5
Дефиле
Извозчик мне попался разговорчивый — из тех московских извозчиков, что рады поговорить на любую тему, но особенно охотно осуждают несправедливость мироустройства и отдельно взятых городских начальников. Сначала я не встревал в разговор, обдумывая поведение фотографа Леонида.
Было совершенно ясно, что после того, как я упомянул Аркадия Брома, он замкнулся и отказался помогать. Почему? Сам фотограф внешне и повадками очень походил на тех, кого фотографировал. А Бром был сутенером из этой среды. Может быть, между ними существовала любовная связь, и потому фотограф замолчал, услышав имя своего… товарища? Сутенеры в обычной жизни частенько были любовниками своих подопечных — как-то я уже рассказывал про «котов» и их «теток».
Но как это выяснить? Знакомства в среде мужеложцев у меня были — в основном речь шла о некоторых собратьях по профессии репортера, представителях богемы. Прав был Петр Петрович Арцаков — последние годы эта болезнь начала превращаться в эпидемию, захватывая творческие круги двух столиц. И не потому, что такова была природа этих художников, поэтов, танцовщиков балета, музыкантов и писателей. Просто… это было модно. Новый век, который согласно математикам еще и не начался вовсе, уже сместил какие-то глубинные внутренние пласты человека. Если всю вторую половину века прошедшего молодежь увлекалась идеями социальными, шла от народничества с его «хождением в народ» до терроризма, то теперь общим настроением был второй, очень мощный расцвет нигилизма, отрицания традиций и устоев — причем вместе с традициями косными отбрасывались и те, которые даже мне казались вполне понятными и нужными. Например, любовь к женщине. Стало принято считать всех женщин охотницами за деньгами и наслаждениями. Женщину низвели до уровня самки. Отношения с женщиной рассматривались как нечто низкое, плебейское. В то время как эксперименты с мужчинами признавались поиском высокодуховного. Социальные идеалы, принцип не службы, а служения, служения не государству, а народу, были почти забыты. Вспомнили вдруг о Спарте и тамошней традиции составлять военные отряды из мужчин-любовников, которые стояли насмерть, стыдясь бегством и слабостью подвести своего возлюбленного. Кто-то даже предлагал формировать такие полки и в нашей армии. Впрочем, это предложение пока встречалось громким смехом — откуда, мол, мы наберем столько солдат определенных наклонностей? Впрочем, скосив глаза на бульвары, проплывающие мимо, я подумал, что эту идею вполне уже можно осуществить. Если Арцаков прав, то стайки вычурно одетой молодежи, бродившие по ним, сплошь состояли из таких вот «бойцов»! Неожиданным образом мои размышления подтвердил вдруг извозчик. Указав кнутом на бульвары, он сказал:
— Тьфу, стыдоба! И ходють тут, проклятые, совсем разум потеряли.
— Кто? — спросил я.
— А вот энти — петушата. В пролетку садятся и ну обжиматься, целоваться. Едешь, все вроде как оборачиваться не оборачиваешься, так спиной энто бесстыдство чуешь.
— Так ты и не сажай их.
— Не сажай! Ну, вы, барин, и скажете! — мрачно изрек извозчик. — Мы правов таких не имеем, чтобы пассажира не сажать. Ежели городовой узнает — живо лицензию сдавай. У нас с энтим строго! Вот и сажаешь. Особо скубентов много. А есть которые как девки накрашены. Ей-богу, хоть переходи в другую артель — чтобы подальше от бульваров ездить-то.
— Так и переходи.
Он полуобернулся ко мне.
— Переходи! Не-е-ет, барин, это не так просто. В нашей-то артели все свои — из одной деревни. Тута я уже годков пять батрачу — и залог уже выплатил. А перейду я в другую артель — там что? Всяк чужой, всяк не родной. Да еще и сначала все начинать? Не-е-е-ет, это не пойдет.
— Хоть платят они нормально? — спросил я.
— Платют нормально, — кивнул извозчик, — сверху на чай накидывают. А когда пьяненькие, так и не считают. Да только, по мне, пусть поменьше платют, да не целуются.
