ГЛАВА 3. «Опять облом. Но мы выдержим»

Первую икону для Нортона Эдик получил уже через неделю, и неделя вышла нервотрепистой для всех, кроме деда. Ключи от рабочего кабинета и так называемого склада, комнаты, где хранилась основная часть коллекции, он таскал всегда с собой, и заполучить их в свои руки хоть на часок представлялось делом весьма сложным, но Танька поймала момент, когда на другой же день к старому хрычу завалился в гости такой же хрыч-коллекционер. Такой, да не такой, ибо редко с кем дед распивал чаи, а, тем более, что покрепче. С четвертинки старых мухоморов изрядно развезло, и когда гость захотел подымить беломориной, они вышли на балкон, оставив дверь в кабинет, где проходила пьянка, открытой. Ключи лежали на столе между винегретом и тарелкой с колбасой. Танька не удержалась, заглянув в кабинет, и сцапала, не думая о риске, надеясь на «авось». И оно не подвело, родимое, вывезло, стариканы ничего не заметили. Иван успел сбегать за угол и выточить новый комплект ключей, а жена вернула их на стол во время очередного похода на балкон. Если б дед заметил пропажу ключей, кранты всему – подозрительный, он ничего не ожидал от окружающего мира, не доверяя даже родной внучке. Мир отплатил ему тем же – вот к чему приводит недоверие к людям. Так горько размышлял Эдик, когда попал уже на следующий день в старикашки кабинет, чтобы порыться в его бумагах. Прохиндей утопал в Российский Музей «для консультаций», и Эдика тут же вызвали по телефону. Просмотр бумаг жадного старикашки был необходим – Эдик знал, что все коллекционеры ведут уход-приход по коллекции, а Анатолий Иванович еще и бывший реставратор-профессионал, поэтому брать что-то наобум из его хлама – значило спалиться в пять минут. Надо сперва вычислить, что можно брать. Все реставраторы ведут «журнал» работ по отдельным единицам коллекции, у Анатолия Ивановича он имелся, с кучей других тетрадок, и все это ознакомилось с Эдиком, одно за другим, появляясь из левой тумбочки стола. Журнал подтвердил подозрения Эдика в слабости глаз Горшкова – за последние пять лет в графе «вид работ» значилась в основном очистка и укрепление красочного слоя. Расчисткой отдельных участков с помощью скальпеля, микроскопа и растворителя старик больше не занимался, тем более – восстановлением «пробелов» – все эти работы очень ответственные, руки и глазенки не тянут, боится испортить. Эдик отбросил последние сомнения – можно заменить подделками хоть всю коллекцию. Старикан не заметит. Журнал, кстати, высветил, словно прожектор, направленный в колодец, всю глубину черной, подлой душонки мерзкого старикашки. Нехристь уже два года систематически отдавал иконы и картины для реставрации в Российский Музей, причем – как это следовало из бухгалтерского журнальчика – реставрация даже приносила ему мелкие, но доходы. Ну, короче говоря, Российский Музей оплачивал ему трамвай или метро, типа того, что говорило Эдику о многом. Никто не будет реставрировать бесплатно, даже если захочет, не сможет расторгнуть договор о завещании с Российским музеем. Фактически тот оплачивает – пусть по символическим ценам – эту дареную коллекцию. Заранее. Из обоюдного интереса. Через мастерские Российского Музея прошло уже не меньше четверти коллекции, сумма уже набежала. Странным показалось то, что музейщики брали в реставрацию по критерию чисто денежной ценности – без всякой там тематики и годам. Подумав, Эдик нашел объяснение – руководство музея готовится принять в дар коллекцию явно для обмена, а не для экспозиции. Короче, темнят. А ведь старикан в том, перехваченном Танькой письме, хвастал дружку, что существует твердая договоренность об этом! Конечно, любой коллекционер, передавая коллекцию в дар, надеется на экспонирование, чтобы люди смотрели, чтобы знали мозгляки, что он круче их – вот взял и пожертвовал, вот я каков карась, не то, что прочая мелочь. Память надеется оставить, Иуда. Чтоб хоть там ожить, когда посетитель рыбьим взглядом скользнет по мемориальной табличке с фамилией…, вот же гад старый! знает, что родные и так не забудут, проклиная веки вечные, и внукам это завещая. Как же надо ненавидеть людей, чтобы отдать им в дар свою гадскую коллекцию?! Но Бог не фраер, он все видит. Коллекции старого придурка уготована даже не экспозиция, а распродажа своего рода, когда она пойдет на обмен с другими музеями, с приплатой, разумеется, в карман руководства. Так для кого, спрашивается, собирал всю жизнь коллекцию этот старикан? Для этих чужих ему людей? Да, любить человечество можно, только ненавидя своих родных. Хромает дочка-хромоножка. Внучка мается в комнатенке-чуланчике вместе с квадратным мужем, только мечтая кувыркаться в собственной квартире. Он, Эдик, гораздо лучше старика – тот обворовывает родных, а он, Эдик, его, мерзавца, которого сам Иисус бы – и тот…, ну, Иисус бы, может, и простил негодяя, ему по рангу прощать положено, однако вот апостол Петр, какой ни ангельский чин, а непременно даст еще старикану по уху на том свете, а Павел – тот и в глаз засветит. За то, что старый греховодник не возлюбил своих ближних, да еще и кумира себе сотворил их старых загаженных досок и холстов…, впрочем, уже терпилово Божие истощилось – недаром тут Эдик стоит, а старый уже получил и по рукам, и по гляделкам.

