурного плена. Удавалось, однако, не всем. Да почти что никому.

Когда сейнер возвращался в Петропавловск-Камчатский – в Питер, как здесь говорили, словно приближая себя к бесконечно далекой, изысканной Северной Пальмире, – ночные огни этого захолустного в общем-то города казались одичавшим «мореманам» роскошным блеском Рио-де-Жанейро или Буэнос-Айреса, не меньше. Изголодавшая по ярким краскам и звукам душа неумолимо требовала праздника. Праздника, для которого на берегу было приготовлено все. В шикарном «Вулкане» и заведениях рангом помельче гремела музыка, звенел женский смех, зазывно блестели глаза и губы местных красоток, шипя, искрилось шампанское, сверкала в рюмках водка, солидно переливался темным янтарем коньяк в пузатых бокалах. Можно ли было устоять против соблазнов? Ноги, не слушая доводов рассудка, сами несли к дверям манящего (и вполне доступного, что подтверждал шевелящийся в карманах «длинный рубль») рая.

У особо везучих неземное счастье растягивалось на несколько дней, а то и на неделю. Но в большинстве случаев вкусивший райской жизни бедолага уже на следующее утро обнаруживал себя где-нибудь на барачной окраине – когда в гордом и сыром одиночестве придорожной канавы, когда в полутемном подвале посреди компании сомнительных личностей неопределенного пола. Определенным всегда было одно – полное отсутствие как денег, так и каких бы то ни было воспоминаний о том, как и куда они исчезли. Растаяли, испарились. Вода дала – вода взяла, как говорят чукчи и прочие «коренные» северные народы. В «Питере» таких не было, но поговорка ходила.

И все шло по прежнему кругу: ржавый сейнер, океанская болтанка, изредка балующая ясными солнечными «окнами», и рыба. Рыба, рыба и опять рыба. Холодная, скользкая, колючая. Скрежет лебедок, красные, непрерывно ноющие руки – и опять рыба и рыба. А потом – берег, огни, музыка, женский смех, стеклянный звон бокалов. И снова – серая окраина, пульсирующая чугунной болью голова и пустые карманы. Бичи – они везде бичи, пожимали плечами местные, считавшие таких вот «рыбаков» пропащими. Вполне справедливо считавшими. Вырваться из бесконечного круга не удавалось почти никому. Мечтали, клялись, что в последний раз, что – домой или хотя бы просто «на материк», а там начать нормальную жизнь… Благими намерениями, как известно, вымощена дорога в ад. И еще неизвестно, что ближе к аду – каторга на ржавой посудине посреди бесконечного океана или яркий ресторанный «рай».

В детстве Костя страстно любил карусель – пестрый шатер, под которым весело кружились лошадки, гигантские гуси, даже один сказочный дракон – тянул отца за рукав, упрашивал: еще, пап, еще, ну можно? Однажды – Костик тогда окончил второй или третий класс – отец, вздохнув и скептически приподняв бровь, выдал ему какую-то немыслимую сумму: на, крутись сколько влезет. Сколько тогда в него «влезло»? Десять «сеансов»? Пятнадцать? После пятого включавший волшебный шатер дедок начал его останавливать: мол, хватит, парень, ты зеленый уже. Но Костя вручал служителю очередной, оторванный от длинной, выданной в кассе бумажной ленты билет и с гордым видом пересаживался на другую фигуру. Потом пересаживаться перестал. От пестрого кружения мельтешило в глазах и что-то екало в животе. Но он, судорожно вцепившись в седло, продолжал «получать удовольствие» – ведь это же карусель! Когда билеты наконец закончились, он сполз на дощатый пол шатра и понял, что сойти с карусели не сможет – ватные ноги не держали. Дедок, охая и качая неодобрительно головой, вывел его за ограду, к кустам сирени. От душного запаха Костю вырвало. Потом еще раз. Он лежал на пыльной траве, шмыгал носом и старался не поворачивать голову, чтобы не увидеть ненароком пестрого веселого кружения. Во рту было сухо, кисло и горько.

На петропавловско-камчатской «карусели» Костя прокатился пару раз (ладно еще хватало рассудка успеть перевести часть денег родителям), после чего понял – хватит. Иначе он тоже станет таким же жалким, по сути, не принадлежащим самому себе бичом.

Они как раз сошли на берег и двигались ненатурально веселой толпишкой к «Вулкану». Костя, пообещав догнать приятелей, свернул к почте – отправить перевод родителям. Стоя в скудной очереди, он уже предвкушал «райские радости», не особо обращая внимания на окружающих. Бич, сказал кто-то неподалеку, расшифровывается как «бывший интеллигентный человек».

Костя вздрогнул. Нет, он не желал становиться «бывшим». Отправив перевод и выйдя с почты, он собрал в кулак всю свою силу и свернул не к «Вулкану», где дожидались «соратники», а к аэропорту. Погода, к счастью, была хорошая, «борты» летали. Нет, к родителям он не полетит, решил Седов и неожиданно для себя попросил у полусонной кассирши билет до Челябинска. Там обосновался Володька Матвеев – единственный, кроме родителей, конечно, человек из «прежней» жизни, с которым Костя поддерживал хоть какую-то связь. В редких письмах Володька сообщал, что люди на здешнем металлургическом комбинате нужны, платят хорошо и вообще жить можно.

Жить, конечно, было можно. Костя легко устроился в слесарную мастерскую – одну из многих при огромном комбинате, – задумался, не поступить ли в техникум, а то и (где наша не пропадала, не боги горшки обжигают) замахнуться на вечерний факультет института. Вот только все как-то руки не доходили. Дни текли, неотличимые один от другого, монотонные и… скучноватые. Давно и прочно женатый Володька расхваливал радости семейной жизни, даже знакомил с «холостыми» подругами жены. Но ничего путного из этих попыток так и не выходило, «отношения», едва начавшись, быстро сходили на нет. Симпатичные молодые девчонки предпочитали галантных и веселых кавалеров. Седов, с его замкнутостью, тяжелым взглядом, загрубелыми руками и непрошибаемой молчаливостью, их почти пугал. К измученным же одиночеством и потому согласным на любого «серым мышкам» постарше его самого не очень-то тянуло. Скучно.

Утром – в мастерскую, вечером – «домой», в комнатенку, снимаемую у ворчливой, но добродушной старушки с забавным именем Калистрата Спиридоновна. Можно было бы и общежитие выбить, но Косте за последние годы изрядно осточертело быть «горошиной в стручке». А съемное жилище, хоть и довольно убогое, создавало иллюзию некоторой «самости», отдельности. Собственный дом, как же! Вот только идти в этот «дом» хотелось с каждым вечером все меньше и меньше…

– Рашпиль?! Вот встреча! Здорово! – Радостный оклик откуда-то сбоку заставил резко обернуться.

Игорь Морозов, с которым Костя, казалось, совсем недавно лежал на соседних шконках – из-за этого их даже считали корешами, – слегка повзрослевший, но все такой же кудрявый и такой же улыбчивый. Он и в колонии улыбался не переставая. Даже когда им наколки на запястьях делали – в один день, – тоже улыбался. Мрачнел, только когда его называли Игорем, не любил. Либо Мороз, либо, что ему особенно почему-то нравилось, Гарик.

– Здорово, Гарик, – сдержанно откликнулся Костя. – Какими судьбами?

– Да я уж давно тут живу. Случайно заехал, случайно женился на местной и завис. – Морозов расхохотался. – Правда, развелись почти сразу, характерами не сошлись. Но я все равно тут завис, вот умора! На стройке работаю. А ты-то как?