«Петушата»… И вправду, многие были похожи на молодых петушков — ярко, вызывающе одетые, заменившие по случаю холодной ноябрьской погоды свои красные галстуки на такие же вызывающе-красные шарфы, с пальцами, унизанными перстнями, с шапочками, сдвинутыми на самое ухо… Обычные прохожие опасливо обходили стороной их шумные компании, оккупировавшие бульварные скамейки, стоявшие в ряду черных оголившихся по случаю поздней осени деревьев. Они забирались на них с ногами, садились на спинки, чтобы не испачкаться, а сами пачкали сиденье своими грязными калошами. По городским правилам это считалось ужасным преступлением, но «петушатам» и дела не было до городовых: сделают им замечание — они слезут, перейдут на другой насест и снова кукарекать на всю округу.
Впрочем, это была только видимая часть большого ныне сообщества женоненавистников. Как я говорил уже, среди моих знакомых тоже были его приверженцы, однако вот уж их назвать «петушатами» язык никак не поворачивался. В их облике не было никакой крикливости — скорее некая чрезмерная для мужчины элегантность и тонкость поведения. Впрочем, наводить справки среди этой части своих знакомцев показалось мне не самой удачной мыслью — я подозревал, что они не пересекались с тем миром «петушат», который все больше захватывал и бульвары, живя в своей особой реальности.
Мы пересекли Тверскую у памятника Пушкину и, свернув на Дмитровку, подъехали к ателье Ламановой, когда уже начало понемногу смеркаться. Расплатившись, я вошел внутрь и застал небольшой переполох. Ламанова, чем-то взволнованная, отдавала указания девушкам, которые бегали по гостиной с тряпками, протирали ручки и спинки кресел. Другие метелочками из перьев смахивали пыль с драпировок и освежали их из пульверизаторов. Пахло свежими духами и немного подмокшей тканью. Все люстры сияли ярким светом.
— Владимир Алексеевич! Как вы вовремя! — вскрикнула Ламанова, увидев меня. — Это просто какой-то кошмар! И еще в такое время!
— В какое время? — поинтересовался я, передавая пальто и папаху в руки молоденькой девушки, прибежавшей ко мне по знаку «мамы Нади», как ее называли собственные портнихи.
— Идите сюда!
Я подошел. Ламанова схватила меня за рукав, потянула за ширму и усадила в стоявшее там кресло.
— Хотите чаю или кофе?
— Кофе.
— Люся! Кофе Владимиру Алексеевичу!
— Так что случилось?
— Ну, во-первых, меня шантажируют. А во-вторых, все это очень не ко времени, потому что мне нужно с вами поговорить, а сейчас придет очень важная клиентка, и я обещала ей устроить дефиле.
— Устроить что?
Мое удивление было нетрудно понять: еще по службе в армии я знал, что дефиле — это простреливаемое пространство. Но никак не мог вообразить, что где-то тут засела рота солдат или целая артиллерийская батарея.
— Дефиле. Впрочем, вы, скорее всего, не поймете. Ну, ничего. Сделаем так. Я вас не отпущу — слишком вы мне сейчас нужны. А то уйдете — и поминай как звали. Нет! Вы тут посидите, погреетесь. Можете подремать, если хотите. Или даже подсматривайте — вот в эту щелочку. Думаю, вас это заинтересует. Только — ради бога — ни строчки в газете. Поклянитесь!
— Клянусь, — улыбаясь, сказал я.
Вот, честно, никогда с такой легкостью я не клялся женщинам. Впрочем, Надежда Петровна была такой обаятельной дамой, что я бы дал ей, наверное, любую клятву, которую она попросила — такова была сила ее женской магии. Но это было как раз понятно — при ее роде занятий.
— Приехали! — крикнул девичий голос — вероятно, кто-то дежурил у витрины.
— Все, — сказала Ламанова, — сидите здесь и не выдавайте своего присутствия ради бога!
