Ей то ли снилось, то ли вспоминалось далекое земное утро накануне отлета на базу в Юту.

Оно было пасмурным, но теплым. Трава на лужайке перед домом еще не успела пожухнуть от летней жары. В шезлонге у сетчатой ограды лежала раскрытая книжка с яркими рисунками – это шестилетняя дочка Мэгги вчера оставила ее там.

Флоренс выехала со двора на улицу на подержанном «форде» матери. Остановилась у тротуара и вышла из машины, чтобы закрыть ворота. Тут дверь соседнего дома распахнулась, и на крыльцо выскочила Пенелопа – огненно-рыжая полноватая женщина лет сорока, давняя напарница матери в воскресных прогулках по парку с обязательной чашечкой кофе на террасе у Теннесси и не менее обязательным бисквитом. Она быстрым шагом прошла по дорожке и, оказавшись на тротуаре, подняла руку.

– Доброе утро, Фло!

Короткая светлая блузка навыпуск и белые брюки, туго облегающие широкие рубенсовские бедра, свидетельствовали о том, что Пенелопа не намерена в ближайшее время сидеть дома у телевизора или заниматься кулинарией.

– Привет, Пен, – кивнула Флоренс.

Она уже управилась с воротами и возвращалась к «форду» цвета вишневого варенья.

Пенелопа была намного старше, но они давным-давно обходились без особых церемоний. Еще с тех пор, когда этот старый дом, дом матери, был и ее, Флоренс, домом, и отец еще не удрал на Западное побережье, променяв их на толстозадую и грудастую то ли официантку забегаловки, то ли продавщицу попкорна, которую черт принес сюда, в Чаттанугу, погостить у тетки…

– Ты куда-то по делам, Фло? – Пенелопа одернула блузку, и было видно, что ей не хочется навязываться, но что поделать – обстоятельства.

– Не то чтобы по делам – так, кое-какие покупки, – ответила Флоренс. – Я ведь завтра улетаю в Юту… надолго… Оставляю Мэгги с мамой. У тебя какие-то проблемы, Пен?

– Если бы ты меня подбросила до больницы… Тебе ведь в ту сторону, да?

Наверное, не так уж и много наберется в мире людей, чья жизнь годами и десятилетиями являет собой образец безмятежности и счастья. Несравненно больше таких, кто скрывает в шкафу какой-нибудь скелет. Флоренс знала, что Пенелопа отнюдь не исключение. Она когда-то заглянула в шкаф Пенелопы, в потаенный дальний шкаф, – и увидела оскал черепа и желтые кости… Со временем скелеты только прибавлялись.

Муж от Пенелопы не удрал, пустившись в странствия, подобные Одиссеевым, – она сама рассталась с ним, оставшись с сыном. Периодически появлялись в ее доме и другие мужчины, кто постарше, кто помоложе, но почему-то надолго не задерживались. Значило ли это, что рыжим не особенно везет в жизни? Сын ее рос замкнутым, и, кажется, были у него серьезные проблемы с наркотиками, и занимался он не совсем понятно чем. А вчера, сказала Пенелопа, хмурясь и продолжая нервно одергивать блузку, забрал машину и укатил куда-то. И до сих пор не вернулся, хотя и обещал. Потому что прекрасно знал: ей, Пенелопе, нужно в больницу.

Это был еще один скелет из мрачного шкафа соседки. Больная мать, которую уже не один год пытались вернуть к полноценной жизни врачи городской клиники Святого Марка. Ретроградная амнезия, потеря памяти – последствие страшной автокатастрофы, в которую мать злосчастной Пенелопы попала, возвращаясь на автобусе из Ноксвилла, от сестры. Был дождь и туман, и ей еще повезло, если это можно назвать везением, – из тех, кто ехал тем утренним рейсом вместе с ней, выжили только семеро…

– Если ты торопишься, тогда ждать не надо, – продолжала Пенелопа, не переставая издеваться над блузкой. – Как-нибудь доберусь, не в пустыне же…

– Ну, что ты, Пен, – сказала Флоренс и открыла дверцу. – Я как раз в те края. Садись.