Они зашли в пивную и часа три болтали, вроде как «делясь» пережитым. С каждой очередной кружкой рассказы становились все красочнее, составлявшие их основное содержание гроздья буквально виснущих на каждом из приятелей «телок» – все обильнее, а сами «телки» – все шикарнее. Наверное, еще через пару-тройку кружек они начали бы выяснять, кого первого предпочла Софи Лорен… Разобрало даже всегда замкнутого Рашпиля. Почему-то зыбкое необязательное приятельство на «малолетке» отсюда казалось чем-то серьезным, значительным, чуть не самым дорогим, что было в жизни. В конце концов они настолько прониклись радостью «вновь обретенной» дружбы, что решили: жить порознь – Костя у Калистраты Спиридоновны, Гарик в общежитии – совершенно глупо.

– Не, мы найдем чего-нить получше, – хлопал Мороз по Костиному плечу и заливисто хохотал. – Заживем королями, точняк! – Он потягивался и мечтательно щурился, словно любуясь сияющими картинами их будущей, разумеется, сказочно прекрасной жизни.

Не то что сказочно прекрасной, но даже сколько-нибудь шикарной жизни как-то не получилось. Квартиру на двоих они нашли без труда, но совместное житье обернулось чередой бесконечных пьянок. Вокруг моментально образовалась соответствующая компания. Чего-чего, а любителей гульнуть – широка ты, русская душа! – везде хватает. И даже с избытком. Соседи не успевали писать жалобы, а участковый Степан Петрович стал хотя и не слишком желанным, но, увы, постоянным гостем. Чем-то он напоминал Косте дядю Мишу, гонявшего с танцплощадки пацанов-безбилетников. Степенный, серьезный, много повидавший, он, хотя соседи день ото дня все настойчивее требовали прикрыть «притон», не спешил принимать крайние меры. Беседовал, убеждал, увещевал:

– Подумай, Седов, оглянись. Кто вокруг тебя сползается? Что дальше-то будет? И с тобой, и с дружком твоим. Ну с того-то как с гуся вода, ему все хиханьки да хаханьки. Но ты же неглупый вроде парень, а? Что с вами будет? С вашими-то судимостями? – вздыхал Степан Петрович, печально качая головой.

И как в воду глядел.

К финалу очередной затяжной гульбы в квартиру невесть почему нагрянули с обыском. Компания к этому моменту уже почти рассосалась, кроме Гарика и Кости в квартире оставались только парочка визгливо-пьяных девиц да мертво спящий в углу местный водопроводчик.

Часа через полтора плохо соображающий с похмелья Костя увидел, как один из «официальных лиц» радостно вытащил из-за батареи, из щели за плинтусом, пакетик с «белым порошком неустановленного происхождения». Должно быть, кто-то из не переводившихся на хате гостей решил использовать ее не то как перевалочный пункт, не то как хранилище. Впрочем, эта версия никого не интересовала. Зачем, когда есть синица в руках – теплая парочка судимых, да еще и не самого приличного поведения?

– Ну что, Седов, – брезгливо цедил лощеный следак. – Сперва драка с тяжкими последствиями, потом наркота, дальше что? Убивать начнешь? Пора тебя остановить. Или все-таки будем сотрудничать? Ну-ка, давай, откуда порошок, от кого, когда, кому передаешь… ну?

Костя угрюмо молчал. А что он мог сказать? Что впервые видел этот чертов пакетик? Ну-ну.

В общем, впаяли им, на волне очередной кампании «Нет наркотикам!» да плюс с учетом предыдущих судимостей, по пять лет.

Впрочем, в этот раз Костя, в отличие от первой «ходки», жизненного краха не чувствовал. Жизнь в колонии, по сути, не слишком отличалась от «вольных» лет: такая же мастерская, те же тиски и привычные инструменты – и рашпиль, само собой, – все, в общем, то же самое. Разве что водки и баб не изобилие, но, при известной изворотливости и небрезгливости, и то и другое тоже вполне доступно. Так чего страдать?

К тому же неожиданно для себя он оказался «в авторитете»: с ним считались, советовались, искали его покровительства. Слово Рашпиля нередко оказывалось решающим в конфликтах. Положение его еще сильнее упрочилось после особенно безжалостной, не на жизнь, а на смерть, драки с обдолбанными (и где эти южане «дурь» берут? впрочем, глупый вопрос) «зверями». И дело было даже не в том, что Костя-Рашпиль показал себя умелым и бесстрашным бойцом – многие из участников драки фактически были обязаны ему жизнью, – главное было в другом. После бойни он сумел так толково провести переговоры с администрацией, что по-настоящему суровых санкций – а было за что, четыре трупа, восемь инвалидов, – не последовало. Пятеро самых активных «бойцов» получили по две недели карцера – и все, на том дело и закончилось. Скорее всего, администрации и самой было на руку, что «порядок» на вверенной зоне наладился как бы сам по себе, но и дипломатические способности Кости-Рашпиля (впрочем, Костей его давно уже никто не называл) сыграли свою роль.

Вскоре из другой колонии, где «чалились» несколько воров в законе, пришла «малява»: мол, слышали, знают, что Рашпиль – человек, «бродягами» уважаемый, ничего предосудительного (с точки зрения «понятий», разумеется) за ним не нашлось, поэтому, хоть он и не настоящий блатной, быть ему на своей зоне «смотрящим». Ибо других кандидатур нет – те блатные, что мотают срок в Костиной колонии, по разным причинам на роль «смотрящего» не годятся, а грев и поддержка им нужны, да и вообще должен кто-то за порядком приглядывать. За «косяки», если что, ясное дело, спросится по всей строгости, по понятиям, ну, сам знает, не маленький.

При всей суровости «малявы» ничего она особенно в жизни Рашпиля не изменила. Ну прислушиваться стали еще внимательнее, обращались «за разбором» почаще. А что понятиями грозили, так он не беспредельничал, судил по справедливости. Но в сущности оставался все тем же волком-одиночкой.

До окончания Костиного срока оставалось с полгода, когда в колонии появился переведенный зачем-то из другого лагеря Алекс. На зоне никогда никого не расспрашивают, но все всегда обо всех знают. Алекса «закрыли» за квартирные кражи, о чем он сам пренебрежительно отзывался в духе:

– Да ну, какие там кражи! Дуры-бабы мстят. Пока любовь-морковь, ну да, чего только не наговоришь, и небо в алмазах, и вместе навеки. Я ж и сам рад бы – навеки. И каждый раз думаешь: вот она, с которой до самой старости хочется быть. А потом – пфуй! Как в поговорке: спать с ними хорошо, но как проснешься – тошно. Та же тюряга, только что на окошках не решетки, а занавесочки с кружавчиками. Вот радости-то с тех занавесочек! Шаг вправо, шаг влево – побег, улыбнешься ее же подруге – скандал, комплимент скажешь – вообще конец света. Сиди, как пришитый, у ее юбки, как будто она центр Вселенной. Ведь каждая себя самой-рассамой почитает. А на деле двух слов связать не может, дура, да и только. Или наоборот: ах и ох, культурный уровень, театры-книжки-концерты. И так вдруг на вольную волюшку захочется – ну и свалишь куда подальше, чтоб не зудела над ухом. А она уже и свадьбу распланировала, и подружкам всем похвасталась, чуть не тете Мане какой-нибудь четвероюродной сообщила про свое счастье. А счастье-то – фьюить! Ну и, ясен пень, баба в злобе, отомстить хочется, ну и прется в ментовку: такой-сякой, украл мульён! Я что, виноват, что они на меня пачками вешаются?

