24
Три сестры
Я открыл дверь своим ключом — Маша еще спала. Вот и хорошо. Мы тихонько прошли в гостиную и сели на уже привычные места.
— Ну что, Захар Борисович, рассказать вам, в чем признался Ренард?
— Я слышал.
— Как так? — спросил я оторопев.
— Мы с Василием все время стояли за дверью и подслушивали. Вы очень правильно поступили, что разговорили его. Признание, сделанное в присутствии… будем считать это присутствием полицейского чина… даже двух, хоть я и не на службе сейчас… В общем — этого было достаточно, чтобы упечь Ренарда за решетку очень и очень надолго. И если бы он не сбежал… А нету у вас кофе? Я в изумлении смотрел на Архипова.
— Погодите с кофе, Захар Борисович, давайте сперва проясним один вопрос. Значит, вы все это время стояли за дверью?
— Да, — кивнул сыщик. — Я запретил вашим дружкам врываться без моего знака. — Но ведь Ренард мог меня убить! Покалечить! Архипов вздохнул:
— Но мы же были рядом. Думаю, вам ничего не угрожало.
— Ничего не угрожало! — воскликнул я во весь голос, нимало не заботясь, что Маша меня услышит. — Ничего не угрожало! Откуда вы знаете? Да он мне приставил шило к глазу! Вот к этому! Одно движение, и я был бы как адмирал Нельсон!
— Но ведь этого не произошло, — хладнокровно ответил сыщик. — Полноте, Владимир Алексеевич, вы преувеличиваете!
В дверь гостиной заглянула заспанная Маша, кутающаяся в пуховый платок.
— Что случилось, Гиляй? Что ты кричишь?
— Ничего, Машенька, иди спи, прости, что мы тебя разбудили. — Я поставлю чайник.
— Хорошо. И свари нам с Захаром Борисовичем кофе, пожалуйста.
— Точно ничего не произошло? — подозрительно спросила Маша.
— Ничего-ничего. Просто спорим по одному вопросу.
Маша ушла.
— Простите, — сказал Архипов. — Разбудили вашу супругу.
— Ничего, — ответил я. — Это я сам виноват. Лучше скажите, как вам удалось привлечь к делу этого самого Василия? В прошлый раз мне показалось, что он не из самых ревностных служак. Архипов улыбнулся и покачал головой:
— С вашего разрешения, я оставлю это своей тайной. Когда-то я ему сильно помог. Теперь он помог мне. Вот и все. Кстати, Владимир Алексеевич, по поводу рассказа Ренарда…
— Что? — раздраженно спросил я.
Меня все еще не оставляла злость на Архипова, который рисковал моим здоровьем ради удовольствия прослушать всю повесть модельера от пролога до эпилога.
— Вы ему поверили?
— А почему я должен был ему не верить? Ренард полагал, что убьет меня. Зачем ему врать?
— Не знаю, не знаю… — сказал Архипов. — Но есть детали, которые меня смущают. Например — если Юрий Фигуркин был любовником барона Краузе, то почему вечером перед убийством он рассказал своей сестре всю эту историю с якобы попыткой изнасилования? Почему не скрыл, как раньше?
— Наверное… — начал я и тут же осекся. — Не знаю. Голова не работает что-то. Это от пережитого. Мне надо сначала собраться с мыслями, позавтракать, умыться.
— Да-да, конечно, — рассеянно сказал Архипов. — Надо полагать, что Краузе не просто так пользовался благосклонностью Юрия. Ренард сказал, что барон расточителен. Он ведь должен был делать какие-то подарки своему любовнику? Но, как вы заметили, Анна и Юрий Фигуркины жили в бедности. И еще. Судя по всему, Ренард был психически ненормальным. И время от времени впадал в ярость. Смертельную ярость. Но как это сочетается с теми хитроумными планами, которые он составлял? Я не специалист в психиатрии, поэтому спрашиваю у вас.
— Ну, это как раз можно объяснить, — ответил я. — Наверное. Стоит только спросить у знающего врача.
— Да. Вопросов стало меньше, но вот мелочи… Они меня смущают.
— Только кто же вам теперь даст ответ на все вопросы? — спросил я. — Ренард мертв.
— Мертв, — подтвердил Архипов. — Но есть еще один человек, который мог бы помочь. К сожалению, он ни для меня, ни для вас совершенно недоступен.
— Кто это?
— Сам барон Алексей Краузе.
— Ну, Захар Борисович! Боюсь, даже если я и подберусь к этому барону, он мне не согласится ответить ни на один из ваших вопросов.
