Господин П. вот уже в течение двух лет проходит психоаналитическое лечение по поводу своих тяжелых депрессий. Он – бывший «разведенный» ребенок. Но можно ли все же с полным основанием заявить, что заболевание господина П. является следствием развода его родителей?

Родители его разошлись, когда ему было семь лет. Он вспоминает, что с самого раннего детства у него были очень близкие отношения с матерью, до одиннадцати лет он часто спал с нею в одной постели. Он очень уважал своего отца и даже искренне им восхищался, хотя видел его редко, так как тот, как ему говорили, неделями бывал в командировках. Но когда отец на пару дней появлялся дома, между родителями, как правило, разыгрывались сильные ссоры. Мальчик не понимал, о чем шла речь, родители высылали его из комнаты и запирали дверь. Но он даже сегодня слышит, как отец кричит и, когда он выходит из комнаты, лицо у него красное от злости. Покидая квартиру, он в сердцах хлопает дверью. У матери глаза, опухшие от слез, а сам он – маленький и жалкий, дрожит от страха.

Потом был развод, после чего он видел своего отца всего два раза год – на день рождения и на Рождество в доме у дедушки и бабушки. Когда ему исполнилось десять лет, отец вообще переехал жить заграницу. Два свидания в год заменили два коротких письма, опять же за год. Следующая встреча состоялась лишь семь лет спустя. Когда ему исполнилось одиннадцать лет, мать вышла замуж и у нее родился новый ребенок. Своего отчима господин П. называет не иначе, как «муж моей матери». Хорошо еще, если они просто избегали друг друга, хуже, когда между ними разыгрывались тяжелые ссоры, которые заканчивались тем, что мальчик убегал из дому и часами где-нибудь прятался. Его школьные успехи снизились до нуля, пока он не попросил мать отправить его в интернат. Та согласилась. Мальчик сконцентрировался на учебе и хорошо закончил школу. Но он избегал людей, был угрюм и испытывал постоянную тревогу.

Затем он поступил в университет, где начались, по его словам, лучшие годы его жизни. Товарищи уважали его за общительность и готовность в любой момент придти на помощь, у него было много друзей и, наконец, он влюбился. Но отношения с любимой девушкой вдруг разрушились, и именно в то время, когда он писал свою дипломную работу. Вначале, пока он был занят работой, казалось, что все еще в порядке, но недели через две после защиты диплома, когда минула первая радость, он вдруг ощутил ужасную пустоту. Сегодня господину П. тридцать. Он не испытывает большого интереса к жизни, у него нет планов на будущее и жизнь его становится все печальнее. Вот уже несколько месяцев, как у него по утрам нет сил вставать с постели и собираться на работу...

Что именно из удручающих переживаний прошлого действительно повинно в душевном состоянии господина П.? Практическое отсутствие отца в раннем детстве? Родительские ссоры, внушавшие такой страх? Развод родителей? Исчезновение отца из его жизни? Плохие отношения с отчимом и чувство, что он больше не нужен матери? Одиночество в интернате? А может, все еще могло бы наладиться, если бы его не бросила возлюбленная?

Конечно, ни одно из этих переживаний в отдельности не могло бы привести человека в такое плачевное состояние. Но все вместе – безусловно! А не началась ли эта история уже раньше, с самого его рождения? Не дали ли уже тогда отношения родителей серьезную трещину (о чем мы говорили выше, в главе 1.1). Не было ли душевное самочувствие матери уже в первый год его жизни таким неуравновешенным, что она просто не в состоянии была достаточно хорошо исполнять свои материнские функции?

Комплексное взаимодействие этого множества факторов, столь важных для психического развития ребенка, навело меня на мысль, что развод следует рассматривать не как событие, а как жизненную судьбу. Судьбу, которая определяется тем обстоятельством, что рано или поздно, где-то между рождением и достижением совершеннолетия, родители расстанутся друг с другом. Но имеет ли смысл говорить об этой особенной жизненной судьбе? Не определяет ли индивидуальное формирование социальных условий как до, так и после развода, значение самого фактора «развода родителей» для общего развития личности ребенка, ведь, как уже говорилось, один развод не похож на другой?

