Сочувствую, конечно, но – если только это не создаст прецедент – я на стороне Брюсселя. Испанский рыболовный флот должен быть не только беспощадно и безжалостно подогнан под правила и нормы Европейского Союза, но и – по моему сугубо личному мнению, с которым я всецело согласен, – внезапной атакой торпедирован и разбомблен под припев «Тора, Тора, Тора», как американская эскадра в Пёрл-Харборе. Застигнут врасплох. На рассвете. Потоплен. Уничтожен. Одним словом… нет, в двух словах: ему следует устроить полный капут. Это вовсе не значит, само собой, что рыбаки и арматоры с женами и детьми должны будут пойти ко дну. Финансовой пропасти, я имею в виду. Вовсе нет, скорее наоборот. На те деньжищи, которые тратят Испания и ЕС, субсидируя грандиозную брехню и бессовестный грабеж ресурсов под девизом «Однова живем!», деньжищи, которые (считаные, хоть и отрадные исключения не в счет) идут на пользу только отдельным ловкачам, и с помощью коммунистических методов, лишь гальванизирующих труп, ставший таковым из-за алчности, полнейшей бессовестности и меднолобости чиновников и частных лиц, – так вот, благодаря этим средствам можно было бы превосходно устроить их всех на суше, создать для них рабочие места, раз, черт возьми, и навсегда и перестать, извините, пускать сопли. А заодно и считать нас всех безмозглыми олухами. Так что министр Каньете со всем своим струнным ансамблем просто обязан был бы овладеть ситуацией и перекантовать рыбаков во что-нибудь другое – в официантов, агрономов, наркоторговцев или еще во что-нибудь. Во что-нибудь пристойное, хочу я сказать, а не в то, что они являют собой сегодня. Потому что рыболовство в Испании – не рыболовство, а слезы горькие. И никто ведь не скажет: «О-о, вот же странность! А почему так, хотелось бы спросить?»

Потому что все это обман. Колоссальная туфта, не имеющая никакого отношения к реальному положению дел. Каждый, кому доводилось бороздить испанские воды, поймет, о чем я. Как там обходится наш флот в иностранных местах промысла – не знаю, я туда не суюсь. Но здесь, в наших территориальных водах, видишь, как рыбачьи баркасы барахтаются на мелководье, у самого бережка, чуть не царапая днищем дно, чтобы выловить парочку анчоусов и тем самым оправдать громкое слово «рыбопромысел» и соответствующие финансовые, как принято говорить, вливания, посылая все законы и нормы куда подальше. Видишь садки и питомники тунца – я о них уже говорил как-то, – которые подозрительно часто становятся лагерями уничтожения, где попираются все нормы при благосклонном участии правительства, а оно еще преподносит нам такие действия, как идеал и образец. Видишь вход в бухту, где под присмотром катерка Гражданской Гвардии плавают вверх брюхом тысячи рыбин, погибших потому, что попади они в этот день на рынок, обвалили бы цены, или потому, что еще не достигли кондиционных размеров, – вот их и выбросили за борт. Видишь соревнования по спортивному рыболовству, где какие-то бестии хвалятся тем, что выловили за один день «триста тридцатисантиметровых тунцов». Видишь все это, а потом узнаешь ненароком, что какой-то представитель или даже целый министр заявил, что европейское сообщество в грош нас не ставит, и не понимает, и всячески третирует. Вот те на. Да нет, дело-то все в том, что тамошние люди не такие идиоты, как отсюда кажется, и не всем заслоняет обзор «рождественская корзина» и пачка сами понимаете чего. И гнобят нас как раз потому, что превосходно понимают. Так что – не надо.

В тот день, когда до меня донеслись заявления брюссельских индюков, я возвращался из плавания при полном штиле, превратившем Средиземное море в озеро оливкового масла, и рассекал огромные стада медуз, которые расплодились неимоверно после того, как мы извели тех, кто ими питался. Жара, солнцепек, безветрие, и вода как зеркало. Казалось, я двигаюсь по маслянистой поверхности мертвого моря. Ни души. Только белые и бурые медузы да время от времени – жестянка из-под прохладительного и много-много пластикового мусора. И вот наконец в полукабельтове заметил очень юную и потому еще маленькую рыбу-саблю, которая прыгала и кувыркалась в воде, и встреча эта, вместо того чтобы обрадовать, огорчила меня безмерно – дело в том, что совсем недавно на горизонте медленно проплыл траулер с несколькими глубоководными тралами. Дай тебе бог дожить до темноты, пожелал я блаженно резвящейся рыбке, которую уже терял из виду. Спустя еще несколько часов – море по-прежнему было гладким как блюдо – я различил на поверхности маленькую черепаху в одиночном плавании, направился к ней и обошел вокруг, разглядывая – да, юная, одинокая, панцирь длиной сантиметров сорок. Когда я приблизился, она замерла, словно бы для того, чтобы остаться незамеченной. Беззащитная и трогательная. Одна-одинешенька. Ни отца, ни матери, ни собачки, чтоб полаяла ей, подумалось мне. Последняя черепаха с Филиппин, единственная уцелевшая из всего семейства, которое сгинуло в рыбачьих сетях или в пакетах торговой сети «Перекресток», уйдя потом по пищеводу. Мне захотелось сделать для нее что-нибудь хорошее, но я не мог придумать что. И потому я просто пожелал ей удачи, как и юной рыбе-сабле, и пошел своей дорогой. На следующий день пришвартовался, услышал ответ рыбаков и министра на предложение Брюсселя и долго смеялся. Смех мой был исполнен злорадства и горечи. Уверяю вас, мне он самому не понравился.