То, что ему привиделось, было тревожным и неприятным. Он, совершенно голый, лежал в тесной ледяной пещере. Кто-то замуровал его в толще льда, и не было оттуда никакого выхода. Он лежал на спине и видел над головой бледное расплывчатое световое пятно, и знал, что это – солнце. Оно продолжало светить там, за стенами пещеры, его лучи проникали сквозь лед, – но он никогда уже не вырвется наружу, ему суждено до скончания времен пребывать здесь, в ледяном склепе. И не доведется ему больше увидеть солнце – настоящее солнце, а не слабый рассеянный отсвет… Голова у него болела, и ныл подбородок, но это не помешало оформиться неожиданным мыслям – ясным, возникшим словно ниоткуда мыслям, прозрачным, твердым и беспощадно холодным, как куски льда.

«Всю свою жизнь мы видим, ощущаем не истинный мир, а только смутное отражение этого мира. И то, что мы считаем истиной – всего лишь игра полусвета и полутеней, туманная завеса, сквозь которую не в силах проникнуть наше сознание. И только перед смертью открывается у нас иное зрение, и мы на миг обретаем способность разглядеть подлинный облик мироздания. Мы наконец-то постигаем настоящую реальность… но уже не успеваем ни с кем поделиться этим открытием. Потому что умираем и навсегда лишаемся возможности видеть как источник, так и отражение… А те, кому удалось вернуться, те, кого не принял свет в конце тоннеля, – ничего не помнят о том, что открылось им перед уходом…»

Эта мысленная конструкция показалась ему такой странной, она была такой непривычной и необычной для него, что он с трепетом подумал: это конец, это пришла смерть.

Умирать не хотелось, не предусматривался такой пункт в текущих планах – и Свен Торнссон, собравшись с силами, приподнял непослушные веки. После нескольких попыток ему удалось наконец удержать глаза открытыми, а еще через некоторое время он стал более-менее внятно воспринимать окружающее.

Он действительно лежал на спине, только под ним был не лед, а холодный, жесткий и очень неудобный для лежания каменный пол. В голове пульсировала боль, словно маршировал там на месте пехотный полк, обутый в железные сапоги. Руки его были тесно прижаты к бокам обмотанной вокруг туловища веревкой. Ногам, как и спине, было холодно, потому что из всей одежды на нем остались только тонкие белые плавки из спецкомплекта с черной надписью: «Арго». Все остальное исчезло. Включая ботинки.

Проанализировав собственное физическое состояние, пилот выяснил, что у него болит не только голова, пострадавшая от удара боевой дубиной. И не только подбородок, в который заехал щитом бравый местный гвардеец. Болят и костяшки пальцев на правой руке – удар в челюсть обидчику-индейцу вышел славный.

«Скажи спасибо, что нос тебе не откусил, ублюдок краснозадый!»

Пилот непроизвольно сжал кулаки, и горячие волны ненависти плеснулись в груди и раскатились в разные стороны – до подошв и макушки. Он вспомнил презрительный оскал на медной роже туземца и понял, почему тот ответил ударом на его, Свена Торнссона, улыбку и вполне безобидное намерение прикоснуться к щиту. Этот меднорожий коротышка знал, что пришелец – не сошедшее с небес божество. У пришельца обычная кровь, он – обычный смертный. Но он – чужой. Не такой, как они. Из другого племени. А с иноплеменниками не стоит церемониться, им можно и даже нужно бить морду. Молотить ногами. Выкалывать глаза, вешать, топить и давить танками. Засовывать им в штаны гранату. Загонять в резервации или и вовсе стирать с лица земли. Последнее – самое предпочтительное. Потому что именно из-за чужаков, инородцев и иноверцев, и происходят все беды в этом мире…

Свен Торнссон прекрасно понимал этого индейца.