Положим, Эдик сознавал, что такими рассуждениями он скорее успокаивает собственную совесть – но только краем сознания. Мир несправедлив, и кто такой Эдик, чтобы пытаться установить справедливость? Свою. Это все. Всеобщая – это к Господу. Даже Он отказался от этого. Раз простил. Эдик и выбрал из списка уже отреставрированного этого «Георгия» XV века. Уж его старикан, если и наткнется, особо разглядывать не будет. И копию изготовить несравненно легче, чем с Рублева. Автор-живописец крепкий, по письму видно, но таких Эдик подделывал пачками. Такого рода «новоделов» Эдик намастрячил в свое время достаточно, затирая потом живопись для придания старины чуть ли не сажей с краплаком на масле.

Этот «Святой Георгий, поражающий Змия» был скопирован за один день. Эдик получил за оригинал восемьсот долларов. Сюжет распространенный, но тысячу долларов икона стоила. Эдик не стал спорить с Нортоном, помешало нехорошее предчувствие, которое только усилилось, когда он подделывал «Троицу». Побогаче отделкой, на золоте, но главное – не по канону писана, ни в цвете, ни в форме. Таких мало осталось, сжигали в первую очередь, если дрова вышли. Любой поп, зашед в в избу или в палаты, упрет перстом и зибисит – не та икона, не прайская, то раскольничья, али от беса, не от Духа Святага. Все-таки шестнадцатый век, и Эдик рассчитывал, по Божески, по очень Божески, но тысячи на три. Нортон выдал только две, но Эдик возникать не стал. Дурное предчувствие усилилось. Ладно, потом наверстает, коллекция большая…, хотя подделка «Троицы» влетела в сто баксов, не считая собственного труда. Самостоятельно наклеить сусальное золото Эдик мог, но время поджимало, лучше обратиться к тем, у кого технология «в работе».

Это предчувствие помешало вовремя и молодоженов одернуть. Первые восемь сотен – ладно, уступил Таньке, прогуляли «на почин», в ресторане да в казино. Но эти две тысячи следовало уже в дело пускать, хоть на покупку видеокамеры и компьютера, для подделок будущих. Танька разорялась на весь сквер, и он опять выдал тысячу на гулянку. Только остерег, что дед тупой, но если внучка примется фуфыриться на ровном месте, он что-то почует.

А на третьей иконе, «Св. Параскева», уникального письма и редких по сюжету боковых клейм, грянул гром…, точнее, заворчал, еще издали, но очень явственно – и куда там старикашке до такой угрозы! Когда Эдик выписывал клятые клейма, он просто сам себе приказал верить. И на вере этой только хватило наглости запросить пять тысяч баксов, однако Нортон разглядывал «Параскеву», словно дешевую шлюху, вырядившуюся в светскую одежду. Эдик понял, что ошибся. Нортон разбирался в подделках не хуже Эдика.

– Не стоит пока о цене, – мрачно сказал Нортон. Его ореховые глаза занавесились пшеничного цвета бровями. – Эдуард, я вам верю. Поймите меня правильно, дело тут не только в вас. Я отдал «Георгия» на экспертизу. Обошлось дороже, чем я вам заплатил за нее, однако… почему-то вызывала подозрение.

– У меня тоже, – сознался Эдик.

– Вот видите. Икона оказалась очень и очень качественным новоделом. Доска, естественно, старая, но левкач… К вам претензий у меня нет, но советую разобраться с этой коллекцией.