Глядя на него, поверить в это было проще простого: высокий «фактурный» красавец, которого даже шрам через все лицо не портил, – кличка Красавчик приклеилась к нему моментально, – сияющий обаятельной улыбкой и озорным мальчишеским блеском в прозрачных глазах. Нельзя сказать, чтоб ему не верили, но и верить – тоже охотников не находилось.

Рашпиль поначалу тоже посматривал на новичка косо. До освобождения тому оставалось три месяца, так с чего бы это его стали с зоны на зону переводить? Не стукачок ли?

Позиция «смотрящего», впрочем, кроме обязанностей, предоставляла и возможности. Информация по межзоновому «телеграфу» пришла быстро. Из предыдущей колонии Алекса убрали из-за конфликта со свеженазначенным начальником. Не имеющий большого опыта «бугор» не сумел ни приструнить строптивого зека, ни повлиять на его «однокашников», чтоб разобрались с наглецом по-свойски.

Наглец не наглец, но держался Алекс точно в соответствии со своей странной фамилией – Смелый. Прогибаться не желал (Рашпиль не мог понять – по дурости это или от всамделишной гордости) ни перед кем – ни перед начальством, ни перед особо борзыми зеками. Ну и, само собой, наезжали на него постоянно. То, что на воле сходит за хоть и неприятный, но пустяк (какое мне дело до этого красавчика с его бабами?), на зоне разрастается до размеров Главной Мерзости Жизни. Вынужденная беспомощность (сиди, сколько выписали, и ничего не изменишь), замкнутый мирок (не тебе решать, с кем баланду хлебать), обида на несправедливость судьбы – все это не просто тяготит, все это порождает внутреннее «вопреки», стремление доказать собственную значимость, хоть на чем-то отыграться. Точнее, на ком-то. Чтобы, измываясь над жертвой, почувствовать себя победителем. И чем меньше жертва похожа на жертву, тем слаще победа.

Красавчик Алекс в этом смысле был жертвой идеальной. Сильный, независимый, он провоцировал потенциальных нападающих самим фактом своего существования, самим своим видом и манерой поведения. Изголодавшихся по женскому обществу зеков демонстративное «бабы сплошь дуры и зануды, только на попользоваться и годятся», понятное дело, раздражало. Да и на воле у большинства оставались сестры, жены, подружки, думать о том, что каждая из них может стать добычей такого вот «охотника», было невыносимо.

Сколотилась уже целая группа зеков, которых Алекс раздражал, как кость в горле. Да еще и фамилия какая наглая – Смелый, фу-ты, ну-ты! – сломать, уничтожить! Поначалу все ограничивалось злобными шепотками в духе «да что он себе позволяет, оборзел?!» да мелкими пакостями, но фурункул ненависти все больше болел. Вариантов было два – забьют как-нибудь ночью насмерть или «опустят». Никто, даже самый сильный и отчаянный, не может выстоять против общей ненависти. И пусть даже ненависть к Алексу вовсе не была всеобщей, и беспредел на этой тихой, в общем, зоне не поощрялся. Но ведь – при общем молчании – достаточно десятка «активистов». Яснее ясного было, что спокойно «досидеть» Красавчику не удастся.

Но тут вмешался Рашпиль. Он и сам себе не мог бы объяснить, зачем взял борзого (и впрямь чересчур борзого) новичка под свое крыло. Из внутреннего чувства справедливости и нелюбви к «все на одного»? Из симпатии к упрямству и несгибаемости? Или почувствовал некое внутреннее сходство? Ну, как бы там ни было, Рашпиль напомнил «активистам», что смотрящий тут он, и пообещал, что, если будут беспредельничать, «какою мерою мерите, тою же и вам будет отмерено» (батюшка, время от времени посещавший «сидельцев» в бесконечных попытках повернуть их к «свету», часто повторял эту библейскую фразу). Слово Рашпиля с делом не расходилось никогда, это было всем известно. Красавчика оставили в покое. Дружить с ним, само собой, не начали, но и наезжать прекратили, словно бы перестав замечать. Подумаешь, наглец! Ему сидеть-то осталось всего ничего, Алекс «откинулся» через два месяца после Костиного предупреждения.

А еще через два с небольшим вышел за ворота и сам Рашпиль. Вышел – и с изумлением увидел стоящего у распахнутых дверей такси, угвазданного на проселочной дороге (от колонии до ближайшего города было километров семьдесят), широко улыбающегося Алекса.

– Ну, с ветерком и с чистой совестью к достижениям цивилизации? – немудрено пошутил он, усаживая Костю в машину.

В отдельном кабинете одного из лучших ресторанов ближайшего «центра цивилизации» ждал роскошный, заранее заказанный стол, потом, как водится, – сауна с красотками-«массажистками». Ну и денег, что называется, на первое время перетоптаться Алекс при прощании подкинул. Попрощаться-то они попрощались, но договорились связи не терять – «окопное» братство, ёклмн!

Рашпиль был не мастер «поддерживать связь», но Алекс про него действительно не забывал – писал довольно регулярно (а Костя отвечал, тут уж никуда не денешься), а то и приезжал внезапно, сваливаясь как снег на голову. Являлся красивый, уверенный, упакованный по самое не хочу, всегда при деньгах. Тратил их щедро, хотя чем занимался, было совершенно непонятно. То вроде влез в долю в каком-то «нехилом» бизнесе, то наследство от дальнего родственника вдруг обломилось, то куш в казино, которые плодились по новым временам, как грибы, сорвал. Охотно рассказывал только о сплаве: горные реки, вольный воздух, красота! А уж в качестве официальной работы – и вообще лучше не придумаешь. Для тех, кто умеет, конечно. Алекс, видимо, умел: корочки «инструктора ПО», которыми он гордо помахивал, были, судя по всему, настоящими.

Впрочем, Рашпиль вопросов не задавал. И потому, что не полагается, и потому, что самому-то ему хвастаться было особенно нечем. Родители – один за другим – умерли еще на втором году его отсидки, да и не поехал бы он в родной городок, нечего там делать, если уж так и так рвать душу мыслями о сломанной жизни, то лучше издалека. Из Челябинска, где участковый проверял его чуть не ежедневно, Костя в итоге свалил, перебравшись в Нижний Тагил, к неунывающему Морозу. Бог весть почему Гарик после отсидки облюбовал город, который ему явно не слишком нравился.

– Мы из Нижнего Тагила, ниже нас одна могила, – приговаривал он, посмеиваясь.

А вот Костя тут почувствовал себя на своем месте. Это было неожиданно, но очень успокаивающе. Ощущение какой-то основательности, надежности, исходившее от мрачноватых заводских корпусов, от одинаково думающих людей, подчиненных одному и тому же ритму рабочих смен, позволяло, как ни странно, расслабиться. Даже вечно грызущая тоска по тому, что все могло бы быть иначе, по сонной речке, обнимающей крошечный городок, по оркестру в городском саду, по навсегда – вот жуткое слово! – покинувшим его родителям – даже тоска словно утихла. Как зубная боль. Вот только что ныло и дергало так, что хоть по потолку бегай, и вдруг – отпустило. Ну да, если заденешь больной зуб – стрельнет так, что мало не покажется. Но так-то – не болит. Живи да радуйся. А что может вдруг стрельнуть – так нечего в обнаженных нервах ковыряться.

Алекс объявился, как всегда, неожиданно.