И тем не менее я считаю, что такое обобщение целесообразно с научной точки зрения, и это по нескольким причинам: во-первых, каждый развод родителей, как бы он ни выглядел в каждом отдельном случае, прежде всего означает значительный слом привычных условий жизни ребенка, к чему добавляются переживания по поводу частичной потери отца (значительно реже – матери), при том, что размер этой потери индивидуально может быть очень различным. Во-вторых, разрыву отношений родителей, как правило, в той или иной степени предшествует длительный кризис, который не ускользает от внимания ребенка и оказывает решающее влияние на его психическое развитие. И, в-третьих, исторические условия жизни, а также общие психические реакции родителей предвосхищают типичные черты (внешних и внутренних) социальных условий, в которые ребенок попадает после развода: послеразводный кризис, конфликты лояльности, дефицит триангулирования, отсутствие мужского любовного объекта и объекта идентификации в повседневной жизни, конфликты с новыми супругами родителей и многое другое.

С другой стороны, учитывая комплексность и индивидуальность вышеприведенных факторов развития, мы не можем рассчитывать на то, что в долгосрочных последствиях развода мы найдем абсолютно типичные картины симптомов или черт характера. Упомянутые обобщения различных индивидуальных «разводных судеб» позволяют, тем не менее, из познаний, полученных благодаря психоаналитическим исследованиям типичных вариантов индивидуальных случаев сделать выводы, во-первых, какие психические области и сегменты развития на будущее оказываются пораженными различными компонентами «разводной судьбы» и, во-вторых, как этот общий фактор влияет на развитие данных психических областей.

«Познания», полученные таким образом, основаны на прогностических размышлениях. Но поскольку комплексность психологически важных факторов развития не позволяет установить достаточно надежные прогнозы, было бы желательно сопоставить прогнозируемые долгосрочные последствия развода с действительным развитием.

Насколько мне известно, как бы ни было велико число эмпирических исследований непосредственных симптомов развода, имеется лишь одна работа, в которой эмпирически достаточно обоснованно указывается на взаимосвязь проблем (молодых) взрослых и их переживаний в детстве по поводу развода родителей. Я имею в виду исследование Юдифи Валлерштейн (Wallerstein/Blakeslee, 1989), охватывающее период в пятнадцать лет. Есть и другой эмпирический источник, позволяющий оценить долгосрочные последствия развода, которым, что любопытно, до сих не воспользовались даже те, кто имеет к нему доступ. Это, как в примере господина П., психоанализ тех пациентов, которые были когда-то «разведенными» детьми. Поскольку в психоаналитической терапии речь идет, в первую очередь, не об избавлении от симптомов, а о реконструкции бессознательного значения кажущейся иррациональности, то есть о значении и истории симптомов и черт личности, то мне в ходе моей многолетней практики довелось невероятно много узнать от тех моих пациентах, которые пережили в детстве развод родителей. И не только о долгосрочных последствиях и развитии их характеров, но и о типичных формах переработки ребенком переживаний развода.

Следующее сопоставление долгосрочных последствий развода (исходя из вышесказанного, скорее, следовало бы говорить об их тенденциях) вытекает из трех источников: прогнозов развития (точнее, из психоаналитически-педагогических исследований отдельных случаев), из опыта Юдифи Валлерштейн и из исследования тех черт личности моих пациентов, которые (на основе психоаналитического рассмотрения) довольно четко указывают на переживания развода.

Психоанализ говорит, что невротические симптомы, приносящие страдание (страхи, депрессии, чувство собственной неполноценности, вынужденные действия или представления, психосоматические жалобы, проблемы в партнерстве, сексуальные нарушения и многие другие), уходят корнями во внутрипсихические конфликты, начало которым было положено в раннем или самом раннем детстве. Это, конечно, не означает, что данные субъекты страдают симптомами уже с самого детства. Этот, с виду, парадокс находит свое объяснение в том обстоятельстве, что в детстве (невротические) процессы защиты несут очень важную функцию приспособления: вытеснение внутрипсихических конфликтов, с которыми ребенок не может справиться, защищает его от невыносимых аффектов (чувства стыда и вины, унижения и, прежде всего, от экзистенциальных страхов). Замена конфликта симптомами или определенными чертами личности (защита как «отражение удара») позволяет получить оптимальное удовлетворение (тех стремлений, которые замешаны в конфликте) при условии минимизирования страха. Какие из данных образований компромисса переймут эти функции, не в последнюю очередь зависит от условий жизни, которые в большой степени определяются личностью родителей и их поведением. Таким образом, каждое важное изменение жизненных обстоятельств ставит под вопрос уже имеющиеся защитные механизмы. Такими изменениями могут быть пубертат, переход к профессии, (новые) сексуальные отношения, жизненные кризисы, потеря партнера, болезни, рождение ребенка, эмиграция, менопауза и т. д. Если эти изменения приносят большое беспокойство, то уже имеющаяся защита, которая состоит, собственно, в защите против страха, теряет свои функции. Таким образом она может даже вообще сорваться. И тогда внутрипсихический конфликт (и вместе с ним отраженные было аффекты), – против которого на протяжении многих лет и была направлена защита, – снова прорывается наружу. Новая защита против этих вновь прорвавшихся конфликтов приведет в действие новые механизмы защиты, что породит и новые симптомы в зависимости от новых жизненных обстоятельств. И эта новая симптоматика может оказаться еще более «патологичной», чем старая: в ходе реактивизации старого конфликта возрастают соответствующие ему аффекты, и прежде всего связанные с ним страхи. Если это так, то новая система защиты окажется более хрупкой, чем старая, а это значит, что она повысит вероятность дальнейших срывов защиты, и данный субъект и в дальнейшем на каждое переживание или тяжелое изменение жизненных обстоятельств будет реагировать обострением защиты и образованием новой симптоматики. Чем массивнее отраженные конфликты, тем шире становится симптоматика, то есть иррациональные (по причине своей детерминации) переживания и виды поведения будут захватывать все большие жизненные области, отнимая способность автономно и разумно строить свою жизнь и увеличивая страдание.