Эдик уныло кивнул, думая, что старикан мог и пропустить «мяч в свои ворота», неудивительно. Такое случается со всеми.

– Мало того, – Нортон сказал тихо, – ваша вторая…, «Троица»…

– Так и знал. Тоже подделка?

– Как сказать. Лики родные, но весь фон и одежда – недавняя работа. Это не то, что я хотел, и не то, что вы продавали. Я не за это платил деньги…Вы же понимаете.

– Вот гадство, – сказал Эдик. Он понимал. Пусть «новоделы» и «деланные» и в спросе, и стоят порой чуть меньше, а то и больше настоящих, однако ни Нортона, ни самого Эдика такие вещи не интересуют.

Встреча проходила в номере гостиницы, где жил Нортон, и Эдик от огорчения выпил банку пива, стоящую на столике. Стало еще горьче. Вера в «Параскеву-Пятницу» усохла. Он взял ее в руки, уже без веры. Теперь он видел, что и она – подделка.

– Пятьсот долларов я дам. – Сказал Нортон. – Если эта настоящая, доплачу потом.

– Давайте тысячу, и не надо никакой доплаты.

– Хорошо. Пусть будет тысяча, – безразлично сказал Нортон. – Надеюсь, в следующий раз… – Он замолк. Обоим и без слов было все ясно.

– Я разберусь, – сказал Эдик, запихивая в карман несчастную тысячу.

Он позвонил молодоженам и вечером сел на знакомую скамейку в скверике. Первым пришел Иван. Узнав новость, он не очень огорчился – и эти тысячи в его глазах выглядели деньгами. В вопросе – кто является источником подделок, он согласился с Эдиком без особых раздумий. Дед? Он профи, спец. Эдик? Иван? – это не обсуждается, знают друг дружку. Танька? Несерьезно. Остается Российский Музей…, точнее, та хитрая гнида, которая там завелась и которая их облапошивает. Иконы отбирались из побывших на реставрации в этом музее – их дед хватиться по какой-то надобности не должен. Но Иван Ради прикола предложил завиноватить Таньку.

Она тут же прибежала – дед припахал ее на домашней работе, задержалась, но успела притащить картонный литр вина, в этот раз французского «Авиньон», и три апельсинчика. Эдик ошандарашил ее новостью – ошандарашилась так, что и вино упало, и апельсинчики раскатились. Вместо денег – предъява.

– Вы что? Думаете, что я? – Танька немножко испугалась. Зеленые глазищи часто заморгали и увлажнились. Пальчики вцепились в скамейку.

– Пока… мы ничего не думаем, – сердито сказал Иван. – Тебя просто спрашивают – никому больше про иконы не рассказывала?

– Вы с ума сошли? – Танька ничего не понимала, глядя то на одного, то на другого. Оба стояли перед ней, стараясь сверлить и испепелять. – Я их у деда взяла. Мы вместе взяли.

– А может у тебя знакомый художник, какой есть? – небрежно спросил Иван.

– Ты с ума сошел! – Веснушки на ее лице, казалось размножались на глазах. При всей рыже-кошачьей, ведьминской где-то по загадочности – внешности Танька оставалась дура-дурой, сплошь на эмоциях.

– Ну и Танька, – мрачно сказал Иван. – Всем Танькам Танька. Я тебя отколочу. Вот только разозлюсь. Эдик, стукни меня, а то никак не злится.

– Я тебя стукну, – пообещал Эдик. – А ну, прекращай. Ваши семейные разборки – это одно, а дело – совсем другое. Он шутит, Таня.

– Я тебе отколочу. – Танька неуверенно заулыбалась. – Прикалываешься, да? – Она встала, подняла руки и упала на Ивана. Приняв бросок на грудь, тот закряхтел. – Нет, я тебя должен исколотить. За все хорошее. В кустах где-нибудь. Идем.

Провожая взглядом исчезающую в зелени парочку, Эдик подумал, что у супругов начались проблемы, но это его не касалось. Сев на скамейку, от нечего делать вскрыл вино и тут краем глаза углядел вроде знакомую фигуру. Тот чертов бомж…, ситуация повторялась. Он живет тут, что ли? Бомж Леха, небритый и несчастный, посматривал издали, борясь с противоречивыми желаниями. Конечно, он решил рискнуть. Вино – единственное спасенье от заклятого друга бомжей – похмелья. Приняв одновременно дружелюбный, виноватый и независимый вид, он подошел в пределы слышимости.