Я кивнул. Ламанова пошла в гостиную, а ко мне проскользнула девушка, принимавшая у меня пальто. В руках она несла поднос с чашкой кофе, сахарницей севрского фарфора с каким-то китайским рисунком и блюдце с крохотным печеньем, насыпанным горкой.
Положив в чашку кусочек сахару, я принялся размешивать его изящной серебряной ложечкой, задумавшись — кто и зачем шантажирует Надежду Петровну, но скоро шум платьев и голоса отвлекли меня. Не удержавшись, я приник к указанной мне щелке в ширме и чуть не присвистнул от удивления: в гостиную вошли несколько дам, которые сейчас скидывали свои шубки и пальто на руки ламановским девушкам. И среди них была сама супруга московского генерал-губернатора, ее императорское высочество Елизавета Федоровна. Остальные дамы, скорее всего, служили при ней фрейлинами и составляли свиту. Действительно, мне не стоило высовываться, потому как у входа, наверное, дежурила охрана. И если меня обнаружат, то будет нехорошо. По-видимому, охрану решили не впускать на это таинственное «дефиле» в мир женщин, иначе дотошные служаки непременно обыскали бы перед приездом ее высочества все ателье, сыскали меня и устроили бы допрос — с какой целью я прячусь здесь за ширмой. Не имею ли я какие-то неприличные, а то и просто злые намерения.
Ламанова о чем-то тихо разговаривала с Елизаветой Федоровной. Она как будто сделалась ниже ростом — такой эффект я наблюдал у приближенных к императорским особам. Известно, что Николай Александрович был небольшого роста и всех, кто выше его, — не любил. Оттого даже самые высокие царедворцы в присутствии государя подгибали коленки и горбились, чтобы не дай бог не показаться царю выше, чем он.
Елизавета Федоровна говорила мало — в основном кивала. По-русски супруга Сергея Александровича научилась говорить почти без акцента, но сама по себе была не очень разговорчивой. Кроме того, никто не видел, чтобы она когда-нибудь улыбалась — даже на парадных портретах она всегда смотрела отрешенным взглядом.
Одета Елизавета Федоровна была в прекрасно сшитое фиолетовое платье — либо купленное во Франции, либо заказанное у той же Ламановой.
Наконец, дамы расселись по местам, а Ламанова осталась стоять с краю. На переднее кресло села Елизавета Федоровна, фрейлины же разместились во втором и третьем рядах кресел.
— Ваше высочество, — начала Ламанова, — я взяла на себя смелость впервые в России провести для вас настоящее парижское дефиле с платьями, которые были закуплены мною буквально месяц назад, до того, как их снимки напечатают в модных журналах. То, что вы увидите сейчас, появится в прессе лишь через две недели.
Елизавета Федоровна кивнула и обернулась к даме, сидевшей справа. Та осторожно начала аплодировать. Остальные фрейлины также тактично похлопали. Наконец, аплодисменты стихли, и Ламанова продолжила:
— Итак, в этом году мы прощаемся с таким уже архаичным явлением, как рукав-буф. Ни буф, ни фонарики — ничего этого больше не будет. Линия плеча элегантно переходит в рукав, сшитый точно по руке… ну… безусловно, мы подчеркнем изящество плеча, однако без каких-либо излишеств. Я считаю, что главный девиз нового века в моде — это естественная элегантность. Причем это касается любого типа фигур. На первый план выходит красота женского тела, скорректированная умелым модельером. — Ламанова улыбнулась и слегка поклонилась в сторону супруги великого князя. Та снова кивнула. Несомненно, ее платье совершенно отвечало всем тем новым тенденциям, о которых говорила Ламанова.
— Итак, начнем с туалета для отдыха на море.
Дамы оживились. «Тонкий ход, — подумал я, — зимой многие аристократические семейства отъезжают за границу, на южные курорты. Начать с показа туалетов для морских променадов — значит сразу завоевать внимание подобных клиентов».
Раскрылась противоположная дверь, и оттуда вышла высокая девушка в светло-желтом платье.