Мы уже говорили о процессах срыва системы защиты, которые связаны с возрастанием страхов (в описаниях деструктивных аффектов послеразводного кризиса, глава 1.1, раздел «Послеразводный кризис»). Посттравматический сдвиг защиты приводит ребенка к такому невротическому «равновесию», которое является более «патологичным», чем то, которое было до травматизации, и это независимо от внешних проявлений посттравматической симптоматики.

Если говорить о долгосрочных последствиях развода, то это означает, что послеразводный кризис повышает вероятность будущего невротического страдания (в условиях изменения жизненных обстоятельств или кризисов). Это повышение невротической диспозиции я назвал неспецифическим, потому что оно еще ничего не говорит о виде будущей симптоматики. Конечно, такая невротическая диспозиция возрастает также и в дальнейшем – в каждой ирригирующей ситуации – и ведет к реактивизации ранних внутрипсихических конфликтов, и прежде всего тех, которые связаны с массивными конфликтами лояльности, окончательной потерей отца и с тем экзистенциональным беспокойством, которое приносит с собой новое супружество родителей.

В противоположность неспецифическим последствиям, при специфических долгосрочных последствиях речь идет об определенных чертах личности, образование которых началось с переживаний развода и связано с условиями развития, или – с прогностической точки зрения – о чертах, характерных для детей, за плечами которых стоит опыт развода. Я не стану повторять имеющееся в эмпирической литературе описание этих черт на уровне конкретных симптомов или свойств, мне интереснее коснуться (в известном смысле лежащих под ними) психических требований действий, поскольку конкретные симптомы, черты характера или поведение, в которых находят выражение трудности преодоления этих определенных психических требований действий, зависят от многих факторов и часто от таких, которые не связаны непосредственно с «разводной судьбой».

Возьмем, к примеру, первое из так называемых специфических долгосрочных последствий: проблемы в обращении с агрессивностью. Направит ли человек свои агрессивные чувства, фантазии и стремления, с которыми он не в силах справиться, против своей собственной персоны (что приведет к депрессивным настроениям), вытеснит ли он их и станет ли выражать субтильно (в недоброжелательности и злости), окажется ли он подвержен приступам ярости или станет проецировать свою агрессивность на других (в том числе на свои любовные объекты), разовьются ли в нем страхи параноидного характера (например, ревность, недоверие) – все это невозможно предсказать с полной уверенностью, и на этот счет не существует никаких статистических выводов: слишком уж сложен комплекс индивидуальных, социальных и ситуативных факторов, на основе которых образуются конкретные симптомы. Но тот факт, что у бывших «детей разводов» проблемы в обращении с агрессивностью тенденциозно гораздо более велики, снова и снова находит свое подтверждение.

Это обстоятельство, собственно, не должно удивлять: с одной стороны, у «детей разводов», по причине пережитых обид и разочарований, агрессивный потенциал, в общем, значительно выше, а с другой – у них, по многим причинам, вся область агрессивности гораздо больше связана со страхом, чем у детей из более или менее благополучных семей. И это по причине отсутствия или ограничения возможности триангулирования: страх потерять любовь матери (от которой ребенок теперь полностью зависим) чрезвычайно велик; эти дети боятся также потерять сохранившийся контакт с отцом. Наконец, мы не должны забывать, что у родителей, которые любят друг друга, дети учатся тому, что ссора – это всего лишь «второй акт драмы», где «третьим актом» является примирение. В конфликтной же семье именно родительские ссоры привели к полному разрыву отношений. Иными словами, дети убедились, что агрессивность приводит к разлуке и потере объекта! В этом случае ребенок боится своей агрессивности и ему остается одно – вытеснение или защита путем образования симптомов.