– Ой, сейчас, только сумки возьму.

Пенелопа, тряхнув роскошной пламенеющей гривой, чуть вперевалку поспешила к дому. Ее полные ягодицы крутыми волнами ходили под обтягивающей тканью брюк, вот-вот, казалось, готовых лопнуть от такого неудержимого напора.

– Я быстро, – на ходу обернувшись, заверила она. – Спасибо, Флосси!

Соседка скрылась в доме. Флоренс в ожидании забарабанила пальцами по рулю. Мимо проезжали редкие пока авто, деревья застыли в безветрии под пасмурным небом… И что-то вдруг кольнуло в сердце, слабо, но ощутимо, словно где-то вдали вгонял иголки в куклу злобный колдун.

…Соседка расставила свои сумки на заднем сиденье и сама устроилась там же, и что-то говорила, что-то о сезонных скидках, – но Флоренс почти не слушала ее. Вишневый «форд», купленный когда-то еще отцом, катился по пустынным улицам. Светофоры на перекрестках спросонок недоуменно моргали разноцветными глазами. Они проехали по мосту над серой и тоже какой-то то ли сонной, то ли тоскующей Теннесси, неторопливо несущей свои воды к далекой Огайо, и добрались до центральной части города. Здесь жизнь бурлила уже вовсю, будто в этих кварталах и не было ночи.

«Форд» протолкался через перегруженный центр и выехал на сравнительно тихую улицу, ведущую к клинике Святого Марка. Торговые комплексы остались позади, и Пенелопа, прервав какие-то свои рассуждения, неуверенно предложила:

– Может, я здесь выйду, Фло? Тут всего-то пять-шесть кварталов, а тебе ведь за покупками.

– Не трепыхайся, Пенни, – ответила Флоренс, бросив взгляд в зеркало заднего вида, где горело костром отражение рыжей гривы. – Будешь топать с сумками, как верблюд. Угостишь мою маму лишним бисквитом – и мы в расчете, окей?

– Окей! – легко согласилась Пенелопа. – Не один, а два лишних бисквита… и домашний яблочный пирог!

– Только смотри, не переусердствуй. Как бы ее не разнесло! Она должна быть в хорошей форме, чтобы справляться с Мэгги без меня.

– Я ей помогу, – пообещала Пенелопа и вздохнула. – Всегда мечтала о дочке… Ты счастливая, Фло…

Флоренс промолчала. И в очередной раз невольно подумала о человеке, о котором запрещала себе думать. О человеке, который очень скоро будет рядом. Она про себя называла его Ясоном. Но место Медеи было не ее местом. Она просто не имела права на это место…

Тот мифический Ясон женился на Медее. Но мифы и реальность – совершенно разные понятия, редко пересекающиеся друг с другом…

На просторной площадке у ворот клиники уже стояли несколько автомобилей. Широкая, вымощенная желтой плиткой дорожка, петляя, тянулась от ворот к окруженным деревьями двухэтажным белым корпусам.

«Дорога из желтого кирпича», – мелькнуло в голове у Флоренс.

Только эта дорога отнюдь не вела к волшебнику Страны Оз, в Изумрудный Город, и не шагала по ней девочка Дороти.

За высокой оградой из толстых железных прутьев с заостренными наконечниками раскинулся больничный парк – деревья, аккуратно подстриженные кусты, клумбы чуть ли не всех цветов радуги, длинные скамейки с изогнутыми спинками.

«Замечательное место, – подумала Флоренс, припарковываясь рядом с приземистым «ягуаром». – Если бы оно не было больницей».

Люди сидели на скамейках, люди прогуливались по дорожкам вдоль клумб и кустарника, пожилые и не очень, и было видно, что это не простые отдыхающие. Отпечаток болезни лежал на их осунувшихся лицах. Лица казались серыми в бледном свете пасмурного утра, сулящего такой же пасмурный день, и опущены были плечи, и неуверенной была походка. Там, в парке, находились безусловно больные люди, и Флоренс с замиранием сердца подумала, что многие из них не выздоровеют уже никогда.