Ситуация, судя по всему, складывалась препаршивейшая. Ни о каком визите к мэру и лучшем номере в местном отеле речь уже не шла – судя по веревке и забранной одежде, его не принимали за равного, и перспективы рисовались совсем не радужные…

«Что будет, то будет, – сказал себе пилот. – Не забили же сразу до смерти, значит, кое-какая надежда имеется…»

Подбодрив себя столь оптимистическим умозаключением, Торнссон постарался не зацикливаться на назойливой боли и принялся изучать обстановку. Увы, обретенного на короткое время простора – простора, пронизанного упоительным лунным светом, что настоян на лучах многочисленных звезд, – здесь не было и в помине. Он вновь находился под каменным сводом (как будто мало было ему Марсианского Сфинкса!), гораздо более низким, чем в храме солнечного божества. Вновь горели факелы на стенах, расписанных цветными замысловатыми орнаментами, как в каком-нибудь танцевальном зале, – только не гремела здесь музыка и не отплясывала обкуренная молодежь. В сравнительно небольшом помещении было тихо, как на кладбище. Хотя находилось в нем не меньше двух десятков этих то ли майя, то ли ацтеков, то ли кечуа… в общем, каких-то латинос, с чьими потомками Торнссону приходилось иметь кулачные дела в родном Портленде в незабвенные молодые-зеленые годы… Основную часть присутствующих в помещении составляли воины. Они расположились вдоль стен и у закрытой двери, вдоль и поперек обитой золотыми полосами. Воины стояли, не шевелясь, почему-то повернувшись спиной к центру небольшого зала, словно им не велено было видеть, что там происходит. Еще двое представителей местных силовых структур возвышались в ногах пилота и, кажется, просто спали на посту. Во всяком случае, глаза их были закрыты.

Стоящий справа от пилота страж мешал обзору. Свен осторожно переместил голову – и в затылок сразу ударила боль. Однако он почти не обратил на это внимания, привлеченный открывшимся ему зрелищем.

Напротив стены сидели на чем-то, напоминающем подушки, трое верховных жрецов в синих плащах и еще какие-то двое бритых наголо, в белых одеяниях, смахивающих на длинные мешки с прорезями для рук. Всяких блестящих побрякушек было у бритоголовых не меньше, чем у верховных жрецов. Подавшись вперед, подняв колени и упираясь отведенными за спину руками в поблескивающий, словно покрытый слюдой пол, они завороженно смотрели чуть вверх – так, только сидя на стульях, созерцают бокс по телевизору посетители питейных заведений. Сходство усиливалось тем, что рядом с ними, на полу, стояли похожие на пивные кружки без ручек сосуды, покрытые узорами из полосок. У самой стены возвышалась тренога с пузатой емкостью. А вот девушки в белом в помещении не было.

Проследив за направлением взглядов людей, сидящих на подушках, пилот обнаружил, что предмет, который он до этого принимал за догорающий на стене факел, вовсе не является факелом. И вовсе не закреплен на цветастой стене.

Предмет свисал с потолка на невидимой в довольно тусклом свете нити, и отделяло его от стены не меньше метра. От предмета исходило бледное сияние. Эту штуковину можно было бы принять за лампочку, невесть как оказавшуюся здесь, – но, пожалуй, только с крепкого похмелья или после хорошего удара боевой дубиной по голове. Потому что это призрачное сияние весьма слабо походило на свет, который дает помещенная в стеклянную колбу, из которой откачан воздух, раскаленная вольфрамовая нить.

«Господи, да это же череп! – с содроганием понял Торнссон. – Человеческий череп!..»

Правда, он почти тут же сообразил, что вряд ли обыкновенные человеческие черепа могут излучать сияние, быть прозрачными и обладать светящимися глазницами, подобными фосфоресцирующим кругам на морде жуткой собаки Баскервилей из виденного в детстве фильма. Этот череп, несомненно, был искусственным, как и украшения индейцев, как голливудский Кинг-Конг, как мудрый Йода и замечательный уродец Горлум…

Этот череп был явно не простой безделушкой наподобие елочных украшений. Стали бы пялиться на безделушку верховные жрецы, люди, по статусу своему в здешнем обществе превосходившие, пожалуй, всех конгрессменов и сенаторов не существующих еще Соединенных Штатов Америки (хотя, возможно, это были и не самые-самые верховные жрецы). Череп был какой-то местной сакральной штуковиной, наподобие зуба Будды или щепки от креста Спасителя…

Но что за сияние исходило от него?

В отличие от многих других американцев, Свен Торнссон пропустил фильм «Индиана Джонс и Королевство Хрустального черепа» – у него были тогда свои заботы.

У индейцев, уставившихся на череп, были очень напряженные позы. Они не шевелились и даже, кажется, не дышали, словно превратились в изваяния… или же впали в транс?