Нарушения, вытекающие из этого обстоятельства, идут гораздо дальше предполагаемого страдания из-за симптомов. Люди, вытеснившие свою агрессивность, стесняются и нервничают, когда им приходится отстаивать свое мнение или защищать свои интересы (и многое другое), итак, они платят за это ценой потери важных факторов социальной компетентности.

Такие последствия вытеснения агрессивности, как, например, необъяснимое по причине своей бессознательности стеснение или страх, переживаемые там, где речь идет о самоутверждении, неизбежно влияют на чувство собственной полноценности. Эти проблемы являются постоянным компонентом уже первых, непосредственных реакций на развод и в большой степени обременительных конфликтов лояльности, которым подвержен ребенок до и после развода. Однако внешне они не обязательно должны выражаться в явном чувстве неуверенности. Чаще встречается тот феномен, который можно назвать повышенной хрупкостью чувства собственной полноценности: известно, что есть люди, которые из одной неудачи попадают в другую и все же не теряют уверенности в собственной непобедимости, а есть и другие – вполне талантливые и даже имеющие успех, но впадающие в полное отчаяние и считающие себя ни на что не способными неудачниками, если они вдруг решили какую-то задачу не блестяще, а просто хорошо. Бывшие «дети развода» чрезвычайно нуждаются в том, чтобы их всегда «гладили по шерстке», то есть их чувство собственной полноценности каждую минуту нуждается в подтверждении со стороны.

По сути, проблемы детей разведенных родителей в их половой идентификации – это лишь особый аспект проблемы чувства собственной полноценности. Представим себе, каково маленькой девочке, когда самый любимый, самый главный мужчина в ее жизни, ее единственный любовный партнер ее покинул. Развод – это не просто, как уже говорилось, тяжелая утрата одного из родителей, развод оставляет в ребенке чувство, что покинули именно его. С эгоцентрической точки зрения на мир, естественно присущей всем детям, ребенку просто непонятно, как это отец может с ним расстаться: пусть даже они с мамой перестали понимать друг друга, но «разве наша обоюдная любовь для него не важнее, чем их ссоры с мамой? То, что он уходит, может означать лишь одно – он не любит меня больше или любит недостаточно сильно!». Это означает, что развод – всегда предательство любви по отношению к ребенку со стороны того родителя, который покидает дом, и поэтому он всегда связан с большой нарциссической обидой. И это не так уж трудно понять. Тот, кто был покинут любимым человеком, знает, какие мысли влечет за собой такое событие: неужели я недостаточно хорош(а), недостаточно красив(а) или умен (умна)? Я не исполнил(а) ее (его) ожиданий? Когда тебя покидает друг или любовник, это неизбежно уносит часть твоего чувства полноценности.

Достаточно больно быть ребенком, покинутым одним из родителей и чувствующим себя недостаточно любимым, но в придачу к этому, когда девочка покинута отцом, который ее недостаточно любит, она неизбежно ищет, как минимум, часть «вины» в себе самой и считает себя неудачницей.

Что же касается маленького мальчика, то и ему не может быть безразлично, что мужчина, который сообщает ему его сексуальную роль, который представляет собой пример для подражания, вдруг уходит прочь. Более того: «Отец не желает больше жить со мной, со своим сыном!» Быть покинутым отцом означает для мальчика, что отец недостаточно гордился им как сыном, а значит и он видит в своей неудаче, как минимум, часть собственной вины; может быть, он видит свою вину в том, что он мальчик, а не девочка.

Развод накладывает отпечаток и на последующую совместную жизнь с матерью, а также на глубокое усвоение представлений о противоположном поле. Если мать долгое время живет одна, без нового мужа, который приобрел бы для ребенка некоторое значение, то для девочки все мужчины могут стать своего рода экзотическими существами, которые станут вызывать в ней противоречивые чувства – от восхищения до страха и от зависти до презрения. Неуверенность маленькой девочки в том, что это за понятие «мужчина», возрастает в зависимости от того, насколько конфликтны сознательные и бессознательные представления матери о мужчинах вообще. Особенно в тех случаях, когда девочка сильно идентифицирует себя с матерью. Она находится здесь в фатальной ситуации: чувствуя притяжение всего того чужого, что презентует собой мужчина, она в то же время вынуждена или хочет ориентироваться на мать, которая не может или не хочет иметь в своей жизни мужчин.