Однако я оказался не прав. 31 января 1901 года Алексей Рудольфович Краузе сам вызвал меня на разговор.
Именно в тот зимний морозный вечер состоялась премьера «Трех сестер» в МХТ. Подъезд театра на Каретном ряду сиял фонарями, сани и экипажи двигались медленно, хотя старались высадить своих седоков у подъезда театра как можно скорее. Я пришел пешком — благо от Столешникова было рукой подать. Публика шла самая разнообразная — от фраков до студенческих мундиров. Не успел я сдать в гардероб свое теплое пальто на ватине, как кто-то ухватил меня за рукав.
— Владимир Алексеевич! Вы один? Без жены?
Я оглянулся: это была Ламанова — в изумительно изящном платье темно-зеленого цвета, идеально сидящем на ее щедрой фигуре. После истории с сумасшедшим модельером Ренардом мы виделись всего несколько раз. Она так бурно меня благодарила, что мне стало ужасно неудобно — чем дальше оставалась в прошлом эта история, тем менее значительной казалась моя роль в ней. В конце концов я не так уж и много сделал для раскрытия этой цепочки преступлений — я больше ошибался, чем угадывал. Так что изъявления благодарности казались мне излишними. Кончилось тем, что мы получили от Ламановой обещанное платье для Маши (платье действительно великолепное!), и с тех пор я обходил ателье на Большой Дмитровке стороной.
— Я думала, что ваша супруга придет сегодня в моем платье, Владимир Алексеевич! — Увы, она заболела.
— Что с ней? — встревожилась Надежда Петровна.
— Подхватила простуду на Крещенье. Сидит дома и постоянно сморкается. Каждый день покупаем по две дюжины носовых платков.
— Бедная! — всплеснула руками Ламанова. — У вас есть хороший врач?
Я заверил, что наш врач настолько хорош, что, живи сейчас фараон Хеопс, в его пирамиде просто отпала бы надобность.
— Ну а вы, Надежда Петровна? — спросил я. — Как ваша работа для этой премьеры? Все удалось?
— Обижаете, Владимир Алексеевич! Конечно, все!
— Посмотрим-посмотрим! — улыбнулся я. — Буду наблюдать из партера.
— Не хотите ко мне в ложу? — спросила Ламанова. — Я вас познакомлю с мужем. Он очень хочет вас поблагодарить.
— Может быть, после второго акта.
— Обещайте! — потребовала Надежда Петровна.
Я вздохнул и пообещал.
Сквозь толпу ко мне протиснулся Леня Андреев. Он тоже, как и я, был во фраке.
— Пришли посмотреть или написать? — спросил он меня. — А вы?
— Я — написать, — ответил Андреев. — Надо же иногда разбавлять все эти очерки из судебного зала чем-то высоким. Иначе, глядишь, сделаешься настоящей судебной крысой — в мантии и буклях.
— Ну, — рассмеялся я, доставая из кармана табакерку. — Это крысы британского суда. Наши — совсем другие. Пьяные и строгие!
— Вас Архипов искал, — озабоченно сказал Андреев. — Из Сыскного. Не случилось ли чего?
— Архипов? — переспросил я. — Захар Борисович? Он здесь?
— Здесь. Только что его видел.
— Где?
— Возле буфета.
— Пойду посмотрю. — Я пожал руку собрату по перу и пошел в указанном направлении.
Архипова я нашел довольно быстро — он стоял с бутербродом в руке и медленно его жевал, рыская глазами среди зрителей.
— Захар Борисович! Сколько лет! Пришли посмотреть премьеру?
Архипов пожал мою протянутую руку и смахнул крошки с усов.
— Да. Из-за названия в первую очередь.
— А! Как у вас со службой?
— Вернули из отпуска и тут же нагрузили. Ренард мертв. Причем прошел по совсем другой истории, так что… — А как же ваши оставшиеся вопросы? Детали? Сыщик пожал плечами.
— Знаете, Владимир Алексеевич, такие вопросы есть почти в каждом деле. В целом Трепов доволен тем, что случилось. Васю наградили премией за отличную стрельбу при задержании преступника. Хотя какое задержание? Мертвого тела? Впрочем… — Он махнул рукой. — Кстати, хотите интересную подробность про Ренарда?
— Конечно. Захар Борисович наклонился к моему уху:
— Ренард был скопцом. Евнухом.
Признаюсь, это заявление меня поразило как громом.
— Как так?
— Зиновьев… врач — вы же помните его? Осматривал тело Ренарда. Он был оскоплен много лет назад.