– Спасибо, Флосси, – с чувством сказала Пенелопа. – Уж выручила так выручила.

– Тебя подождать? – спросила Флоренс, продолжая разглядывать невеселую картину за больничной оградой.

– Что ты, что ты! – замахала руками Пенелопа. – Я ее покормлю, погуляю с ней, а уж потом обратно. Так ведь уже налегке! Поезжай, Флосси, у тебя же свои дела.

– Давай хоть до ворот помогу донести, – предложила Флоренс.

И Пенелопа вновь легко согласилась:

– Ну, если тебе не очень трудно… Еще один бисквит с меня! Лично тебе, Фло.

Следуя за Пенелопой, Флоренс приблизилась к воротам. Она не отрывала взгляда от больничного парка – что-то в этом парке притягивало ее, словно был там какой-то невидимый магнит. Или удав.

Из-за кустов показалось инвалидное кресло с высокой спинкой и большими, тускло блестящими колесами. Его неспешно катил перед собой санитар в бледно-зеленом халате – долговязый, стриженный под ежик парнишка никак не старше двадцати. Скорее всего, подрабатывающий студент или же волонтер из Армии спасения. В кресле сидела пожилая женщина в невзрачной серой кофте. Ноги ее были прикрыты клетчатым пледом, а сухие кисти рук безвольно свисали с подлокотников. Женщина, чуть подавшись вперед, неподвижным взглядом смотрела на дорожку. Трудно было сказать, видит она что-нибудь или нет, а если видит – осознаёт ли увиденное. Женщина была совершенно седой и выглядела беспомощной и жалкой.

– То же самое, что и у моей, – сказала Пенелопа, остановившись. – Память отшибло начисто, да еще и ходить не может. – И, тяжело вздохнув, добавила: – Я тут уже почти всех знаю… особенно из давних.

«В чем дело? – в смятении подумала Флоренс, не в силах отвести глаз от окаменевшего, похожего на маску лица несчастной. – Что я там увидела, что?…»

– У матери хоть я есть, – грустно продолжала Пенелопа, – а у этой никого, ни родных, ни знакомых. – Она вновь шумно вздохнула, запрокинула голову. – Господи, да минует нас чаша сия…

И внезапно, словно отзываясь на это движение Пенелопы, женщина в инвалидном кресле медленно выпрямилась, и взгляд ее стал осмысленным. Санитар вез ее вдоль ограды, в десятке шагов от Флоренс и Пенелопы, и больная всем телом поворачивалась к ним. Руки ее уже не свисали, как плети, а вцепились, с силой вцепились в черные подлокотники.

«Что же это? – Флоренс никак не могла понять, что с ней такое, и сумка вдруг стала тяжелой, словно ее набили камнями, и ноги приросли к асфальту. – Она так глядит на меня… Что?… Почему?…» – Мысли были лихорадочными и растерянными.

Седая женщина с сухим истончившимся морщинистым лицом разжала пальцы и вскинула руку. Она указывала на низкое небо, затянутое серой мутью облаков, и что-то тихо говорила, и по дряблым щекам ее ползли слезы, выдавливаясь из выцветших глаз.

– Не приведи господь… – пробормотала Пенелопа. – Давай сумку, Фло, я пойду.

…Давно скрылись за деревьями санитар и седая пациентка, потерявшая память, – а Флоренс продолжала стоять у больничной ограды, за которой простирался печальный, совершенно иной мир, и на сердце у нее было тяжело. Так тяжело, словно кто-то подлый и беспощадный завалил его многотонными плитами. Она стояла соляным столпом, ощущая себя ни в чем неповинной женой Лота, покаранной жестоко и несправедливо. А перед внутренним взором ее все маячила и маячила тонкая иссохшая рука, воздетая к серым грозным небесам, за которыми нет и не может быть ничего хорошего.

Потом она все-таки смогла вернуться в свой «форд» цвета запекшейся крови, – но сердце продолжало болезненно ворочаться в груди тяжелым комком, и трудно было дышать…