Маленький мальчик в этом случае живет вместе с женщиной, которая является хоть и его «возлюбленной», но в то же время она – глава семьи, она все решает и она презентует собой силу. Таким образом, мальчик растет в таких условиях социализации, когда он постоянно вынужден воспринимать женщину как сильную, властную, а себя (как мужчину) слабым и подчиненным. Попробуем представить себе, как воздействует на мальчика негативное отношение матери к мужчинам, причем не играет роли, действительно ли она отвергает мужчин или у мальчика просто складывается такое впечатление, потому что у мамы нет мужа. Тогда ему остаются две возможности: если любовь матери ему чрезвычайно дорога, то ему ничего не остается, как заявлять свое «отличие» от «всех мужчин». Кончается это двойной идентификацией с матерью: во-первых, с ее отвержением всего мужского, что вынуждает искать альтернативу своей мужской идентичности, и, во-вторых, ему не остается ничего другого, как идентифицировать себя с матерью, то есть с женщиной. Вторая возможность заключается в том, чтобы избежать этой идентификации с матерью, а это в ситуации, когда ты слаб и целиком от нее зависим, чрезвычайно трудно. И достигнуть этого можно лишь путем отчаянного сопротивления матери, ее требованиям и ее примеру. Оппозиция против матери защищает мальчика от женской идентификации, но за нее приходится дорого платить: частыми агрессивными ссорами с матерью, то есть ссорами со все еще самым любимым человеком. И это при тех огромных трудностях, которые дети разведенных родителей вообще испытывают в обиходе с агрессивностью.

Бывает и наоборот, когда многие девочки, живущие одни со своими матерями, находят возможность преодоления обиды, нанесенной потерей отца, в том, что они идентифицируют себя с отсутствующим отцом назло матери, что делает отношения дочери и матери тоже весьма агрессивными. Тогда внутренняя привязанность часто сменяется яростными ссорами. В отличие от мальчиков, идентифицирующих себя с матерями, мужская идентификация у девочек – без соответствующего (бессознательного) предложения такого образца отношений со стороны матери – по моему опыту, происходит довольно редко. (Конечно, бывают такие предложения отношений со стороны матерей и по отношению к сыновьям, но они кажутся мне все же не столь веским основанием агрессивных отношений между сыном и матерью.)

Как именно будут проявляться описанные проблемы и психические конфликты, сопровождающие детей на протяжении этих послеразводных лет в их взрослой жизни, трудно предсказать заранее, поскольку решения, которые дети находят для себя, не обязательно сохраняются в ходе социальных и душевных изменений, наступающих в пубертатный и адолесцентный периоды. Однако опыт психоанализа со взрослыми пациентами настоятельно показывает, что мужчины и женщины, чьи родители в свое время развелись (и они вынуждены были долгое время жить с одной матерью), склонны к экстремальным проявлениям своей половой идентичности: женщины либо проявляют особую женственность и стремятся выглядеть соблазнительно, либо они, как внешне, и так внутренне, стараются походить на мужчину.

Они либо восхищаются мужчинами, одновременно презирая представительниц собственного пола, либо же, наоборот, могут проявлять большую зависимость или, напротив, пугаться всякой связи с мужчиной и отвергать ее. Бывает, что они полностью подчиняются мужчине в широком смысле слова или же стремятся доминировать в отношениях с партнером. Здесь возможно множество различных комбинаций, и совсем не обязательно, что «мужественная» женщина играет доминирующую роль в отношениях с мужчиной или непременно стремится к независимости. Может быть и такое, что весьма женственная, для которой очень важно соблазнять мужчин, может одновременно презирать их, но в то же время проявлять готовность им подчиняться. И все же опыт психоанализа показывает, что именно притягивает таких женщин: какую бы из вышеназванных экстремальных позиций они ни занимали, для них всегда бессознательно огромную роль играет полярно противоположная позиция. То есть экстремально доминирующие женщины бессознательно тоскуют по подчиненности, а женщины, которые предпочитают женщин мужчинам, бессознательно восхищаются мужчинами и презирают женщин и т. д.

Этот феномен находим мы и у мужчин: женственность или чрезмерная мужественность; презрение или, наоборот, восхищение женским полом; желание тесной связи или стремление к независимости; готовность к подчинению или деспотизм. У мужчин также позиции комбинируются как угодно и точно так же бессознательно весьма желанны полярно противоположные.

Это значит, что представления о себе, как и представления о противоположном поле, у мужчин и у женщин, которые были когда-то «разведенными» детьми, точно так же тенденциозно высокоамбивалентны.