— Но как? Вы же сами… Разве он не изнасиловал девушку в своей деревне, прежде чем ее убить? Захар Борисович молча пропустил пожилых дам, неистово обмахивавшихся веерами. Прозвенел первый звонок, и зрители начали пробираться ко входам в зал.
— Там, в деревне, где родился и жил Ренард, я встретился с его отцом. Помните? Я тогда сообщил, что он не рассказал мне ничего. Отмолчался. Но вот интересная подробность. Знаете, кто его отец?
— Кто?
— Конюх при местном коннозаводе.
— А конюхи холостят жеребцов, — произнес я задумчиво.
— Именно. Чтобы исправить им буйный характер. — И вы думаете?..
— Я ничего точно тут не знаю. Но вы, с вашей профессиональной фантазией, Владимир Алексеевич, можете предположить. Я кивнул.
— Он наказал сына. Старшего брата отдали полиции. А младшего отец сам наказал. Жестоко.
— Может быть, — пожал плечами сыщик. — Других объяснений у меня нет. В любом случае если это так, то отец просчитался. Все-таки человек — не лошадь. Ренард не успокоился, а стал только злее. Он сбежал из дома и подался в Москву — в ученики портного. А дальше вы и сами знаете.
— Да, — подтвердил я. — Но если Ренард был скопцом, то что он делал среди «сестер»? И почему сказал, будто Юра отбил у него Краузе?
— Интересно, — кивнул Архипов. — И, кстати, мы провели обыск на квартире Ренарда и в его ателье. Никаких фотографий найдено не было. Ни одной. А теперь посмотрите вооон туда. — Он указал бутербродом на вход в ложу. — Видите этого молодого человека с усиками? — Да.
— Это Алексей Краузе собственной персоной. Он — заядлый театрал. Ничего удивительного, что Краузе сегодня здесь, конечно. Узнаете третьего человека с вашей фотографии? Обычно он ходит в форме, но сегодня одет штатским.
Но разглядеть Краузе я не успел: он повернулся ко мне спиной, пропуская мужчину в генеральском мундире, а потом и его самого заслонили другие люди, спешившие занять свои места, потому что в этот момент прозвенел второй звонок. Я тоже решил пройти на свое место и попрощался с Архиповым.
Пьеса мне не понравилась. Станиславский был совершенно прав: уж на что Антон Павлович был мастер писать драмы без сюжета, но тут он превзошел сам себя. Публика, конечно, вела себя цивилизованно, но было ясно — большинство скучало. Это не «Чайка», которая имела громадный успех как среди зрителей, так и среди критиков. Конечно, Савицкая была хороша, Книппер-Чехова хороша, Маша Андреева — не хороша, а прекрасна. Константин Сергеевич показался мне староват для роли Вершинина — понятно, что его герой был уже далеко не мальчик, но седые волосы, усы, подкрученные кверху, и артиллерийский мундир совершенно не сочетались с интеллигентскими очками, которые Станиславский то ли забыл снять перед выходом на сцену, то ли оставил в надежде, что публика не заметит этого диссонанса. Оттого его Вершинин был похож скорей на стареющего ловеласа, чем на зрелого мужчину, обретшего свою последнюю и несчастную любовь. Мейерхольд, как мне показалось, тоже утрировал своего Тузенбаха, балансируя между восторженностью и цинизмом.
Но особенно меня поразили платья главных героинь — я так долго общался с Ламановой, насмотрелся в ее ателье таких великолепных моделей, что мне казалось, женские костюмы будут вроде тех, что я видел в модных парижских журналах. Каково же было мое разочарование — платья выглядели совершенно обычными, тусклыми, ординарными. Разве что сидели хорошо — нигде не морщили. Да у половины дам, пришедших на премьеру, туалеты выглядели в сто раз лучше и богаче, чем у актрис на сцене! А ведь и те и другие платья были из мастерской Ламановой!
На третий акт я не пошел. Мне уже достаточно было и вида постепенно зарастающей разным бытовым хламом сцены, и разваливающегося сюжета, а главное — самой истории трех молодых женщин, которым было достаточно дойти до вокзала, купить билеты на ближайший пассажирский поезд и на следующее утро прибыть в ту самую Москву, о которой они так страстно и так безнадежно мечтали, черт побери!
Я сел за столик в буфете и заказал бутылку пива.
— Владимир Алексеевич? Вы позволите? — раздался приятный мужской голос за моей спиной.
Я обернулся. Там стоял барон Алексей Краузе.
— Прошу, — указал я на соседний стул.