– Турбаза – блеск! Солнце, воздух и вода – наши лучшие друзья! – смеялся он, уговаривая Костю ехать с ним. – Ни тебе труб дымящих, ни, обрати внимание, – он назидательно воздевал палец, – дурацкого графика, когда хочешь не хочешь, а топай на смену. На базе-то сам себе хозяин. Ну работать надо, как без этого, но у тебя ж руки золотые, ты с любой конструкцией «на ты». Опять же отдыхающие – люди небедные, так что к зарплате еще и приварок какой-никакой будет.

На базе Рашпиль прижился быстро: сноровисто чинил походный инвентарь и всякую электрику, вечерами сидел на каменистом обрыве, глядел сквозь полусомкнутые веки на закат, чувствовал, как щеки пощипывают долетающие с раскатов острые брызги. С берега доносились веселые голоса и общий смех: Алекс, душа общества, развлекал туристов. Хотя основная его работа была на маршрутах. Иногда, на легких трассах, помогал приятелю и Костя, хотя с Алексом, конечно, ему было не сравняться, на реке тот был король, артист, виртуоз весла. И бабы, не врал Красавчик, действительно на него гроздьями вешались. Ну и ладно, добродушно думал Костя, зато дай этому виртуозу весла в руки рашпиль, того и гляди всю шкуру сдерет или на ногу шмякнет.

На зиму Костя вернулся в Нижний Тагил. Город вдруг показался ему похожим на зону: серым, мрачным, каким-то зажатым. Так что, собираясь к открытию сезона на базу (как будто это само собой разумелось, даже странно), он прихватил с собой и Мороза, посочувствовав приятелю: вкалывать в душных мастерских посреди дымного города да наливаться по вечерам пивом – не самая радостная перспектива.

Гарик пришелся к месту: база набирала популярность, поток людей, готовых выкладывать деньги за «солнце, воздух и вода – наши лучшие друзья», все прибывал, так что лишний персонал оказывался очень даже не лишним.

Еще через год на базе появилась Наташа.

Поначалу Костя ее и не замечал. Ну бегает какая-то бабенка, ничего так, эдакая кругленькая пампушечка, симпатичная, ну да летом все симпатичные. Вроде поварихой ее взяли, а может, сестрой-хозяйкой – на базе работу от сих до сих не поделишь, тут каждый – многостаночник.

Скажем, для починки ломавшегося пару раз за сезон генератора, который, если по уму, давным-давно просился «на заслуженный отдых», теоретически надо было вызывать из соседнего поселка профессионального электрика. Но это ж теоретически. Как-то само собой разумелось, что раз можно обойтись без пришлых – зря, что ли, у Кости руки золотые? – значит, так тому и быть.

Золотые-то они золотые, но всякое бывает. В этот раз агрегат отказал вечером, поэтому ремонт Костя отложил на следующий день, подключив пока запасной генератор. Запасной был и вовсе дохлый, так что привести в чувство основной нужно было как можно быстрее. Костя, поругивая себя за то, что не стал чинить «машинку» на ночь глядя, немного нервничал – ну как запасной тоже откажет – и потому торопился. А техника любит спокойствие и размеренность, нервности и торопливости не прощает.

Костя уже заканчивал возню с «пенсионером», когда тяжелая отвертка, которую он старался довернуть на пределе усилий, сорвалась с разбитого шлица и вонзилась в левое запястье.

– В-в-вашу!.. – прошипел он не столько от боли, сколько от злости на самого себя. Ну ладно бы зеленым ученичком был, но ему, Рашпилю, так опростоволоситься – фу, стыдоба!

Матерясь сквозь зубы, Костя зажал руку – ранка была невелика, но кровь хлестала щедро, глубоко пропахал, – и попытался ее перетянуть. Ну да, как же, одной-то рукой, да еще зажимая, чтоб не так сильно кровило, разве справишься!

И на базе в этот час, как на грех, пусто. Только в дальнем конце чья-то косынка белеет.

– Слышь, – буркнул Костя, подходя к невысокой «пампушечке» и силясь припомнить, как ее зовут. Наташа, что ли?.. – Я тут… поранился маленько… Перевязать бы, мне несподручно.

– Господи! – ахнула «пампушечка», увидев тянувшиеся из-под Костиных пальцев багровые струйки, но тут же деловито кивнула в сторону комнатки, отведенной под медпункт. – Пойдемте.

Действовала она спокойно и сноровисто, как опытная медсестра или как минимум санитарка. Обмыла холодной водой руку, прошлась вокруг раны сердито шипящей перекисью, осмотрела, понажимала, перевязала. Костины татуировки ее не испугали, да, собственно, вообще не заинтересовали. Во всяком случае, она ни вопроса ни одного не задала, ни замечания никакого по этому поводу не отпустила. Говорила только по делу:

– Зашивать тут нечего, но если по-хорошему, так надо бы укол от столбняка сделать. Чем, говорите? Отверткой? Ну вот, она же не стерильная. Может, в поселок съездите? – Озабоченно хмурясь, она качала головой. Голос у нее был низкий, грудной. И очень певучий.

– Да ну, – отмахнулся Костя. – Стерильная, не стерильная… Я ж не в земле ею ковырялся. Ну в машинном масле разве что. Так заживет, без уколов. Спасибо вам большое.

– Что вы, – покраснела «санитарка». – Не за что! Это тоже моя работа. Медсестра-то не каждый день тут, а я курсы окончила. Мало ли что может понадобиться. Вот первую помощь оказать, как сейчас. – Она смущенно улыбнулась.

– Спасибо, – зачем-то опять поблагодарил Седов. – А я почему-то думал, что вы тут на кухне. – Он смутился. Вот зачем надо было говорить, что он чего-то «думал»? С какой стати он, Рашпиль, ремонтник, должен думать про постороннего человека?

Но Наташа смотрела просто, как будто ничего «такого» в его «я думал» и не было. Может, и вправду не было? Одичал ты, Рашпиль, буркнул он сам себе.

– Ну да, на кухне, – закивала она. – В медпункте я так, для подстраховки числюсь.

Ему ужасно не хотелось уходить от этой… Наташи, да? Такая добрая, мягкая, милая. И совсем его не боится. Удивительно. Женщин всегда, сколько он помнил, отталкивала его угрюмая молчаливость. Как будто они чувствовали в нем опасность. Или, может, потому что до сих пор ему приходилось иметь дело со всякими там шалавами? Те, кому он тут чинил туристскую снарягу, не в счет. Костя для них никто, обслуга, им обаятельного Алекса подавай. Вон опять какую-то Юлю охмуряет, хоть и группа пришлая, не с их базы. А Красавчику один черт – из их групп, из пришлых, что на день-два сюда заворачивают, – все на него вешаются, а ему и в кайф. Одна, другая, десятая. Хоть и в штормовках, а все равно как из другого мира, одно слово – дамочки. А эта Наташа – своя. Когда она промывала и перевязывала его рану, касания ее рук были удивительно уверенными, но в то же время мягкими, нежными. Ласковыми. От русых волос пахло не какими-нибудь там французскими духами, а чем-то теплым, как будто хлебом. Так бы сидел и нюхал. И разговаривал.

Костя изумился сам себе. Никогда в жизни ему ни с одной женщиной не хотелось поговорить. Что за глупости! Бабы – это бабы, а мужики – это мужики, о чем им между собой разговаривать? Нет, в книжках-то все бывает. Писатели чего только не напридумывают. Слова всякие – про то, как хорошо быть рядом, про любовь… Читая – а читал он все-таки не так уж мало, – Костя удивлялся: любовь – это ж очень простая штука, это когда в штанах печь начинает и хочется прижать, потискать, ну и все остальное. Или все-таки не только?