Следствием такой амбивалентности могут стать проблемы, как в супружеских, так и в других партнерских отношениях. Крайности повышают вероятность больших конфликтов, а бессознательное удерживание противоположных позиций почти неизбежно приводит к кризисам в супружеских отношениях. Даже если внешне все выглядят достаточно бесконфликтно, важные потребности остаются неудовлетворенными, что закладывает фундамент будущего душевного неблагополучия.

Потенциальные трудности партнерства не ограничиваются непосредственной областью сексуальных отношений. Проблемы самооценки и неумение обращаться с агрессивностью, как и зависимость самооценки от постоянного ее подтверждения извне, особенно в отношениях с любимыми людьми, тоже играют свою роль. Если такая потребность выражена достаточно сильно, это может лечь большой нагрузкой на партнера, чьи собственные «нарциссические» потребности в этом случае остаются «за бортом». Нарциссические же обиды ведут не только к неудовлетворенности, но и к агрессивности, чем и завершается фатальный круговорот: если обоюдная агрессивность подавляется – что, в общем, редко может длиться достаточно долго, – супруги постепенно отдаляются друг от друга; если же она выражается в открытых конфликтах, то в бывшем «разведенном» ребенке вновь оживают прошлые чувства вины и страха. Более того, каждая ссора оставляет за собой новую нарциссическую рану, а «победа» над партнером становится источником самоутверждения.

В своем долгосрочном исследовании Валлерштейн сделала интересное открытие: молодые люди, которые в детстве пережили развод родителей, гораздо выше оценивают значение длительных отношений, чем их сверстники, за плечами которых нет опыта развода, несмотря на то что они гораздо пессимистичнее смотрят вообще на возможность таких отношений. Это указывает на то, что процесс идентификации с родителями не только играет значительную роль в нашей самооценке, он определяет также, в каком именно свете видим мы себя. Опыт, который мы приобрели с нашими родителями, несет ответственность также за внутреннюю модель отношений между мужчиной и женщиной, которую мы себе создаем. Как бы ни выглядела эта модель в подробностях, но конечное заключение: «Все равно ничего хорошего из этого не получится, и в конце концов они все равно разойдутся!» сидит глубоко в душе каждого «разведенного» ребенка. В ходе психоаналитического лечения мне нередко приходилось видеть, насколько неразрывны между собой тоска по надежным и тесным любовным отношениям и неверие в их возможность. То есть не простое опасение, а, скорее, полная уверенность, основанная на собственном опыте: эти молодые люди постоянно ожидают повторения своей детской травмы. А ожидание заставляет искать защиту. Один вариант защиты заключается в том, чтобы не допустить вообще никаких интенсивных отношений и удовлетворяться поверхностными связями, которые нетрудно было бы оборвать. Но тогда этой «гарантии» избежания боли разлуки приносится в жертву самое заветное жизненное желание. Другая возможность состоит в том, чтобы во избежание опасности (снова) оказаться покинутым, покинуть самому. Люди, в свое время травмированные разводом родителей, – сознательно или бессознательно – постоянно остаются «начеку». Стремление «уйти, пока не поздно» имеет последствием то, что в кризисных ситуациях, а кризисы неизбежны во всех любовных отношениях, они слишком поспешно ставят точку. Вместо того чтобы сказать: «Мы еще посмотрим, что можно предпринять», они в любом кризисе видят лишь ужасное доказательство своих пессимистических ожиданий и переживают любое, может быть, вовсе и не такое уж серьезное, нарушение гармонии как конец всяческих отношений.

Но не только этот генеральный «предварительный» пессимизм по отношению к принципиальной возможности счастливых гетеросексуальных отношений ведет к ожиданию снова оказаться покинутым. Большую роль играет то обстоятельство, что именно любовный партнер представляет собой наиболее подходящий объект для переноса. Да и как может основное переживание, причиненное отцом («Он покинул меня и предал»), не оказаться перенесенным на будущего любовного партнера, особенно со стороны женщины? Наиболее частый образец переноса у мужчин (конечно, бессознательный) заключается в том, что они склонны в любой женщине видеть властную мать.