Краузе сел. Теперь, вблизи, я мог совершенно отчетливо видеть, что его лицо совершенно совпадает с тем, на фотографии. Это действительно он сидел рядом с Юрой, обнимая юношу за плечи. На фотографии он улыбался. А здесь, напротив меня, был, наоборот, сдержан и, кажется, грустен.
— Простите, что побеспокоил вас, — сказал молодой барон. — Но мне нужно поговорить. — Да, понимаю, — кивнул я.
— Видите ли, — продолжил Краузе, — так получилось… Так получилось, что наши с вами истории неожиданно пересеклись. Не спрашивайте, откуда я знаю подробности — близость к генерал-губернатору, к Сергею Александровичу…
Он вдруг замолчал и пристально посмотрел на меня.
— Вы улыбнулись? — спросил Краузе строго. — Почему? Превратно поняли мою фразу?
— Нет, — ответил я спокойно, глядя ему прямо в глаза. — Я не улыбался. Все, что вы говорите, и все, как вы это говорите, только ваше дело. Я просто вас слушаю.
— А не все ли равно? — задумчиво спросил Краузе. — Ведь вам все наверняка известно. Что же! Пусть. Но это не ваше дело, господин репортер! Каждый человек имеет право на свою частную жизнь. Не правда ли? — Имеет, — подтвердил я. Краузе промолчал, а потом продолжил:
— Вы видели Ренарда в его последние минуты? Вы говорили с ним?
— Да.
— Он рассказывал что-то обо мне?
— Да, рассказывал.
— Что?
— Это не важно, — ответил я. — Видите ли, я не собираюсь делать из всех прошедших событий газетный репортаж. И не собираюсь помещать их в книгу. Поясню: я связан словом, который дал одной женщине, случайно впутанной в события. И все, что рассказал мне Ренард, перед тем как его застрелили, останется во мне.
— А фотография? — спросил Краузе. — Перед смертью Ренард принес мне фотографии и сказал, что у вас есть одна копия. Что вы собираетесь сделать с ней?
— Оставлю ее у себя. На память. В личном архиве.
— Но вы можете меня шантажировать ею, — сказал Краузе холодно, только верхняя губа под ухоженными короткими усами слегка поднялась как бы в оскале.
— Я не занимаюсь шантажом, как Ренард. — Таков был мой твердый ответ.
Барон пожал плечами.
— Мне ничего не остается, как положиться на вашу порядочность. Прощайте. Он встал.
— Прощайте, — ответил я и налил в стакан пива из бутылки. Краузе заколебался на месте, как бы желая уйти, но вместо этого снова быстро сел на стул.
— Гиляровский, — сказал он вдруг просительно. — Вы были там, у Юры. Вы видели его лицо! Скажите мне — он страдал? В его чертах был ужас?
Я отпил из стакана и вытер с усов пену.
— Нет, — ответил я, ставя стакан на скатерть. — Лицо у него было хорошее. Он не почувствовал удара. Он был спокоен.
— Да? — кивнул Краузе. — Я так и думал. Наши отношения длились полгода. Юра — необыкновенный юноша. В нем не было настоящего поэтического таланта. Но был талант любви.
Я демонстративно посмотрел вбок. Краузе заметил, облокотился на спинку стула и закинул ногу за ногу.
— Послушайте, Владимир Алексеевич, — сказал он, забавно прищурясь. — Вы бы могли полюбить грязную вонючую медведицу из какой-нибудь ярославской чащобы? — Нет, — ответил я, немного ошарашенный.
— А медведь ее любит. Вы не могли бы полюбить горбушу, а тем не менее самец горбуши ее полюбить может. Краб любит крабиху, несмотря на то, что у нее клешни и глаза как бусинки. Мы — такие же. Мы — существа другого вида. Понимаете?
— С виду так вы не сильно-то отличаетесь от остальных людей, — возразил я.
— Это внешнее, — покачал головой Краузе. — Да, мы почти такие же. Мы собирались компанией — я, Иван Ковалевский и Ренард. И развлекались — как все мужчины. Только Ренард через Аркадия Брома приводил к нам не женщин, а юношей-проституток. Проституток, Владимир Алексеевич. Да пол-Москвы пользуется проститутками, разве не так?
— Не все, — заметил я.
— И вот однажды он по ошибке привел нам вместо проститутки молодого поэта. Юру. Пьяного и трогательного. Сам Ренард никогда не участвовал в наших развлечениях. Он был сумасшедший. Но был полезен как организатор. В тот день Юра, сообразив, куда попал, чуть не сошел с ума. Особенно когда Ковалевский попытался… Да черт с ним! Я увел Юру в другую комнату, дал ему хереса и просто стал с ним разговаривать.