– Эдик, честно… менты забрили, едва твою сотку у киска вытащил. Эдик, сотка за мной, отвечаю. – Его лживые глазенки так и бегали.

– Бывает, – согласился Эдик. – Менты, они такие. Присаживайся.

Тратить злость на несчастного бомжа Эдик не собирался. Людям надо верить. Удовольствие это дорогое, и не каждый может его позволить. Но иным путем вообще невозможно получить хоть что-то путевое. Эдика же, к примеру, никто не обвинял во вранье совсем недавно.

Бомж рассказывал какие-то сказки о своей жизни, запивая горе французским сухим вином и заедая апельсинами.

«Счастливый человек, – думал Эдик, глядя в глаза небритого собутыльника, в которых сияла искренняя вера самому себе, – у него все просто. Он очень хороший человек, только ему очень не везет. С такой верой нужно бомжевать. Если ему взбредет в голову, что он очень плохой, и ему еще очень везет, у него появится шанс подняться. Но для этого надо поверить людям. Даже ментам. Вдруг они правы, называя его грязным бомжом и попрошайкой. С бомжом все ясно. Как и с директором Российского музея. Тот уж точно знает, что он очень плохой, и что ему страшно везет. Но он верит людям, значит, с ним можно иметь дело».

– Мужик, ты уже надоел, – сказал Иван еще издали. – Эд, он тебе что – родной?

– Вообще-то, – заметил Эдик, – существует мнение, что все люди – братья.

– Ага, – ядовито сказала Таня, тряся пустым пакетом из-под вина. – Твой брательник обнаглел. Опять вина нету.

– Я че? Меня угостили, – объяснил Леха, неприметно откатываясь от скамейки.

– Его милиция обижает, – заступился Эдик, – Леха, не в службу, а в дружбу, сходи за вином для дамы.

Как у бомжа хватило смелости вернуться под многообещающими взглядами супругов, и взять стольник, остается очередной загадкой русской души.

– Я сейчас. – Бомж Леха с прихваченной сотней исчез в мгновение ока.

– Может, совесть проснется? – понадеялась Таня.

– Не знаю, – с сомнением сказал Иван.

Эдик с симпатией оглядел обоих, ему повезло с друзьями. Оптимисты, верят людям. Но еще многого не поняли. Что человек поступает всегда одинаково. Бомж однажды не пришел. Не придет и теперь. Никогда не придет. Эдик не впервые ошибся в человеке, но при чем тут человек? Просто Эдик верит людям. И всегда будет верить. Иначе ничего путного не получить.

– Значит так, ребята, – сказал Эдик, – забудьте вы про Леху и про вино. Это мелочь. Вернитесь из своих зеленых облаков на грешную землю. И вы увидите, что нас имеют по полной программе. А больше всех – нашего деда-кормильца. Тань, тебе старенького не жалко? Всю жизнь, как придурок, собирал свое барахло…для неизвестного хлюста. Не зря я считаю коллекционеров сумасшедшими.

– Нет, ну кто мог?! – завопила Танька.

Она наверняка пыталась припомнить сейчас кого-то из друганов деда, но самое очевидное так и не приходило в ее головенку. Но Эдика не могла обмануть защитная маскировка в виде звания, должности и прочей солидной вывески даже со словом «государственный». Он верил людям. Он верил директору музея. Танька не поверила. Так и сказала. – Не может быть. Да и зачем ему? Если все и так музею завещано?

Эдик в двух словах объяснил дурочке разницу между карманом директора и музейным карманом, государственным и предложил рискнуть, проверить гипотезу. Если отреставрированные в музее оказались подделками, то другие, которые на очереди, должны быть настоящими. Как, проверим? Есть риск, что деду взбредет в голову отдать в реставрацию именно эту вещь.

– Рискнем. – Танька решительно тряхнула рыжими волосами. – Плевать на деда. Он точно – сумасшедший. Аж плакать хочется.

– Ну, и нечего тогда, – сказал Иван, – стащим Рублева, а? Денег все нету, Эд.

– Не дай Бог… и Рублев поддельный, – сказал Эдик.

Чего?! – возмутилась Танька. – Ты деда за лоха не держи! Он специалист! Он…он…он вообще хороший, просто старенький, и обманывает его сволочь всякая. Это все Российский музей. Какое право имеет моего деда обманывать?!

– У нас прав больше, – поддакнул Иван.

– Вот именно, – согласился Эдик.