Эти и другие образцы переносов не только нарушают уже состоявшиеся отношения, они влияют на сам выбор партнера. Несмотря на то, что сознательное представление о желательном партнере, как у мужчин, так и у женщин, скорее всего, противоположно личности матери или отца, «выбирают» они как раз тех, кто совсем не соответствует этому рисуемому себе идеальному образу. И чаще всего виною становится эротическое притяжение, которое не «интересуется» сознательным идеальным образом и возникает совсем не там, где хотелось бы. «Именно о таком мужчине я мечтала. Но я не люблю его!» – как часто приходилось мне слышать такие высказывания женщин о добрых, не агрессивных, заботливых и чувствительных мужчинах. Или то же самое – от мужчин в отношении женщин, которые способны любить, восхищаться, баловать мужчину и признавать его авторитет и т. д. И как часто приходится мне слышать нечто в этом роде: «Я знаю, это ужасно, но я ничего не могу поделать, я просто не могу без него (без нее)!».

На супружество переносятся не только детские образцы отношения к объектам, но и идентификации. Для мальчиков (частичная) потеря отца означает также и потерю важнейшего объекта идентификации; конечно, это не означает, что маленький мальчик станет теперь однозначно идентифицировать себя лишь с матерью. Идентификация с отцом может сохраниться или даже – в качестве замены реальных отношений – усилиться. Но идентификация с отсутствующим отцом имеет мало общего с реальностью, она остается, скорее, голым представлением, из которого рождается позитивная или негативная идеализация. Обе формы подготавливают путь несчастливой жизни: потому ли, что такие мужчины бессознательно сами постоянно подтверждают свою мнимую неполноценность или они на протяжении всей жизни стремятся достигнуть какого-то нереального идеала. Легко можно представить себе разрушительное воздействие всего этого на построение любых отношений, в том числе на любовную жизнь. Порой идентификация происходит с тем отцом, о котором он еще помнит: с мужем, который не в состоянии был удовлетворить запросы матери и поэтому был изгнан; или с агрессором, который безжалостно бросил жену и детей.

Девочкам, кажется, в этом отношении повезло больше, поскольку у них сохраняется первичный объект идентификации. Более того, в результате развода мать получает объективно возросшую власть и девочка из своей идентификации с ее силой может извлечь некоторую пользу, вплоть до компенсации, в какой-то степени, доли обиды по поводу того, что ее покинул отец. Но это лишь на первый взгляд. Если есть возможность проанализировать образцы отношений у женщин, то нередко можно столкнуться, собственно, с теми же процессами идентификации, что и у мальчиков (или мужчин): они идентифицируют себя с «доразводной» матерью, то есть с сильной и агрессивной матерью, которой отец никогда не мог угодить, или с матерью, которая целиком подчинялась отцу, позволяла себя использовать и, тем не менее, никогда не в состоянии была удовлетворить его запросы. Иными словами, одни женщины не дают спуску своим мужьям, а другие, наоборот, целиком подчиняются им, что ведет к тому, что девочки бессознательно повторяют отношения своих родителей. Как бы болезненны ни были эти сознательные переживания, они проявляют тенденцию бессознательно оживлять в партнере некогда потерянного отца.

Часто за агрессивный потенциал мужчин и женщин, который они проявляют в отношениях с любимым человеком, а также за размер агрессивности, которую они готовы выносить по отношению к себе, несут ответственность не только процессы идентификации и переноса или защита против чувства вины и нарциссических обид, но и тот феномен, на который указывает Валлерштейн: у людей, которые в детстве пережили насилие и страдание в отношениях между родителями, либидозные влечения внутренне опасно ассоциируются с агрессивными. Ненависть, мучение и страдание во внутреннем мире становятся неразрывными атрибутами любви! Это значит, что я неизбежно должен презирать, мучить и ненавидеть тех людей, которых я люблю. Но это также означает, что я только тогда могу чувствовать себя любимым, когда меня презирают, мучают и ненавидят. У таких людей размываются границы между удовольствием и неудовольствием, между добром и злом. Эта патология очень сходна с той, которой страдают люди, в детстве испытавшие на себе насилие или сексуальные злоупотребления. Важно упомянуть о том, что эти весьма тяжелые нарушения организации влечений являются лишь косвенным следствием развода. По сути, соображения опасности подобного слияния любви с ненавистью и страданием должны стать педагогическим аргументом для развода: развод спасает детей от жизни, в которой долгие годы царили насилие и психическое страдание.

Статистика говорит о том, что количество разводов между теми мужчинами и женщинами, родители которых в свое время разошлись, значительно выше, чем у тех, кто вырос в полных семьях. Теперь нас не должно удивлять, почему это именно так.

Точно так же зависимость разводов от возраста супругов – статистически доказанный факт: чем моложе супруги в момент заключения брака (или в момент начала совместной жизни), тем выше вероятность, что отношения окажутся неустойчивыми. Этот феномен можно легко объяснить неопытностью и завышенными, частично иллюзорными, ожиданиями молодости.

