В ПРИДОНСКИХ СТЕПЯХ
Широко раскинулись придонские степи с холмами и перелесками. Если бы не война, здесь бы одуряюще пахло в эти дни полынью, мятой, душистыми степными травами. Слышалась бы в высоком безоблачном небе трель жаворонков. Спокойно синели бы эти озёра — Круглое озеро, озеро Кривое, — и мирно текли бы донские воды между высоким, крутым западным берегом и пологим — восточным.
А теперь в степи пахло дымом. Вздымались чёрные столбы минных разрывов, авиационных бомб, артиллерийских снарядов. То и дело с новой силой раздавалась трескотня ружейной и пулемётной стрельбы и стрельбы из автоматов. И, куда ни посмотришь, всё изрыто окопами, ходами сообщений, везде высятся холмики блиндажей, свежие насыпи могил.
…«Много за это время пережито, много перевидано, — писала Гуля отцу, сидя в землянке. — Дерёмся здорово. Бойцы проявляют прямо невиданное геройство. Много потеряно боевых товарищей, друзей, но от этого ещё сильнее ненависть к врагу. Если останусь жива, попробую написать книгу о героических защитниках Дона.
Только что над нами разыгрался воздушный бой. Наши молодцы, здорово пускают перья фашисту. На днях разведчики привели одного фашистского лётчика, сбитого в бою.
Скоро опять пойду на передовую. Сейчас пишу тебе, а все мысли там, около наших ребят, где идёт бой. Я сейчас от них километрах в пяти.
Знаешь, папа, ничего нет приятнее, чем собраться всем вместе после жаркого боя и в минуту передышки немного поболтать и пошутить. Если бы не головная боль, я бы ещё утром ушла на передовую, но очень уж сильно голова болит. Есть у немцев миномёт, он подражает нашей «катюше». Так вот, снарядом его меня и оглушило. Примерно метрах в 15 от меня ухнул, а может, и ближе. Но ты не беспокойся, всё пройдёт…»
Гуля писала и, держась за голову, покачивалась. Боль становилась всё нестерпимей. Но говорить об этом кому-нибудь из товарищей не хотелось. Ещё отправят, чего доброго, в медпункт.
В одну из тех недолгих передышек, о которых писала в своём письме Гуля, собрались в землянке после боя усталые, запылённые люди.
Один из них, с медным от загара лицом, с русыми, выгоревшими от солнца волосами, бывший шахтёр, а теперь разведчик, Семён Фролович Школенко, раскуривая цигарку, неторопливо рассказывал, как он недавно ходил в разведку.
— Утром вызывает меня комбат и говорит: «Языка достать надо». — «Есть! — отвечаю. — Достану». Собрался, как полагается, автомат проверил, положил в сумку гранаты — простые и противотанковые — и пошёл.
Школенко рассказывал, как он пробирался к немцам — где ползком, по-пластунски, где пригибаясь, стараясь держаться густого кустарника, а Гуля слушала и думала:
«Вот как надо в разведку ходить! Одной храбростью не обойдёшься…»
И затаив дыхание она слушала рассказ о том, как незаметно подкрался к немцам наш разведчик, как убил противотанковой гранатой шестерых, сидевших на земле, а седьмого, который стоял на посту, обезоружил и привёл в штаб.
Не прошло и нескольких часов, а Школенко получил новое задание: на этот раз от полкового командира.
«Очень уж допекают нас немецкие миномёты, — сказал он. — Надо узнать, где они стоят». — «Узнаю, — ответил Школенко и спросил: — Одному пойти или с кем-нибудь?» — «Как хотите», — ответил командир. «Один пойду! — сказал Школенко. — Уже ходил, дорогу знаю».
Поел, покурил, перемотал портянки, проверил автомат и пошёл. Вернулся вечером, а с ним — семнадцать красноармейцев. Обросшие, окровавленные, босые, еле-еле на ногах держатся.
— Из плена вывел. Почти на том свете побывали, — сказал Школенко. — Уже могилы себе рыли.