– Больно? Голова не кружится? – Наташин вопрос застал его врасплох. Слишком, наверное, надолго затянулось молчание, слишком глубоко он задумался, вот она и встревожилась.

– Да нет, ничего. Нормально. Хорошо хоть, генератор уже наладил, а то теперь, пока не подживет все это, из меня работник, как из бревна, – неловко пошутил он и добавил зачем-то: – Я Костя.

– Ага, я знаю, – опять улыбнулась она. – А я Наташа.

– Ну… да… – Рашпиль мучительно придумывал, что сказать. – Вам тут нравится? – придумалось наконец. А что? Она тут недавно, а он, по крайней мере по сравнению с ней, вполне старожил, почти хозяин. Вот и спрашивает, вроде как из гостеприимства, что такого?

– Ой, очень-очень-очень нравится! – Наташа, казалось, готова была запрыгать на месте, как ребенок, которого привели в «Детский мир» и разрешили выбирать чего душе угодно. – Тут так… так… так здорово, прямо чудо какое-то! И люди прекрасные, и места такие… река, лес, скалы… птицы прямо на окно садятся! И воздух… у меня аж голова кружится… – Наташа запнулась, покраснела, точно застеснялась своей восторженности.

– А вы сами-то уже попробовали? Ну… на катамаране пройти. Там дальше места еще лучше. Хотите полюбоваться? – неожиданно предложил Костя.

– Ой, да как же… Разве можно? Я ведь… – Наташа почему-то страшно смутилась. – Как же я… И работы невпроворот, когда уж тут любоваться…

– Так через три дня пересменок будет, – усмехнулся Костя. Ее смущение каким-то образом вдохновляло его, заставляло чувствовать себя сильным мужчиной, который легко решает все проблемы. – Туристов не будет. Ну разве что кто-то неплановый явится. Но, в общем… можно отпроситься и сплавать. И рука моя к тому времени более-менее заживет… Если вы мне перевязки будете делать, – добавил он «со значением», как в далекой-предалекой юности.

– Буду, конечно, – с готовностью отозвалась она, отвечая и на прямой вопрос, и, похоже, на скрытое за ним «значение».

Весь день после этого Костя, стараясь управляться одной правой рукой, украдкой трогал и даже нюхал повязку на левой. Бинты пахли медициной, а ему казалось – теплым хлебом, как Наташины волосы.

Вечером он повел ее гулять над рекой, и это было ужасно странно. Как будто у них свидание, недоумевал Костя. Взрослый мужик, а веду – и чувствую себя! – как школьник, честное слово! Вместо того чтоб хватать понравившуюся женщину в охапку и тянуть в койку – ходим, разговариваем. И это, оказывается, ничуть не менее увлекательно.

Жила Наташа в Уфе, в пригороде. Работала в детском саду, поварихой и нянечкой. А летом решила подработать на турбазе, благо тут и отдохнуть можно. Вроде бы очень обыкновенно, ничего особенно интересного, но Костя слушал как завороженный. Когда вот так, рядом, другой человек. И этот человек рассказывает тебе про свою жизнь – ты вроде бы уже и не один, вроде бы вас двое. Ужасно странно. Разве так бывает?

Когда же Наташа сказала, что она детдомовская, родителей никогда не видела и вообще ничего о них не знает, он был потрясен:

– Как это? Собственного ребенка отдали в детдом? Это же…

– Ну я же не знаю, как оно было, – рассудительно заметила она. – Может, мать-одиночка в родах умерла, может, погибли оба, всякое бывает. А может, девчонка какая-нибудь сопливая, четырнадцати там или пятнадцати лет, родила и… ну отказалась, оставила в роддоме, чтобы жизнь себе не ломать. Разве можно ее осудить? Как вообще можно судить? Мы же не знаем, какие там обстоятельства были. Главное ведь – я теперь есть. Живу, вокруг смотрю, радуюсь. Вон красота-то вокруг какая!

На бледно-сиреневом небе над мрачновато-загадочной, уже почти черной зубчатой стеной леса висела сверкающая капля первой вечерней звезды. То есть не звезды, а… Венера, вспомнил Костя объяснения оставшегося в далеком прошлом соседа. Сколько тогда было самому-то Седову? Лет восемь, наверное. Или даже семь. Он гордился тем, что уже школьник, и боялся детдомовских. Детдом стоял на окраине, и его питомцев остерегались. Вечно голодные, они тырили все подряд и пакостничали напропалую, просто от злости на весь белый свет. Маленький Костя ехал как-то на велосипеде по тихому кривоватому переулку, а грязный (почему-то они всегда были грязные) тощий пацан, гадко оскаблившись, сунул ему в колесо палку. Костя полетел кубарем вместе с велосипедом, а пакостник довольно расхохотался. Велосипед отец потом починил, но располосованная о штакетину коленка заживала чуть не месяц, шрам остался на всю жизнь. Детдом, правда, скоро закрыли (это называлось «расформировали»), а взрослые долго потом шептались, что директор был вор и сотрудников к себе набрал таких же, и хорошо, что сирот распределили по другим детским домам, там им точно будет лучше. Костя трогал шрам и не верил, что про хоть какой детдом можно сказать «лучше». Или – можно?

– Ну да, детдом есть детдом, – задумчиво говорила Наташа, – я даже не знаю, как это – жить с мамой и папой. Но… смотрю на некоторых родителей, из тех, чьи дети у нас в садике, и… В общем, мамы и папы тоже всякие бывают, иногда такие, что лучше бы их вовсе не было, честное слово. И с детдомом мне, можно сказать, повезло. Директриса такая чудесная. Суровая, всех в ежовых рукавицах держала, не забалуешь. Но добрая, как… я даже не знаю, как кто. Сейчас она старенькая уже, на пенсии давно, не знаю, как там теперь. А тогда хорошо было. Воспитатели… Если бы не они, я, может, на учебу наплевала бы. Но стыдно было не стараться, когда… На всю жизнь запомнила: руки-ноги на месте, голова в порядке, какого тебе еще рожна надо? Ну вот. Школу очень прилично окончила, только в институт не пошла. Чтобы самостоятельной быть, надо дело в руках иметь, да не одно. Надо много уметь, тогда точно не пропадешь. Я, может, попозже еще поучусь. Вот только как следует на ноги встану.

То, что она говорила, звучало очень просто, но казалось буквально откровением. Костя слушал, как не слушал никого и никогда. Женщины, с которыми он имел дело раньше – будь то ресторанные шалавы или «приличные», с которыми пытался знакомить его Володька, – закатывали глаза, зазывно хохотали, потягивались, выпячивая грудь, томно щурились, в общем, кокетничали напропалую. Завлекали. Те же, кто изображал серьезность, были невыносимо скучны.

Наташа была не похожа ни на тех, ни на других. Ее серьезность была дружелюбной, улыбчивой, а основательность – естественной, не натужной. Березка вон тоже легко листочками шелестит, а попробуй ее сломай! Вот и в Наташе за легкой готовностью радоваться чему угодно, хоть стрельнувшей из-под камня ящерице, хоть ромашке придорожной, чувствовалось что-то надежное, прочное. Настоящее. Вот, понял он. Она настоящая, не кокетничает и вообще не притворяется никем. Судьба ее не баловала, наоборот, давила и гнула, а Наташа не сломалась и теперь смотрит вперед уверенно и спокойно: раз справилась со всем, что было раньше, значит, и дальше справится. Не то что он сам. Вот вроде мужик, а как началось все нескладно, так и покатилось, так и несет его от невезухи к невезухе, как перекати-поле, которое ни за что зацепиться не может. Или… Или не пытается? Мороз вон тоже такой же непутевый, но у него хоть характер легкий: сегодня здесь, завтра там, ничто его не напрягает, ни о чем не задумывается. Чего, мол, задумываться, наливай да пей. За любым столом с кем попало – хи-хи да ха-ха. Ни о чем не жалеет, и о нем никто никогда не жалеет: был – и нету.