Спустя какое-то время Торнссон осознал, что не может отвести взгляд от этого светящегося пособия по антропотомии. Но осознание это возникло где-то на задворках, на дальнем плане, оно не имело никакого значения и ни на что не влияло. Главное было – смотреть, смотреть, смотреть на череп…

Время для пилота пропало, растворилось в странном белом тумане, который неведомо в какой миг вдруг заполнил все помещение. Что-то мелко-мелко зазвенело в тумане, и к этому нежному перезвону незаметно добавилось неравномерное постукивание, напоминающее сигналы азбуки Морзе. Звон и стук то шли отдельными темами, то сливались воедино в звучание какого-то своеобразного музыкального инструмента – и вновь расходились, постепенно затихая.

Туман то редел, то сгущался, в нем возникали и пропадали завихрения, маячили тени, проступали и растворялись некие абстрактные фигуры. В какой-то момент этого вневременья сознание Торнссона словно перестроилось. Так бывает, когда хаотично, казалось бы, расположенные пятна вдруг превращаются в узнаваемый образ: чьего-то лица, корабля, птицы, здания с вычурными колоннами… Оказалось, что там, в тумане, давно кипит бой. Мчатся на конях бородатые белокожие люди в шлемах и кирасах… Летят стрелы… Полыхают огнем аркебузы… Мелькают окровавленные горбоносые смуглые лица индейцев… В неслышном крике открываются рты… Сверкает сталь… Назойливо лезут в глаза кровоточащие обрубки рук… Вновь – искаженные болью, перекошенные лица… Кони… Сломанные копья… Бородатые лица… Кровь… Кровь… Кровь…

«Конкистадоры… – тенью прошло по горизонту сознания. – Завоеватели… Он что, будущее показывает? Или это уже свершилось?»

Видение кровопролитного боя растеклось туманными струями, растаяло, как тают под лучами солнца вылепленные из снега фигуры. Белая масса, вновь заколыхавшись, стала возноситься к потолку и исчезать, словно просачиваясь сквозь камень.

Висел между полом и потолком прозрачный череп, и подрагивали на его поверхности отсветы огня факелов. Гало вокруг черепа исчезло, только глазницы продолжали слегка светиться – будто скрытые батарейки были уже на последнем издыхании.

После всего увиденного только законченный идиот продолжал бы принимать череп просто за оригинальную безделушку. Свен Торнссон никогда не считал себя идиотом, тем более – законченным.

Эта штуковина в форме черепа, несомненно, была каким-то прибором, техническим устройством, и в этом смысле стояла в одном ряду с телевизорами, компьютерами и альтиметрами. Но только в этом смысле. Потому что принцип действия этого черепа был не просто иным, а совершенно иным, нежели принципы действия обычных приборов. Различие тут было такое же, как различие между полетом валькирий, уносящих души храбрых воинов в Вальхаллу, и полетом марсианского модуля. Здесь работала какая-то иная, не смежная, а как бы перпендикулярная отрасль физики, а может быть, и психофизики. Отрасль, до которой еще не добралась наука двадцать первого века.

А древние индейцы, украшавшие себя птичьими перьями и вооруженные примитивными дротиками, выходит, добрались? Может быть, они и мертвых умеют оживлять, и превращаться в лесных зверей, и одним взмахом руки менять рисунок звездного неба? Тогда почему они не избавились от старческих морщин, почему не общаются с чужаком телепатически, прямо из мозга в мозг? Почему освещают свои помещения чадящими факелами и разводят костер перед изображением несуществующего бога?

Ответ тут мог быть только один, и Торнссон знал его. Этот удивительный прибор в форме человеческого черепа не являлся изобретением самих индейцев, и вообще землян. Это была марсианская машинка, каким-то образом попавшая им в руки. Не случайно же путь из пирамидального зала Сфинкса вел именно сюда, в это место и в это время…

Правда, если с местом все было более-менее понятно, то какой век сейчас на дворе, Торнссон определить не мог. Ясно, что после эпохи динозавров и до эпохи кинематографа, – но слишком уж большой получался промежуток, и погрешность могла исчисляться сотнями лет.