Почему сегодня многие молодые люди женятся уже в шестнадцать, семнадцать и восемнадцать лет, то есть в наше время, когда в индустриальных странах возраст для заключения брака официально все больше продвигается наверх и одновременно не существует общественных запретов на короткие, ни к чему не обязывающие отношения или в конце концов можно вообще жить одному, не обременяя себя семьей, и посвящать свою жизнь образованию, карьере или просто радостям жизни?

По моему опыту, среди этих парней и девушек в адолесцентном возрасте очень много таких, чьи жизненные обстоятельства в настоящий момент их не устраивают, а именно они слишком сильно внутренне зависят от дома. Итак, речь идет о тех молодых мужчинах и женщинах, которые не в силах завершить общий процесс отделения от родителей; в результате для многих из них заключение брака представляет собой единственную возможность «перерезать пуповину» и начать самостоятельную жизнь.

Однако, поскольку благоразумные доводы говорят против столь ранней женитьбы, многие из этих молодых людей избирают путь вынужденного брака по причине (часто лишь кажущейся) нежелательной беременности. Формулировка «избирать» надежна по той причине, что в наше относительно «образованное» время, когда в распоряжении молодых людей имеются предохранительные средства и возможности прерывания беременности, так называемые «нежеланные дети» в большинстве случаев не «случаются» сами по себе, а, скорее, являются результатом ошибочных действий (соответственно формулировке Фрейда). Кажущаяся невнимательность часто является результатом бессознательного (а порой и вполне сознательного) желания беременности. Если у меня будет ребенок, то мама или папа уже не смогут возражать против того, чтобы я переехал(а) и начал(а) самостоятельную жизнь.

Это желание адолесцентного возраста освободиться от родителей нередко является отдаленным результатом развода. Думаю, среди таких молодых пар число бывших «детей разводов» сверхпропорционально.

Конечно, освобождение от родительского дома относится к огромным проблемам развития всех детей: стремление к автономии вступает в конфликт с регрессивными желаниями защищенности, а ссоры с родителями по поводу норм и форм жизни (мощный мотор стремления к автономии) порождают страх и чувство вины. Но они испытывают и доверие, которое можно выразить словами: «Хоть я и ссорюсь с родителями, хоть я и говорю, что не нуждаюсь в них больше, хоть я и обижаю их тем, что хочу независимости, но я знаю, что они останутся со мной и что они меня любят и придут на помощь, когда будут мне нужны (а они мне еще очень и очень нужны)».

Преодоление конфликтов освобождения в адолесцентном возрасте требует той внутренней силы или того доверия, которых как раз у «детей разводов» и нет, а если и есть, то в очень малой степени:

– у них отсутствует уверенность в непрерывности любовных отношений;

– у них особенно велик страх перед потерей любви и потерей отношений;

– в них, чаще всего, повышен агрессивный потенциал, что делает домашние ссоры особенно грозными;

– разлуки или отдаление от родителей бессознательно переживаются как повторение развода, с той разницей, что молодой человек, когда он уходит, видит себя в роли причиняющего зло другому, и мать – как, может быть, когда-то с отцом – становится в его глазах жертвой, что ведет к повышенному чувству вины, особенно в тех случаях, когда мать действительно остается одна.

В этой ситуации, если освобождение из инфантильных объектных отношений, несмотря на большое желание автономии, все же не удается, у молодых людей остаются три возможности: как мы уже говорили, ждать любовных отношений, которые помогли бы набраться мужества и извинили бы их уход; второй вариант – остаться навсегда «приклеенным» к матери; третий – вырваться, в известной степени насильно, спровоцировав полное разрушение отношений. Это – как во время развода, когда в результате процессов расщепления мужчина и женщина, некогда любившие друг друга, становятся вдруг злейшими врагами. Таким насильственным разрывом молодой человек поражает в себе большую часть внутренних связей, в которых он – именно потому, что он еще молодой человек – нуждается больше всего, – чтобы суметь выжить эмоционально. Однако в некоторых обстоятельствах такой вид освобождения кажется весьма соблазнительным, и этот соблазн представляет собой большую опасность. Если молодому человеку повезет, то он встретит людей, которые смогут ему помочь. Но чаще такие молодые люди начинают искать привязанности и признание в асоциальных, а то и преступных кругах, среди наркоманов, в сектах и т. д. Вначале все это кажется большой подмогой, но когда они начинает понимать иллюзорность такой помощи, то, скорее всего, бывает уже поздно.

Трудности адолесцентного возраста можно рассматривать как не очень отдаленные последствия развода. Но они могут наложить отпечаток на всю дальнейшую жизнь.