А о нем, о Косте, хоть кто-нибудь пожалеет? Родители – жалели. Но их уже нет, и в немалой степени по его собственной вине. И кто сейчас будет горевать, исчезни он из этой жизни? Хоть кому-то он нужен? Хоть кто-то ему радуется? Да никто. Потому что никому ничего особо хорошего он в этой жизни и не сделал. Вот Алекса разве что защитил. Ну так тот его и не забывает. Хотя тоже еще вопрос, почему не забывает. Непонятный он, Алекс, вечно у него какие-то свои соображения. И вряд ли поддерживает Рашпиля просто из благодарности. Скорее для своих дел почву готовит.

Наташе вот ничего от Кости не надо. Ну, в смысле, никакой выгоды она не ищет. Нет в ней этого бабского, как на базаре, «дай, потому что я тебе даю». И серьезная-то она серьезная, думал Костя, но ханжества в духе «ой, я приличная девушка, докажи серьезность намерений, потом поговорим» тоже ни грамма. Наташа и не пыталась скрывать, что и ее к нему тянет. Ну нормально так, по-женски. По-человечески.

Получив трехдневный отпуск, они двинулись было в маршрут, но, остановившись на уютной прибрежной полянке, так и провели там все время: купались, загорали, валялись в палатке…

Вспомнив этот счастливый отпуск, Рашпиль даже застонал. Какой же он идиот! Ведь так было хорошо, а впереди светило – еще лучше.

Да, вольный казак Костя Седов, суровый, прошедший огонь и воду Рашпиль влюбился, как мальчишка. Да что там – как мальчишка! В юности такого с ним не бывало, а тут… Хотелось делать глупости, носить любимую на руках, дарить цветы, плясать у костра, в конце концов! Оказывается, книжки совсем не врали, так бывает. И книжные герои, когда удивлялись «как же я без тебя раньше жил?», говорили чистую правду! Вот он, Костя, как он мог жить без Наташки? Без ее мягких рук, низкого волнующего голоса, пахнущих теплым хлебом русых волос. Его тянуло к ней неимоверно. И она – отвечала той же тягой, вот ведь штука какая! Наташина щедрость на поцелуи, ласки, нежные слова была необъятной, невероятной. Все три дня у Кости непрерывно кружилась голова. Он думал, как свозит ее в свой родной городок, покажет, где прошло его детство, посидит на могиле родителей – он ведь так туда и не съездил, стыдно было за свою непутевую неприкаянность. Но теперь все, все по-другому. Кончилось тоскливое существование одинокого волка, впереди – дом, Наташа, дети… Да, даже дети, а почему нет? Какой же это дом, если в нем не звенит детский смех?

В танцующем пламени костра Костя точно видел свой – нет, их с Наташей! – будущий дом. И она, кажется, видела то же самое.

– Как бы там дальше ни пошло, а, – она замялась, подбирая слово, – казенной жизни не хочется. Сыта.

– А у меня вроде и родители были хорошие, а я уже все позабыл. Тогда думал… да нет, вообще ничего не думал, не ценил. Что я тогда понимал, сопляк… Профукал свою жизнь, как последний дурак…

О своих судимостях Костя рассказал ей в первый же день «отпуска». Новая жизнь – значит новая жизнь. Все по-честному. Но Наташа не испугалась, наоборот – пожалела его.

– Бедный ты мой, бедный. – Она гладила его по голове и словно баюкала, как маленького. – Ты ведь, выходит, и не виноват. Ну почти. Просто не повезло. Не зря ведь эту, как ее, которая богиня закона, с завязанными глазами рисуют. Вот и получается, что закон слепой, частенько прямо по людям шагает. А может, не закон, а служители его. Не захотели разбираться, проще ведь посадить первого попавшегося – и дело закрыть. А ты просто под раздачу попал. Ничего, теперь мы вместе, а вместе куда легче, если вдруг что. Я наколки-то твои сразу увидела, тоже, знаешь, не маленькая. Но что наколки? Видно же было, что ты хороший… Ты, главное, теперь держись. А то ведь с двумя-то судимостями за плечами за любой пустяк загремишь на всю оставшуюся жизнь…

Костя покачал головой. Вот ведь женщины! Романтичные, мечтательные, и тут же – прямо бухгалтерши, все наперед рассчитывают, как будто в этой жизни можно хоть что-то рассчитать и гарантировать. Но почему-то в Наташе эта дотошность и практичность не раздражала, не отталкивала, была естественным продолжением ее надежности и устойчивости. Ну да, а как иначе? Она ведь не вертихвостка какая-то, которой только бы развлечься, а что завтра – наплевать. Наташе нужен дом, то, что называется семейным очагом. И дети. А значит, нужна уверенность в том, что отец будущих детей не канет в неизвестность, а будет строить их общее счастье вместе с ней.

– Да завязал я, завязал, – улыбнулся он, успокаивая. – Думаешь, только тебе казенная жизнь надоела? А уж как мне-то надоела, ты и представить не можешь! Небо в клеточку да друзья в полосочку… Сколько можно! Тем более теперь… Когда есть ты…

Незаметно подвалила осень, среди сосен и мрачных темно-зеленых елей вспыхнули золотом березы, запылали алым огнем клены, зардел тусклым багрянцем боярышник. Поток туристов иссяк до будущей весны. Костя уехал вместе с Наташей в Уфу, в ее комнатушку при детском садике. Приличной работы не находилось, но разве толковый слесарь не найдет себе халтурки? Ничего, улыбался он, все наладится. Мороза он отправил обратно в Нижний Тагил, пообещав, что со временем туда же переберутся и они с Наташей.

– Ты гляди, не суетись, не влипни там по какой-нибудь ерунде, – напутствовал он своего беззаботного, легкомысленного кореша.

– Обижаешь, начальник, – привычно осклабился тот, – разве что вместе с тобой. – Он подмигнул и понизил голос: – Вроде Красавчик твой чего-то мутить собирается, не? Ты сам, гляди, не влипни.

– Ладно, не боись, – отмахнулся Костя, хотя от Алекса в последнее время и впрямь исходило что-то эдакое… Черт его знает, не то чтобы опасное или неприятное, но… Верно Мороз сказал, мутит что-то он. Просил не уезжать, даже деньжат подкинул. И попрощался непонятно:

– Вот разбогатеем, тогда отдашь, – и подмигнул многозначительно.

Объявился он, как всегда, внезапно. Весна, побрызгав бледными травинками и первыми нежными листочками, уже сменила их уверенной сочной зеленью. Костя начал задумываться – до лета рукой подать, как там на базе, сезон небось начался, не пора ли туда перебираться? Как-то вечером он шел, помахивая пакетом с буханкой хлеба и слегка морщась от лезущих в нос ярких весенних запахов, когда Алекс вынырнул откуда-то сбоку:

– Здорово, Рашпиль!

Косте показалось, что это уже когда-то было: размеренный шаг, прерванный коротким окликом. Но вспомнить подробности не успел, отвлекшись на странный вид Красавчика: надвинутая кепка, поднятый воротник, да еще очки зеркальные на пол-лица – это в сумерки-то! Вот уж действительно – красавчик! И подошел на улице, хотя знал, где Наташка живет. Но, видать, не хотел, чтоб она была в курсе. Как-то все это… неправильно, что ли? Настораживающе как-то. Тревожно.