И он рассказал о том, как ему удалось противотанковой гранатой уничтожить сразу семерых фашистов, а восьмого, который находится поодаль, захватить в плен. Рассказал он и о том, как двое автоматчиков, услышав взрыв его гранаты и команду: «Рота, за мной!» — пустились наутёк, а из кустов выбежали пленные красноармейцы, которых вот-вот должны были расстрелять. Спустя несколько минут Школенко уже вёл замученных, будто вышедших с того света людей в свою часть, а вместе с ним плёлся, с ужасом поглядывая на русских, захваченный в плен немец. Люди, которым только что грозила верная смерть, тащили на себе трофейные миномёты. Но после всего, что они испытали, они готовы были бы взвалить на себя и не такую тяжесть. А пленный немец еле-еле тащил на себе пулемёт.
«Вот какие они, герои, бывают! — думала Гуля, слушая рассказ бывшего шахтёра. — С виду такой простой — широкое, обветренное, обожжённое солнцем лицо с капельками пота на лбу, выцветшая гимнастёрка, пилотка пирожком… Самый обыкновенный красноармеец, а два подвига за один день! Разве такими представлялись они мне до войны?..»
Она долго не отрывала глаз от Школенко, будто видела его впервые. А ведь они часто встречались друг с другом. И ещё так недавно, во время передышки, он рассказал ей всю свою историю. Отец его тоже шахтёр, защищал в гражданскую войну Царицын, как теперь защищает этот город на Волге — на дальних подступах к нему — Семён Школенко. Отец погиб и похоронен недалеко от этих мест — в станице Нижне-Чирской.
Конечно, не все бойцы были такими, как Семён Школенко. Приходилось Гуле видеть и другое. Иной раз не хватало у людей выдержки и мужества.
Впоследствии, уже в сентябре, был такой случай. Во время боя, когда все бросились в атаку, Гуля увидела, что молоденький боец из нового пополнения остановился. Все бегут, а этот стоит как вкопанный. Не раздумывая, Гуля схватила его за шиворот, толкнула вперёд и крикнула:
— Что, струсил?!
Боец как будто опомнился и побежал рядом с Гулей, держа в руках автомат.
Спустя несколько дней, выходя из санбата, Гуля встретила красноармейца, который показался ей знакомым.
— Я вас, кажется, где-то видела, — сказала Гуля. — Только не помню где.
— А я вас сразу узнал, — улыбнулся он немного смущённо. — Помните, все пошли в бой, а я с непривычки того… ну, попросту оробел малость. Тут вы схватили меня за загривок, дали хорошего пинка, ну, я и побежал вперёд как миленький.
Гуля засмеялась.
— А теперь как? Уже не робеете?
— Стараюсь не робеть. Спасибо, сестричка.
…Дивизия стояла на месте недолго. Вскоре она получила новый приказ: перейти в резерв фронта и двигаться на северо-восток, в район Котлубани — в направлении к Волге.
К утру 18 августа, после ночных переходов, преодолев двести пятьдесят километров пути походным порядком, дивизия сосредоточилась в районе Котлубань — Самофаловка. Однако и здесь не пришлось людям хотя бы немного передохнуть. Уже к вечеру снова пришёл приказ: немедленно двинуться из Котлубани в западном направлении. Это оказалось необходимым потому, что ещё в ночь на 17-е немцы переправились с западного берега Дона на восточный в районе хутора Паншино. Сюда, к Паншино, и двинулась дивизия, с тем чтобы сбросить врага в Дон и уничтожить его переправу.
Подойдя сюда на рассвете 19 августа, дивизия с ходу развернулась и недалеко от Паншино вступила в бой с врагом.