— Фасон «принцесса» — вам уже знакомый по моделям прошлых лет. Обратите внимание на кокетку из белого гипюра и черный бант — они превосходно сочетаются с шерстяной материей, которая защитит вас от свежего морского ветра. Ну, и соломенная шляпа с лентами того же цвета закончит весь ансамбль.
Девушка немного скованно прошла перед креслами, повернулась и пошла обратно к двери. Дамы начали сдержанно перешептываться. Великая княгиня, сидевшая ко мне вполоборота, оставалась совершенно бесстрастной. Только ее скулы немного порозовели.
— А вот другой вариант, — сказала Ламанова, снова поворачиваясь к Елизавете Федоровне. Из двери вышла новая девушка — аккуратная брюнетка с удивительно тонкой талией и выразительным бюстом. Она чувствовала себя намного смелей.
— Голубой муслин как нельзя лучше будет сочетаться с синим небом и изумрудными волнами. Обратите внимание на кружевной волан юбки и черные бархатные медальоны. Воротник из черной тафты с воланами голубого муслина. Обратите внимание — рукав, как я и говорила, идет от плеча со строгой элегантностью. Но буф все же есть, однако он спущен до локтя, что дает свободу движений. Вообще, посмотрите — рукав плиссированный, что позволяет, с одной стороны, создавать ощущение стройности линий, а с другой — совершенно не стесняет движений. Ну, и последнее, что стоит отметить особо — больше нет жесткого воротника-стойки на платье. Вместо него — шемизетка из белого гипюра и только на ней — стоечка с кружевной рюшкой.
Приятный голос Ламановой, тепло в ее гостиной и уютное кресло в конце концов сделали свое дело — отставив чашку с остывающим кофе, я откинулся на спинку и зевнул. В это время брюнетка, вероятно, ушла, и из-за ширмы голос Надежды Петровны объявил туалет из крепдешина маисового цвета для скачек, состоящий из круглой юбки с плиссированной вставкой из белой тафты и крепдешинового корсажа-блузы с баской и вставкой-жилетом… Я лениво подумал, что стоит, наверное, приникнуть к щелке в ширме и посмотреть, но вместо этого прикрыл глаза и незаметно провалился в сон.
— …Нет, вы видели такое?! Владимир Алексеевич! Владимир Алексеевич!
— А? Что? — Я широко раскрыл глаза. В спине ломило — видимо, во время сна я немного сполз с кресла и теперь находился в довольно странной позе — как будто собрался упасть на колени перед Ламановой, но так и не успел это сделать.
— Вы так храпели! — говорила Надежда Петровна, то ли сердясь, то ли посмеиваясь надо мной, еще ничего не понимающим спросонья.
— Я? Помилуй бог, я не храплю.
— Храпели-храпели! Да еще как заливисто! Мне пришлось все время повышать голос, так что к концу дефиле я почти кричала. Хорошо, что мои клиентки привыкли не замечать то, что замечать не следует. Однако попрошу вас, Владимир Алексеевич, если вы в следующий раз заснете во время моего дефиле, храпеть потише.
— Надежда Петровна! — огорченно сказал я, принимая более вертикальную позу в кресле.
— А вы можете храпеть, например, мелодиями оперных арий?
— Вы смеетесь надо мной!
— Конечно, смеюсь, Владимир Алексеевич, дорогой! Вы вели себя прекрасно — тихо как мышка! Мне даже показалось, что вы сумели от меня улизнуть. И я очень рада, что это не так. Вы голодны?
— Да, — сказал я с облегчением.
— И я. Поедемте ужинать.
— Куда?
— В «Славянский базар», — предложила Ламанова. — Конечно, далековато, но после работы хочется перекусить. Муж мой в командировке по делам своего страхового общества, так что я вольна объедаться, сколько хочу, вне дома. К тому же, — добавила она, моментально погрустнев, — разговор у нас будет не из приятных. Хочется его скрасить.
— Все-таки шантаж? — спросил я.
Ламанова кивнула.
— Шантаж. Днем принесли письмо. Оно у меня в ридикюле. Поедем, Владимир Алексеевич, девочки уже извозчика у дверей поставили — ждет.
Мы оделись и вышли на улицу.