Марсианская машинка только что показала, как люди, похожие на него, Свена Торнссона, убивают индейцев. Или будут убивать через сотни лет. Вряд ли после такой демонстрации можно было питать хоть капельку надежды на собственное безоблачное будущее…

Сидящие в отдалении жрецы зашевелились, выходя то ли из комы, то ли из транса, и начали переговариваться, поглядывая на связанного пришельца. Притворяться пребывающим до сих пор в отключке не имело смысла, и Торнссон не стал притворяться. Он понимал, что шансов уцелеть у него маловато, и дело рано или поздно придет к известной, роковой для него развязке. Поэтому открыто смотрел в их жесткие, похожие на маски, лица и жалел, пожалуй, только о том, что так и не помирился с Лу Хольц. И еще он очень не желал мучительной смерти. Хотя все здесь зависело от местных традиций и предписаний… Может быть, по здешним представлениям, чем мучительнее кончина, тем легче будет в следующем воплощении… или они не верят в следующие воплощения?

«Да что ты все о грустном да о грустном, – осадил себя пилот. – Может, они нормальные парни: врежут разок по голове дубиной, только посильнее, чем давеча, – и дух вон».

Жрецы, безусловно, заметили, что он пришел в себя. Один из бритоголовых поднялся, неторопливо направился к дальнему углу – и исчез из виду. Вероятно, там находился проход, ведущий в какие-то кулуары. Через минуту-другую он вернулся, держа на повернутой вверх ладони какой-то предмет.

Когда бритый, провожаемый взглядами остальных жрецов, подошел ближе, пилот понял, что это оранжевая миска, разрисованная черными геометрическими узорами.

Воины, стоящие в ногах Торнссона, уже не казались спящими. Они сложили на пол свое нехитрое наступательно-оборонительное оружие, и один из них принял миску из рук бритоголового. А другой, без каких-либо признаков обходительности ухватив пилота за плечи, придал его телу сидячее положение. И руки свои не разжимал. Миска оказалась у лица Торнссона. В ней темнела какая-то жидкость, от которой исходил не очень сильный незнакомый запах. Пилот не сказал бы, что этот запах неприятен, – но предлагаемое питье явно не было ни чаем, ни пивом, ни тоником.

«Напиток смерти? – подумал пилот. – Порция местного ядовитого зелья?»

Он не тешил себя мыслью о том, что ему предлагают просто утолить жажду или, к примеру, выпить на брудершафт. И понимал он, что отвертеться ну никак не удастся, и ни в коем случае не минует его чаша сия… точнее, миска сия…

Тем не менее покорно принимать смерть он не собирался и готовился оказать сопротивление. Вероятно, бритоголовый все прочитал в яростном взгляде Свена. Потому что тут же изобразил губами, что пьет, а потом, наклонив голову набок, подложил сомкнутые ладони под ухо и на мгновение закрыл глаза.

«Ага, усну. – Пилот саркастически усмехнулся. – Вечным сном. Покойся, мол, с миром…»

Он отрицательно качнул головой и сказал:

– Пей сам, амиго. Пей, а я посмотрю.

Повторяя пантомиму бритоголового, Торнссон продемонстрировал процесс поглощения местного напитка, повел подбородком на индейца и повторил:

– Пей.

Бритоголовый оказался понятливым. Забрав у воина миску, он отхлебнул из нее и показал язык. Язык был коричневым.

«Ладно, – подумал Свен. – Поверим. Будем считать, что это снотворное. Решили меня усыпить, чтобы не иметь лишних проблем. В конце концов, если бы они хотели меня прямо тут укокошить, то не тянули бы резину с этим питьем – дубин-то у них хватает…»

– Давай, – сказал он бритоголовому. – Выпью за приятное знакомство и здоровье всех присутствующих. И свое тоже.

Бритоголовый, молча и внимательно глядя на пилота, вновь передал миску воину. И Торнссон сам потянулся к ней.

Напиток оказался прохладным, терпким и чуть солоноватым. И совершенно незнакомым на вкус. Торнссон выпил его до конца, посмотрел на жрецов, которые наблюдали за происходящим, прислушался к своим ощущениям. Ничего, кажется, не изменилось, и все так же болела голова.

Пилот провел языком по губам, перевел взгляд на бритоголового.

– Доволен, амиго? Какие-то претензии ко мне име…

Он не договорил, потому что язык вдруг словно разбух и одеревенел.

«Что за…» – неоконченная мысль тоже словно одеревенела.

И в то же мгновение все исчезло.