Позднее, уже в октябре, Гуля писала отцу, вспоминая то, что произошло в августовские дни и ночи, памятные для неё и для бойцов:
«В один из солнечных дней прибыли мы в деревню Н. На рассвете забрались в большую конюшню — и повозки и люди. Легли, заснули. Сколько спали, не знаю. Проснулись от воя сирены и взрыва бомб. Стёкла сыплются, штукатурка летит. Весь сарай ходуном ходит… Прошла волна налёта. Выскочила я, собрала раненых, перевязала. Только перетащила — кого в подвалы, кого в щели, — опять летят. И всё группами. И вот как он начал нас прочёсывать с пяти утра, мы и пошли в наступление. Я пошла с батальоном. Только вышли на наблюдательный пункт, видим — опять летит. А наш первый пункт — как раз на высотке, да ещё плохо замаскирован. Залезли мы в щель. А самолёты развернулись — и давай чесать. Смотрим — один на нас пикирует. Да к тому же, проклятые, для морального воздействия сирены включают. Воют препротивно. Шмякнул фашист одну — пыль столбом. Засыпало нас так, что ни черта не видно. Слышим только — воет над нами да бомбы звенят при полёте. Как бомба разорвётся, смеёмся: „Мимо!“ Кончилось. Стало смеркаться. Пошли дальше. Пули визжат. Мины при разрыве жалобно воют: „Тю-у-у…“ И получилось у нас ночью такое положение, что совсем связь прервалась. Приходят с правого фланга, говорят: „Группа автоматчиков прорвалась, к вам в тыл заходит“. С левого фланга тоже неблагополучно. А связных всех разослали. Никого не осталось. Ну, я и вызвалась связь восстановить. „Дойду“, — говорю. Пошла. Над головой сетка из трассирующих пуль — красивое зрелище. Подобрала по дороге раненого с ружьём. Его тащу, да ружьё тяжёлое, да ещё у меня на боку автомат. Но дотащила. Связь восстановила (нашла разрыв в проводе и соединила). А ночь тёмная, хоть глаза выколи. Местность незнакомая. Пришла обратно в батальон. Взяли пленного. Отвела и его. Много-много за эту ночь дел было, да всего не расскажешь…»
Но ещё об одном рассказала в своём письме Гуля: как она перевязывала раненого ребёнка. Об этом же написала она и в письме к матери:
«19 августа в одном населённом пункте авиабомба попала в мазанку, где сидела целая семья. Мать убило, осталось двое детей: одному год семь месяцев, а другому шесть месяцев. И меньшому осколком ранило спинку. Я подбирала, перевязывала раненых, как вдруг какая-то старушка приносит мне перевязывать этого мальчонку. Я его перевязываю, реву, слёзы градом так и льются, а он на меня смотрит большими страдальческими глазами и даже не плачет, а только стонет…»
Должно быть, не один раз вспомнила Гуля своего Ёжика, пока широкий белый бинт ложился ряд за рядом, плотно опоясывая грудку и спинку раненого ребёнка, как белая безрукавочка.
«Всего не расскажешь, — писала Гуля. — Если бы подробно начать всё описывать, что произошло в те дни, то и нескольких дней не хватило бы».
Да, о многом могла бы ещё рассказать Гуля, если бы у неё было время.
Рассказала бы она ещё и о том, как после одного из налётов фашистской авиации образовалась посредине широкой улицы хутора Паншино (это и была «деревня Н.», упомянутая в письме Гули) огромная воронка. Диаметром эта воронка была не меньше десяти метров, а глубиной метра в три. Находившиеся по обе стороны этой улицы хаты каким-то чудом уцелели. Из одной такой хаты вышла старушка. Услышав разговор военных, которые, стоя у края воронки, удивлялись тому, что ни одна из хат не повреждена, старушка сказала:
— Старик мой — и то жив остался! А ведь он у окошка сидел.
Гуля сначала тоже никак не могла понять, как это могли уцелеть хаты. А потом ей объяснили: бомба ушла глубоко в песчаный грунт. Часть осколков поглотил песок, а другая часть пошла вверх — под большим углом.
…Бой шёл непрерывно, не утихая. Два полка — командиров Шумеева и Хохлова — при поддержке артиллерийского огня общим натиском вышибли наконец гитлеровцев из хутора Паншино, ликвидировали переправу, сбросили врага в Дон и при помощи полка Горбачёва очистили восточный берег. И всё же противник намного превосходил нас силами и авиацией. Четыреста бомбардировщиков громили нашу дивизию. Одновременно с двух сторон — из района хутора Вертячего, находящегося южнее, но также на восточном берегу Дона, и с противоположного берега, западного, — нещадно били по нашим полкам артиллерия и миномёты противника. И ночью после небывало упорных боёв наши части вынуждены были остановиться в районе Паншино. Достичь главных переправ — тех, что находились южнее, в районе хутора Вертячего, — не удалось. Не хватило сил. Дивизии было приказано перейти к обороне. Не отступать ни на шаг. Стоять насмерть. И люди остановились.