Мы сидели всю ночь и разговаривали, как два друга. Просто разговаривали. Я не знаю, что стало причиной — мое доброе к нему отношение, а может быть, и то, что в душе Юра всегда боялся, что он не такой, как все… что он — такой, как я… Но на рассвете мы стали любовниками. Я считал, что все это — так, романтическая чепуха, что завтра же я забуду этого мальчика, что он — только эпизод в моей скучной жизни… Но оказалось, я ошибался. Через неделю я послал к нему Брома с запиской.
— Слово «сестры» и три маски? — спросил я.
— Да.
— Почему «сестры»?
— Да, — усмехнулся Краузе, — уместный вопрос, особенно здесь и сейчас. Но никакого отношения к этой премьере наши «сестры» не имели. Речь шла о Мойрах — трех сестрах, дочерях ночи. Ковалевский был Лахесис, я — Клото, а Ренард…
— Атропос, — вспомнил я. — Та, которая перерезала нить человеческой жизни ножницами. Ведь Ренард был портным.
— Да, Атропос — это Ренард. Он сам так захотел, — кивнул Краузе. — Это он убил Юру? — Да, — сказал я. — Это он убил Юру.
— Ах, Юра! — вздохнул барон. — С ним умерла моя молодость. Он был необыкновенным. Я предлагал ему подарки, деньги, чтобы он не жил в нищете… я предлагал снять для него хорошую квартиру…
— Но он отказывался?
— Да.
— Наверное, — сказал я через силу, — он тоже был влюблен в вас.
Краузе вздохнул.
— Простите, что я так долго говорю об этом с вами, Владимир Алексеевич. Но, понимаете, мне больше не с кем об этом поговорить. Это была моя тайна. Моя любимая тайна… И мне тяжело носить ее в груди, не имея возможности даже с кем-то поделиться…
— Ренард сказал, что из-за Юры он потерял шанс выбиться через вас в свет.
— Кто? — удивился Краузе. — Ренард? Выбиться в свет? Да его там никогда бы не приняли! Что вы! Он был совершенно бездарен! Как модельер он умел просто копировать чужие образцы, но никогда не мог создать сам что-то новое! Просто изображал из себя творца — и все! Именно поэтому я решил подшутить над ним и устроить вечер в платьях от Ламановой — чтобы Ренард позлился! Ковалевский с радостью оплатил пошив платьев — ему Ренард уже надоел, и Иван хотел таким образом проститься с ним.
— Вы наняли девушек, чтобы самим не ходить в ателье на примерку?
— Да, — кивнул Краузе. — И пригласили фотографа… имени я не помню. — Это был младший брат Брома — Леонид.
— А… все равно. Мы иногда приглашали его — от случая к случаю. Так… для памяти. Но тот вечер не удался. Ренард в платье от Ламановой смотрелся презабавно. И был злющий как черт. Я много выпил в тот вечер… Были причины… И почти заснул на диване. Я только помню, что Ренард и Юра вдруг начали кричать друг на друга, а потом Юра ушел… Оказалось — навсегда.
— Что же, — сказал я, допив пиво. — Меня удивляет только одно — почему после этого вечера Юра рассказал своей сестре… не всю правду, но хоть что-то.
— Он хотел рассказать, — ответил Краузе. — Но не мог. Он очень любил сестру и не мог скрывать от нее все, что с ним происходит, — ведь для нас это естественно! Естественно, Владимир Алексеевич, как для вас — любить женщину. Когда вы молоды и влюблены — разве вы не хотите рассказать о своей любви тем, кому доверяете? Но как ему было рассказать сестре про то, что он полюбил мужчину? Рассказал, как смог… Я встал.
— Что же, — сказал я, доставая блокнот и карандаш. — Дайте свой адрес, куда можно прислать ту фотографию. Думаю, вам она нужнее, чем моему архиву.
Шагая под ночным снегом домой, я вспоминал тот фотоснимок. Раньше мне казалось, что на лице Юры — какое-то недоумение. Но теперь я понимал, что ошибся. Это была грусть. Предчувствовал ли он свой страшный конец от руки полоумного скопца, притворяющегося модельером?
Или думал, что связь с блестящим адъютантом не вечна? Или тревожился от близости стоящего сзади Ренарда?
Я остановился под фонарем, достал из кармана свою заветную табакерку и щелкнул по крышке пальцами. Потом втянул ноздрями ароматный табак, что толок в каменной ступке бывший пономарь — одноногий балагур и весельчак, задержал дыхание и оглушительно чихнул, ставя точку во всей этой истории.