– Ну, дружище, – без лишних предисловий начал Алекс, – пришел наш час.

И вкратце изложил свой план. Названная сумма Костю ошарашила. Близкая опасность дохнула в затылок, заставляя подобраться – как хищного зверя.

– Да не пугайся, – подчеркнуто расслабленно хохотнул Алекс, – я ж тебе не все отдам. – И, враз посерьезнев, добавил: – Но поделюсь щедро. Вам с Наташкой на красивую жизнь за глаза хватит. А мне одному там не управиться.

– Подумаю, – глухо буркнул Костя. «Ты же обещал!» – кричал внутри тоненький голосок. Ну да, тоненький, но оглушительный. Действительно ведь, поклялся Наташке, что завязал.

– Чего думать-то, – удивился Алекс. – Дело верное. Только такие и надо делать. Раз в жизни сработать по-крупному – и адью. Никакой мокрухи, если ты об этом. Да и легавые не сильно будут землю рыть. Может, и вообще не будут. Деньги-то черные, ну, черный нал, про них, знаешь, в ментовку заявлять себе дороже.

Костя заколебался. Может, и в самом деле рискнуть? Раз – и все. Наташка и не узнает ничего. А уж легенду, откуда деньги, он сочинит такую, что комар носа не подточит. Лотерею какую-нибудь или еще что. Легенду придумать – не вопрос, были бы деньги. Это ж шанс начать действительно новую жизнь. Не корячиться, не копейки сшибать, выискивая, где бы еще подзаработать. По углам не мыкаться, можно ведь сразу жильем себя обеспечить. Да хоть дом построить… Свой… Разве после всех мыканий, что выпали на его и Наташкину долю, разве они не заслуживают уже награды?

– Ладно, – решительно сказал он, – договорились. Только, – где-то в глубине сознания осторожный опытный, неоднократно битый хищник поднял голову и зарычал предупреждающе, – без фокусов чтобы. Со мной, сам знаешь, шутки плохи. Из-под земли достану.

– Не кипеши, Рашпиль, – дернул плечом Алекс. – Я тебя не первый день знаю и подумал уже сто раз. Был бы не нужен, вообще не обращался бы. Ладно. Там со сроками пока еще не все понятно, но как только – так сразу свистну. Будь наготове, короче. Там скажу, чего делать…

Его уверенное, почти небрежное спокойствие рассеяло Костины сомнения. Да и сумма была названа такая, что… Нет, не то чтобы голова закружилась или там в глазах потемнело, но миллионы евро бывают в какой-то другой жизни, обычные люди и с сотой долей таких денег не сталкиваются. Никогда. Негде обычным людям с такими кучами столкнуться.

В общем, успокаивал именно масштаб, как бы это поприличнее назвать, операции. Ну да, ясен пень, кидают и даже убивают и за гораздо меньшее… но в том-то и дело, что за меньшее. А такой куш – ну в самом деле, этого и впрямь на всех довольно.

Да и вряд ли Алекс рискнет против него переть. Кишка у Красавчика тонка…

Э-эх, просчитался Костя, недооценил напарничка!

Хищно перекошенное лицо Алекса… Блеск пистолета в его руке… Грохот выстрела… Боли Седов сперва не почувствовал, только ледяная вода, в которую он рухнул, обожгла сразу все тело, ставшее вдруг непослушным, как чужим. Его несло стремительным потоком, стукая о камни и коряги, он захлебывался, пытался ухватиться хоть за что-то… Потом, на его счастье, подвернулась узкая каменистая отмель… Он долго лежал, глотая воздух – не воду! И только когда перед глазами начали вспыхивать огненные точки, понял, что от смерти он еще не ушел. Выдернув из подола штормовки шнур, перетянул им раненую ногу и пополз…

Он довольно смутно помнил, как дополз до какой-то шоссейки, как его подобрала какая-то дребезжащая от старости колымажка – «копейка», что ли, или дряхлый «москвичок»? – даже цвет Костя не мог вспомнить. Ему показалось, что колымажка как-то очень споро дотрюхала до Уфы и остановилась у Наташиного дома – в забытьи он непрерывно твердил ее адрес. А щупленький водитель – или это была женщина? Рашпиль, сквозь обморочный туман, так и не разобрал – побоялся везти в больницу угрюмого подстреленного мужика. Места-то глухие, мало ли что за разборки, ну их, влипнешь в криминал, потом свидетельскими повестками замучают, если не хуже.

В больничку Седов все же попал – Наташа настояла. Он, правда, все твердил – не надо, но уже не слишком энергично. Сил не было. Да и то сказать, от того моста над притоком Инзера его теперь отделяло черт знает сколько километров. И спасшая его колымажка пропала, исчезла, сбежал щупленький водитель. Ну и к лучшему. Спас – и поклон ему земной, и нечего человеку лишних проблем – вместо благодарности-то. А Рашпилю оно и ладно. Ни с каким ограблением его теперь ни одна собака связать не сможет.

Ну или так ему казалось.

Через пару дней в больнице объявился следователь. Иван Ипполитович Баскаков. Едва увидев его в дверях палаты, Рашпиль понял – из «этих». Опытный зек моментально узнаёт «своих», но еще надежнее – тех, кто должен (или мог бы) сидеть с другой стороны допросного стола. Невидимые погоны очевидны, как ни рядись. Нет, Баскаков не рядился, не красился в чужие масти да и вообще не скрывал своей принадлежности. Но вдобавок от него «тянуло». С первого взгляда было ясно: он не просто «один из», по обязанности отрабатывающий опрос потенциальных свидетелей и потенциальных фигурантов, – нет, это был важняк, старый волчара. Опытный следак, из тех, что любому оперу сто очков вперед дадут, дошлый, внимательный и чутьистый. Вот как он ухитрился связать Костину рану с нападением на пустынной дороге? Где Крым, а где Рим? Где уфимская больница, а где «тот» мост? Или не связал? Просто за все подряд хватается, потому что в руках-то нет ничего? Ни следочка, ни ниточки, ни паутиночки. Вряд ли проклятый, до отвращения предусмотрительный Алекс мог оставить на «том» месте хоть что-то. Рашпиль решил, что, скорее всего, так и есть, и уперся вмертвую – ничего не ведаю, ни при делах вообще, почем мне знать, кто стрелял. Мало ли тут шальных охотников бродит. Рана сквозная, так что черта с два кто-то определит, что стреляли не из охотничьего ружья. Так что пусть этот следак хоть трижды дошлый, а Рашпиля ему к этому делу не привязать.

Нет уж, коли на то пошло, Костя сам со своими делами разберется. И Красавчика сам отыщет, и глотку ему сам перегрызет. Что за радость, если Алекса закроют – хоть бы и на десятку? Да еще и самого Рашпиля за соучастие притянут – вот уж нет. Но главное – Седов должен лично посмотреть в лживые глаза этой мрази и лично его закопать. Именно это неукротимое желание сквитаться помогло ему не сдохнуть в той речке, выбраться, дожить до больницы. И одобрительные хмыканья врачей – надо же, какая силища, и выжил, чуть не полтора литра крови потеряв, и на поправку с такой скоростью идет, – все это было оттуда, от сжигающей жажды наказать гада. Тот еще хитрец Красавчик – и весь жар чужими руками загреб, и от «рук» этих избавился без сомнений. Даже не вспомнил, что «руки» эти его в колонии тогда спасли, решил убрать – и застрелил… Ну, во всяком случае, думает, что застрелил. Ничего, пусть пока погуляет. Костя сперва на ноги как следует встанет, а там уже и мерзавца отыщет, и счет ему предъявит.

И самым крупным пунктом этого счета будет вовсе не простреленная нога, не подлая подстава.

Наташка!..

Когда Костя, полумертвый от потери крови и почти ничего не соображающий от боли, добрался до ее дома – не упрекнула ни словом, ни взглядом, перевязала, вызвала, невзирая на его возражения, «Скорую», день и ночь дежурила у больничной постели. А вот потом, когда стало ясно, что он точно пошел на поправку…

В больничное окно ломилось веселое буйное солнце. Но Наташа сидела до серости бледная, строгая, точно чужая.

– Меня твой следователь расспрашивал, – объявила она чуть не с порога. – Не бойся, я ничего не сказала. Да и что я могла сказать? Ничего не знаю. У тебя же от меня секреты. Своя жизнь, от которой ты и не собирался отказываться. Что бы ни обещал, что бы ни говорил, а… черного кобеля не отмоешь добела. У тебя своя жизнь. Ну а у меня своя. Хватит мне судьбу испытывать. Я всякого в жизни навидалась, и, любовь не любовь, мне надежный человек нужен. Такой, кто за слова свои отвечает. А передачки тебе в тюрьму пусть какая-нибудь другая дурочка носит. Уезжаю я, Костя. Сегодня. И билет уже взяла, и вещи собрала. Хотя какие там у меня вещи… И не ищи меня, не найдешь. А если и найдешь – толку не будет, только сердце попусту надрывать. Ничего больше не будет, Костенька. Ты все сломал. Прощай.

Повернулась – и ушла. Исчезла. Пропала. Словно приснилась. Словно все-все-все приснилось – и звенящая река, и оранжевые блики костра, и мягкие, податливые губы, и мечты, и надежды…

Рашпиль со всего маху саданул кулаком куда придется. Сбитые в кровь костяшки сразу заныли. На беленой стене котельной остался слабый коричневатый след. Кровь. Он пялился на эту стену, точно не понимая, откуда она взялась. Вроде только что было… что? Все было, подумал он. Наташа была, а я, кретин, упустил свой шанс. Э-эх, разыскать бы ее! Да только у нее-то наверняка уже своя жизнь, муж, дети… И даже если нет детей и мужа…

Он резко поднялся, хватаясь за шершавую стену – непослушную ногу повело в сторону. Кому я, хромой инвалид, нужен? Выпить, что ли? Костя нырнул в полумрак котельной. Там, в придверном шкафу, у него всегда было. Действительно, усмехнулся он, без всякого удовольствия, как лекарство, опрокинув в себя с четверть стакана. Кому такой нужен? Хромой да еще и все вопросы в бутылке готов топить, чтоб не смотреть, не видеть очевидного. Зачем Наташке такой? Ее и так жизнь не баловала.

Хотя тогда я ведь и не пил… Это уж потом, когда она ушла…

Выйдя из больницы – еще спасибо, что на своих ногах, хоть и хромая, могло и хуже обернуться, – он ткнулся было в Наташин детский садик, но безрезультатно, конечно. Уволилась, уехала, пропала. Уехал и он – слишком все в Уфе напоминало о том, как начинали они тут налаживать общую – одну на двоих – жизнь. Бедную, неуютную, но как же здорово это было! Гуляли, придумывали себе будущее, строили планы… Почти воя от безнадежности, он перебрался в Нижний Тагил, к однообразно неунывающему Морозову. Пристроился в районную котельную, вот так и сидит с тех пор посреди серого бетонного сумрака. Сыч сычом. Как-то раз даже, выпив лишнего, рассказал немного о жизненном «повороте» и подлости Красавчика Алекса. Не в подробностях, конечно, еще чего, а так, в двух словах: обещал, мол, дело прибыльное, да кинул, вместо денег – нога простреленная.

Костя плеснул в мутный стакан еще порцию, выпил, сморщился – тьфу, гадость. И ведь не берет совсем, вот какая штука!

С грохотом распахнувшаяся дверь вывалила в серый полумрак широкий ломоть солнечного света.

– Бухаешь, Рашпиль? – с порога захохотал как всегда шумный Мороз. – Хорош ханку жрать, – он сунул споловиненную бутылку в шкаф, – ты мне сейчас трезвый нужен. Новостишки нарисовались – закачаешься.

Морозов вразвалочку, насвистывая «В Кейптаунском порту», подошел к столу, ногой вытащил из-под него табуретку, оседлал ее верхом и замолчал, пристально глядя на Седова – держал паузу.

– Да что там у тебя за новостишки, – пренебрежительно отмахнулся тот, давным-давно уже наизусть выучивший морозовскую манеру. – Опять небось в пивной подрался. Надоело, Гарик! Зачем бутылку убрал? Ты мне кто – нянька, что ли?

– А вот это видел?! – Мороз размашисто хлопнул по столу ярким журналом. – У секретарши нашей стащил. Я к начальству и не хожу никогда, они типа крутые, а я типа никто. А тут мне бумажку надо было подписать, ну и… В куче там лежал.

– Ну и лежал бы. Чего ты мне-то приволок? – Костя с некоторым удивлением смотрел на надувшегося от важности приятеля.

– А то! – Гарик раскрыл журнал и ткнул Седову под нос какую-то пеструю фотографию. – Да ты погляди, погляди, враз протрезвеешь.

Костя, нахмурившись, вгляделся в глянцевую страницу. Река, скалы, катамараны… катамараны, черт бы их подрал! Сплавщики…

– Ну… Река вроде знакомая… Но они все похожи.

– Река?.. – Мороз презрительно фыркнул. – Ты вот на этот кадр глянь, на эту вот морду. Ну? Неужто забыл?

Сердце тяжело, как скальный обломок в пороге, повернулось в груди, больно царапая ребра.

– Алекс?! – Рашпиль ошарашенно переводил взгляд с фотографии на Гарика и обратно – убедиться, что глаза не обманывают, что на фото…

– Ну! – захохотал приятель. – Красавчик! Это ж он тебя кинул, да? Ну ты ж тогда сказал, что из-за него охромел и вообще он тебя подставил. Объявился! Решил, что все про него забыли, типа можно нарисоваться. Небось за денежками вернулся. Я-то думал, он на каких-нибудь Мальдивах давным-давно отжигает. А он небось тогда с собой все не потащил, припрятал. А сейчас вернулся. Забрать. Иначе чего б ему тут делать, а? – реготнул Мороз.

Его голос доносился как сквозь вату. Или издалека.

– Погоди, погоди, – нахмурился Костя. Достал из шкафа убранную было бутылку, налил стакан чуть не доверху и махнул, почти не почувствовав вкуса. Зато в голове вдруг прояснилось, все вокруг стало резким, отчетливым – словно кто-то где-то подкрутил соответствующую ручку – и в то же время каким-то нереальным.

– Ты погляди, – бубнил Гарик, тыкая ногтем в журнальную страницу. – Красавчика и искать не придется. Фотки-то, написано, с Инзера этого самого. То есть он там же и объявился. И название базы обозначено. Ну?

Костя почти не слушал. Не зря, нет, не зря ему сегодня эта женщина в автобусе встретилась. Знак свыше, не иначе. Непонятно, правда, к добру оно или к худу, ну да это потом разберемся, а знак верный.

– Хорош базарить не по делу, – резко оборвал он Гарика. – Гони на вокзал, бери билеты до Инзера. Прямо на сегодня, ясно?